История рода Фон Мекк
источник: http://musicum.pro/artists/petr_tchaikovsky/
«Посвящение лучшему другу»
Удивительные вещи порой случаются на свете… Вот живут два незнакомых человека и даже не подозревают, как много у них общего. А потом судьба их сводит, и оказывается – нет на свете никого роднее, да и вообще одному нет жизни без другого. Именно так все сложилось у композитора Петра Ильича Чайковского и баронессы, главы большого семейства Надежды Филаретовны фон Мекк.
Поразительно не только то, что, прожив добрую половину жизни, Чайковский и фон Мекк вдруг обнаружили, что они – родственные души. Поразительно, сколь синхронными оказались их переживания в тот год, когда судьба повела их навстречу друг другу. В 1876 году оба испытали сильнейший душевный кризис, желание кардинально изменить свою жизнь. Трудно сказать, что повлияло на Чайковского: возможно, неудовлетворенность собственным творчеством, непонимание, куда дальше двигаться; быть может, знакомство с «ангелом» – воспитанником его брата, юным Колей Конради, чья чистота особенно вырисовывалась в «черном» свете, окружающем Чайковского; а может быть, и еще какое-то неизвестное нам событие, но Пётр Ильич решил стать «другим человеком» – хорошим, женатым, таким, как все. «Я живу без всякой пользы для отдельных личностей. Если я сегодня сотрусь с лица Земли, то от этого, может быть, немножко потеряет русская музыка, но уж наверно никто не сделается несчастным. Словом, я живу эгоистической жизнью холостяка». Это пишет автор «Ромео и Джульетты», «Лебединого озера», двух опер, трех симфоний, фортепианного концерта! Но факт налицо: Чайковский действительно страдает, повторяя из письма в письмо: «мне дóлжно измениться», «думаю исключительно об искоренении из себя пагубных страстей».
У Надежды Филаретовны в том же 1876 году случилась своя драма. Внезапно вскрылась страшная тайна: ее муж, Карл Фёдорович фон Мекк, миллионер, всеми уважаемый предприниматель, узнал, что его любимое дитя, четырехлетняя Милочка, – не его дочь, а плод короткого, но бурного романа Надежды Филаретовны с молодым инженером, знакомым их семьи. Буквально через день после этого открытия фон Мекк скончался от сердечного приступа. На Надежду Филаретовну лег колоссальный груз вины...Чайковский осенью 1876 года в крайне смятенном состоянии принимается за оркестровое сочинение «Франческа да Римини» (под впечатлением одной из песен «Божественной комедии» Данте). «Адский вихрь неистово мчится, унося души людей, разум коих помрачила в жизни любовная страсть...», – такую программу предпосылает композитор своему сочинению. А Надежда Филаретовна в этот же самый период переживает состояние Франчески! Та же былая преступная страсть, те же терзания... Прекрасно осознавая неистовость собственных страстей, Чайковский решает бороться с ними при помощи женитьбы, что в его случае, по сути, означает монашество. Надежда Филаретовна, подобно Чайковскому, также решает покончить со страстями раз и навсегда, а именно – всецело посвятить себя семье и духовным занятиям. Среди этих занятий музыка – самое любимое, в музыку она погружается всем своим существом, тем живет, тем и утешается.
…Еще до знакомства с Чайковским фон Мекк хорошо знала его произведения. Приняла их сразу, раньше многих угадала их особенную, ни на что не похожую исповедальность. Мечтала даже сделать композитору заказ на одну-две пьесы, но все не решалась. Судьба явилась в лице Иосифа Котека, ученика Чайковского и (по счастливому совпадению) в тот момент частного преподавателя у фон Мекк. Он-то и представил их заочно друг другу. Надежда Филаретовна сделала заказ, Пётр Ильич с удовольствием его выполнил, благо в деньгах нуждался постоянно. Завязалась переписка...
Вот тут-то и обнаружилось единство их душ и жизненных ситуаций! Фон Мекк заказывает ему новую пьесу: «Здесь должно сказаться все то, что отнято у человека без всякой жалости, разбитое сердце, порыв тоски, а еще воспоминание отнятого счастья». А он в это время, без всякого заказа (!), сочиняет новую, Четвертую симфонию, аккурат с такой же программой! Про «фатум», про «ту роковую силу, которая мешает порыву к счастью дойти до цели». «Безнадежное чувство делается все более жгуче, не лучше ли отвернуться от действительности и погрузиться в грезы? Но нет, фатум пробуждает от них», – примерно так опишет впоследствии программу Четвертой симфонии сам Чайковский. С Надеждой Филаретовной они будут называть ее «наша симфония», он посвятит это сочинение фон Мекк, однако, по просьбе Надежды Филаретовны, не укажет ее имени, а просто напишет: «Лучшему другу».
Всю весну 1877 года они буквально наслаждаются перепиской друг с другом. Их душевные терзания не то чтобы прошли, но на время сглаживаются музыкой, радостью общения. Они намеренно не ищут встреч, переводя таким образом свои отношения в сферу «чистого духа». Надежда Филаретовна свято верит (и пишет об этом) в душевную чистоту Петра Ильича, ибо человек, «столь искренний в своем творчестве, не может быть плохим в жизни»! Она помогает ему материально, давая возможность спокойно творить. И он в полной мере соответствует ее ожиданиям: увлеченно работает над Четвертой симфонией, замечательно тонко размышляет в письмах о жизни, о музыке… В Чайковском в этот период, кажется, пробуждается его лучшее «я». Правда, мало кто знает, что он снова влюблен: в того самого Котека, который познакомил его с фон Мекк! Но любовь эта особого рода – поэтичнейшая и платоническая. «Я нанял тройку, и мы полетели... Я его кутал, обнимал, оберегал, – восторженно пишет Чайковский брату. – В Стрельне, в зимнем саду, мы встретили одну известную тебе компанию. Господи, до чего они показались мне жалки в своем циническом и прозаическом разврате…»
В то же время композитор смутно понимает, что все это счастье – и чистая любовь, и сердечная дружба, и радость творчества, – только на время, только грезы, от которых рано или поздно придется пробудиться. Быть может, потому и звучит так отстраненно одинокий, ностальгический вальс из первой части его симфонии? А вокруг бесхитростной темы вальса вьются-путаются какие-то странные хроматизмы, неожиданно напоминая об адских вихрях «Франчески»... Да еще где-то в отдалении плывет – тихо-тихо так, но вполне отчетливо – главная тема: терзаний и отчаяния. Пока что приглушенная грезами, но того и гляди, прорвется!
Действительно, испытания 1876 года не стали для них последними – впереди надвигались новые. Для Чайковского они начались еще в конце апреля – с письма незнакомой ему девушки, консерваторки Антонины Милюковой, которая, оказывается, жить не могла без Петра Ильича и умоляла его о встрече. Чайковский растерялся, но по-своему был рад: вот она, возможность кардинально изменить жизнь! Настроение у него, конечно, так себе: «прошла молодость», «нет веселости, охоты дурачиться» – ну так никто и не говорил, что будет легко, от монашества ничего такого и не ждут... А тут еще знакомая певица подбросила ему сюжет для оперы – пушкинского «Евгения Онегина». Композитор словно открыл его заново: сколько поэзии и вместе с тем драмы! Как искренне любит Татьяна, и как холодно расправляется с ее чувствами Онегин! Нет, в жизни Петра Ильича такого не произойдет, он не откажет обожающей его девушке, хоть и любит ее «любовью брата».
Как известно, борьба между долгом и чувством окончилась полным крахом благих намерений. Оказалось, что быть правильным, хорошим, «таким, как все» – не для Чайковского; что это «искусственное счастье» и есть тот самый фатум, который способен поставить крест на творчестве и попросту свести в могилу. «Смотри на других людей. Ступай в народ, веселись чужим весельем. Жить все-таки можно!» – об этом финал его Четвертой симфонии, написанный как раз в период жениховства, громкий, шумный, где простенькая тема «Во поле береза стояла» долбит посильнее лейтмотива фатума, сминая всё на своем пути. И это – «жить все-таки можно»?! По сути, всю ожидающую его личную катастрофу Чайковский предсказал уже в этой музыке! А в жизни... Закончив эскизы симфонии, чуть ли не в тот же самый день сделал предложение Милюковой! С тем, чтобы убедиться, насколько он ненавидит ее и всю эту сторону жизни, сбежать от постылого брака и едва не покончить жизнь самоубийством.
А что Надежда Филаретовна? Борьба между долгом и чувством ей тоже не обещала ничего хорошего. Сама того не осознавая, она все больше привязывалась к Чайковскому. Когда узнала о его женитьбе, то поздравила в самых теплых выражениях, однако, как признавалась ему позже, безудержно ревновала – «как женщина – любимого человека». По сути, в свои 46 лет она испытывала те же чувства, что и онегинская Татьяна, героиня новой оперы Чайковского, над которой тот каким-то чудом умудрялся работать в промежутках между стрессами.
Надежда Филаретовна преклонялась перед Петром Ильичом и не стеснялась в выражениях: «Я берегу Вас для того искусства, выше и лучше которого для меня нет ничего в мире, так как из служителей его нет никого такого симпатичного, такого милого и дорогого, как Вы, мой добрый друг». Именно фон Мекк спасла Чайковского от нравственной, да и физической гибели, предоставив ему, абсолютно деморализованному, средства для более чем полугодового пребывания за границей. В Швейцарии, а затем в Италии композитор постепенно восстановил силы, закончил инструментовку Четвертой симфонии, эскизы «Онегина». Надо ли говорить, что Чайковский был ей безмерно благодарен? «Если б Вы знали, как много, много Вы для меня делаете!.. Вашей дружбе я буду обязан своим спасением... Чего бы я ни сделал, чтоб выразить Вам мою благодарность и любовь!» Действительно, для фон Мекк он мог сделать всё, кроме одного – пойти на более тесный контакт. А ей, по-видимому, всё больше этого хотелось. В письмах Надежда Филаретовна спрашивает Чайковского, знакома ли ему любовь неплатоническая, предлагает перейти на «ты», приглашает одновременно пожить за границей: вблизи друг от друга, но, разумеется, в разных отелях. Приглашение он принимает, однако от разговоров на опасные темы уклоняется, как отклоняет и дружески-панибратское «ты».О, как наивен он был в своих прежних, прекраснодушных устремлениях! Теперь Пётр Ильич уже не стремится порвать со своим «эгоистическим» одиночеством и пополнить ряды «хороших» людей. Напротив, он осознает (во многом благодаря благоговейному отношению фон Мекк), что именно высокий творческий «эгоизм» проложит ему дорогу в историю: «Я чувствую в себе большую художественную силу. Я еще не сделал десятой доли того, что могу сделать». А что касается обычных, житейских моментов, то тут уж как придется… В Италии, где Чайковский восстанавливает силы, его часто навещает Иосиф Котек. Чайковский пишет о своем товарище с нескрываемой радостью, в том числе и Надежде Филаретовне. Пытается объяснить ей, какое это «в сущности милое и доброе существо», ибо с некоторых пор фон Мекк почему-то не особенно жалует Котека...
В 1878 году Четвертая симфония была исполнена, и весьма успешно, в Москве и Петербурге. Надежда Филаретовна, присутствовавшая на премьере, отправила Чайковскому телеграмму со словами восхищения. Но она ждала самого важного – выхода в свет фортепианного переложения симфонии, чтобы самой, своими руками прикоснуться к их с Петром Ильичом детищу. И вот наконец... «Мой милый, обожаемый друг! Пишу Вам в состоянии такого упоения, такого экстаза... Два дня назад я получила переложение нашей симфонии, играю – не наиграюсь. Эти божественные звуки охватывают все мое существо, возбуждают нервы, приводят мозг в такое экзальтированное состояние, что я эти две ночи провожу без сна, в каком-то горячечном бреду. Боже мой, как Вы умели изобразить и тоску отчаяния, и луч надежды, и горе, и страдание, и всё, всё, чего я так много перечувствовала в жизни... Пётр Ильич, я стóю того, чтобы эта симфония была моя: никто не в состоянии ощущать под ее звуки то, что я, никто не в состоянии так оценить ее, как я. Потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете. Простите мне эту невольную исповедь, но лучше Вам знать, что я не такой идеальный человек, как Вам кажется». На это страстное «письмо Татьяны» Чайковский отвечал в прежней благоговейной манере: «мой добрый гений», «мой ангел-хранитель», «без Вас бы я погиб» и т.п. «Не такого идеального человека» мягко, но настойчиво возвращали в рамки идеала. А внутри нее всё рвалось, восставало против этого… Соответствие идеалу – вот что, кажется, было ее фатумом. Когда-то она уже попыталась сломать эту стену безупречности, увлекшись молодым другом семьи, и кончилось это печально. Теперь история повторялась вновь, но только более масштабно, с участием гения. Чувствовала ли она, что в музыке симфонии угадано не только ее прошлое, но и настоящее, и будущее? Что «отчаяние», «луч надежды» и вновь «страдание» – это и про ее отношения с Чайковским?
В начале 1880-х Надежда Филаретовна сделала еще одну попытку стать ближе к Петру Ильичу: женила своего сына на его племяннице. Но ничего особенно не изменилось. Между тем, слава Чайковского росла, он обрастал новыми знакомствами, погружался в суету артистической жизни. А фон Мекк старела, начинались болезни... По-видимому, в какой-то момент она поняла, что композитор уже не нуждается в ней так, как раньше. Да и ее безупречное хозяйство приходило в упадок... В своем последнем письме Надежда Филаретовна известила Чайковского, что, к сожалению, больше не может оказывать ему материальную поддержку, и просила «иногда вспоминать своего старого друга». «Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами?! – взорвался Чайковский. – Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, чтó Вы для меня сделали и скольким я Вам обязан?» Говорят, она этого письма не получила. А может, просто не пожелала отвечать. Но, как вспоминают очевидцы, разрыв с Петром Ильичом переживала крайне тяжело.
В сентябре 1893 года они, при участии общих знакомых, помирились: через племянницу Чайковского она передала композитору, что ее чувства к нему не изменились и что она по-прежнему считает его своим лучшим, любимым другом. Говорят, Чайковский несказанно обрадовался. А в октябре композитора не стало. Меньше чем через три месяца, в возрасте 62 лет, скончалась Надежда Филаретовна фон Мекк. Судьба оказалась жестокой, но последовательной: как жили, чувствовали, дышали – синхронно, так и ушли из жизни – один за другим.
Татьяна Слюсаренко