История рода Фон Мекк
Сергей Смирнов [ОГРОМНАЯ ЕМУ БЛАГОДАРНОСТЬ!!]
Вчера завершил работу по сборке в одну книжку переписки Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк. Переписка была опубликована на сайте http://www.tchaikov.ru, но разбросана по отдельным веб страничкам. Теперь ее можно загрузить в формате fb2 или epub и читать оффлайн.
[автор сайта von-meck.info не проверял полноту и не сверял весь текст с книжным вариантом]
Annotation
В этой книге собрана продолжавшаяся в течении 13 лет переписка между композитором Петром Ильичом Чайковским и его меценатом и покровителем, Надеждой Филаретовной фон Мекк. 45-летняя фон Мекк осталась вдовой с огромным капиталом и земельными угодьями. В трудный для Чайковского момент жизни она полностью взяла на себя всё его финансовое обеспечение и во-многом благодаря её поддержке мы можем сегодня наслаждаться музыкой Чайковского. Петр Ильич никогда лично не встречался с Надеждой Филаретовной, но может быть поэтому ему так легко было исповедоваться в письмах к ней, с такой искренностью выражать свои мысли по поводу музыки, искусства в целом, политики и многих других аспектов человеческой жизни. Переписка Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк.
Файл огромный, разбиваю на 12 частей.
В меню слева найдите строку [В переписках] и наведите мышку на стрелочку рядом, выпадет меню, в ней строка [Чайковский и Мекк] со стрелочкой, наведя мышку на которую, Вы увидите список из 12 периодов их четырнадцатилетней переписки. Выберите интересующий Вас период и нажмите на него.
301. Чайковский - Мекк
[Майданово] 13 октября 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Получил Ваше письмо, в коем Вы берете назад некоторые Ваши выражения по поводу преимущества симфонической музыки над оперной. Уверяю Вас, что, читая выражение Ваших мыслей, я ни секунды не остановился на какой-либо несообразности, ибо сущность того, что Вы хотели сказать, высказана чрезвычайно ясно и рельефно и слово “педагогическая” совершенно ускользнуло от моего внимания. Только перечтя Ваше письмо, я заметил, что по недосмотру попало слово, которое в данном случае вовсе не нужно. Меня огорчает, дорогая моя, что нервы Ваши, как Вы пишете, сильно расстроены; да и в самом значении, которое Вы придали столь пустой Вашей описке, сказывается болезненность. Отчего это? Что Вас теперь особенно расстраивает? Мне больно думать, что, имея все данные быть счастливой и покойной, Вы страдаете. У вас есть величайшее право на счастье, а именно сознание исполненного долга. Вы отдали жизнь Вашу детям и сделали из них хороших людей; Вы сделали и делаете так ;много добра; Ваши средства дают Вам полную свободу; Вы любите всё прекрасное и способны испытывать наслаждения, даваемые искусством. Господи, неужели всего этого мало для благополучия??? - Оказывается, что мало. Значит, есть нечто, мешающее Вам жить без нравственного страдания. И это “нечто” меня до крайности огорчает. Не поможет ли Вам Италия? Если холера перестала быть страшной, не попробуете ли Вы этого средства, иногда очень могущественного? Еще я хочу Вас просить, дорогой друг, и просить самым энергическим образом, - не давать себе труда писать мне, когда Вы не совсем здоровы. Всякое усилие при расстроенности нервов пагубно, и я страшно терзаюсь при мысли, что Вы иногда из-за меня утомляете и расстраиваете себя. Дай бог, чтобы Вам было хорошо. Не думаю, чтобы кто-либо более меня жаждал, чтобы Вы чувствовали себя счастливой и довольной. Беспредельно преданный и благодарный П. Чайковский.
302. Чайковский - Мекк
Харьков, 27 октября 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Я думаю, Вы очень удивитесь, прочитавши на заголовке письма, что я попал в Харьков. Это произошло оттого, что я очень устал от людей, прожив в Москве шесть дней, и что перед тем, как очутиться в Каменке среди других, близких, но всё же многих людей, мне хотелось хоть одни сутки провести в одиночестве, в незнакомом городе. К тому же, мне надо было обдумать до Каменки один вопрос, требующий нескольких часов опять-таки в одиночестве. Я, кажется, писал Вам, что мною написан хор для правоведского юбилея. Теперь, когда до юбилея остался всего с небольшим месяц, меня еще просят написать что-нибудь для оркестра. С одной стороны, писать эти вещи чрезвычайно скучно и неприятно, с другой - отказать неловко. И вот сегодня просидел над нотной бумагой несколько времени, [придумывая?] темы для марша, который я решил всё-таки написать и инструментовать в Каменке. В Москве я присутствовал на первом концерте Муз[ыкального] общ[ества], который не особенно удался. Программа была мало интересная, серенькая, да и исполнение такое же. Наш капельмейстер Эрдмансдерфер был в этот вечер не в духе. Затем от утра до позднего вечера я был среди людей, уставая до безумия и вздыхая о моем деревенском привольном житье. Как я уже, вероятно, писал Вам не раз, меня одолевают разные юные композиторы, желающие советов и указаний. По большей части это бывают заблуждающиеся насчет размера своих способностей юноши. Но на сей раз я напал на молодого человека, одаренного крупным творческим талантом. Это сын известного в коммерческом мире Москвы бывшего соседа Вашего по дому, Катуара. Ему двадцать четыре года, и время еще не ушло. Я уговорил его приняться серьезно за учение, и он, кажется, едет в Берлин. Навестил Колю и Анну, помещение которых мне очень нравится. Анна уже в Каменке. Видел у них Александра Филаретовича. Слышал в Москве, в частном театре, оперу P[имского]-Корсакова “Снегурочка” в очень порядочном исполнении. Сегодня пойду в здешнюю оперу. Застанет ли письмо это Вас в Belair? Во всяком случае, надеюсь, что оно дойдет до Вас. Будьте здоровы, дорогой друг мой! Ваш П. Чайковский. Banque de Commerce prive оказался действительно, как Вы и писали, Купеческим банком. Я получил деньги без малейшего затруднения. Благодарю Вас, дорогая!!!
303. Чайковский - Мекк
Каменка, 5 ноября 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Вот уже несколько дней, что я здесь. Всех своих нашел здоровыми и веселыми. Чрезвычайно приятно было увидеть вполне почти оправившуюся от болезни старушку Александру Ивановну Давыдову, еще недавно внушавшую опасения за себя. Бог знает, придется ли еще раз увидеть эту превосходнейшую и глубоко мной уважаемую женщину. Ей идет уже восемьдесят пятый год, и хотя, как я сказал выше, она оправилась, но всё-таки силы ее с каждым годом слабеют, и едва ли она уже долго проживет. В доме у Льва Вас[ильевича] большая перемена утешительного свойства. Племянница моя Таня, весь век свой лежавшая в постели и, кроме чтения романов, никогда больше ничего не делавшая, вдруг весьма деятельно и серьезно принялась за хозяйство. Встает рано, усердно хлопочет, весь день занята и старается всячески быть полезной. Не скрою, что для меня всё это имеет вид чего-то непрочного, ненормального и болезненно-лихорадочного, однако ж, нельзя не похвалить ее за доброе намерение выйти, наконец, из того состояния праздности и тоскливого ничегонеделания, в котором она прежде всегда пребывала. Анну я застал уже здесь. Совершенно так же, как и прежде, когда она была девушкой, она не расстается с книгами и читает буквально целый день. Впрочем, вчера приехал Коля, и теперь время ее разделено между им и чтением. Все мои книги, портреты, вещи, все, что делало из моей комнатки в прежнее время мой единственный сhez-sоi, уже уложено и отправлено в Майданово. Грустно, смотря на опустелые стены и шкапы, думать о безвозвратно канувших в прошедшее годах, но я ни одного мгновения не раскаивался в своей решимости жить отдельно. Моя любовь к здешним родным, конечно, никогда не угаснет, но по многим причинам я уже могу быть здесь только гостем. Прежней полной гармонии нет; мое отношение к семье изменилось, хотя, повторяю, люблю их по-прежнему. Завтра будем праздновать двадцатипятилетие. Предполагается молебен в доме, большой обед и бал. Дня через два после того я уеду в Москву, где проведу несколько дней, и потом в Майданово надолго. Представьте, дорогой друг, что всё это время я должен был по нескольку часов дня жертвовать на сочинение “Пpавоведского марша” для юбилея. Сегодня утром кончил и отправил по назначению. Надеюсь, дорогая моя, что Вы, слава богу, здоровы! Дай Вам бог всякого благополучия. Ваш до гроба, беспредельно преданный П. Чайковский.
304. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 13/25 ноября 1885 г. Дорогой мой, несравненный друг! Я давно не писала Вам, но это потому, что, во-первых, я знала, что Вы в Каменке, а во-вторых, мне так много приходится писать, что я совсем изнемогаю. Благодарю Вас от всей души, дорогой мой, что Вы не считаетесь со мною письмами; Ваше письмо из Каменки я также имела удовольствие получить. В предпоследнем Вашем письме, милый друг мой, Вы выразили по поводу моих нервов предположение, что у меня есть нечто, что действует на мои нервы, и Вы, по свойственной Вам чуткости и впечатлительности, совершенно угадали: у меня кроме массы разных неприятностей, которые бывают у всех, у кого много детей и много дел, есть два хронических душевных страдания, которые действительно терзают меня невыносимо и, конечно, действуют на нервы разрушительно. Оба они не истекают из моей личной жизни или чувств, но, что еще тяжелее, из жизни близких мне людей. Со всяким своим личным горем я сумела бы справиться, но тут я ничего не могу поделать и только волнуюсь и мучусь. Об одном из этих положений я не могу говорить, потому что это есть чужая тайна, о которой знаю только я одна, и я не считаю себя в праве выдавать ее. О другом же моем горе я буду говорить Вам, милый друг мой, потому что есть поговорка, что разделенное горе есть половина горя, а с кем же я и могу лучше разделить горе, как не с Вами, мой благородный друг. Это горе, это страдание у меня - есть несчастная доля моего бедного сына Володи. у которого столько врагов, что я в ужас прихожу от мысли о том времени, когда меня не станет на этом свете; кто защитит его, кто скажет за него хоть одно доброе слово? Вы, дорогой мой, с Вашим сердцем поймете, каково это страдание, когда мать страдает за своего ребенка, и такого доброго, с такою благородною душою, как этот. Он сам никого не трогает, ни про кого никогда слова дурного не скажет, не любит даже слышать, когда другие злословят. Я скажу буквально верно, математически точно, что нет на свете ни одного человека, которому бы он сделал зло. Простонародье, которое гораздо справедливее и честнее развитого сословия, говорит про него, что этот барин и мухи не обидит; а сколько есть людей, которым он делает абсолютное добро, и, между тем, его преследуют и клеветою, и интригами, и колкостями, и всяческою злобою так, что его, бедного, доводят иногда до слез тогда, когда эти преследования идут из лагеря близких людей. Он, например, для Коли сделал много добра, потому что устроил его положение в Правлении великолепным образом, так, как мы и не ожидали, и за это ему платят такою неблагодарностью, таким преследованием и злобою, что у меня сердце кровью обливается. И понятно, что один такой преследователь из близких людей делает зла больше, чем сто человек посторонних. Анна вообще не взлюбила всё семейство Мекк, она постоянно ведет какое-то соперничество между фамилиею Мекк и Давыдовых, и это совершенно неуместно, потому что мы, Мекк, ни с кем ничем не считаемся, никому себя не навязываем, ни у кого ничего не отнимаем, и если имя Мекк очень известно, то это по воле обстоятельств, а не по нашему старанию, и совершенно излишне с ее стороны раздражаться и доказывать нам всем, что ее отец очень известен и почитаем до такой степени, что “ведь в Киевской губернии посидеть за одним столом с Давыдовым есть уже величайшая честь” (точные слова Анны). Всё это очень хорошо, и мы этого не оспариваем, а если и знаем что-нибудь другое, то молчим, и ненавидеть ей нас не за что. Но, конечно, ко всем этим мелким уколам я равнодушна, мне жаль только, что она себя так смешно держит; но ее озлобление против Володи и их образ действий против него меня глубоко возмущают и ужасно огорчают, потому что тут уже заставляют действовать Колю, а ведь он был такой благородный, такой добрый и так любил свое семейство, и теперь это всё разрушено. И вот это-то горе за моего бедного, доброго Володю, и это беспокойство за него не дает мне умереть спокойно. Я очень хорошо знаю, что бедный мой Володя - кутила и что он свою жизнь ведет очень неаккуратно, но ведь это, кроме его, никому зла не делает. Если Вам будут говорить, дорогой мой, что я нахожусь под влиянием Володи и что Володя меня обирает, то это всё есть самая возмутительная ложь, потому что под влиянием никогда и ничьим я в своей жизни не находилась и никогда не буду находиться, потому что это несвойственно моей натуре. Володя не обирает меня, потому что никогда и ничего не просит у меня, а когда я сама прихожу к нему на помощь в трудные минуты, то это потому, что я сама постоянно разузнаю стороною о его положении и знаю, когда ему уж очень трудно, и я помогаю ему тем, что я всё равно сама бы прожила. Он так добр и мягок, что его каждый человек может обобрать (что и делают постоянно), но уж он никого не оберет. Но, боже мой, об этом целые дни можно говорить, в особенности, у кого так наболело сердце, как у меня. Колю подзадоривают постоянно тем, что я его не люблю, что я люблю только Володю. Как это гадко, как неблагородно! А другие находят, что у меня Коля - любимчик; я же скажу, что я Колю ужасно люблю, он мне мил и дорог безгранично, мне жаль ужасно, что его оторвали от его родной семьи, мне больно, что его заставляют делать неблагородные поступки, пользуясь тем, что он любит свою жену безгранично и что у него слабый характер. Но как я ни безмерно люблю своих детей, любимчиков у меня все-таки нет, и если я порицаю одного из своих детей за другого, то это только по чувству справедливости, которое у меня развито до бесконечности. Но в то же время, когда у меня сердце обливается кровью за бедного Володю, я плачу горячо и о бедном Коле, которого так (изуродовали. А кажется, нетрудно было бы понять Анне такую простую, так сказать, практическую истину, что если она хочет, чтобы Коля уважал е е родных, то она должна уважать его родных. Она считает себя такою гениальною, а таких простых вещей не понимает. Теперь, дорогой мой, я скажу самое главное. Прошу Вас усердно, горячо, именем нашей дружбы, ради бога, ни одного слова из моего письма не передавать Анне и вообще с нею и с Колею не говорить никогда и ничего про Володю, потому что это ее еще больше раздражает. Я уже имела несколько объяснений с нею в Москве летом и вынесла из них самое безотрадное впечатление; после них еще хуже стало, и потому повторяю мою горячую просьбу; ни из этого письма и ни из каких моих писем ни одного слова и ни о каком предмете не сообщать ни Анне, ни Коле ничего. А если Вы хотите, дорогой мой, сделать мне большое утешение относительно моего бедного Володи, то, при случае, между посторонними людьми, в обществе, вставьте доброе слово за моего бедного сына, который, кроме неблагодарности и злобы людской, ничего в жизни не получает. У него один друг на свете, - это я, и я очень мало могу защитить его, потому что не живу в свете. Ваша же защита может много для него сделать, и клянусь Вам, дорогой мой, что это будет вполне справедливо и добросовестно, и Вам очень легко проверить это. Спросите кого хотите, даже тех людей, которые клевещут на него, сделал ли он кому-нибудь зло? И я ручаюсь, что такого человека не найдется, а за то, что он кутит, не умеет считать денег и ведет свою собственную жизнь беспорядочно, его можно только жалеть, потому что и это произошло от излишней доброты и мягкости, и страдает он сам душою невыразимо. Прошу Вас еще, дорогой мой, никакого разговора о Володе с Анною или Колею не поднимать и из моих писем им ни слова не сообщать. Я совсем устала от такого длинного письма и, в особенности, от тех ощущений, которые я прохожу, писавши их. Будьте здоровы, мой бесценный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
305. Чайковский - Мекк
Майданово, 19 ноября 1885 г. Милый, дорогой друг! Вчера я возвратился к себе домой после месячного отсутствия и более чем когда-либо сознал, до какой степени я нуждался в обладании маленького уголка и до чего приятно после странствования и в суете проводимых дней очутиться у себя. Несмотря на глухую зимнюю пору, на невеселый пейзаж, на холод (ибо домик мой оказывается довольно холодным), я вполне доволен и счастлив, что возвратился к себе. В Москве я провел около недели. Присутствовал на трех концертах. Первый из них дан возвратившимся из-за границы для отбывания воинской повинности 3илоти. Он сделал большие успехи. Затем был концерт Музыкального общества и квартетное утро, в коих участвовал превосходный парижский скрипач Марсик. Все эти три концерта доставили мне тем большее удовольствие, что я давно не слышал хорошей музыки. Музыканту, пишущему так много, как я, очень нужно, полезно и отдохновительно послушать от времени до времени чужой музыки. Ничто так не вдохновляет меня, как слушание чужого превосходного произведения: хочется тотчас же попытаться написать что-нибудь, столь же хорошее. В консерватории был несколько раз и, к величайшей радости, убедился, что Танеев такой директор, какой именно в настоящее время и при настоящих обстоятельствах нужен. Управление его обличает в нем стойкость, твердость, энергию и, вместе с тем, способность стоять выше всяких дрязг, мелких препирательств, сплетен и т. д., а в последние годы ничем, кроме этого вздора, гг. профессора консерватории не занимались. Об опере моей ни слуху, ни духу, и я начинаю думать, что в нынешнем сезоне она вовсе не пойдет. Где-то Вы, дорогая моя? Дойдет ли это письмо прямо до Вас, или Вы уже покинули Belair? Как бы я рад был, если бы Вы решились поехать в Италию. Будьте здоровы, милый друг! Ваш беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
306. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 11 декабря 1885 г. Милый, дорогой друг! Очень давно я не писал Вам. Всё последнее время я по горло погружен в корректуры симфонии своей “Манфpeд”. Нужно во что бы то ни стало, чтобы она была готова к началу января, и ради этого я прикован к своему столу без отдыха. На несколько дней ездил в Москву по делам Музыкального общества. Между прочим, на меня было возложено очень неприятное поручение переговоров с Эрдмансдерфером о заключении с ним контракта на будущие три года. Нужно Вам сказать, что дела Музыкального общ[ества] очень непрочны. Рядом с ним понемножку упрочилось и возросло до серьезной конкуренции другое общество, под названием Филармонического. Результатом конкуренции - то, что в нынешнем сезоне число наших членов немного уменьшилось. Это немного может превратиться в много, если не поддерживать престиж нашего общества. А между тем, консерватория содержится на доходы Муз[ыкального] общ[ества], и если эти доходы уменьшатся, то самому существованию ее грозит серьезная опасность. Эрдмансдерфер московской публике нравится; она к нему привыкла и очень полюбила его. Сознавая, что, за неимением у нас ни одного русского хорошего дирижера, он очень нужен, этот немец сделался очень требователен. Боясь лишиться его, мы поневоле должны сделать некоторые уступки, но требовалось, чтобы он кое-что уступил из своих требований. И вот я, в качестве человека, к которому он очень благоволит, был уполномочен вести переговоры и покончить дело. Это мне удалось! Но, боже, как было тяжело и трудно, и как я мало способен к делам подобного рода! Как бы то ни было, но этот действительно отличный капельмейстер остается еще на три года в Москве, и нужно думать, что этим, покамест, обеспечен успех наших концертов. На последнем концерте исполняли мою Третью сюиту, и публика сделала мне горячую овацию. Опера моя вряд ли пойдет в этом сезоне. Оперный капельмейстер Альтани заболел серьезно; бог знает, когда оправится, а вследствие этой болезни в театре ничего не делается. Опера “Коpделия” (Соловьева), которая должна была идти раньше моей, до сих пор даже не репетируется, а сезон скоро начнет к концу подходить. Я продолжаю быть вполне доволен своей жизнью здесь в деревне. Ничего лучшего, ничего более соответствующего моим требованиям нельзя придумать, как жизнь в деревне. С каждой поездкой в Москву я всё более и более убеждаюсь, как пагубно действует на меня городская суета. Всякий раз я возвращаюсь сюда совершенно больной, и немедленно воскресаю в своем тихом уголке. В последние дни стоят лунные ночи при тихой, безветренной погоде. Боже мой, до чего они хороши! Вообще русская зима имеет для меня особую прелесть, что, однако ж, не мешает мне помышлять о путешествии весной за границу, т. е. в Италию. Думаю из Неаполя проехать морем в Константинополь, оттуда в Батум и по железной дороге в Тифлис к брату Анатолию, где меня уже теперь начинают ожидать с нетерпением. Как-то Вы, здоровы, дорогая моя? Сознаюсь Вам, что иногда я беспокоюсь о Вас. Почему Вы так упорно остаетесь в Belair? Ведь, сколько я знаю, зимой там не должно Вам нравиться. Почему Вы не в Италии или, по крайней мере, не в Вене? По поводу этих вопросов разные тяжелые мысли приходили мне в голову. Очень рад буду получить весточку о Вас. Будьте здоровы и счастливы, насколько возможно. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
307. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 13/25 декабря 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Я так давно не имею от Вас никаких известий, что начинаю беспокоиться о Вашем здоровье. Успокойте меня, напишите, здоровы ли Вы и всё ли у Вас благополучно. Я сама и мои все здоровы. Володя с семейством уехал, и его пребывание оставило во мне самое горькое, самое тяжелое чувство: его здоровье так дурно, его нервы так расстроены, что я не могу быть спокойна ни одной минуты. Всё время, что он у меня пробыл, дней пять, у него были такие невралгические боли головы, что он, при всем своем редком терпении, не мог вставать на ноги, и это так горько было для меня, потому что мне нет большего утешения, как провести хоть несколько часов с ним. Его необыкновенная доброта, его всепрощающая снисходительность действуют как бальзам на мою наболевшую душу, а тут, хотя и в болезни, он всё так же бесконечно добр, но мне смотреть на его страдания было ужасно. При таких расстроенных нервах ему необходимо душевное спокойствие, а где его взять? Сегодня у нас здесь рождество, везде оживлено, всем весело. Скоро и наши праздники. Поздравляю Вас, дорогой мой, с наступающим праздником рождества и Новым годом, дай Вам бог всего, всего самого лучшего, а главное, здоровья и душевного спокойствия. У нас вчера и сегодня стало холодно, т. е. ночью нуль градусов, а днем градусов пять тепла, а то была очень теплая и ясная погода, - днем было по двадцать три градуса тепла. Вообще у нас климат чудесный; он не такой уже теплый, как у Средиземного моря, главное, так сказать, timbre воздуха не такой расслабляющий, как там, но вполне теплый, с свежестью нашего конца марта. У нас климат очень похож с Флоренским, и зима также зеленая: лавры, рододендрум, le haux (не знаю, как по-русски), магнолии, вся трава и много других растений остаются всю зиму зелеными. Я окончательно решила не ехать в Италию, потому что, как Вы теперь сами чувствуете, милый друг мой, что у себя лучше всего, так и мне очень не хотелось бросать мой собственный приют на чужую дачу. Я отдала уже нанятую мною дачу во Флоренции моему Сашонку для жизни, и они, бедные, очень жалуются на полнейшее расстройство этого помещения; несмотря на то, что до мая в ней жил два года князь Голицын, но камины все дымят, calorifere не греет, клопы, тараканы и муравьи осаждают их. Им, бедным, холодно и страшно вдвоем на такой огромной даче. К праздникам они приедут ко мне. Владислав Альбертович вместе с пианистом, который у меня дает уроки, устроили квартет и каждую среду разучивают Ваш Третий квартет, и все эти господа в восторге от Вашей музыки, а они, кроме одного (вторая скрипка) любителя, все - настоящие музыканты. Первая скрипка - это венгерец, ученик Remenyi, отличный скрипач; виолончель - негр Jimenez, ученик лейпцигской консерватории, великолепный виолончелист. Влад[ислав] Альберт[ович] играет на альту, и для этого на последние свои сбережения купил в Париже чудесный альт. Мне ужасно жаль, что я не могу присутствовать при этих сеансах, но мне неловко - они собираются в квартире нашего пианиста, а к себе я не могу пригласить, потому что в деревню они не могут ездить, - все люди занятые, которые не могут терять времени на проезды. Но я надеюсь всё-таки услышать, если они будут играть перед публикою. Пожалуйста, дорогой мой, напишите хоть слова два. Будьте здоровы, мой несравненный друг, и не забывайте всею душою Вас любящую Н. ф.-Мекк. Р. S. Прошу Вас, дорогой мой, сожгите мое последнее письмо, в котором я писала о своих семейных делах и отношениях. Я также Ваше письмо сожгла, потому что никогда нельзя поручиться, чтобы не попалось кому-нибудь в руки.
308. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 18 декабря 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Вчера я получила Ваше письмо и совершенно успокоена им, что касается до Вашего здоровья и благосостояния, но крайне встревожена тем, что вижу из него, что Вы не получили моего предпоследнего письма, которое именно я никак не желала бы, чтобы попало в чужие руки, потому что в письме этом я говорила об особе, близкой нам обоим, и при этом выражала Вам свое горе, свою тоску и заботы по семейным отношениям, а мне до высшей степени неприятно, что письмо это не только не попало к Вам в руки, но, вероятно, попало к кому-нибудь другому. И я придумать не могу, какой это артист занимается этим; у нас здесь отдаются письма тому facteur, который приносит нам письма со станции; ему неинтересно открывать эти письма, потому что он не поймет их. Прошу Вас, дорогой мой, приказать поискать в Майданове или на станции в Клину, или не пересылали ли Вам писем в Каменку или еще куда-нибудь. Письмо это послано мною приблизительно около 10 ноября; ужасно это неприятно. У нас сегодня чуть-чуть выпал снег по температуре на нуле. Горячо благодарю Вас, дорогой мой, за Ваше участие о моем здоровье, но я из Belair не уезжаю, потому что мне очень приятно находиться, во-первых, в своей собственности, а во-вторых, в деревне, где мы пользуемся и полнейшею свободою и воздухом целый день. Можно сказать, что мы живем на воздухе, потому что то окна отворены, то сами мы выходим гулять, то играем в крокет, то едем кататься, и только вечером сидим в комнатах. Для музыки здесь также довольно удобно: есть хорошие музыканты, и можно устроить что-нибудь. Ваша музыка находит горячих поклонников. Знаете, дорогой мой, на праздник рождества в парадной обедне в здешнем соборе наш пианист, он же и органист собора, сыграл Ваш марш из “Jeanne d'Arc”, как вступление к обедне. Я очень жалею, что не была в церкви; он говорил, что этот марш очень хорош на органе. Он взял его из Clavierauszug'a всей оперы, который я ему дала, и вообще я ему дала много и других Ваших сочинений для фортепиано. Он в восторге от них, мне это нравится. Я играла с ним также в четыре руки нашу Четвертую симфонию, и мне было очень приятно видеть, как он восхищался ею. А у меня нет еще Вашей Третьей сюиты. Читали ли Вы, дорогой мой, что в Берлине также исполняли Вашу Третью сюиту, под дирижерством Клиндворта? Молодец он за это. Я на днях послала Вам письмо, милый друг мой, и потому сегодня не пишу больше. Будьте здоровы и спокойны, дорогой, несравненный друг мой, и не забывайте горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк. Р. S. Как мне жаль Вас, милый друг, за ту пытку, которую, я воображаю себе. Вы выдержали при переговорах с Эрдмансдерфером, но, слава богу, что это уже назади. Но как печально, что положение Музык[ального] общ[ества] так ухудшается. Как смерть одного только человека много разрушила; правда, этот один был и великий художник и энергичная натура.
309. Чайковский - Мекк
[Майданово] 23 декабря 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Сейчас получил письмо Ваше, в коем Вы высказываете беспокойство о письме, не дошедшем до меня. Поспешаю успокоить Вас. Мне кажется, что некоторые мои письма не дошли до Вас; Ваши же, если не ошибаюсь, я получил все. То письмо, в котором Вы писали о близких нам обоим людях, помечено 13/25 ноября. Я получил и отвечал Вам на него, и этот ответ до Вас, наверно, дошел, так как в предпоследнем письме Вашем Вы говорите мне, что сожгли его, а мне поручаете сжечь Ваше, что я сейчас и сделал. Если было еще Ваше письмо о том же предмете, то действительно оно где-нибудь застряло, но мне кажется, что другого письма не было и что тут какое-то недоразумение. А впрочем, почта действительно неисправна, ибо одно или два письма, адресованные ко мне братом и его женой из Тифлиса, до меня не дошли. Еще раз желаю вам, дорогой друг мой, хорошо встретить праздники и Новый год. Меня очень успокоило то, что Вы пишете по поводу Вашего пребывания в Веlair. Я боялся, что обстоятельства почему-либо принуждают Вас там оставаться, и, зная, как Вы любите свободу, беспокоился. Будьте здоровы, дорогая моя! Юлье Карловне, Людмиле Карловне, Владиславу Альбертовичу шлю сердечные приветы. Ваш до гроба П. Чайковский.
1986
310. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 7 января 1886 г. Дорогой, несравненный друг! Поздравляю Вас с наступившим Новым годом и от всего горячо Вас любящего сердца желаю Вам исполнения всех Ваших задушевных желаний, удовлетворения всех стремлений, спокойствия безмятежного и полнейшего здоровья. От души благодарю Вас, дорогой мой, за Вашу телеграмму на Новый год, но я не могла отвечать на нее по телеграфу, потому что едва ли можно посылать иностранные телеграммы в Майданово. Мы встретили и провели свои праздники хорошо, были Макс и Сашок с Анею; теперь опять все разъехались, и мы опять остались вчетвером. Милый друг мой, к большому моему горю, я не получила Вашего ответа на Мое письмо, касающееся близких нам людей, и потому-то и думала, что Вы не получили моего письма, а сожгла я Ваше письмо еще год назад, письмо на такой же предмет. Мне до крайности обидно, что я не получила этого письма Вашего, так как этот предмет сильно трогает меня за сердце. Поищите, дорогой мой, не осталось ли оно где-нибудь у Вас на столе, или не забыл ли Ваш Алеша его отправить? Я очень желала бы его получить. В бытность Сашонка, я много слушала игры в четыре руки на фортепиано, но я, впрочем, и сама играю с нашим пианистом Ваши сочинения и имею самообольщение находить, что никто, даже из профессиональных пианистов, не интерпретирует так верно нашу Четвертую симфонию, Вашего Второго квартета и одного номера из Первой сюиты, как я??!! Нет, но, право, без всяких шуток, никто с таким благоговением не относится к Вашей музыке, как я, и, вероятно, потому никто и не понимает ее так, как я. Другие понимают в Ваших сочинениях только музыкальные стороны, я же сверх того слышу в них и разделяю чувства, выражения, поэтому в финальной части нашей симфонии есть место, которое я боготворю и которого я не могу слышать, когда исполняют его без меня, потому что оно проходит бесцветно, гладко; выражения такого горя и мольбы, от которых сердце может надорваться, проходят незаметно, а когда я играю, то я каждого нового пианиста заставляю, требую, чтобы он сыграл это хорошо, и помогаю ему в этом своим аккомпанементом. О, музыка, музыка, какое это благо для человека! Сколько тяжелого, горького она облегчает, заставляет забывать! благословенны Вы, проводники этого божественного искусства, пусть бог наградит Вас за то врачевание, которое Вы доставляете человеческому сердцу. Ваши сочинения, дорогой мой, очень пропагандируются в Touraine и в Париже; ученики Ваши горячо их распространяют: в Touraine - Владислав Альбертович, а в Париже, я думаю, - Брандуков, виолончелист. Недавно мне говорили, что в Париже играли Ваше trio, исполнителями были Marsick, Брандуков и не помню, кто пианист. Здесь же играют Ваш Третий квартет и недавно исполняли Вашу Струнную серенаду, и хотя играли только четырьмя инструментами, но, тем не менее, она привела в восторг слушателей. Это было в частном доме в Tours, куда Влад[ислава] Альб[ертовича] пригласили на вечер, и было много публики. Мой пианист на этом же вечере играл одну из Ваших фортепианных пьес, и вообще Ваша музыка здесь постоянно в ходу, потому что Влад[ислав] Альб[ертович] приобретает здесь большие знакомства, его часто приглашают, и это дает возможность знакомить публику с Вашим именем, потому что ведь Вы знаете, что они кроме своего французского ведь ничего не знают, где что делается, но надо отдать им справедливость, что умеют, по крайней мере, ценить то, что хорошо. Про музыкантов уже и говорить нечего, но и публика в восторге от Ваших сочинений. Скажите, дорогой мой, почему Вы думали, что меня что-нибудь принуждает жить в Belair? Чему Вы приписывали? Мне очень интересно это знать, не откажите, милый друг, сообщить мне это. На днях я хочу проехаться в Париж и тогда возьму там перевод, дорогой мой, который сейчас и пошлю Вам; но если он день-другой запоздает, то простите это, милый друг мой, потому что здесь нельзя брать перевода. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Всею душою безмерно Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Сашок всё слабенький в своем здоровье, но, конечно, и е сумасшедший, как протрезвонили в Москве, к несчастью, всё те же близкие люди. Нет, голова его яснее и правильнее рассуждает, чем у многих других, а малокровен, и поэтому устает скоро, не может много выдерживать.
311. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 13 января 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Очень, очень давно не писал я Вам. Пребывание в Петербурге на этот раз было для меня как-то особенно тяжело и трудно. Во-первых, вскоре после прибытия, дня через два или три, я пришел в такое сильное нервное расстройство, что был один день, когда я пролежал, не будучи в состоянии двигаться, и брат Модест настолько испугался, что привозил ко мне известного доктора Бертенсона. Во-вторых, помимо нездоровья, отнявшего у меня несколько дней, я, по обыкновению, так был утомлен бесконечными посещениями и посетителями, что решительно не в состоянии был беседовать письменно с кем бы то ни было, даже с Вами. Наконец с сегодняшнего утра я опять у себя в деревне и снова наслаждаюсь тишиной и свободой. Никаких особенно приятных впечатлений из Петербурга я не вынес. Оперы мои почему-то вовсе в последнее время не даются, и это мне тем более обидно, что необычайный успех “Онегина” должен бы, казалось, поощрять дирекцию больше и чаще давать его. “Мазепу” во весь сезон не давали ни единого раза!!! Новую симфонию мою, “Манфред”, играть там не собираются и совершенно игнорируют ее. Во всём этом я не вижу какой-либо враждебности ко мне, ибо врагов у меня вообще нет, а, скорее, какое-то невнимание, всё-таки несколько обидное для моего артистического самолюбия. Вообще, этот сезон для меня неблагоприятен. В Москве решено не давать в нынешнем сезоне оперу “Черевички” (а я так нетерпеливо ожидал этого!). Теперь я хочу месяца два хорошо поработать над оперой и по возможности не выезжать из Майданова. В марте собираюсь поехать на Кавказ к брату Анатолию, провести там месяц и оттуда морем в Италию и Францию. Доктор Бертенсон сказал, что мне необходимо в нынешнем году пить воды в Виши, и я хочу непременно это исполнить, ибо здоровье мое в самом деле требует принятия каких-либо мер против все увеличивающегося катара желудка. В начале июня надеюсь вернуться в Майданово и всё лето проработать, предварительно набравшись свежих сил в Виши. Сообщу Вам, дорогой друг, очень обрадовавшее меня известие, полученное сегодня. Дело в том, что, видя деревенских детей в Майданове вечно праздными и без толку шляющимися, я уже давно начал переговоры с здешним “батюшкой” об устройстве школы. Оказалось, что это возможно, если я буду ежегодно жертвовать известную сумму. Я изъявил готовность на это; “батюшка” начал месяца два тому назад хлопоты, а теперь получен указ о разрешении открытия школы, и с этой недели уже начнется учение. Очень мне это приятно! Вчера в Петербурге я был донельзя обрадован посещением сына Вашего Макса, который только что от Вас вернулся и сообщил утешительные о Вас известия. Будьте здоровы и счастливы, дорогая моя! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Теперь я буду аккуратно писать Вам каждую неделю.
312. Чайковский - Мекк
Майданово, 14 января 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Сегодня получил Ваше заказное письмо и спешу ответить Вам. Теперь я ясно вижу, что большое письмо мое, в котором я писал о близких нам людях, пропало. Но я не особенно сожалею об этом. В письме этом я питался утешить Вас и вместе с тем подробно рассказывал о том, как и я с своей стороны испытываю огорчения, изливающиеся из того же источника, о том, какая бездна образовалась между мной и ими!.. В сущности, это письмо, кажется, только еще больше расстроило бы Вас и бог с ним!.. Вы спрашиваете, почему я выразился о Вас, что не пpинуждены ли Вы жить в Belair? Так как Вы ставите вопрос прямо, то я должен и отвечать прямо. Месяца полтора тому назад Анна говорила мне, что вследствие, некоторых причин Ваше денежное положение чрезвычайно стесненное и что Вы поневоле должны оставаться на одном месте. Не могу Вам выразить, как это мне было тяжело узнать и как мне хотелось получить от Вас прямое подтверждение того, что говорила Анна. Не знав, имел ли я право обратиться к Вам с этим вопросом прямо, я и прибег к форме догадки, в которой сказалось мое беспокойство о Вас. Я очень тревожился и мучился в неизвестности... Быть свободным, жить так, как мне хочется, и где хочется, пользоваться всеми благами материальной обеспеченности, следовательно, быть вполне счастливым и в то же время думать, что Вы, именно Вы принуждены стеснять свою свободу, - это для меня просто убийственно!.. Милый друг! Благодарю Вас за теплые выражения Ваши о моей музыке. Нисколько не сомневаюсь, что Вы более чем кто-либо на свете верно и чутко отзываетесь на каждую мою музыкальную мысль, если она прочувствована, а я без ложной скромности могу сказать, что какие бы ни были у меня недостатки, но пишу я всегда искренно и не вследствие побуждений рассудочного свойства. Благодарю Вас также, дорогая моя, за стремление пропагандировать мою музыку в Вашей местности. По поводу Парижа Вы говорите, что, вероятно, Брандуков хлопочет о ней. Нет, есть другой человек, посвятивший себя популяризации во Франции моих сочинений. Некто M-r Felix Mackar, занимающийся музыкальной торговлей, движимый отчасти любовью к моим произведениям, отчасти, может быть, и расчетом (дай бог, чтобы расчет этот был верен), приобрел нынешним летом от Юpгенсона С фотографии 1886 г. за довольно крупную сумму право на все мои сочинения для Франции. Он очень энергически хлопочет, пристает к гг. Lamoureux и Colonne, чтобы они меня играли, устраивает сеансы из моей музыки (прилагаю программу подобного сеанса), пишет мне восторженные письма и, одним словом, поставил целью своего существования привитие к французской публике моей музыки. Материальных выгод от всей этой хлопотни для меня нет никаких, но меня очень радует, что в лице г. Mackar'a я имею такого пламенного и деятельного поборника. Кстати, дорогая моя, если Вам представится надобность в нотах из Парижа, сделайте одолжение, обращайтесь к этому музыкальному торговцу (Paris, Passage des Panorama, 22, M-r Felix Mackar). Я был бы очень рад, если бы он сделался Вашим поставщиком нот. То и дело я получаю от него афиши концертов, где что-либо мое исполнялось, вырезки из газет, лестно отозвавшихся, и вообще между нами теперь идет очень деятельная переписка. Если буду в Париже весной, как предполагаю, познакомлюсь с ним. Судя по письмам, это должен быть очень милый и симпатичный человек. Я произвел, согласно Вашему желанию, следствие о пропавшем письме, но совершенно тщетно. Только уверяю Вас, дорогая моя, что Алексей во всяком случае не виноват в пропаже. Он безусловно аккуратен и честен в этом отношении. Сегодня был у меня здешний священник и пригласил на открытие школы, имеющее случиться в воскресенье девятнадцатого числа. Горжусь тем, что инициатива этого поистине хорошего дела была с моей стороны. Авось, из нашей школы толк выйдет. “Батюшка” здешний человек, кажется, хороший и умный, но, увы, подверженный столь распространенному у нас пороку пьянства. Только с этой стороны я опасаюсь за благополучие школы. Всё более и более убеждаюсь, что мне совершенно необходимо будет полечиться весной в Виши. Здоровье мое нехорошо. Например, вчера и сегодня я совсем скверно себя чувствую вследствие отвратительного состояния желудка. Всего неприятнее то, что, несмотря на крайнюю осторожность и умеренность, мне всё-таки нездоровится. Впрочем, ничего серьезного в этом нет, и я нисколько не сомневаюсь, что лечение в Виши совершенно поправит меня. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой! Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский. От души благодарю Владислава Альбертовича за старания познакомить жителей Туpа с моей музыкой.
313. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 23 января 1886 г. Дорогой, милый друг мой! Пишу Вам под впечатлением прогулки, совершённой только что в окрестностях Майданова. После нескольких дней жестокого ветра с вьюгой, заставившего даже меня сидеть безвыходно дома, сегодня наступила дивная зимняя погода, один из тех зимних солнечных дней, которые своей невыразимой прелестью могут заставить забыть, что где-то на юге солнце, цветы и почти вечное лето. Я наслаждался до слез, и прогулка эта возымела на меня необычайно благотворное действие. Нужно Вам сказать, что я теперь совершенно поглощен своей новой работой (оперой “Чародейка”) и, по скверной своей привычке, до того напрягаю свои силы, до того устаю к вечеру, что утомление отозвалось на нервах, и вчера я чувствовал себя отвратительно. К тому же, по причине ужасной погоды я мало двигался и мало дышал чистым воздухом. Но сегодняшний день воскресил меня совершенно, и я опять здоров и полон энергии к работе. К сожалению, завтра по делам мне необходимо ехать в Москву и остаться там несколько дней. Школа, о которой я Вам писал, открыта двадцатого числа молебном, речью батюшки и раздачей, в виде поощрения, книжечек каждому из учеников. Их всего набралось пока двадцать восемь человек. Сегодня я провел всё утро в школе и присутствовал при уроках диакона и священника. Метода их преподавания оставляет желать весьма многого. В особенности меня поразил неистовый гвалт, происходящий во время учения, потому что диакон заставляет учеников громко выкрикивать то, что он тут же задает им выучить. Если бы я был учеником этого диакона в этой школе, я бы убежал от невыносимого шума. Но, будучи совершенно несведущим в педагогии, я воздерживаюсь от критики этой странной методы и рад, что как бы ни учились, а всё-таки учатся. Обращаются с детьми как диакон, так и священник очень мило, с патриархальной простотой и лаской. Работа моя так быстро подвинулась, что два акта уже почти целиком готовы. Но остается их еще три. Будущий месяц еще проработаю над оперой, а в половине марта уеду на три месяца. Необходимо дать себе большой отдых, необходимо и полечиться в Виши. В одном из следующих концертов Муз[ыкального] общества будут играть моего “Манфреда”. Я очень волнуюсь при мысли о чрезвычайной трудности его. Дай Вам бог всякого благополучия, дорогой, бесценный друг мой! Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
314. Мекк - Чайковскому
Belair, 28 января 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! Пишу Вам только несколько слов, чтобы предупредить Вас, что вчера я послала перевод Вам в Майданово. Простите, ради бога, дорогой мой, что опаздываю с этим, но я в Париж сама не попала, потому что накануне моего отъезда выпал такой снег, что я боялась на железной дороге засесть в снегу, - они ведь здесь не умеют со снегом справляться, и поезда всегда опаздывают. Поэтому мне пришлось обратиться в Париж за переводом, но этот Credit Lyonnais так рассердил меня своими непомерными требованиями, что я выписала перевод из своего банка в Мюнхене. Я говорю своего, потому, что с этим банком я имею постоянно дела, у них всегда есть мои деньги и мои бумаги на хранении. И вот по этим-то причинам перевод опаздывает. Я не пишу Вам больше ничего, дорогой мой, потому что у меня есть спешное деловое писание, а как только я его кончу, так сейчас напишу Вам еще. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк.
315. Чайковский - Мекк
Москва, 4 февраля 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Спешу уведомить Вас, что сегодня, заехав по пути на станцию в Клинскую почту, я получил пакет с вложением перевода. Так как ранее этого до меня дошло письмо Ваше, в коем Вы сообщаете, что перевод выслан накануне, то, признаюсь, я несколько беспокоился мыслью о пропаже пакета с переводом. Тем более я был рад получить его. Как мне трудно в этих случаях ограничиваться простым заявлением, “что я получил и благодарю”! Если бы Вы только вполовину могли знать всю неизмеримость блага, которым я Вам обязан, всё неизмеримое значение той “самостоятельности” и свободы, которое вытекает из моего независимого положения. Ведь жизнь есть непрерывная цепь маленьких дрязг, мелочных столкновений с людским эгоизмом и амбицией, и стоять выше всего этого можно, только будучи самостоятельным и независимым. Как часто мне приходится говорить себе: хорошо, что так, а что если бы этого не было? Не далее, как в самое последнее время, я имел несколько весьма неприятных столкновений, которые только оттого не привели к ссоре из-за мелочных расчетов и не подействовали на меня убийственно расстраивающим образом, что я мог пренебречь и стать выше нанесенного мне ущерба. Да, были десятки тысяч случаев из моей жизни за последние годы, когда особенно живо чувствовалось, как бесконечно я должен быть благодарным Вам. А между тем, я обыкновенно уведомляю Вас о получении, как будто это что-то должное мне. Нет пределов моей благодарности Вам, дорогая моя! Будьте здоровы и счастливы! Ваш П. Чайковский. Я напишу Вам из Майданова, почему так часто теперь бываю в Москве. Как это утомляет меня!
316. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 6 февраля 1886 г. Милый, дорогой друг! Я написал Вам из Москвы письмецо с извещением, что перевод мною получен; надеюсь, что письмецо это дошло, но на всякий случай еще раз спешу от глубины души поблагодарить Вас! Сегодня вернулся из Москвы, куда теперь каждую неделю езжу и буду еще несколько раз ездить по случаю еженедельных концертов Рубинштейна. Если б дело было только в том, чтобы слушать этого удивительного пианиста, то, несмотря на неохоту часто покидать свое местожительство, я бы не тяготился поездками; но каждый раз приходится бывать на всевозможных обедах и ужинах, даваемых в честь Антона Григорьевича, а это, по большей части, невыносимо скучно и пагубно влияет на мое здоровье. В последнем концерте Рубинштейн играл виртуозные сочинения, т. е. Гензельта, Тальберга, Листа и т. д. Художественных достоинств во всём этом мало, но исполнение в самом деле удивительное. В предыдущем концерте игрались произведения Шумана, а в следующем - Шопена. Затем будет концерт, посвященный русской музыке, и этим закончится цикл этих, небывалых по громадности программы и трудности ее, концертов. Это придется на масленице. Не успеешь оглянуться, как наступит март, - я предприму свое давно задуманное путешествие, и таким образом мне теперь до самого лета уж не придется серьезно работать. Я и рад этому, ибо живо сознаю необходимость поотдохнуть и полениться немножко, и вместе с тем жаль, что столько времени пропадет для оперы, половину которой, однако же, уже успел написать. “Манфред” мой пойдет в симфоническом концерте 11 марта. Мне кажется, что это лучшее из всего мною написанного. Как бы я хотел, чтобы Вы услышали эту симфонию! Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг! Беспредельно благодарный и преданный Вам П. Чайковский.
317. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 14 февраля 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Я продолжаю кочевать еженедельно из Москвы в Майданово и из Майданова в Москву. Предстоит еще один, последний концерт, в котором между прочим Ант. Рубинштейн будет мои вещи играть, так что невозможно не быть. Да, впрочем, если б только всё ограничивалось концертом, так оно бы, пожалуй, и приятно было ездить в Москву (ибо никогда еще Рубинштейн так превосходно не играл, как на этих исторических концертах), но положительно несносны все эти обеды и ужины, на коих из приличия надо быть и которые на мое здоровье действуют отвратительно. Сегодня я чувствую еще себя несколько лучше, но вчера я был совершенно болен, а расположение духа моего так скверно, как давно не было. Странная вещь! Мне предстоит теперь большое трехмесячное путешествие, необыкновенно интересное; в прежнее время я бы радовался этой перспективе, теперь мне как-то жутко и страшно так далеко и долго ехать, и я не знаю, чего бы я не дал, чтобы можно было спокойно сидеть на месте. Всякая охота к работе в последние дни пропала, не хочется ни читать, ни играть, ни гулять. Хочется плакать. Просто нервы расстроены от поездок в Москву... Праздник, данный Москвой Рубинштейну, очень удался. Он был, видимо, тронут любовью, которую так энергично, страстно выказала ему Москва. Нужно сказать правду, что Рубинштейн достоин воздаваемых ему почестей. Кроме того, что он исключительно одаренный художник, но и человек он безусловно честный, великодушный, стоящий и всегда стоявший выше всех тех отвратительно-мелочных дрязг, которыми переполнена жизнь всевозможных музыкальных кружков. Если б Вы только [знали], до чего у нас в Москве дошли эти взаимные пререкания и мелкие ссоры между лицами, принадлежащими к музыкальному миру! На последнем концерте Рубинштейна я видел Колю. Он сообщил мне, что Анна наверно беременна; теперь уж нельзя сомневаться в этом, и врачи приговорили ее три месяца пролежать в постели. Сестра моя приезжала в Москву и несколько дней прогостила у них. Мне очень хочется съездить перед моим большим путешествием в Петербург, но едва ли найду возможность и там побывать, и в Майданове хоть несколько дней отдохнуть, и быть на репетициях моего “Манфpеда”, который пойдет 11 марта, в день смерти Николая Григорьевича. А двенадцатого числа уж нужно ехать! До отъезда я еще раза два напишу Вам, дорогая моя! А пока до свиданья. Будьте здоровы, счастливы, покойны. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Зима стоит довольно суровая, но было несколько дней удивительных. Теперь стало пасмурно, тоскливо.
318. Мекк - Чайковскому
Belair, 15/27 февраля 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! Только что теперь я немного освободилась от делового писания, которое доводило меня до изнеможения, зато теперь я с наслаждением сажусь за письмо к Вам. Прежде всего горячо благодарю Вас, дорогой мой, за то, что Вы не считаетесь со мною письмами, и уверяю Вас, что это самое доброе дело, какое только можно сделать: тяжелых и неприятных писем я имею массу, а приятных, отогревающих душу - только от Вас. Как бы и мне хотелось слышать Вашего “Манфреда”. Это одно, чего я так жалею” в Москве, это - Вашей музыки, которою здесь я могу только наслаждаться в четырехручном переложении. Скажите, дорогой мои, Ваша симфония “Манфред” будет с пением или один оркестр? Как только выйдет в четыре руки для фортепиано, я сейчас приобрету. Очень Вам благодарна, милый друг мой, за указание мне поставщика для нот, M. Mackar'a. Это для меня большое удобство получать их от него, потому что до сих пор я всё выписывала из Москвы или из Вены, и из Москвы должна была ждать три недели, а теперь я получаю их через два дня. Он очень быстро высылает, и уже много выписала от него Ваших сочинений, а также и других нот, и еще раз очень, очень благодарю Вас; мне, к тому же, очень приятно иметь дело с человеком, который умеет ценить Ваши произведения. А здесь, в Tours, Вы имеете страстного поклонника в особе того скрипача-венгерца Plataney, о котором я Вам писала. От Ваших квартетов, в особенности от Второго, он в таком восторге, что после него уж ничего и играть не хочет; в этом квартете участвует и его жена, как вторая скрипка, и Влад[ислав] Альб[ертович] говорит, что исполняет свое дело очень хорошо. А на днях они играли Ваш Первый квартет в таком составе: первая скрипка - Gradvalle (здешний concertmeister), вторая скрипка - Влад[ислав] Альб[ертович], alto - Plataney и виолончель - чудесный виолончелист, негр Jimenez; это, должно быть, было очень хорошо. Играли его в Chateau Beaumanair y тестя Plataney. Какое хорошее дело Вы устроили в Майданове, друг мой, что завели там школу. Это так тяжело видеть такую безграмотность, какая у нас в России; подумайте только, друг мой, у меня служит давно горничная, русская молодая девушка из духовного звания, сестра священника и - безграмотная, тогда как другие две горничные у меня, одна из Вены, другая француженка, - и обе, конечно, грамотные. Во Франции теперь обязательно с шестилетнего возраста посылать детей в школу. Дай Вам господи здоровья и сил продолжать такие полезные дела. Ради бога, дорогой мой, не запускайте Вашего здоровья, непременно поезжайте в Виши; эти воды очень помогают. Я также часто пью их, но в России; а, конечно, на месте они гораздо полезнее. От души благодарю Вас, дорогой мой, что Вы ответили мне откровенно на мой вопрос, почему я вынуждена сидеть в Belair, и прошу Вас усердно, мой несравненный друг, без всякого стеснения спрашивать прямо меня, о чем бы Вам ни хотелось знать. Если я не могу чего-либо Вам объяснить, я откровенно и отвечу Вам, что и е могу сказать, но думаю, что я всё могу говорить Вам откровенно. Теперь вернемся к тому, что Вам сообщили по поводу моего пребывания в Belair. Сознайтесь, дорогой мой, что Вы не всё сказали мне об этом сообщении, - Вам говорили, что я стеснена в денежном отношении, потому что Володя меня обирает; не правда ли, дорогой мой, что я угадала, но это и неудивительно: ведь это стереотипная фраза у некоторых людей. Так вот, дорогой мой, я скажу Вам, что не только Володя меня не разоряет, не только он никогда и ничего у меня не просит, но Володя и единственно Володя помог мне распутать и устроить дела после смерти моего мужа. Я не хочу сказать этим, что другие мои сыновья не хотели мне помочь в этом, - нет, но они были маленькие мальчики одиннадцати и двенадцати лет, и Володя, как старший и взрослый, хотя очень молодой (двадцати двух лет) заступил место своего отца, и когда оказалось, что дела в таком состоянии, что мы очутились на шаг от разорения, то все, которые заявляли себя нашими друзьями и преданными людьми, повернули оглобли в сторону, и одни повели интриги против нас, другие просто стали ловить рыбу в мутной воде, а третьи с печальным видом заявили, что ничего не могут сделать, чтобы остановить наше разорение, и таким образом я и Володя остались одни, да еще под градом пуль людской злобы и злорадного желания доконать нас. Но мы энергично вдвоем принялись за дело и с помощью только бога одного распутали и устроили всё так, что я и не знаю, как мне благодарить бога, и всё то, что Вам рассказывают о моем стесненном положении, - басни, выдуманные для того, чтобы обвинять Володю. Я скажу Вам, дорогой мой, сколько я проживаю в год, и Вы увидите, можно ли быть стесненною при этом. Я проживаю больше двухсот тысяч рублей в год; не правда ли, что можно, не стесняясь, жить, где угодно? Вам скажут, что у меня есть еще долги; да, это верно, но это есть аванс, который я беру из своих доходов и доходами же и уплачиваю их. Так я теперь купила дом на свое имя, но для того, чтобы Володя жил в нем, потому что я не могу выносить, чтобы тот, кто есть теперь представитель нашего имени, у которого в руках сосредоточены все дела отца его, который логично занял перед обществом и правительством место своего отца, жил бы как мелкий чиновник, шатался бы по квартирам, не имел бы средств никого принять прилично. А Володе приходится принимать весьма высоких лиц, потому что, повторяю, ему пришлось продолжать роль своего отца, и я бы презирала сама себя, если бы я допустила своего старшего сына и представителя имени, весьма известного в Москве, до крайности и нищеты. И все те, которые имеют какое-нибудь соприкасание к имени Me к к, должны быть благодарны мне за то, что я поддерживаю положение этого имени, в лице его представителя, a position oblige [положение обязывает]; мещанская обстановка для нашего имени была бы оскорбительна для памяти того человека, который сделал это имя так известным. И вот почему я даю Володе больше, чем другим своим детям, я даю ему на представительство, и все другие Meкк должны быть мне за это благодарны, а между тем я и теперь вижу, как в Москве недовольны за мою покупку дома, но, конечно, они делают этим то, что чем больше они ненавидят Володю, тем больше я буду заботиться о нем. Вот Вам, дорогой мой, настоящая истина, я уверена, что Вы понимаете меня. А за мои средства прошу Вас, дорогой мой, не беспокоиться; я только и прошу бога, чтобы они до конца моей жизни остались такими, какие они есть теперь. Через неделю ровно, в будущую субботу, 22 февраля, я хочу уехать отсюда в Вену, потому что там кончается срок моей квартиры, и я хочу найти другую. Прошу Вас, дорогой мой, следующие письма адресовать опять в Вену: Kaiser Josefstrasse, № 20. Простите, милый друг мой, что это письмо написано так неопрятно, но сегодня какой-то фатальный день: я всё капаю чернилами. Вот написала-то Вам длинное послание, Вы устанете читать, но теперь до Вены не буду Вам писать, дорогой мой, потому что буду укладываться. По дороге я остановлюсь в Париже дня на три и в Вене, вероятно, буду к 1 марта. Будьте здоровы, мой дорогой, милый друг. Всею душою беспредельно Вас любящая Н. ф.-Мекк.
319. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 21 февраля 1886 г. 1886 г. февраля 21 - 25. Майданово. Милый, дорогой друг мой! Получил сейчас Ваше последнее большое письмо из Belair и прочел его с величайшим интересом и с понятною радостью. Теперь только я уверен, что Вы по-прежнему пользуетесь большими средствами и не страдаете от необходимости стеснять свою свободу, что для Вас после многих лет широкого материального раздолья было бы чрезвычайно тягостно. Радуюсь за Вас, дорогая моя, и испытываю полнейшее успокоение от тревоживших меня мыслей. Что касается Вашего заступничества за Владимира Карловича, то скажу Вам, что я смутно всегда сознавал, что к нему очень многие относятся несправедливо и что в нападках на него кроется ревность, зависть, пристрастность. Теперь, после Вашего письма, положение его среди семьи окончательно разъяснилось для меня. Что касается публичных толков о нем, то из всего слышанного, а также из всего, что Вы о нем говорите, я вывожу заключение, что Вл[адимир] Карл[ович] - необычайно добрый человек. А так как больше всего в людях я ценю именно это качество, то моя симпатия к нему упрочилась раз навсегда. Еще раз благодарю Вас, милый друг, за то, что Вы дали себе труд написать мне столь подробное и, вероятно, сильно утомившее Вас письмо. Я опять провел несколько дней в Москве, присутствовал на последнем концерте Ант. Рубинштейна и на всех прощальных празднествах, устроенных в честь его. На этот раз программа его была посвящена русской музыке. Из моих сочинений он сыграл четыре пьесы, разумеется, бесподобно, но, признаюсь, выбор его мог бы быть удачнее и интереснее. Накануне концерта состоялся в консерватории церковно-музыкальный вечер, на котором один из лучших московских церковных хоров исполнил по программе, мной составленной, различные новейшие сочинения из области церковной музыки. В том числе и несколько моих новых вещей было очень хорошо спето. Вообще в последнее время наша духовная музыка начинает идти по хорошей дороге вперед. Виновником этого движения - сам государь, очень интересующийся совершенствованием ее и указывающий, по какому пути нужно идти. Со мной он дважды беседовал об этом предмете, и все мои последние вещи написаны по его приглашению и в том духе, которого он желает. 25 февраля. Погода стоит удивительная. Начинается наша чудесная русская весна, и я с грустью помышляю о том, что скоро покину Майданово. Теперь только я понял, что поступил неосторожно, обещав брату Анатолию и его жене посетить их весной. Чем ближе срок отъезда, тем более сжимается мое сердце и тем сильнее хочется оставаться дома. Но меня ожидают с таким нетерпением, что отложить поездку невозможно. Приветствую Вас в Вене и желаю Вам, дорогой друг, хорошо и со всяким благополучием прожить в Вашем любимом городе. Будьте здоровы. Беспредельно преданный П. Чайковский.
320. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 13 марта [1886 г.] Милый, дорогой друг! Довольно давно не писал Вам по причине десятидневного пребывания в Москве и болезни. Я должен был встречать и принимать в консерватории нашего великого князя, и при этом так жестоко простудился, что целую неделю безвыходно просидел в комнате, страдая простудной лихорадкой и нервами. Затем последние два дня посвятил репетициям “Манфpeда” и присутствовал на концерте, в коем он исполнялся. Я доволен собой; мне кажется, что это лучшее мое симфоническое сочинение. Исполнено оно было прекрасно, но, как мне показалось, публика мало поняла его и относилась довольно холодно, хотя по окончании мне и была сделана овация. Но это скорее за прежние заслуги; собственно же “Манфpeд”, по-видимому, не особенно понравился. Вчера я вернулся в Майданово вместе с братом Модестом, который приезжал в Москву слушать “Манфреда”. Срок моего отъезда в дальний путь приближается, и, как я уже писал Вам, чем дальше, тем менее мне хочется уезжать, и я не знаю, чего бы я ни сделал, чтобы остаться дома. Но ехать по разным причинам совершенно необходимо, и около двадцатого числа я поеду. Вчера перед отъездом я навестил Колю и Анну. Последняя, как Вам известно, лежит почти постоянно, очень похудела, но, кажется, чувствует себя хорошо. В день, когда приезжал в Москву вел[икий] кн[язь], состоялся концерт учеников консерватории, на котором присутствовал и вел[икий] князь. Концерт этот произвел самое отрадное впечатление и доказал, какое драгоценное приобретение сделала консерватория в лице своего нового директора Танеева. Серьезность программы, полное отсутствие всякого шарлатанского битья на эффект (каковые явления встречались в последние годы и состояли в том, что перед публикой выставлялись не плоды консерваторского учения, а необработанный, но красивый материал, например красивые голоса едва начавшихся учиться), превосходно обученные хоры и оркестр - всё это произвело на вел[икого] кн[язя] и на всю публику впечатление самое благоприятное. Я горжусь тем, что консерватория мне обязана тем, что она теперь в столь хороших и достойных руках. Зато здоровье Танеева меня беспокоит: он очень утомлен и похудел до неузнаваемости. Надеюсь, что Вы здоровы, дорогая моя! Дай Вам бог всякого благополучия. До отъезда я еще буду писать Вам. Ваш, беспредельно Вам преданный. П. Чайковский.
321. Чайковский - Мекк
Владикавказ, 29 марта [1886 г.] Милый, дорогой друг! Как давно я Вам не писал! Где Вы теперь? На всякий случай пишу Вам это письмецо в Вену. В Тифлисе надеюсь получить от Вас весточку и оттуда напишу более обстоятельно. Вот уже две недели, что я почти живу в вагоне. Был в Петербурге, день провел в Майданове, оттуда поехал в Москву и через два дня отправился в Таганрог, где провел два дня у брата Ипполита. Вчера приехал сюда и надеялся сегодня же выехать в Тифлис, но не достал экипажа и лошадей, и выеду завтра. Впрочем, не особенно сокрушаюсь от этой задержки. Погода чудная - совершенная весна. Горы в виду моей гостиницы (отвратительно грязной, хотя и считающейся лучшею), Казбек красуется во всем своем величии, - вид изумительно чудный. Таганрог мне понравился. В распоряжении моего брата имеется пароход, на коем мы совершили чудесную прогулку по морю. Расположение моего духа чудесное, здоровье превосходно, одним словом, я чувствую, что путешествие это подействует на меня освежительно и благотворно. Алексея я взял с собой и очень рад, что благодаря этому обстоятельству все хлопоты и заботы о путешествии лежат не на мне. Надеюсь, что это письмецо перешлют Вам из Вены, в случае если оно не застанет Вас. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
322. Чайковский - Мекк
Тифлис, 1886 г. апреля 1 - 12. Тифлис. 1 апреля 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Из Владикавказа я писал Вам и адресовал свое письмо в Вену. Дошло ли оно до Вас? Если нет, то повторю здесь вкратце историю моего путешествия. Из Москвы я выехал 23 марта прямо в Таганрог, где погостил двое суток у брата своего Ипполита. Оттуда проехал в Владикавказ, где поневоле должен был прожить около двух дней, ибо не мог достать лошадей и экипажа для переезда через горы. Наконец, в воскресенье, тридцатого числа утром я выехал. Так называемая Военно-Грузинская дорога, об которой так много приходилось читать и слышать, превзошла всякие мои ожидания. Знаменитое Дарьяльское ущелье, подъем в горы, в сферу снегов, спуск в долину Арагвы, - всё это изумительно хорошо, и притом до того разнообразны красоты этого пути! То испытываешь нечто вроде страха и ужаса, когда едешь между высочайшими гранитными утесами, у подошвы которых быстро и шумно течет Терек, то попадаешь в только что расчищенный между двумя снежными стенами путь и прячешься в шубу от пронизывающего до костей холода, то приезжаешь на ночевку в очаровательную горную местность, где станция снабжена чистыми комнатами, в которых очень приятно отдохнуть; то, наконец, при спуске открываются виды на даль, столь поразительно красивые, что хочется плакать от восторга. Одним словом, трудно представить себе путешествие, более богатое сильными и приятными впечатлениями. К тому же дорога так превосходна, задержек на станциях нет, лошади везут превосходно. Самый Тифлис мне тоже чрезвычайно нравится. Я нашел здесь все фруктовые деревья в цвету, остальные начинают зеленеть; солнце ярко сияет, в садах повсюду цветы, - словом, переход от Майданова, где я так недавно еще утопал в снегу, в эту южную природу производит обаятельное впечатление. По местоположению, а отчасти и форме построек, Тифлис напоминает некоторые итальянские города, особенно Флоренцию. Я успел уже сегодня исходить город настолько, что познакомился и с его европейскими кварталами, в коих улицы роскошны и магазины напоминают лучшие столичные, и с старыми кварталами, где проживают туземцы. Здесь узенькие улицы с бесчисленными лавками и ремесленными заведениями, работающими на виду у прохожих, кухни, в которых пекутся и варятся местные яства, - всё это напомнило мне переулочки Венеции и Генуи. В общем, Тифлис мне очень по сердцу. Что касается свидания с близкими, то понятно, что после полугодовой разлуки оно было мне тем более приятно, что я всех их нашел здоровыми, веселыми и счастливыми. 6 апреля. Теперь я уже хорошо ознакомился с Тифлисом и всё наиболее замечательное видел. Был в здешних банях, устроенных на восточный лад, посетил наиболее замечательные церкви и, между прочим, армянскую, в которой меня очень заинтересовали особенности богослужения вообще и пения в частности; был также в монастыре Давида, на горе, где похоронен Грибоедов; провел один вечер в концерте Музыкального общества, в котором весьма плохой и жидкий оркестр исполнял очень сложную программу при полном почти отсутствии публики. В Тифлисе живет несколько хороших, выдающихся музыкантов. Из них особенно выдаются Ипполитов-Иванов, талантливый композитор, и Корганов, армянин-пианист, бывший ученик Московской консерватории. Они оказывают мне всяческое внимание, и хотя я предпочел бы быть здесь инкогнито, но не могу не быть тронутым выражениями сочувствия и любви со стороны собратов по искусству. Вообще я не ожидал, что в Тифлисе мою музыку так хорошо знают. Оперы мои здесь играются больше, чем где-либо, и особенно “Мазепа” имеет большой успех. Всё это мне очень приятно и подкупает меня в пользу Тифлиса, который и без того мне очень нравится. Погода стоит всё время теплая, но переменчивая; деревья покрываются зеленью, цветов множество повсюду. Весна в полном разгаре. 12 апреля. Христос воскресе! Поздравляю Вас, дорогой мой друг, с возвращением в Москву и с праздником. Думаю, что Вы уже в Москве и что телеграмма моя дошла до Вас, хотя верных известий о Вас уже очень давно нет у, меня. Погода не благоприятствует празднику; сегодня с утра льет проливной дождь и дует холодный ветер. Я останусь здесь до 26-го числа. 27-го еду, на пароходе из Батума в Константинополь и затем в Италию и Францию. Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
323. Чайковский - Мекк
Тифлис, 23 апреля [1886 г.] Дорогой, милый, бесценный друг! Как давно я не имею никаких известий о Вас! Не знаю, в Москве ли Вы, в Плещееве ли? Не пропадают ли письма? Я думаю, что, по крайней мере, месяца полтора, как мне ничего не известно о Вашем здоровье, и в самом деле я немного беспокоюсь и грущу. Мое пребывание в Тифлисе на исходе. Если бы не то обстоятельство, что мне здесь невозможно было скрываться и что поневоле я должен был вести более или менее светскую жизнь, то я бы мог назвать весь месяц, проведенный в Тифлисе, одним из приятнейших в жизни. Особенное удовольствие доставляет мне лицезрение совершенно безоблачного счастья, которым наслаждаются мои близкие, т. е. брат Анатолий и жена его. Затем мне продолжает в высшей степени нравиться самый Тифлис с его чудным южным климатом и крайней оригинальностью. Здешние музыканты оказывают мне такое внимание и уважение, которые не могут не быть очень для меня трогательными. В субботу, девятнадцатого числа, в здешнем театре было устроено в мою честь большое торжество. Сначала к разукрашенной цветами ложе моей подходили с речами, венками и драгоценным серебряным подарком депутаты от Музыкального общества, театра, публики и т. д. Потом состоялся концерт из моих сочинений с бесчисленными вызовами и овациями. После того был ужин по подписке. Всё это страшно меня утомило, но воспоминание об этом торжестве, подобного которому я еще никогда и нигде не удостоивался, будет мне на всю жизнь приятно. В Италии - холера, вследствие чего пароходы, делающие рейсы между Константинополем и Марселем, в Неаполь не заходят. Итальянские же пароходы идут в Неаполь, но приходится несколько дней сидеть в карантине. Вследствие всего этого я, вероятно, в Италию не попаду, а проеду прямо в Марсель. Впрочем, все это разъяснится для меня в Константинополе, откуда я Вам напишу, милый друг мой! Мне чрезвычайно неприятна эта неизвестность, так как я не знаю теперь, куда просить адресосовать мне письма. Неужели я еще целый месяц останусь без всяких известий о Вас? Погода здесь стоит чудесная: все деревья убрались листьями и цветами; по улицам чувствуется их благоухание; в ясную погоду из Тифлиса хорошо видны Казбек и другие снежные вершины, - одним словом, здесь мне чудесно живется. Адресую это письмо в Москву, как и предыдущие, в надежде, что если Вы в Плещееве, Вам их перешлют туда. Будьте здоровы, дорогой, бесценный, милый друг. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
324. Чайковский - Мекк
Море, близ Константинополя, 3 мая 1886 г. Милый, дорогой друг мой! 29 апреля я выехал из Тифлиса, не получивши во все мое пребывание ни одной строчки от Вас или об Вас. Единственно, что я знаю про Вас, это то, что в день пасхи Вы находились в Москве. Но здоровы ли Вы, как Вам в Москве живется, - про это я ничего не знаю и, признаться, немножко беспокоюсь. Ведь по крайней мере два месяца я не получал от Вас ни одной строчки! Ради бога, не примите это за упрек, - я далек от намеренья посетовать на Вас, но, по непривычке так долго ничего не знать про Вас, я беспокоюсь. Брат и жена его проводили меня до Батума. Железная дорога на этом пути переваливает через горы и отличается необычайной живописностью. Самый Батум лежит в бухте, окруженной со всех сторон высокими лесистыми горами, из-за которых виден и снежный главный хребет. Климат, судя по пальмам, растущим в городском саду, близок к ниццкому. Провел там сутки и вечером тридцатого числа сел на французский пароход, идущий прямо в Марсель, с остановкой на сутки в Константинополе. Боясь холеры или, лучше сказать, карантина, установленного во Франции, пароходы эти не заходят в Италию, и, ввиду карантина и недостатка времени на путешествие по Италии, я решился на сей раз миновать ее и ехать прямо в Париж. В Константинополе мы будем завтра, а оттуда до Марселя шесть дней пути. До сих пор путешествие мое вполне благополучно; погода стоит удивительная, море тихо, как зеркало, берега красивые, наконец, и самый пароход достаточно удобен и комфортабелен. Останавливались мы уже несколько раз, и всего дольше в г. Трапезунде. Я с Алексеем съезжали на берег, обошли весь город, чрезвычайно характерный и оживленный, и взбирались на высокую гору, господствующую над городом и имеющую на вершине своей небольшой греческий монастырь. Эта экскурсия доставила мне большое удовольствие. Наконец-то я увидел настоящий восточный большой город, с базаром, с кофейнями, в коих курят наргиле и пьют кофе из крошечных чашечек, с шашлыком, который жарится тут же в лавочке на вертеле, и т. д. Самый народ турецкий мне скорее симпатичен, а собственно в Трапезунде я нашел, что туземцы необыкновенно красивы, - что же касается туземок, то так как они ходят с закрытыми лицами, то я их не видел. Общество, среди которого я еду, довольно симпатично, особенно батумский турецкий консул, необыкновенно милый старик, превосходно говорящий по-французски и немножко по-русски. Еще едет семейство батумского купца-итальянца, состоящее из матери и трех дочерей неописанной красоты. Впрочем, я вижусь с ними только во время завтрака и обеда. В остальное время дня сижу в своей каюте или отыскиваю такой уголок на палубе, где можно уединиться, читать и смотреть на море и на гористый берег, виднеющийся всё время в некотором отдалении. Я еще не знаю, поеду ли из Марселя прямо в Париж или в Виши, но, во всяком случае, прошу Вас, дорогая моя, адресовать мне письма в Париж. 14, Rue Richepanse. Я сохранил о Тифлисе и о моем месячном пребывании там самое отрадное воспоминание. Давно мне не приходилось среди городской жизни, несмотря на все докуки светской суеты, чувствовать себя столь веселым, бодрым и счастливым. Дело в том, что, по какому-то необыкновенно счастливому стечению обстоятельств, люди, с коими мне приходилось сталкиваться, необыкновенно милые и мало требовательные. Меня, по возможности, оставляли в покое настолько, что я даже мог немного заниматься. Писал я Вам из Тифлиса несколько раз. Надеюсь, дорогая моя, что все эти письма Вы получили. Завтра рано утром буду в Константинополе и пошлю оттуда письмо это. Будьте здоровы, счастливы и не забывайте неизменно и безгранично Вам преданного П. Чайковского.
325. Мекк - Чайковскому
Москва, 11/23 мая 1886 г. Милый, дорогой, несравненный друг мой! Я уже и счет времени потеряла, сколько не писала Вам, но это совершенно не по моей вине, а потому, что Вы не давали мне Вашего адреса и отовсюду назначали Ваш выезд раньше, чем действительно выезжали. Так из Майданова Вы писали мне, что выезжаете 12 марта, и я получила это письмо так, что мое письмо Вас не могло бы уже застать в Майданове, а между тем Вы выехали после двадцатого. Потом я очень хотела написать Вам в Тифлис, но Вы не дали мне Вашего адреса, а Коли не было в Москве, они на другой день моего приезда уехали в Каменку, и я ни у кого не могла получить адреса Анатолия Ильича. Поэтому на пасху я послала Вам наудачу поздравительную телеграмму, адресуя просто: Тифлис, Петру Ильичу Чайковскому, в надежде на то, что, вероятно, Анатолия Ильича уже достаточно знают и телеграмма моя дойдет до Вас, но, как видно. Вы ее не получили. Я получила все Ваши письма и телеграмму на праздник и благодарю Вас бесконечно, мой милый, дорогой друг, за то, что давали мне известия о себе, но прошу Вас усердно на будущее время давать мне возможность писать Вам, указывая мне средство, как адресовать мне, и указывая его заблаговременно, а то мне очень, очень грустно, когда я долго не могу писать Вам. Мне ужасно было приятно узнать, что в Тифлисе Вам делали такие горячие овации; слава богу, что у нас, наконец, умеют ценить свое. Я еще ни в каком виде не успела познакомиться с “Манфредом”, но если он вышел для фортепиано в четыре руки, то я его сейчас приобрету. Еще меня очень интересует Ваша фантазия для фортепиано с оркестром, о которой я узнала от Коли, так как он от нее в восторге. Анну я видела только несколько часов после моего приезда в Москву, потому что они уехали на другой день в Каменку, где Анна и пробудет до августа, а летом и Коля проедется в отпуск, чтобы побывать в Копылове. В настоящее время я занята покупкою домика для Коли и вчера кончила торг: за шестьдесят тысяч рублей маленький, но очень миленький домик на Малой Никитской, близко Садовой, а то по квартирам очень неприятно кочевать, в особенности, когда будет ребенок. Они очень счастливы этим ожиданием. Дай бог, чтобы все окончилось благополучно. Анна, действительно, очень похудела, но это к ней идет и, я думаю, лучше для ее здоровья. Сашу мою я еще не видала, но, по слухам, ее здоровье до крайности меня беспокоит. Нервы ее в страшном состоянии, и к тому же она опять в таком положении, а ведь это шестой уже; слишком тяжело. Соня со своим маленьким мальчиком теперь у меня, но на днях уедет в свое имение в Тверскую губернию. Я перееду в Плещееве, если бог позволит, в эту субботу, 17 мая, и прошу Вас, дорогой мой, туда адресовать мне письма. Сашок с женою в Петербурге, чтобы устроить с воинскою повинностью, для которой пришло время. Макс держит экзамены и очень неудачно: по-латыни опять провалился, меня это ужасно беспокоит, опять целое лето придется быть в страхе. Все остальные мои, слава богу, здоровы. Погода у нас теплая. Вчера я получила от Вас адрес, милый друг мой, и сегодня спешу написать Вам; надеюсь, что мое письмо Вас застанет еще в Париже. Пожалуйста, дорогой мой, непременно поезжайте в Виши. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк.
326. Чайковский - Мекк
Марсель, 13 мая 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Путешествие мое морем из Константинополя, продолжавшееся ровно неделю, можно назвать необыкновенно удачным. Погода стояла всё время великолепная. Только в продолжение одного дня (в Архипелаге) море волновалось и многие страдали морскою болезнью. Всё остальное время был полнейший штиль, и море в самом деле походило скорее на зеркало, чем на бездонную водяную массу. Самый интересный эпизод в этом плавании был проход Месс и некого пролива. Мы подошли к нему в час ночи, а между тем, уже часов за десять до того издали было видно на совершенно чистом горизонте вертикальное облако дыма, которое оказалось сильным извержением Этны. По мере того, как мы приближались, облако это делалось больше и явственнее, а после захождения солнца мы увидели и огонь, выходивший из кратера. Когда совсем стемнело, зрелище сделалось необычайно величественное и несколько страшное. Пока мы шли Мессинским проливом, а это продолжалось до самого восхода солнца, я не спал и смотрел на необычайную грозную картину извержения. Позднее мы проходили мимо вулкана Стромболи, который тоже дымился. Уже здесь, в Марселе, из газет я узнал подробности об вулканической драме, происходящей на Этне. Проход через пролив св. Бонифация (Les bouches de St.-Boniface) тоже очень интересен. Что касается парохода, на котором я ехал, то он оказался не первоклассным по удобствам, но весьма порядочным. Капитан и вся прислуга были очень любезны, вежливы и предупредительны. Пища обильная и хорошо приготовленная. В общем результате скажу, что путешествие пароходом при хорошей погоде чрезвычайно приятно и нимало не утомительно. Марсель город хороший, оживленный и не лишенный интересности. Завтра отправляюсь в Париж, откуда вскоре напишу Вам. Очень хотелось бы знать, здоровы ли Вы; надеюсь в Париже иметь известия о Вас, бесценный, дорогой, милый друг! Будьте здоровы и благополучны и не забывайте меня. Беспредельно преданный П. Чайковский.
327. Чайковский - Мекк
Париж, 19 мая 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Приехавши сюда, я нашел драгоценное письмо Ваше, очень, очень меня обрадовавшее. Вы совершенно правильно обвиняете меня в том, что я своевременно не извещал Вас о : перемене моих адресов. Вперед не буду забывать об этом. Если Вы получили мое марсельское письмо, то, конечно, уже знаете, какой благополучный и во всех отношениях приятный переезд я сделал из Батума в Константинополь и Марсель. В этом последнем городе я прожил три дня и затем благополучно прибыл в Париж 16 мая и остановился в той же гостинице, где три года тому назад прожил почти всю зиму. Странное дело! Ничего особенно приятного в ту зиму не произошло; напротив, больная племянница Таня, которая была на моем попечении, причинила мне [много] горестей и беспокойств. А между тем мне приятно жить в комнате, живо напоминающей то время; как-то жаль сознавать, что оно ушло в область прошлого, и почему-то хотелось бы, чтобы оно вернулось. Прошедшего всегда жаль, должно быть, оттого, что живее помнятся хорошие минуты, а всё неприятное забываешь... или, по крайней мере, стараешься забыть. Мне придется здесь, согласно обещанию, познакомиться с моим издателем г. Маккаром, а через него и с различными лицами из парижского музыкального мира. Это очень мне не по нутру, и я хочу отдалить на несколько времени неизбежную тягость визитов и посещений, а покамест насладиться Парижем (который в это время года особенно хорош), как я делал это прежде, т. е. бродить по очаровательному городу совершенно одиноко и свободно. Так я и делаю. Акации в цвету, каштаны отцветают, на улицах продается масса цветов, оживление необыкновенное, и благодаря чудеснейшей погоде гулять мне чрезвычайно приятно. Это, однако ж, нисколько не мешает мне мечтать о возвращении в Россию в возможно скором времени. В последние годы я как-то особенно сильно сжился с нашей милой Русью и чувствую, что уж теперь с каждым годом буду тяжелее на подъем. Как приятно воочию убеждаться в успехе нашей литературы во Франции. На всех книжных etalages [витринах] красуются переводы Толстого, Тургенева, Достоевского, Писемского, Гончарова. В газетах беспрестанно встречаешь восторженные статьи о том или другом из этих писателей. Авось настанет такая пора и для русской музыки! Я ничего не работаю и думаю, что это хорошо для моей усталой головы. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой! Дай бог Вам хорошо устроиться в Плещееве. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
328. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 29 мая 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! Вчера получила Вашу телеграмму и сегодня посылаю Вам бюджетную сумму, но не переводом, а русскими кредитными бумажками, потому что, я думаю, это будет для Вас выгоднее разменять их в Париже, так как у нас в Москве ведь нет ни одного порядочного банка. Самый крупный из них. Купеческий, дает такие невозможные по низкости курса переводы, что противно обращаться к нему, а в Париже в каждой мелкой change [меняльной лавке] буду г гораздо добросовестнее. Не откажите, дорогой мой, уведомить меня о получении; я, по обыкновению, для того и посылаю отдельно письмо, чтобы Вы знали о посылке денег. Я наслаждаюсь свободою и прогулками в Плещееве, хотя в то же время меня страшно тянет на Peйн. Я не знаю, бывали ли Вы там, но ведь летом это божественная местность, и я не могу отделаться от мечты об ней. У меня в нынешнем году так много тревожных ожиданий: в этом месяце должна разрешиться моя Лида, в июне - Соня, а затем в сентябре - Саша и Анна. Страшно за всех за них, но больше всего я беспокоюсь о Саше: ее нервы в таком ужасном состоянии, что я и подумать не могу, как она вынесет эту тяжелую расправу. Коля на днях уехал в Каменку и оттуда в свое Копылово на лето. Уехал он в совершенном восторге. Я купила для них в Москве маленький домик (в шестьдесят тысяч рублей), который ему, Коле, и мне также очень нравится: новый, отличной солидной постройки, весь каменный и все службы каменные, с паркетными полами, с хорошенькими обоями и потолками, довольно просторный и очень уютный. Анна еще не видала его, и потому я не знаю, как он понравится ей; дай бог, чтобы им жилось в нем хорошо. Коля уже всё перевез туда, и они в начале августа приедут прямо в этот дом; он находится на Малой Никитской, сейчас у Садовой. Мой бедный Сашок сидит в Петербурге с женою из-за своей воинской повинности, и как раз сегодня его должны освидетельствовать, чтобы решить, годен ли он для военной службы. Мне очень жаль его, - это такая неприятная процедура, и я боюсь, чтобы его не простудили, у нас это время такая холодная погода. С Максом мне опять горе, опять не выдержал из латыни, ему никак не даются эти древние языки. Другие экзамены идут хорошо, а на латыни второй год проваливается; вероятно, дадут переэкзаменовку, но всё лето уже будет испорчено. Я всегда говорю, что у кого есть хоть трое детей, тот уже покоя никогда не знает, а у меня их десять, и я a la lettre [буквально] покоя никогда не знаю. Наличное мое семейство, слава богу, здорово, но оно теперь так мало, что даже привыкнуть трудно; нас всего трое: я, Юля и Милочка. Конечно, в доме есть еще Юлия Францевна, гувернантка Милочки, о которой я Вам много раз писала, милый друг мой, и Генрих Пахульский, а Владислав Пахульский был две недели в отсутствии; я; посылала его по делам в Берлин, и он только вчера вернулся. Он, бедный, также всё страдает и нервами и разными катарами, так что постоянно болен. Каждое поколение людей всё делается слабее и слабее, как это печально. Как мне жаль, дорогой мой, что Вам пребывание в Париже так портится визитами и новыми знакомствами. Какая эта скучная сторона жизни и как я счастлива, что избавлена от нее! Я очень долго не получала от Вас ответа на мою телеграмму о присылке чека и очень беспокоилась о Вас; наконец вчера получила. Когда Вы поедете в Виши, друг мой? Прошу Вас очень не забыть сообщить мне Ваш адрес. Я приобрела Вашего “Манфреда” в четыре руки и еще фантазию для фортепиано с оркестром, но в переложении для двух фортепиан. Я не знала об этом последнем сочинении, и мне сказал об нем Коля в Москве. Я еще не слышала “Манфреда”. Скажите, дорогой мой, Вы, конечно, знаете кантату Танеева на Иоанна Дамаскина, - хорошее это произведение? Я хочу купить это пение с фортепианом. Будьте здоровы, милый, дорогой друг мой. Дай господи, чтобы лечение в Виши совсем избавило Вас от Ваших недугов и Вы вернулись бы на родину совсем возобновленным. Всею душою Вас любящая Н. ф.-Мекк.
329. Чайковский - Мекк
Париж, 3/15 июня 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Сегодня утром получил письмо со вложением бюджетной суммы, за которую премного благодарю Вас. Извините, что я причинил Вам беспокойство просьбой послать ее сюда, но это оттого, что мне здесь нужны деньги. Еще и еще раз благодарю Вас, дорогая моя! Я веду здесь жизнь весьма утомительную, часто бываю в гостях, и для приема гостей у себя должен даже был назначить известные часы дня. Из новых знакомств самое приятное для меня знакомство с Виардо, которая произвела на меня самое отрадное впечатление тем действительно теплым участием и сочувствием, которое она мне высказала. Простота и искренность в ее обхождении совершенно пленили меня. Из музыкальных тузов очень любезно отнесся ко мне Ambroise Thomas и Lamoureux. Впрочем, вообще я не могу пожаловаться на недостаток внимания ко мне со стороны здешних артистов. Из русских ежедневно вижусь здесь с Брандуковым. Бедный юноша показался мне очень бледным, худым и истощенным. Несмотря на то, что в Париже он пользуется репутацией отличного виолончелиста, материальное положение его крайне стесненное, и он пламенно мечтает о переселении в Петербург или Москву, но, увы, там места заняты, и поневоле приходится оставаться в Париже, где, по крайней мере, он вращается в самом лучшем обществе и упрочивает свою репутацию. Погода здесь стояла всё время очень дурная, а третьего дня было до того холодно, что я топил свой камин. Сегодня я был на похоронах Влад. Алекс. Давыдова, двоюродного брата Льва Вас[ильевича], которому покойник завещал свое именье в Гродненской губернии. Таким образом, состояние Льва Васильевича теперь значительно увеличится. Через неделю надеюсь уехать в Россию, в которую стремлюсь всей душой. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой! Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
330. Чайковский - Мекк
Париж, 5 июня 1886 г. Милый, дорогой друг! На другой день после получения бюджетной суммы я получил и дорогое письмо Ваше, за которое очень, очень благодарю Вас. Прошу Вас извинить меня, дорогая моя, за то, что, как вижу из письма Вашего, ответная телеграмма моя на вопрос о том, куда послать мне бюджетную сумму, долго не доходила до Вас и, быть может, причинила Вам беспокойство. Мысль эта очень огорчает меня, но я, ей-богу, не виноват и не понимаю, почему произошло это замедление. Милый друг мой! Я решился опять отложить на неопределенное время мое лечение в Виши. Мне так хочется поскорее быть в России, что если бы теперь поехать лечиться, состояние моего духа было бы недостаточно покойно для того, чтобы лечение принесло действительную пользу. Мне слишком хочется теперь работать, не теряя времени, и поэтому через несколько дней я поспешу в Майданово. Впрочем, я должен сказать, что мое здоровье настолько в эту минуту хорошо, что поездку в Виши смело можно отложить на некоторое время. Я усматриваю из письма Вашего, что в скором времени Вы покинете Плещееве, дабы провести часть лета на берегах Рейна. Мне кажется, дорогая моя, что, по природе Вашей, частые перемены места полезно влияют на Ваше здоровье, и поэтому я радуюсь при мысли, что Вы проведете несколько времени в действительно чудной местности. Как Вы бесконечно добры и заботливы относительно детей своих! Как хорошо, что Вы устроили Колю в собственном хорошеньком уголке Москвы. Я отлично знаю приобретенный Вами домик, ибо долго жил как раз напротив. Третьего дня я адресовал Вам письмо на Мясницкую. Надеюсь, что оно дошло до Вас. Дай бог, чтобы всё у Вас и у Ваших ближних было благополучно. Я утомлен бесконечно и страстно стремлюсь к себе в деревню. Будьте здоровы! Благодарю Вас от всего сердца. Ваш до гроба П. Чайковский. Бедный Баварский король!.. Какой трагический конец и какое злодейство вся эта история!!!
331. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 8 июня 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам только несколько слов, потому что не знаю, застанет ли эта записка Вас еще в Париже. Посылаю Вам, дорогой мой, вырезку из юмористического английского журнала Punch, который получает Юл:я, и в котором по поводу игры А. Рубинштейна в Лондоне (с карикатурою на него) говорится, хотя вскользь, о Вас, но из этого видно, что Вас знают и за границею, и даже на этом туманном острове, которому нет дела ни до чего, что делается на континенте, Вас всё-таки знают, - это меня бесконечно радует. Я узнала из письма Анны, что в Париже умер их дядюшка и что он свое состояние оставил ее отцу. Меня это очень радует, т. е. не то, что дядюшка умер, а то, что он свое состояние оставил Л. В. Давыдову. А скажите, дорогой мой, как велико это состояние, ведь об нем говорили, что он очень богат; дай бог, чтобы это подтвердилось. Когда Вы в Виши? Будьте здоровы, мой несравненный друг, крепко жму Вам руку. Всею душой Вас любящая Н. ф.-Мекк. Получили ли Вы, дорогой мой, русские бумажки на две тысячи рублей, которые я Вам послала?
332. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 17 июня 1886 г. 1886 г. июня 17 - 18. Петербург - Майданово. Милый, дорогой друг мой! Вчера вечером я приехал в Петербург, где останусь два дня по поводу одного музыкального дела. Я невероятно рад своему возвращению в Россию, хотя с удовольствием думаю и о своем путешествии. Пребывание в Тифлисе и путешествие на пароходе представляются мне каким-то приятным сном. Что касается Парижа, то, несмотря на всё утомление и напряжение, испытанное там, я рад, что выдержал целый месяц шумной столичной жизни. Мне кажется, что для упрочения моих сочинений во Франции я много теперь сделал, перестав быть для тамошних музыкантов каким-то отдаленным мифом, а - живым человеком. Сочувствия я видел там много. Мне очень советуют в будущем сезоне устроить une audience [концерт], посвященную исключительно моим произведениям. Конечно, в массу парижской публики я еще вовсе не проник, но в более развитых музыкальных кружках меня знают, и многие проникнуты теплым сочувствием. Из наиболее выдающихся деятелей меня особенно тронуло внимание Ambroise Thomas и LeoDelibes. Как странно после Парижа очутиться внезапно в июне в Петербурге. Зимой он так оживлен и блестящ, - теперь это совершенная пустыня. Что касается “белых ночей”, то красоты в них много, но я во всю сегодняшнюю ночь, несмотря на трехдневное путешествие, не мог глаз сомкнуть. Не спится при этом непостижимом сочетании ночной тишины с дневным светом. Допишу это письмо в Майданове, куда собираюсь ехать завтра вечером. Майданово, 18 июня. Как я бесконечно рад, что наконец нахожусь у себя дома! Как мил и симпатичен кажется мне мой маленький домик, оставленный мной, когда еще везде кругом лежал снег, а теперь весь окруженный зеленью и цветами. Сегодня я привожу всё в обычный порядок, а с завтрашнего дня начинаю серьезно работать. Три месяца, проведенные мною вдали от дома, - совершенно потерянное время для работы, но зато я чувствую, что набрался новых сил и могу отдавать все свое время труду без утомления. Хочу во что бы то ни стало окончить оперу вчерне к осени, чтобы всю следующую зиму посвятить инструментовке ее. Будьте здоровы, милый, бесценный друг мой! Надеюсь, что Вам покойно живется в Плещееве. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
333. Мекк - Чайковскому
Гурьево, 22 июня 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! Вчера я была обрадована получением Вашего дорогого письма, которое мне переслали сюда из Плещеева, и хотя, с одной стороны, я ужасно рада, что Вы также в России в то время, когда и я здесь, но, с другой, мне очень страшно, что Вы не поехали в Виши, потому [что] это всё же больше гарантировало бы Вам здоровье на зиму, но, конечно, бог даст, и так Вы проведете хорошую, покойную жизнь. Как меня радует, что Вы в Париже составили себе круг знакомства из людей так известных. Скажите, дорогой мой, что, Leo Delibes так же ли симпатичен в обращении, как лицом? По его фотографии, у него очень доброе, бесхитростное выражение. А Вы не видались с Ed. Colonne? Он, вероятно, где-нибудь на водах со своим оркестром? Он бывает в Aix-les-Bains. Не дали ли Вы Lamoureux Вашего “Манфреда”? А каков Ваш Mackar? Я ужасно рада, что Вы дали себя узнать в Париже. А как жаль бедного Брандукова. Я думала, что он блаженствует в Париже, а между тем, как видно, далеко до этого. Et sa dame, что, она еще с “ним или они разошлись? А что, Виардо вспоминает Тургенева? Видели ли Вы ее сына, Paul Viardot? Боже мой, сколько я Вам надавала вопросов, простите, дорогой мой, но это так интересно. Я в настоящую минуту у моей Саши в гостях, в ее Гурьеве. Здесь очень хорошо, жаль только, что такой ужасный холод; вообразите, милый друг, что всего семь градусов тепла рано утром, - это ужасно для 22 июня; я зябну ужасно. Через неделю я буду дома, опять в Плещееве. Сашу свою я нашла очень загоревшею, но здоровье ее очень плохо и тревожит меня ужасно. Двое младших ее детей, Адя (Адам) и Кася (Ксения) - прелестные субъектики. У Адюши такая поэтическая и артистическая внешность: длинные вьющиеся каштановые волосики и задумчивые темно-карие глазки, а улыбнется - точно приласкает, такое милое существо. А самая маленькая двухлетняя девочка, Кася - миниатюрный портрет Саши, с черными, как уголь, глазками и совсем светлыми волосами, также курчавыми, как и у брата; всегда веселенькая, всегда смеется и всё вопросы делает, - премиленький субъектик; пока единственная девочка между сыновьями. Получили ли Вы, дорогой мой, мое письмо к Вам в Париж, в котором была вложена вырезка из английской газеты? Я думаю, что она не застала Вас уже в Париже. До свидания, дорогой мой, милый друг. Дай бог Вам набраться здоровья за летнее время и отдохнуть скорее от парижских утомлений. Всею душою всегда Вас бесконечно любящая Н. ф.-Мекк.
334. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 28 июня 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Меня весьма обрадовало, что на заголовке письма Вашего стоит Гуpьево. Если Вы выехали из Плещеева, значит, что, слава богу. Вы совершенно здоровы. Грустно только было узнать из Вашего письма, что симпатичная Александра Карловна нехорошо себя чувствует. С Leo Delibes я не виделся, и потому не могу отвечать на вопрос Ваш. Он был у меня, но не застал дома и оставил карточку с самой лестной надписью. На другой день я пошел к нему и тоже не застал его. Затем мы должны были видеться в консерватории, куда меня на фортепианный экзамен пригласил А. Тhоmas, но какое-то заседание Академии помешало ему явиться. Таким образом, Delibes очаровал меня своей любезностью (которую я ценю особенно, ибо после Бизе считаю его самым талантливым французским музыкантом), не видав меня. Я виделся с Соlоnne несколько раз. Он был в отношении меня весьма любезен и между прочим выразил желанье устроить концерт из моих сочинений и просил меня послать ему в Aix-les-Bains несколько новых моих партитур, дабы в течение лета установить программу. При этом он постоянно жаловался на свою бедность и на страшную конкуренцию (concurence terrible) Lamoureux. Mackar говорил мне, что в этих словах заключается намек на взятку и что Colonne вообще пользуется репутацией очень не бескорыстного деятеля. Что касается Lamoureux, то он тоже рассыпался в любезностях и надавал множество обещаний. Так как он вовсе не интересовался “Манфpeдом”, то я и не начинал об этом разговора. Относительно вопроса, вспоминает ли Виардо Тургенева, скажу Вам, что не только вспоминает, но почти всё время мы о нем говорили, и она подробно рассказывала, как они вместе писали “Песнь торжествующей любви”. Писал ли я Вам, милый друг, что я провел два часа у Виардо в перелистывании подлинной партитуры Моцарта (“Дон-Жуан”), которую еще лет тридцать тому назад муж Виардо случайно и очень дешево приобрел? Не могу выразить чувства, которое охватило меня при просмотре этой музыкальной святыни! Точно будто я пожал руку самого Моцарта и беседовал с ним. Поля Виардо я не видел, его не было в Париже. Брандуков с своей сожительницей окончательно разошелся, но она живет на его счет в Германии. Я очень доволен и счастлив, что нахожусь у себя. Принялся очень энергически за работу, но решил отныне вообще работать не так упорно, а именно, после своего обеда и большой прогулки я уж ничего не делаю, кроме чтения, писания писем и т. д. По крайней мере, летом я хочу не насиловать и не утомлять себя, подобно тому, как я делал, например, в прошлом году, сочиняя “Манфреда”. Слава богу, наступили теплые дни. Дай Вам бог здоровья и всякого благополучия, дорогая моя! Ваш до гроба П. Чайковский.
335. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 7 июля 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! Я очень рада, что Вы находитесь теперь в уголке, который Вы полюбили, но прошу Вас горячо, милый, дорогой друг мой, не утомлять себя работою, и уже если Вы не поехали в Vichy для здоровья, то стараться поправить его в Майданове. А что, Вы не пьете Vichy здесь? Ведь это всё же может принести Вам большую пользу, У меня третий день болит голова, но я не хочу уже откладывать писать Вам, так как не знаю, когда она пройдет. Я, вероятно, скоро уеду за границу, куда-нибудь к морю, подышать морским воздухом, но это будет не надолго, потому что к 1 сентября я должна быть опять в Плещееве, чтобы взять к себе Сашиных детей на время ее разрешения, которое должно произойти в конце сентября. Для этого она приедет в Москву, а я возьму детей к себе в Плещееве, и так как по этому случаю мне придется остаться в России до октября месяца, то я и хочу проехаться теперь, потому что я давно уже не путешествовала летом, и к тому же мне, как человеку нервному, очень трудно просидеть полгода на одном месте. На днях у меня был Володя, который вернулся из Аахен. Вид у него хороший, но, конечно, летом все люди чувствуют себя лучше, а вот что скажет зима. Я вижу, дорогой мой, что Вы не получили моего последнего письма в Париже; вероятно, оно уже не застало Вас там. В этом письме я, между прочим, спрашивала Вас, какого размера наследство, которое получил Лев Васильевич от двоюродного брата. Есть ли что-нибудь еще, кроме гродненского имения, есть ли капитал и как велико гродненское именье; ведь, говорят, он очень был богат? Очень интересные знакомства Вы сделали в Париже, дорогой мой. А мой приятель Colonne оказывается каким попрошайкою. Конечно, он недаром плакался перед Вами на свою бедность и, я думаю, врал, потому что его же концерты всегда полны. Как я живо сочувствую Вашему ощущению при просмотре партитуры “Дон-Жуана”. Да, Моцарт был земной ангел. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою всегда Вас безгранично любящая Н. ф.-Мекк.
336. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 8 июля 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Ради бога, простите меня. Письмо, в коем Вы меня спрашивали о размере полученного Львом Васильевичем наследства, я получил в Париже перед самым моим отъездом и собирался ответить Вам, когда получу об этом предмете более точные сведения, и забыл предупредить Вас о том, что отвечу позднее. Теперь, хотя и прежде я знал приблизительно размер состояния покойного, я могу с большей уверенностью ответить Вам, что он никогда не был богат, но имел весьма порядочное имение, купленное им в Гродненской губернии в то время, когда служащим в Западном крае лицам делались всякие льготы ради руссификации края. Впоследствии он завел в нем порядочное хозяйство. Капиталов не имел никаких. Будучи очень переменчивого характера, он часто менял свои завещания, и их в настоящее время в Гродно имеется несколько. Так как в последнее время покойный сердился на Льва Васильевича за то, что он не исполнил какого-то каприза его, то думали, что, быть может, в Париже есть еще новое завещание, лишающее Л[ьва] В[асильевича] наследства, но такового не оказалось. Таким образом, имение его перейдет в собственность Л[ьва] В[асильевича] и значительно увеличит его средства (оно, если не ошибаюсь, может приносить тысяч пять-шесть дохода), но не сделает его богатым. Сестра пишет мне, что французские родственники покойного требуют от Л[ьва] В[асильевича] большую сумму за то, что они в последние месяцы будто бы содержали и лечили его на свой счет. Бывший же камердинер его, француз, предъявил на Л[ьва] В[асильевича] иск в несколько тысяч рублей, которые будто бы истратил на поддержание хозяйства в имении и не успел получить их с умершего. Впрочем, в Каменке до сих пор еще не знают подробностей о размере унаследованного имущества, ибо завещание еще не вскрыто и не утверждено. Когда все разъяснится в точности, я сообщу Вам. Милый друг! Я не буду пить воды Виши в деревне, ибо для успешного действия вод прежде всего нужно ничего не делать, а я теперь не могу не работать. Здоровье мое настолько хорошо, что можно еще подождать немного и будущей весной уже специально поехать лечиться на месте, и не имея никакой работы, требующей спешности. Работа моя, слава богу, идет хорошо. Вырезку из английской газеты, присланную в Париж, я получил уже здесь. Премного благодарен Вам за нее. Мне бы хотелось знать, дорогая моя, как идут музыкальные занятия Владислава Альбертовича. Когда он будет иметь свободную минутку, рад буду получить письмо от него. Если Вы хотите купаться в одном из южных морей, то позвольте рекомендовать Вам Palavas, около Montpellier, в коем я был в 1876 году. Там качества воды и дна превосходные. Дай бог Вам всякого благополучия, милый друг мой. Ваш до гроба П. Чайковский.
337. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 13 июля 1886 г. Милый, дорогой друг мой! В эту субботу, девятнадцатого числа, я выезжаю за границу, на Рейн, на этот чудный Рейн, о котором мечтаю с самого начала лета. Я сделалась таким цыганом, что не могу уже просидеть полгода безвыездно на одном месте, а так как в нынешнем году я приехала в Россию в начале апреля и пробуду до начала октября, то это мне не по нервам, поэтому я и предпринимаю маленькое путешествие налегке и на короткое время, на один месяц, приблизительно, так что в конце августа я вернусь опять в Плещееве и тогда пробуду здесь до октября. Эта неделя у меня очень суетная, потому что будут приезжать многие из своих по делам, так как я уезжаю. Погода у пас отвратительная; вероятно, и у Вас такая же. Ежедневные дожди портят сено и не дают убирать его, а для меня это очень невыгодно, так как всё мое хозяйство есть только травосеяние. Очень Вам благодарна, дорогой мой, за сообщение мне некоторых деталей насчет наследства, полученного Львом Васильевичем. Как, однако, трудно даже наследство получить, везде у людей разгораются глаза на чужую собственность, всегда хотят эксплуатировать чужую удачу; по, вероятно, это все уладится благополучно. Очень, очень благодарю Вас, милый друг мой, за Ваше внимание к моему protege Владиславу Альбертовичу, но он, бедный, теперь так расстроен нервами, что музыкальные занятия его совершенно пропали. В нынешнее время нервы людей - это злоба времени, это - болезнь века, и вот он, бедный, делается жертвою этой жестокости судьбы, впадает в ипохондрию, прячется от людей, и при таком состоянии, конечно, невозможно никакое усидчивое занятие. Я даже не могу и передать ему Вашего милого, доброго внимания, потому что он и так всё мучается, что ничего не делает; но это, конечно, не относится к моим делам; в моих делах он делает всё, что надо, потому что они не требуют усидчивости, а, напротив, - движения и быстроты. Теперь мы едем за границу впятером: я, Юля, Милочка, Влад[ислав] Альб[ертович] и русский студент Махотин, который у меня в доме для занятий с Милочкою. Остаются в Плещееве Сашок с женою, Макс, еще студент, который занимается с Максом, и гувернантка Юлия Францевна, о которой я Вам уже писала прежде. Скажите, дорогой мой, какою работою Вы заняты? Ведь я этого не знаю. Очень, очень Вам благодарна, милый друг мой, за указание морского купанья, но я решила поехать на Рейн, тем более, что летом на таком крайнем юге было бы слишком жарко. Если Вам вздумается, дорогой мой, порадовать меня весточкою о себе, то прошу Вас адресовать мне в Coblentz, poste restante. Там будет мой pied-a-terre приблизительно до 15 августа, а потом я уеду назад в Россию, через Петербург, и, приблизительно, около двадцать седьмого должна быть опять в Плещееве. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Крепко жму Вам руку. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк.
338. Чайковский - Мекк
Москва, 29 июля 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Приехавши вчера на один день в Москву, я принужден был остаться на один день еще, так как в течение двух дней, не переставая, шел столь ужасный дождь, что, во-первых, я не мог исполнить нескольких покупок и других дел, а во-вторых, боялся ехать домой, зная, что в сильные дожди между Клином и Майдановым сообщение очень затруднительно. Какое ужасное это лето! И как эта несносная ненастная погода скверно влияет на состояние моего здоровья. Я постоянно недомогаю и никогда еще, мне кажется, мне не работалось так туго, как в последнее время. В Москву я приехал, отчасти чтобы немного рассеяться, отчасти чтобы присутствовать на торжественном богослужении, в котором пел полный хор так называемого Хорового общества. Я состою теперь попечителем этого хора, и меня очень просили быть на этом богослужении, чтобы высказать свое мнение о новом регенте, управляющем этим хором. Исполнением я остался очень доволен, но выбор исполненных нумеров привел меня в отчаяние. Странное дело! В самом коренном и центральном русском городе не любят настоящего православного обиходного пения, а предпочитают какие-то безобразные концертные пьесы, написанные в итальянском стиле и притом грубо и бездарно. Как я ни хлопочу, чтобы подобные вещи были изгоняемы из церковно-музыкального репертуара, ничего нельзя сделать. Московские любители церковного пения любят именно эти безобразия и недовольны, когда им поется что-нибудь написанное чисто, правильно, в духе православного богослужения. Москва имеет очень грустный, пустынный вид, наводящий на меня уныние. Сегодня еду к себе, но, увы, не радуюсь этому! Я должен Вам признаться, милый друг, что в последнее время на меня давно не бывалая хандра напала. В деревне я тоскую, здесь еще скучнее, никуда ехать не хочется - вообще ничто не привлекает и не радует. Думаю, что это - физическое нездоровье и следствие лихорадки, упорно преследовавшей меня в Майданове. Кажется, дорогая моя, Вы назначили мне писать Вам в Соblentz, poste restante; y меня под рукой нет письма Вашего. Пишу Вам, ибо в тоске, охватившей меня, мне ужасно хочется хоть словечко сказать Вам. Пошлю письмо наудачу. А может быть, и погода эта так убийственно влияет на меня! Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Надеюсь, что Вы Вашим путешествием довольны. Ваш П. Чайковский.
339. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 4 августа 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Кажется, мое последнее письмо к Вам из Москвы было преисполнено печальных излияний чувств. Теперь, быть может, благодаря прекрасной погоде, наконец, по-видимому, установившейся, я стал гораздо веселее и бодрее духом. Работа тоже пошла лучше. В сущности, мне кажется, что Майданово, окруженное со всех сторон болотами, вредно действует на мой организм, и что мне представляется нравственным расстройством, есть не что иное, как отражение физического нездоровья. А я действительно и прошлое лето и настоящее почти постоянно недомогаю. Будущее лето буду жить где-нибудь в другом месте и вообще буду понемножку искать себе другого места для постоянного жительства. В Майданове стало пустынно: некоторые дачники уже уехали, испуганные отвратительной погодой. Но чем скорее они уедут все, тем приятнее для меня. Лучше всего мне бывает, когда я совершенно один и когда человеческое общество мне заменяют деревья, цветы, книги, ноты и т. д. Боже мой, как жизнь коротка! Сколько мне нужно еще сделать, прежде чем я почувствую, что пора остановиться! Сколько у меня планов! Когда я совершенно здоров, как, например, в настоящую минуту, мной овладевает лихорадочная жажда труда, и мысль о краткости человеческой жизни убийственно влияет на мою энергию. Прежде этого не было. Я верил в то, что могу и должен кончить всё, что замышляю, и потому порывы к творческому труду были продолжительнее и благотворнее. Надеюсь, как бы то ни было, что через месяц кончу вчерне оперу и примусь за инструментовку. Говорят, что не позже ноября пойдут “Черевички”. Говорил ли я Вам, милый друг, что меня очень уговаривают самому разучить и продирижировать эту оперу? Не знаю, как буду к тому времени здоров, но мне очень бы хотелось победить свою болезненную застенчивость и исполнить предположение. Придется месяца два безвыездно прожить в Москве, и я хочу поискать себе меблированную квартиру, дабы переехать со всем своим хозяйством. Затем вернусь в Майданово и буду со всевозможной спешностью заниматься инструментовкой “Чародейки”. В конце этого месяца ко мне приедет на неделю Модест и его воспитанник. Надеюсь, дорогая моя, что путешествие Ваше доставило Вам отдых и удовольствие и что погода благоприятствует Вам. Путешествие по Рейну удивительно интересно и приятно, и я завидую Вам немножко. А впрочем, в эту минуту и у нас хорошо. Будьте здоровы. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
340. Мекк - Чайковскому
Висбаден, 5/17 августа 1886 г. Мой милый, бесценный друг! Вчера я получила Ваше дорогое письмо, пересланное мне из Кобленца, и сказать Вам не могу, как глубоко меня огорчает и смущает дурное состояние Вашего духа. Боже мой, что это за век, что за жестокость природы; нервы и нервы замучивают людей и делают жизнь невыносимою. Уж Вам ли, кажется, не иметь удовлетворения в жизни. Господь бог послал Вам такой чудный роскошный талант, при котором Вы можете и не жить этою общею бедною жизнью, а создать себе свой отвлеченный мир, в котором будет и счастье, и наслаждение, и полное удовлетворение. Так нет же, - и Вы, Вы, который доставляете столько наслаждения другим, Вы сами страдаете, тоскуете; боже мой, где же справедливость? Как жаль, дорогой мой, что Вы не побывали в Vichy: всё-таки, быть может, это и облегчило бы Вас. Дай господи, чтобы эти недуги как можно скорее миновали! и дали бы Вам полный отдых и вновь способность наслаждаться. Как жаль, милый друг мой, что Вы не на Рейне; здесь так хорошо, что можно забыть и себя самого, не только все невзгоды жизни. Я наслаждаюсь здесь невыразимо. У меня ведь две страсти: музыка и природа, и хотя я первой теперь совсем почти лишена, но зато вторая получает самое роскошное удовлетворение. О, Рейн, этот Рейн - награда страждущим на свете! Здесь до того хорошо, что и не расстался бы никогда с этим чудным Рейном, а между тем, я тороплюсь, тороплюсь, всё увлекаюсь дальше, дальше, а скоро надо и назад. Хотя я, вероятно, немного просрочу против первоначального проекта, вернусь не к 1 сентября, а, быть может, к 5-му. Отсюда, из Висбаден, я поеду в Baden-Baden и оттуда уже обратно на север, но с остановками в Dusseldorf и Berlin, и так как я всё время в разъездах, то как мне ни печально долго не получать от Вас известия, дорогой друг мой, но я должна просить Вас не писать мне за границу, а написать, если возможно, к 5 сентября в Плещеево. Прошу Вас очень сообщить мне тогда о Вашем здоровье и состоянии духа. Сейчас мы едем прокатиться во Франкфурт. До свидания в следующем письме. Будьте здоровы, ради бога, милый, дорогой друг мой. Всею душою бесконечно Вас любящая Н. ф.-Мекк.
341. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 3 сентября 1886 г. Милый, дорогой друг мой! С тех пор, что я не писал Вам, произошли некоторые для меня довольно важные события. Из них главное то, что я окончил свою оперу и что, следовательно, наслаждаюсь теперь сознанием освобождения от тяжелой заботы. Не знаю отчего, но с самого первого дня, когда я принялся за сочинение этой оперы, мне всё казалось, что я не окончу ее, что силы не хватит, что я выдохся и т. д. Зато как приятно было закрыть черновую книгу, в которой я писал, и думать, что теперь осталось только оркестровать оперу, а это уж для меня почти не труд, скорее удовольствие. Кончивши оперу, я немедленно принялся за сочинение романсов. Нужно Вам сказать, что весною вел. князь Константин Константинович сообщил мне, что императрица желала бы, чтобы я ей посвятил один романс, и вел[икий] кн[язь] весьма горячо советовал мне это сделать, причем взялся быть посредником. Освободившись от писания оперы, я поспешил исполнить желание ее величества, и теперь у меня уже написано десять романсов, которые переписываются и будут вскоре посланы вел[икому] князю. 16-го августа ко мне приехал брат Модест, со своим воспитанником, и они прогостили у меня две недели. Брат Модест был в течение этого лета очень прилежен. Он написал собственную новую комедию и переделку для сцены одной повести А. Потехина, по просьбе последнего. Собственная его комедия мне чрезвычайно нравится, и по замыслу она очень оригинальна и нова. Он изобразил в ней энергическую девушку, устроившую свою жизнь совершенно самостоятельно, управляющую своим именьем с искусством и успехом, живущую одиноко в деревне, в гордом отчуждении от людей. Сначала она поглощена своим делом и заботами о благе крестьян. Но когда всё это уже установилось и вошло в колею, она начинает тосковать, и является потребность любви. Но тут оказывается, что все те соседи и вообще лица ее сословия, с коими она сталкивается, до того мелкие, дряблые, лишенные мужественности людишки, что ни одного из них она полюбить не может. Зато в простом полуграмотном мужике она находит такой обширный ум, такую смелость, энергию и решительность, что безумно в него влюбляется. Отсюда целый ряд самых интересных компликаций. Пропасть, разделяющая образованного человека от невежественного, хотя бы и умного, простолюдина, мешает взаимной любви этих молодых людей увенчаться счастливым браком; оба по-своему приходят к сознанию этого и добровольно разлучаются навсегда. Очень живо, интересно и трогательно всё это сделано, и я предвижу, что комедия эта заставит много говорить о себе. Говорят, что моя опера (“Черевички”) пойдет на московской сцене в ноябре, и меня очень уговаривают самому продирижировать на первом представлении. Мне хотелось бы попытаться сделать это, да боюсь за свои нервы. Здоровье мое находится теперь в превосходном состоянии. Надеюсь, дорогой друг мой, что и Вы чувствуете себя хорошо. Желательно, чтобы хорошая погода продержалась подольше и чтобы Вам приятно было пребывание в симпатичном Плещееве. А я понемножку приискиваю себе новое местожительство. Уж очень досаждают мне соседи-дачники, особенно своей музыкой. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш до гроба П. Чайковский.
342. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 6 сентября 1886 г. Милый, несравненный друг мой! Вчера получила Ваше дорогое письмо и спешу написать Вам несколько слов. Третьего дня я приехала в Плещееве, но погода такая неудачная, в России я нашла такой холод, какого и не ожидала, потому что за границею, до самого Берлина включительно, мы страдали от жары, так что ночью спали с открытыми окнами, в комнате температура была двадцать три градуса по Реомюру, и вдруг попали в такой холод: у нас вчера и сегодня шесть и пять градусов тепла на дворе. Конечно, для моего здоровья это убийственно, но что еще хуже, это наши российские безобразия от людей. У меня рядом две фабрики, и надо полагать, что рабочие безобразничают, так что мы каждую ночь боимся, что на нас нападение сделают: то они бросают камни в моего ночного сторожа, то стреляют, так что я очень желала бы перебраться в Москву, если найду себе помещение, так как в моем доме слишком тесно для двух семейств, а у меня будут Сашины дети. От души радуюсь, дорогой мой, что Вы кончили Вашу оперу, и от души сожалею, что не могу услышать ее, но наш варварский климат делает меня изгнанницею из моего отечества. Вот и теперь уже я простудилась при самой строгой осторожности, и больше всего я сожалею при своем изгнании, это именно того, что не могу слушать Ваших сочинений. Вчера Сашок показывал мне два новых Ваших фортепианных сочинения: одно, посвященное M-me Jurgenson, а другое - Marmontel'ю, но я еще не слышала их; сегодня он мне поиграет их. За границею я много слушала разных оркестров, из которых отличался самою лучшею программою висбаденский инструментальный оркестр, но за границею так же, как Вам, вероятно, известно, отличные духовые оркестры, военные. Между прочими оркестрами и сочинениями исполняли в Baden-Baden Polonaise Глинки из “Жизни за царя”, и; это сыграли очень плохо. Вообще за границею и летом можно слушать очень много музыки. Это путешествие в Германии было для меня непрерывным рядом наслаждений, эта очаровательная природа приводила меня в какой-то экстаз, от которого я очнулась только под петербургским пронзительным и холодным ветром. Как мне хотелось бы прочитать новую комедию Модеста Ильича; она, вероятно, будет напечатана в каком-нибудь журнале; не откажите, дорогой мой, сообщить мне - в котором. Я скажу только, что я на месте Модеста Ильича отдала бы свою героиню замуж за ее предмета, потому что если она могла полюбить его, так уж, конечно, должна была победить пустой предрассудок кастового неравенства, потому что существенное неравенство заключается только в различном развитии, образовании, уме, доброте, благородстве и т. п. свойствах, а не в том же ведь - кто от кого родился. Героиня же Модеста Ильича по своей деятельности и жизни представлена как личность перед овая, и вдруг спотыкается на такой бессмысленной рутине, как неравенство происхождения. Мне кажется, что это несовсем логично, - это не цельная натура, а так, барышня с претензиями на прогресс. Простите, дорогой мой, что я позволяю себе критиковать произведение человека, который, конечно, лучше меня знал, что делал, и прошу Вас усердно не передавать моих слов Модесту Ильичу. Завтра я ожидаю к себе семейство моей Саши, а она сама проедет прямо в Москву, где и будет ждать своего разрешения; теперь у меня две кандидатки для этого дела - Саша и Анна. Последнюю я видела теперь в Москве. Она, слава богу, чувствует себя хорошо, но очень худа в лице; как весною похудела, так и не поправляется. Они обе веселы, довольны, счастливы своим ожиданием, дай бог, чтобы всё было хорошо. Проезжая в Клину, я смотрела на платформу, не гуляете ли Вы случайно там, но не видела Вас. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Крепко жму Вам руку. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Сейчас получила от Володи известие, что он получил орден св. Владимира как попечитель Дома сирот.
343. Чайковский - Мекк
Майданово, 9 сентября 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Письмо Ваше доставило мне чрезвычайное удовольствие. Мне приятно, что Вы испытали такое сильное наслаждение от поездки Вашей. Из этого я заключаю, что Вам путешествия в мало знакомые красивые места не только приятны, но полезны и даже необходимы. Ввиду этого у меня явилась смелость посоветовать Вам съездить будущей весной или ранней осенью на Кавказ. В первую минуту Вам покажется странно, что я предлагаю Вам план столь отдаленного путешествия, но уверяю Вас, что это вовсе не так трудно, как кажется. В своем вагоне Вы доедете до Владикавказа, а там совершите менее чем в сутки переезд через горы по знаменитой Военно-Грузинской дороге до Тифлиса в коляске, с проводниками, с остановками в комфортабельных станциях, причем я берусь через брата устроить, что на всех станциях Вам будут отводить царские комнаты. Много пишут и говорят про чудеса этой дороги, но действительность далеко превосходит все описания! Если бы Вы на это решились, то из Тифлиса можно проехать в Боржом и там прожить некоторое время. Говорят, что Боржом - верх красоты и что жизненные удобства там все имеются. Ввиду дурной погоды и безобразий фабричных, о коих Вы пишете, я от души желаю, чтобы Вы поскорее переехали в Москву. Боже мой, да неужели в этом огромном Мясницком помещении Вам нельзя устроиться? Очень неприятно, имея свой дом, жить в гостинице. А я всё-таки люблю вспоминать месяц, проведенный в Плещееве. Ровно два года тому назад я пользовался там гостеприимством Вашим и теперь по дневнику день за день воскрешаю в своей памяти все, что пережил там . Но с еще большим, невыразимым наслаждением и умилением я вспоминаю свои многократные гощения у Вас в Браилове и особенно в Симаках. О, эти Симаки! Никогда в жизни и нигде я не помню, чтобы я был так счастлив, как живя в этом уютном, прелестном домике!.. И всё это давно уж утонуло в океане прошлого. А впрочем, грешно мне и на настоящее жаловаться. Теперь, когда все дачники перебрались в город, я очень доволен Майдановым и даже с дурной погодой мирюсь. Но я совершенно уверен, что еще будут чудесные осенние дни. Осенью я вообще чувствую себя гораздо лучше, чем летом. Как только в августе начало пахнуть осенью, так все мои болезни, от которых во всё лето я не мог отделаться, прошли совершенно. Милый друг! Или я неверно изобразил Вам характер героини в пьесе моего брата, или Вы несовсем так прочли. Она не выходит замуж за предмета своей любви не вследствие восторжествовавшего предрассудка, а вследствие сознания, что она не может сделать его счастливым и испортит его простую, нормальную, здоровую жизнь, внеся в нее всю надломленность, болезненность и ненормальность современного интеллигента. А главное, будучи очень умен, и герой не только не старается соединиться с барышней узами Гименея, но боится и старается избегнуть этой чести. Всё это отлично, по-моему, выяснено у, брата, но я не мог в кратком очерке воспроизвести с достаточной ясностью суть дела. Надеюсь, что комедия будет напечатана и что Вы ее прочтете. Две моих новых пьески, о которых Вы пишете, суть безделки, написанные по особенным случаям, и вовсе не заслуживают Вашего внимания. Дорогая моя! Ради бога, не утруждайте себя и не отвечайте на каждое мое письмо. Я ведь знаю, как огромна Ваша переписка и как Вам неудобно часто писать. Мне же позвольте по давно усвоенной привычке писать Вам приблизительно раз в неделю. Будьте здоровы, благополучны и покойны! Ваш до гроба П. Чайковский.
344. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 22 сентября 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! От всего сердца горячо благодарю Вас за Ваше милое внимание ко мне и Вашу память обо мне. Вашу поздравительную телеграмму я получила в самый день моих именин, но не могла сейчас благодарить Вас за нее, а хотела сделать это на другой день из Плещеева, но, когда вернулась туда, на меня обрушилось столько ожиданных и совсем неожиданных дел, что я только через три дня могла поблагодарить Вас за Ваше дорогое для меня внимание. Между прочими делами у меня явилось одно, которое, хотя и неважное, но всё-таки доставляет мне тревоги и хлопоты сверхкомплектные. Это - маленькое увлечение сына моего Макса, которое, во-первых, по своей преждевременности (ему только семнадцать лет), а во-вторых, потому, что c'est une affection mal placee [это привязанность, плохо направленная], которым его эксплуатируют самым неприличным образом. Всё это требует вырвать его из рук этих шантажистов, следовательно, из Петербурга, и теперь я в больших хлопотах по этому предмету. Макс уже находится у меня, но я не знаю, дадут ли ему отпуск на всю зиму, а брать его из Училища мне не хочется, и ему этого не хочется. Вчера я послала в Петербург через брата моего докторское свидетельство и прошение директору дать сыну моему отпуск на неопределенное время для излечения от болезни; не знаю, что из этого выйдет. Если он получит отпуск, то уедет в Южную Америку вместе с Сашонком, который дождется его для этого в Париже. Да, у кого есть дети, тот никогда не знает покоя. В эти же дни хлопот о Максе я была в страшном беспокойстве за мою Сашу, потому что я знала, что она уже заболела, но очень долго не получала телеграммы. Теперь, слава богу, это бремя с души скатилось, бог дал ей дочь благополучно и хорошо. Теперь, когда я дождусь разрешения Анны, то могу уехать спокойнее, а здесь так холодно, что я всё время простужена, кашель и насморк не проходят. Если всё будет благополучно, я, вероятно, уеду около 10 октября и направлю свои стопы в Wiesbaden, потому что мне там ужасно понравилось, а оттуда решу, куда мне дальше двигаться; быть может, отправлюсь в Неаполь. В Австрии холера, и потому я не еду в Вену, и к тому же, сознаюсь, я сделалась таким цыганом, что не могу долго сидеть на одном месте. Дорогой мой, посылаю Вам с этою же почтою чек на две тысячи (2000) рублей и прошу не отказать сообщить мне, дойдет ли он до Вас. Вы получите его, конечно, позже, чем это письмо, потому что с денежными пакетами проделывают разные формальности, но в банке Вы не будете иметь никакого затруднения. Этот банк (Волжско-Камский) находится на Ильинке, на площадке, там же, где и Купеческий банк. Простите, дорогой мой, что я надоедаю Вам этими описаниями, но я хочу облегчить Вам найти его. У меня в доме, в Плещееве, очень тепло, и это большое счастье для меня. Завтра я поеду к Саше в Москву и повезу ей троих детей в гости. Как меня и интересует и бесит вся эта возня с Болгариею. Ужасно будет печально, если нам из-за этой дрянной страны придется с кем-нибудь войну вести, а ведь эти негодные Англия и Германия так и скалят зубы на нас. Эх, как это Россия не понимает, что ее естественная союзница есть Франция. Только при этом союзе и европейское равновесие не нарушалось бьг, а то теперь этим объединением Германии оно совершенно нарушено; кто же теперь может сам на сам с нею справиться? Конечно, никто, - вот она и распоряжается всею Европою, ну, а под таким кулаком, как у г-на Бисмарка, никому не поздоровится. Правда, и глупая Франция также не понимает, что ее единственное спасение заключается в союзе с Россиею. Этот фигляр “Figaro” печатает статьи против России по болгарскому вопросу; как это идиотично! Замечательно, что людям труднее всего бывает понять самую простую истину, не понимают того, что лучшее есть всегда самое простое. Это то же, что и в музыке, и люди делают те же ошибки, что и в музыке: всё ищут чего-то особенно замысловатого и сложного, ну, и выходит чушь. Право, просто зло берет! Эта шутиха Франция тоже вместо того, чтобы посадить поскорее короля, сплотиться потеснее с Россиею, сообща отколотить хорошенько г-на Бисмарка, вернуть с него свои пять миллиардов и тогда благоденствовать, - она, напротив, рассылает теперь везде Фрейсине произносить республиканские речи, в городах выстраивают войска шпалерами для встречи - кого же? Какого-нибудь сапожника Фрейсине. Да, шуты они гороховые, ведь им внутренне стыдно до смерти, что они должны ему делать такие овации, что у них [нет] прирожденного короля, который бывает один в государстве и который и родился и воспитывался королем, к которому и идут такие почести. Всё это эти несчастные французы чувствуют более, чем кто-нибудь, обо всём этом они втайне плачут горючими слезами, но эти сапожники держат их в руках таким террором, что они и пикнуть не смеют о своих желаниях, и вот кричат: “Vive la Republique!” [“Да здравствует республика!”] A la Republique идет к ним так же, как к корове седло; как это всё противно! Не подумайте, дорогой мой, что я чем-нибудь раздражена и потому так выражаюсь. О нет! Это есть плод глубокого изучения французского народа, к которому я имею полную возможность, живя в Touraine, в сердце Франции. Я не скажу, чтобы я вынесла симпатию к этому народу, чтобы я жалела его, - нет, мне противно видеть, что этот народ, который послал на эшафот добрейшего и благороднейшего из людей, этот народ, который без жалости подкосил столько великих, выдающихся сил Франции, этот народ, из которого вышла Charlotte Corday, теперь не может справиться с горстью бездарных, бессовестных разночинцев, которые лишают народ не только свободы действий, но свободы слова, свободы мысли, потому что они боятся даже и думать о том, чего хотят. Им навязали республику, но отняли у них liberte, egalite, fraternite [свободу, равенство, братство.]. И этот, теперь ничтожный народ дает этим проходимцам играть собою, как стадом баранов; кричит: vive la Republique и вывешивает флаги для встречи... Вы подумаете: Генриха V, Людовика XIX? - О нет, - сапожника Фрейсине, потому что он, наверно, сапожник или, быть может, булочник. Да, это совсем не в духе французского народа. Франция - не Америка, она не так воспитывалась, у нее совсем другая история, другие традиции, а следовательно, и другие симпатии. Самые блестящие времена Франции были времена самого абсолютного, самого деспотичного монархизма, и каждый француз вздыхает о том времени, не может забыть его, ему стыдно идти встречать Фрейсине, после целой фаланги блестящих и настоящих королей. Французы не могут забыть того времени, когда Франция распоряжалась Европою, и слуховое щекотанье словом республика не может вознаградить стольких потерь для гордости, самолюбия, тщеславия и многих свойств, так присущих французам. Вот те убеждения, которые я вынесла из своего ближайшего и короткого знакомства ныне с Франциею, и я не могу простить французам, что они так измельчали. Но будет этих мудрствований; я думаю, я Вам ими ужасно надоела, дорогой мой, простите. Коля и Анна говорили мне, что Вы недавно у них обедали. Не правда ли, милый друг мой, что эта парочка производит очень приятное впечатление: у них всё в гармонии, всё понятно, всё ясно и всё мило, конечно, откладывая в сторону всякие другие политические дела, - но только они сами по отношению друг к другу, со всею их жизнью. До свидания, мой милый, бесценный друг. Будьте здоровы и спокойны, Крепко жму Вам руку. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
345. Чайковский - Мекк
Майданово, 23 сентября 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Последнее время ознаменовалось двумя поездками в Москву, вследствие которых весь строй моей жизни нарушился и, между прочим, задержался правильный ход моей корреспонденции. Если я не ошибаюсь, я давно Вам не писал. В первый раз я пробыл в Москве пять дней, очень устал; вернулся домой и едва успел немного придти в себя, как пришлось снова ехать в Москву на один день, по случаю торжественного представления “Демона” и приезда А. Рубинштейна. Прослушать “Демон а” не составляет вовсе неприятности, ибо я считаю эту оперу лучшей из Рубинштейновских, но несносен был ужин, на котором пришлось потом. присутствовать. Эти ужины с бесконечными спичами и гостами, продолжающиеся до четырех часов ночи, несносны в высшей степени, и у меня сегодня весь день болит голова, так как нужно было встать в семь часов утра, чтобы поспеть на поезд. В последний раз, что я видел Колю и Анну, они говорили, что ее разрешение от бремени ожидается в двадцатых числах; вчера я не успел к ним заехать, сегодня никакого известия не получил и немножко беспокоюсь. Дай бог, чтобы она и Александра Карловна поспешили успокоить двойное волнение и беспокойство, которые Вы должны теперь испытывать. В Москве я ничего решительного не мог узнать относительно того, когда пойдет моя опера. Во главе дирекции стоит теперь личность очень несимпатичная, некто г. Майков, никогда театральными делами не занимавшийся, и бог весть, почему назначенный на это место. Судя по всему, это человек, очень нерасположенный к русским музыкантам вообще и ко мне (как мне говорили) особенно, и я предчувствую, что при постановке оперы мне придется выдержать много неприятностей от него. В подобных случаях я всегда вспоминаю двух людей, враждебно относящихся к опере: Вас и Льва Толстого, и даю себе слово не писать больше опер, но непреодолимое влечение к театру берет потом верх, и я чувствую, что, пока перо держится в руке, я буду писать всё-таки больше опер, чем симфоний или квартетов. А между тем, как хорошо, как покойно не иметь дела с театром и с его дрязгами! Приступил к инструментовке “Чародейки”. Теперь я надеюсь недели две безвыездно провести в деревне. Судя по телеграмме из Москвы, я заключаю, что в ожидании прибавления в семействах сына и дочери Ваших Вы там, и потому адресую письмо на Мясницкую. Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог, чтобы всё совершилось благополучно. Ваш П. Чайковский. Дом Колин мне чрезвычайно понравился.
346. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 26 сентября 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Письмо Ваше, а также конверт с чеком я сегодня получил. Примите живейшую, горячую благодарность мою. Благодарю Вас также за указание, как поступить с чеком. Затруднения тут никакого, конечно, не будет. Еще раз от всей глубины души благодарю Вас, дорогая моя! Очень радуюсь благополучному разрешению от бремени Александры Карловны. Я тем больше радуюсь этому, что, значит, доктор Чиж теперь свободен и, наверное, будет присутствовать при разрешении Анны, которая именно боялась, что ее роды совпадут с родами Александры Карловны. Позвольте мне сказать Вам, дорогой друг мой, что я уже давно заметил с чувством самой искренней радости, что тяжелые, болезненные ощущения, которые вызывала в Вас Анна, значительно сгладились. По тону, с которым Вы говорите о ней, я вижу, что справедливое неудовольствие Ваше против нее отошло в область прошлого. Дай бог, чтобы отныне ничего подобного прежнему, той поразительной бестактности, которую она выказала, войдя в Вашу семью, уже не было. Анна очень умна, и мне кажется, что она поняла свои ошибки и постарается исправить их. Что касается взаимной любви Анны и Коли, то действительно нельзя сомневаться в прочности соединяющего их чувства. Ваша доброта восторжествовала над всеми тягостными недоразумениями, разъединявшими Вас от этой пары, и я имею полное основание надеяться, что мне уже не придется больше раскаиваться в том, что я был связующим звеном между двумя семьями. Нередко я страдал и мучился от сознания своей невольной вины, и теперь несказанно радуюсь перемене обстоятельств. То, что Вы говорите о политике, совершенно верно. Естественность и логичность союза России с Францией так очевидна, что ее все сознают, и, рано или поздно, этот союз осуществится. Мне кажется, что наш государь стремится удержать до поры до времени мир во что бы то ни стало. И я очень радуюсь, что из-за негодного народишка он не хочет покамест воевать. А если нужен мир, то, очевидно, невозможно заключать официального союза с Францией, ибо этот союз уже сам по себе есть объявление войны. Французы тоже нуждаются в мире, и это обстоятельство и им мешает искренно броситься в объятия России. Такой шаг мог бы быть сделан только сильным и прочным правительством, а не такими господами, как Ферри, Фрейсине и т. д. Как я радуюсь, что Вы собираетесь в Неаполь; я ужасно люблю, когда Вы живете в Италии. Очень и мне бы хотелось не сидеть так упорно на месте, как я это делаю с некоторых пор, но опять-таки мои оперы причиной тому, что я не могу уезжать зимой из России. В нынешнем году меня удерживают “Чеpeвички”. В будущем пойдет “Чародейка”. Теперь я провожу, по крайней мере, семь часов дня за инструментовкой этой оперы. Но это работа мало утомительная; скорее, напротив, она наполняет приятным образом жизнь, нисколько не утомляя. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг. Еще раз глубоко благодарю Вас. Дай Вам бог всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Кажется, в прошлом письме я уже говорил, что дом, подаренный Вами Коле, мне очень, очень нравится.
347. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 3 октября 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! От всей души благодарю Вас за новое поздравление и также поздравляю Вас с третьего внучкою. Дай бог нашей молодой парочке радоваться и утешаться этим маленьким созданьицем, этим дорогим звеном их любви и счастья. Вы совершенно верно угадали, дорогой мой, что мое неудовольствие против Ануси совершенно сгладилось. Я так довольна их собственною приличною и вполне семейною нравственною жизнью, что я не хочу и вспоминать дурного прошлого, тем более, что в настоящем я его не вижу, а что касается жизни самого Коли, то, конечно, ее благоустроенность, приличность и счастье вообще в самой значительной степени составляет заслугу женщины, жены, и за это я Анну очень люблю и очень высоко ценю. Дай господи, чтобы так было всегда, чтобы никогда ничто не изменилось в этой тихой, хорошей семейной жизни. Теперь они оба поглощены своею новою радостью, новыми заботами о дорогом существе. Я была у них. Ануся смотрит молодцом, кормит сама, и, слава богу, теперь явилось достаточно молока, а первые дни я боялась, чтобы ей не пришлось отказаться от этой весьма дорогой обязанности матери. Завтра я еду на крестины своей первой внучки - Мекк; до сих пор у меня был только один внук Мекк, а это первая внучка Мекк; но вообще это двадцать первая внучка, - благодать божья! Я ужасно рада, что Вам понравился Колин дом, милый друг мой, он, действительно, очень приличный и симпатичный домик. В среду я уезжаю совсем, и до того времени уже не успею написать Вам еще, дорогой мой, а пошлю Вам свое сердечное прости со станции Клин, когда буду проезжать там, потому что я поеду через Петербург, но не остановлюсь в Петербурге нисколько; боюсь тамошнего холода и потому перееду со станции на станцию. Но вот горе: я не знаю, с которой стороны от железной дороги находится Майданово, и не знаю, куда мне посылать свои задушевные, горячие приветы Вам, мой милый, неизменный друг. Ах, боже мой, я чуть не забыла горячо, от всего сердца поблагодарить Вас, дорогой мой, за Ваш совет съездить на Кавказ и за Вашу готовность устроить мне большой комфорт на пути. Меня очень тянет в эту чудную природу и пугает только эта дальность расстояния и путешествие в экипаже, но очень может быть, что я всё-таки соберусь съездить в эту весьма привлекательную страну. А знаете, дорогой мой, куда я теперь замышляю съездить? - В Мадрид! И это очень легко сделать: из Парижа полутора суток езды, и есть спальные вагоны, а не правда ли, - интересная страна; при мысли об ней так и слышится Хота Аррагонеза, а какая это прелесть! Но вообще говоря, мои фантазии сменяются так быстро, что я и не знаю еще, куда поеду. Знаю только одно, что меня всегда тянет страстно на юг - туда, где солнце и цветы не изменяют человеку круглый год. Природа и музыка - это мой культ. В них мое божество, мое обожание, мое наслаждение и счастье, счастье без конца, только они и удовлетворяют меня в жизни. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Теперь напишу Вам из-за границы. Как же Вы решили насчет дирижирования Вашей оперой самому? Но я не знаю, для чего Ваши друзья мучат Вас таким советом. По-моему, это не только излишне, но гораздо лучше не профанировать свою особу этим выступлением на эстраду, на глаза и суд всякой публики. Я считаю композитора слишком священною особою для того, чтобы выставляться так перед толпою. Простите, дорогой мой, если мое суждение некстати; нечаянно вырвалось. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк. Простите, что письмо написано так неопрятно, я очень тороплюсь, дел много.
348. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 5 октября [1886 г.] Милый, дорогой, бесценный друг! Мысль Ваша проехаться в Мадрид мне чрезвычайно нравится, и я очень рад, что Вы увидите новую страну, опоэтизированную столькими поэтами и музыкантами. Прочитав это известие в письме Вашем, я немедленно решил при первой возможности тоже побывать в Мадриде. О, эти оперы! Сколько из-за них страданий и лишений я испытываю! Например, то обстоятельство, что уже четыре года, будучи, в сущности, совершенно свободным, я не видел столь горячо любимой мной Италии и Рима, - это всё по вине моих опер, ради постановки которых и осень и зиму я постоянно задержан здесь. В такую погоду, как сегодня, нельзя без сжимания сердца думать о Риме, о солнце, цветах! Но зато я внутренне даю себе слово раз навсегда отказаться от писания опер, и надеюсь, что сдержу свое слово. То, что Вы говорите о дирижировании моем, есть настоящий елей для раны моего сердца. Представьте себе, милый друг, что целую жизнь свою я всегда мучился и страдал от сознания своей неспособности к дирижированью. Мне казалось, что как-то стыдно и позорно не уметь владеть собой до того, что при одной мысли о выходе с палочкой перед публикой я трепещу от страха и ужаса. Чувствую, что и на этот раз, хоть я и дал обещание сам дирижировать, но когда время подойдет, не хватит смелости, и я откажусь. Но если так случится, мысль, что Вы и, вероятно, многие другие не видят в моей дирижерской бесталанности никакого стыда и несчастия, будет мне чрезвычайно утешительна. Тороплюсь кончить это письмецо для того, чтобы оно могло еще дойти к Вам до Вашего отъезда. Мне хочется пожелать Вам, дорогая моя, самого счастливого, благополучного и приятного путешествия! Майданово находится, проехавши Клин, сейчас же направо. Оно хорошо видно, но Вы будете ехать ночью. Будьте здоровы и счастливы. Ваш П. Чайковский. Я до слез радуюсь тому, что Выпишете об Анне.
349. Мекк - Чайковскому
Висбаден, 19/31 октября 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! Вот я и опять в Висбадене, в этом чудном месте, где такой мягкий воздух, такое горячее солнце, горы покрыты таким чудным густым лесом, луга такою зеленою бархатною травою, где всё дышит средневековою, легендарною Германией. Ах, как здесь хорошо, дорогой мой! Сидя теперь в Майданове, Вы и представить себе не можете, как тут поэтично хорошо и как много музыки, какие серьезные программы. Вчера мы слушали Баха, Бетховена и очень красивую увертюру Reinecke к “Konig Manfred”. Завтра будем слушать Пятую симфонию Бетховена, сцену из “Тристана и Изольды”, скрипичный концерт Bruch'a в исполнении Sauret и потом его собственное сочинение для оркестра. Как жаль, что Вы не здесь, мой милый, дорогой друг. Одно только и отравляет мне мое наслаждение, - это жизнь в гостинице, потому что невозможно удовлетворить всем своим потребностям и привычкам. Я, например, ненавижу гостиничных кроватей, а нельзя же снабжать Hotel'и своим mobilier, в особенности при такой частой перемене места, как она у меня делается; но что делать, - зато так многое вознаграждает меня за эти неудобства, что в выводе я всё-таки в восторге. На днях я поеду в Heidelberg на прогулку, дня на три, и вернусь опять сюда; это прелестный городок, и я давно не была в нем. В свой Belair, хотя он и очень мил, но я, вероятно, совсем не попаду, потому что там совсем нет музыки, а это слишком скучно для меня, и природа мало интересная, нечего смотреть и нечем восхищаться. А Вы знаете, дорогой мой, что у меня две радости на свете: музыка и природа; которую из них я больше люблю, трудно сказать, потому что одна пополняет другую, но обе они мне необходимы. Зимою я, вероятно, отправлюсь на юг, в Рим, в Ниццу. Ах, да, я и забыла сказать Вам, что об Испании я отложила попечение, потому что когда стали читать описания этой страны и указания путеводителей, то я убоялась, так как там прямо говорится, что дамам не советуют пускаться туда в путешествие, - ну, делать нечего, дамам везде плохо. Вчера я получила письмо из Москвы, где пишут, что Анна, было, прихворнула, но что теперь лучше, а это меня очень встревожило, я послала телеграмму с вопросом, каково ее здоровье и малюточки, но еще ответа не получила. Сейчас подали мне письмо от Саши, где она пишет, что Анна, слава богу, теперь совсем здорова и что Коля неожиданно уехал в Копылово. Теперь меня это тревожит, - зачем в Копылово, и так экспромтом; значит что-нибудь случилось. Боже мой, боже мой, никогда нельзя быть покойным, одна тревога сменяется другою. Из Москвы пишут, что там мороз и снег. Бедная наша страна, какая она суровая и жесткая, а тут солнце так ласково греет, трава такая зеленая. Если бы я могла еще здесь слушать Ваши сочинения,- дорогой друг мой, то блаженство мое было бы безгранично! Будьте здоровы, дорогой мой, милый друг. Не забывайте всею душою горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк. Р. S. Адресовать письма покорнейше прошу в Wiesbaden, poste restante, потому что там всегда знают наш адрес.
350. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 26 октября 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Вчера я получил здесь пересланное из Майданова письмо Ваше, чрезвычайно обрадовавшее меня, в особенности потому, что оно дышит довольством и отражает светлое настроение души Вашей. Сколько помнится, Висбаден действительно прелестный городок. Я был в нем только однажды не надолго и очень давно, еще до войны 1870 г., и помню, что был совершенно очарован. Очень доволен я также тем, что Вы собираетесь в Рим. Боже, как бы мне хотелось побывать в Италии вообще и в Риме в особенности! Но, увы, я сам сковал себе цепи, удерживающие меня в России; это мои оперы, ради которых я непременно должен быть зимой то в Москве, то в Петербурге. Впрочем, теперь я попал в Петербург по другой причине. Если Вы помните, милый друг, уже и прежде со мной бывало, что от напряжения в работе или от другой причины у меня периодически появляется упорная головная боль совершенно особенного свойства. Она состоит в том, что как только я с полчаса внимательно поработаю, у меня является ощущение, как бы мне в мозг воткнули гвоздь, и эта боль столь мучительна, что уже о работе и думать нечего. По опыту знаю, что против этого одно средство - бросить работу и на время уехать. После нескольких дней, заметивши, что прекратить занятия и уехать необходимо, я решил отправиться в Петербург, где и нахожусь уже больше недели, ровно ничего не делая. Как всегда, я здесь очень страдаю от суетной столичной жизни, тоскую о своем одиночестве и чуть не плачу, что столько времени пропадает даром для работы, но зато боль моя совершенно прекратилась. Придется, однако ж, для окончательного выздоровления остаться еще несколько дней. Я часто бываю в театрах, в опере, - всячески стараюсь развлекаться. Видел “Руслана и Людмилу” в новой, необыкновенно роскошной обстановке. Опера здесь процветает, т. е. очень привлекает публику, хотя по составу труппы оставляет желать очень многого. Отсюда я снова отправлюсь в Майданово и буду работать, пока не пригласят в Москву для репетиций оперы “Черевички”. А затем мечтаю о путешествии за границу, но не знаю еще, как и куда! Благодарю Вас, дорогой, бесценный друг, что вспомнили обо мне и написали; я именно получил Ваше письмо, когда уже начинал беспокоиться о том, где Вы и как себя чувствуете. Дай бог Вам всяческого благополучия. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Погода в Петербурге самая тоскливая, серая, с постоянным дождичком.
351. Мекк - Чайковскому
Висбаден, 2 ноября 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Как больно мне было узнать из Вашего письма, что Вы опять хвораете. Ради бога, милый друг мой, берегите себя, занимайтесь поменьше; Вы уже так много доставили наслаждения человечеству, что уже имеете право хотя бы и ничего не делать. А мне так обидно, что я лишена теперь счастия слушать Ваши сочинения, что, признаюсь, я желала бы, чтобы Вы меньше сочиняли, - это своего рода ревность, но что делать? - человек слаб. Дай господи, чтобы Ваша головная боль совсем и навсегда оставила Вас. В прошлом своем письме я забыла еще раз много и много поблагодарить Вас, мой милый, добрый друг, за Вашу протекцию Генриху Пахульскому, так как теперь ему уже дали занятие в консерватории. Бесконечно благодарю Вас, горячо уважаемый друг мой, за это выражение Вашей дружбы ко мне. А бедный Владислав Альбертович никак не может поправиться своими нервами, делается совсем ипохондриком. и хотя музыка есть его единственный культ, но и в ней он не находит облегчения своему постоянному беспокойству и тревогам. Какое зло дала природа людям - эти нервы, и ведь никаких средств нет против них, - так люди и погибают. Мы слушаем здесь каждый день, а иногда и два раза в день очень хороший оркестр, а третьего дня слушали и солистку Sophie Menther. Вы, вероятно, знаете эту артистку, дорогой мой? Она очень блестящая пианистка. Играла больше всего Листа. На прошлой неделе играл также Саразате, но я не была в концерте, потому что только что вернулась в тот вечер из Heidelberg, куда я ездила искать для Милочки precepteur [наставника]. Гувернантка у нее есть, итальянка, M-elle Balmas, но она учит ее трем языкам: итальянскому, французскому и английскому, а в научных предметах она слаба, так я взяла из Гейдельбергского университета докторанта Sutterlin, молодого человека, от которого университет ожидает очень много; так, по крайней мере, заявил профессор, к которому я обратилась. В тот же вечер, как играл Саразате, исполняли также Ваш Andante из Первого квартета, но исполняли всем Streichorchestr'ом [струнным оркестром], и Влад[ислав] Альб[ертович] говорил, что нехорошо исполняли; это очень жаль. Я уже сегодня пишу второе письмо, а потому кончаю. Будьте здоровы, милый, дорогой Друг мой, и не забывайте всею душою горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк.
352. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 4 ноября 1886 г. Милый, дорогой, бесценный друг! Ради бога, простите меня, что пишу Вам так мало и редко. Я всё еще в Петербурге; кручусь в неистовом водовороте здешней жизни, и в довершение всех трудностей вот уж третий день, как совершенно болен и не могу уехать в свое милое деревенское уединение, о котором помышляю как о каком-то невероятном счастье и блаженстве. Надеюсь, однако же, что в четверг шестого числа можно будет уехать. Завтра хотят в мою честь устроить празднество в здешнем Квартетном обществе. Это будет мое последнее петербургское испытание. А затем, едва успею несколько дней отдохнуть в Майданове, как уже придется ехать в Москву на репетиции оперы. Но хотя я и очень устаю и очень утомляюсь от Петербурга, но не могу не сказать, что меня трогает глубокое сочувствие, которое я встречаю здесь повсюду, во всех кружках и сферах, с которыми сталкиваюсь. Приписываю это тому, что мою музыку здесь очень любят, и это, конечно, глубоко радует меня. Как далеки те времена, когда о постановке новой оперы мне приходилось хлопотать и просить! Теперь они еще ненаписанную оперу уже включают в репертуар будущего сезона и собираются роскошно обставить ее. Когда кончу постановку “Чеpевичек”, поселюсь безвыездно в Майданове и буду с величайшею поспешностью оканчивать “Чародейку”. Будьте здоровы, дорогая моя, и ради бога простите, что не успеваю теперь правильно вести свою корреспонденцию с Вами. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
353. Чайковский - Мекк
Майданово, 10 ноября 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Наконец я у себя дома, и нет слов, чтобы выразить, до чего я рад и доволен. Только здесь, в деревне, я чувствую себя самим собой, живу настоящей жизнью, перестаю носить какую-то маску светского человека, под которой скрывается неисправимый ненавистник света, по обстоятельствам принужденный от времени до времени как угорелый метаться среди этого самого света. Как я уже писал Вам, милый друг, в прошлом письме, я, однако ж не могу не замечать, как много выиграл я или, лучше сказать, моя музыка, в русском общественном мнении за последние годы. Отовсюду, на каждом шагу я встречал в Петербурге так много изъявлений сочувствия и любви, что нередко умилялся до слез. Высшим проявлением симпатий ко мне было устроенное в мою честь в Квартетном обществе торжество. Вечер состоял из двух больших сочинений (квартета и трио) и мелких вещей. Энтузиазм был искренний, и я вышел оттуда подавленный чувством умиления и благодарности. Даже дня два после того был совершенно болен от испытанных волнений. В высших сферах, кроме благоволящих ко мне государя и государыни, у, меня есть особенный, специальный покровитель, а именно вел. кн. Константин Константинович. В это пребывание в Петербурге я нередко с ним виделся и бывал у него. Личность его необыкновенно обаятельна. Он талантливый поэт и недавно, под обозначением букв К. Р., вышел сборник его стихотворений, имеющий большой успех и расхваленный всеми газетными и журнальными рецензентами. Он также и музыкой занимается и написал несколько очень миленьких романсов. Жена его - очень симпатичная молодая женщина, замечательная, между прочим, тем, что в два года она выучилась совершенно свободно говорить и читать по-русски. Несмотря на всю мою застенчивость, особенно с людьми из высоких сфер, я чувствовал себя в среде этих симпатичнейших августейших особ совершенно свободно и в беседе с ними находил истинное удовольствие. Вся дирекция театров тоже всячески выражала при всяком удобном случае свою симпатию и готовность оказывать моим операм внимание. Прежде не то было. Всё это, дорогая моя, я пишу Вам не для того, чтобы покичиться своими успехами, а ввиду того, что Вам не неприятно будет знать, что преданный и верный друг Ваш всё более и более завоевывает симпатий к его музыке. А ведь эти симпатии имеют благодетельное действие, особенно в такие годы, когда бороться с равнодушием и непониманием уже становится не по силам. Опера “Гарольд” моего друга Направника, первого представления которой я хотел дождаться, опять отложена по болезни главной певицы, а теперь он и сам, бедный, расхворался. Так я и не мог дождаться ее. Мне самому предстоит в ближайшем будущем испытывать авторские волнения в Москве. Только дней шесть я отдохну в деревне. Погода здесь печальная. Снега и солнца нет. Серо, туманно, дождливо. С нетерпением ожидаю настоящей зимы. Постараюсь и теперь, и по возвращении из Москвы работать умеренно, дабы труд не был в ущерб здоровью. Будьте здоровы, дорогая моя. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский. Благодарю Вас от души, дорогой друг мой, за письмо Ваше. Меня очень огорчает ипохондрия бедного Влад[ислава] Альберт[овича]. Очень прошу Вас дружески поклониться ему от меня.
354. Мекк - Чайковскому
Баден-Баден, 21 поября/3 декабря 1886 г. Милый, несравненный друг мой! Бесконечно благодарю Вас за Ваши дорогие письма, которые я все получаю аккуратно, но простите, ради бога, что на два Ваши письма отвечаю одним, но у меня при моем огромном семействе такая большая переписка, что сил и средств не хватает писать часто, тем более, что сил-то с каждым годом уменьшается, старость всё дает себя чувствовать сильнее, а переписка всё увеличивается по мере того, как дети вырастают и становятся самостоятельными. Вы удивитесь, быть может, дорогой мой, что письмо это обозначено из Баден-Баден, но я приехала сюда для прогулки; так как вы знаете, что я не могу долго сидеть на одном месте, то мне захотелось посмотреть, .какой вид имеет это очаровательное место зимою. И увы, уношу полнейшее разочарование: насколько оно восхитительно летом, настолько непривлекательно зимой. Тесно, безлюдно, холодно, снег лежит, - словом, некрасиво и неуютно. Завтра я уезжаю обратно в Висбаден, там гораздо приятнее и удобнее. Перед отъездом из Висбаден мы были в очень интересном концерте, от Cacilien Verein. Исполняли ораторию Haydn “Jahreszeiten (Quatre Saisons)”, и великолепно исполняли. Оркестр там чудесный, хоры, в особенности женский, превосходны, солисты отличные, а что касается отношения капельмейстера и всех артистов к исполняемому произведению, то уже лучше, как в Германии, нигде и найти нельзя; это было срепетировано безукоризненно, несмотря на то, что в хорах масса любителей. Сегодня здесь мы пойдем также в симфонический концерт, но здесь оркестр гораздо хуже висбаденского, а будет играть солист - скрипач d'Angremont. В прошлую пятницу у нас в Wiesbaden играл Иоахим. Как я счастлива, как горячо радуюсь тем овациям, какие Вам делали в Петербурге, дорогой друг мой. Я радуюсь вдвойне: за Россию, что она умеет ценить гениальный талант, и за Вас, мой бесценный друг, что Вы получаете эту оценку, а ведь самое дорогое удовлетворение для человека это быть оцененным. Пошли Вам господи здоровья, чтобы долго, долго пользоваться своими успехами и доставлять наслаждение миру. Все мои в России помаленьку здоровы, а от американцев получили одно только письмо с Атлантического океана. Они все здоровы, были в Лиссабоне на несколько часов. Пароход, на котором они едут, везет тысячу человек; вот громадный-то, это целая большая деревня. До свидания, дорогой мой, милый друг, будьте здоровы, берегите себя, ради бога. Всею душою безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
355. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 14 ноября 1886 г. 1886 г. ноября 14 - 24. Майданово - Москва. Милый, дорогой друг мой! Не много радостей принесло мне мое возвращение в Майданово. Вместо здоровой, деятельной жизни - я всё нездоров. И ума не приложу, что это такое. Во-первых, при малейшем напряжении головы не только в работе, но и в чтении, у меня немедленно появляется та боль внутри головы, которую иначе нельзя сравнить, как с гвоздем, воткнутым в самую середину мозга. Во-вторых, пищеварительные органы мои становятся опять скверными. Одним словом, чтобы не входить в подробности, скажу только, что, несмотря на необходимость торопиться с инструментовкой оперы, я уже третий день не работаю. Надеюсь, что все это пройдет и что моя несомненно здоровая, хотя и чересчур нервная натура скоро опять свое возьмет. Но придется поневоле умерить себя в работе. Несколько раз в эти дни передо мной восставал роковой и ужасный вопрос: “Ну, а что если здоровье расстроится до того, что совсем работать нельзя будет?” А я жизнь без работы не могу себе представить! Впрочем, повторяю, милый друг мой, не придавайте всему, что я Вам сегодня пишу, слишком большого значения. Всякую напасть я всегда склонен видеть в преувеличенном виде. Всё ждем зимы, а зима не приходит; погода стоит унылая,, серая и содействует, вероятно, ненормальному состоянию моей нервной системы. 24 ноября. Вот уж десять дней прошло с тех пор, как написаны предыдущие строки. После того моя головная боль дошла до ужасающей степени. Она не оставляла меня даже ночью. Я не мог ни, спать хорошо, ни работать, ни читать, ни гулять и доходил до совершенного отчаянья, как вдруг, девятнадцатого числа получаю депешу, что меня требуют в Москву для репетиций оперы. В первую минуту я хотел ответить, что при репетициях оперы присутствовать не буду и уеду за границу. Но в то же время я почувствовал, что мне от испытанного волнения или от другой причины вдруг стало гораздо лучше. Через полчаса я почувствовал желание спать; лег и, проспавши отлично ночь, встал почти здоровым и уехал в Москву, прямо в Большой театр на репетицию. С тех пор мое здоровье находится в отличном состоянии. Не правда ли, дорогая моя, что вся эта странная болезнь есть не что иное, как те же вечные нервы. Я понял теперь раз навсегда, что, когда эта боль будет появляться, нужно бросать на время работу и уезжать. Достаточно перемены обстановки, чтобы боль прошла. Теперь ежедневно идут репетиции (пока еще с фортепиано) “Чеpевичек”. Опера будет дана, вероятно, в половине будущего месяца. Я видел Колю, Анну и их дочку. Ребенок здоровый и очень симпатичный. Вы не посетуете на меня, дорогой друг, что, пока будут происходить репетиции оперы, я поневоле буду неаккуратно вести свою корреспонденцию с Вами и ограничиваться лишь краткими извещениями о себе? Кроме репетиций, я все досужные часы посвящаю “Чародейке”, которую должен кончить к сроку. Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг мой! Ваш П. Чайковский. Здешний адрес мой: Большая московская гостиница.
356. Мекк - Чайковскому
Висбаден, 8/20 декабря 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Как это печально, что Ваше здоровье так неудовлетворительно нынешнюю зиму, и как жаль, что Вы летом не поехали в Виши, это бы Вам очень поправило здоровье на зиму.. Но как наши организмы похожи, так это просто удивительно: у Вас точно такая же головная боль, как и у меня, и делается от тех же причин, как и у меня, и я именно вследствие такой головной боли и лишилась возможности читать, поэтому мне теперь и необходимы люди для чтения. Что эта головная боль есть нервная, в этом, конечно, нет сомнения. Дай господи, чтобы Ваши занятия в Москве надолго избавили Вас от этой мучительной головной боли. Я могу похвастаться Вам, дорогой мой, что мы опередили Вас зимою: у нас со вчерашнего дня лежит снег. Ландшафт очень красивый, но всё-таки я предпочитаю видеть зеленую траву. А про Баден-Баден я слишком поторопилась заявить Вам, что там зимою нехорошо. Нет, даже и под снегом очаровательно, потому что когда мы поехали кататься и пошли гулять в горы, покрытые густым лесом, то это до того хорошо, что всё другое исчезает из воображения, а только приходишь в немой восторг от этой чудной красоты природы, гак что я уехала из Баден-Бадена опять очарованная и теперь отсюда, вероятно, через неделю уеду совсем, и в Баден-Баден на одну или две недели, а потом в Париж и, вероятно, в Ниццу, потому что меня тянет на юг неудержимо. Завтра я жду к себе своего сына Володю, и, конечно, можете себе представить, милый друг мой, с какою радостью. Он пробудет, вероятно, самое короткое время, но всё-таки свидания с ним действуют на мою душу как бальзам, после которого долго чувствуешь себя хорошо. Я все продолжаю здесь наслаждаться музыкою. В прошлую субботу в симфоническом концерте играл пианист Grunfekl; я его знаю по Вене, и его игра мне очень нравится. Здесь также отличный оркестр и превосходный капельмейстер Louis Lustner. Теперь здесь ожидают праздника рождества, в Courhaus будет елка послезавтра, но я, к сожалению, на нее не попаду, потому что требуется быть одетою в бальный туалет, ну а до этого мы не охотницы. А в России отсутствие зимы производит много убытков и невыгод и в том числе и нам, несчастным акционерам железных дорог, так как подвоза хлеба нет: по бездорожию дороги ничего не возят, и доходы акционеров значительно уменьшаются. Чудит эта природа невообразимо: в России вдруг нет зимы, - где же ей быть после этого! Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Прошу Вас усердно совсем не писать мне, пока Вы заняты репетициями, тем более, что я буду менять места теперь, и письма могут затеряться, а это было бы очень неприятно. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк.
357. Чайковский - Мекк
Москва, 9 декабря 1886 г. Милый, дорогой друг мой! Жизнь моя в Москве продолжает быть преисполненной заботами о постановке “Черевичек” и параллельно с этим усиленной. работой над другой оперой, “Чародейкой”. Если прибавить к этому неизбежные обеды, вечера, концерты, спектакли и т. д. и т. д., то понятно, что в результате - постоянное утомление, подчас доходящее до изнеможения. Однако ж, несмотря на всё это, я, слава богу, совершенно здоров. Первое представление “Черевичек” отложено до десятых чисел января, не потому, чтобы времени не было поставить оперу в декабре, а потому, что декабрь есть глухое предпразничное время, для театра неблагоприятное. Оркестровая репетиция была покамест только одна, и я на ней дирижировал. Мне хотелось попытаться побороть свою болезненную застенчивость; я пересилил волнение и страх, был восторженно приветствуем музыкантами и, в конце концов, репетицию провел недурно. Посмотрим, что будет дальше и в состоянии ли я буду дирижировать и на представлении. Вчера по случаю дня рождения Анны я у них обедал. У них было довольно много гостей. Кира чрезвычайно милый, здоровый, симпатичный ребенок, и теперь общее впечатление, производимое молодыми супругами, их взаимной любовью и счастием, в самом деле очень приятно. Сделавшись матерью, Анна стала вдруг как-то гораздо мягче. Шероховатости ее характера сгладились, можно надеяться, что в конце концов все то, что в ней и в ее воздействии на мужа огорчало как Вас, так и меня, останется навсегда в области прошедшего. Милый друг! Вчера только я узнал, что граф. Беннигсен не обитает в Вашем Мясницком доме. У меня была в начале осени мысль просить Вас позволить мне поселиться на всё время пребывания моего в Москве в нижних комнатах этого дома (где мне бесконечно покойнее и удобнее, чем в гостинице), но я не посмел заговорить с Вами об этом, ибо думал, что Алекс[андра] Карловна всю зиму проживет в Москве. Перед праздниками я уеду в Майданово и в начале января снова возвращусь в Москву. Простите за смелость, но мне хочется попроситься к Вам в жильцы недели на две или на три на Мясницкую. Возможно ли это? Я решаюсь, на, эту просьбу совсем не в видах экономии, а потому, что я там могу гораздо покойнее жить и вернее уединяться. Здесь отбою нет от посетителей. Засим позвольте пожелать Вам, дорогой, милый друг, всяческих благ и, главное, здоровья. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
358. Мекк - Чайковскому
Висбаден. 14 декабря 1886 г. Дорогой, несравненный друг мой! Я в восторге от Вашего желания пожить у меня в Мясницком доме. Я уже так давно не пользовалась самым величайшим для меня удовольствием иметь Вас своим дорогим гостем, что считала уже это мечтою, и тем более теперь я бесконечно рада, что мои комнаты осветятся Вашим присутствием. В доме уже давно никого нет; Саша приезжала только к своему разрешению и через три недели уехала обратно в Гурьево. Прошу Вас, дорогой мой, занять комнаты, какие найдете удобнее, и распоряжаться и пользоваться всем, как у себя дома. У меня все по-прежнему maitre d'hotel'eм [дворецким] Иван Васильев, которого Вы знаете давно, милый друг мой, и который перед Вами благоговеет. Затем там есть только швейцар, хороший малый, при нем жена, и старинный мой дворник с рождественского дома также с семейством. Ведь Иван Васильев теперь тоже женат и имеет маленькую дочку, лет пяти, которую любит без ума. В Москве, кажется, наконец пришла зима. У нас лежит снега так много, что железные дороги прекращали свое движение на некоторое время. На днях мы ездили кататься в горы на санях; это доставило мне огромное удовольствие, потому что погода была чудесная, дорога гладкая, как стол, лошади фыркали и летели, как стрела. Горы здесь очаровательные, потому что сплошь покрыты лесом, - словом, прогулка была прелестная. Володя еще у меня, но сегодня уезжает. Владислава Альбертовича я послала опять в Belair, так что мы остаемся опять одни женщины. Это очень неприятно и неудобно в гостинице, но что делать, - в Belair мне необходимо переменить fermier, - этот уж очень заворовался, но уходить не хочет и поэтому придумывает мне всякие chicaneries [дрязги]. Я ужасно рада, что опять пойдут Ваши оперы, дорогой мой, но как мне жаль Вас, что Вам приходится так насиловать себя; пошли Вам господи сил и здоровья. Скажите, дорогой мой, откуда Вы взяли сюжет Вашей “Чародейки”? Я адресую это письмо в Майданово, думаю, что там оно вернее попадет к Вам, милый друг мой. Не пишу больше, потому что это время мне приходится писать до изнеможения сил, и глаза уже совсем отказываются от такой непосильной работы. Будьте здоровы, милый, бесценный друг мой. Всею душою Вас любящая Н. ф.-Мекк. Здешний капельмейстер исполнял со своим оркестром две увертюры Глинки “Жизнь за царя” и “Руслан и Людмилу”, и превосходно исполнил.
359. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 26 декабря 1886 г. Милый, дорогой друг! Не зная наверное, где Вы теперь, я всё-таки адресую в Висбаден, в надежде, что письмо перешлют к Вам. Во-первых, поздравляю Вас, дорогой, бесценный друг, с наступающим Новым годом, при пожеланиях Вам всяческого счастия и благополучия. Во-вторых, от глубины души благодарю Вас за дозволение пожить в Мясницком доме, в котором я появляюсь седьмого числа и останусь до тех пор, пока не состоится первое представление “Чеpевичек”. Теперь уже решено, что, если здоровье позволит, я буду сам дирижировать на первом представлении. Было уже семь репетиций. Вы, дорогая моя, не одобряли моего намеренья подвергнуть себя всем волнениям и страхам дебютанта-дирижера. Будущее покажет, хорошо ли я сделал, что не послушался Вас. Очень может быть, что тяжелая борьба, которой я подверг себя самого с своей собственной застенчивостью, отразится впоследствии неблагоприятным образом на моем здоровье и отнимет у меня несколько дней и месяцев жизни. Но каким-то роковым образом обстоятельства сложились так, что я не мог не попытаться переломить себя и в последний раз испытать себя на дирижерском месте. Этому способствовали и настояния друзей, и сознание, что если я выйду победителем из мучительной борьбы с самим собой, то могут из этого проистечь неисчислимые выгодные последствия для успеха моей музыки, и, наконец, какое-то непреодолимое желание доказать самому себе неосновательность моего убеждения в полной моей неспособности к капельмейстерству. А кто знает, может быть всё обойдется так, что и здоровье мое нисколько не пострадает. По крайней мере, всё последнее время оно было превосходно, несмотря на невероятное утомление и напряженность нервов. Я очень доволен отношением ко мне всех участвующих и искренним сочувствием, высказываемым на каждом шагу как певцами, так и артистами оркестра, обставлена опера будет очень хорошо. Декорации превосходны, костюмы тоже. Всем этим я обязан прежнему директору, который еще два года тому назад распорядился о роскошной обстановке “Черевичек”. Теперешняя московская дирекция не благоволит ко мне. Теперь я чрезвычайно рад, что могу несколько дней отдохнуть у себя в деревне. Ко мне приехал гостить на все праздники брат Модест. С завтрашнего дня принимаюсь за “Чародейку”, которой в Москве я мог отдавать лишь немногие свободные минуты. Будьте здоровы, дорогая моя! Дай Вам бог хорошо встретить Новый год!!! Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
1887
360. Чайковский - Мекк
Майданово, 5 января 1887 г. Милый, дорогой, бесценный друг мой! Сегодня Коля переслал мне Вашу телеграмму, которая очень обрадовала и тронула меня. Но мне очень совестно, что я, с своей стороны, не поздравил Вас депешей с Новым годом. Это произошло оттого, милый друг, что Вы мне писали, что находитесь на отъезде и адрес своп сообщите позднее. Теперь я вижу из телеграммы, что Вы еще в Висбадене, и поспешаю поблагодарить Вас от всей души за телеграмму Вашу. Я провел у себя праздники с величайшим удовольствием; я очень нуждался в отдыхе, и эти двенадцать дней, проведенных в деревенской тишине, очень освежили меня. Тем не менее, работал я с величайшим усердием, т. е. всё продолжал писать свою “Чародейку”, которую к великому посту уже требуют в Петербург, чтобы немедленно начать разучивать хоры. У меня гостили всё это время брат мой Модест и Ларош. Последний, как Вам небезызвестно, страдает болезнью Обломова. Он обленился и опустился до того, что принужден был оставить консерваторию, а статьи пишет, только если его заставляют, т. е. не дают ему спать, а он спать может безостановочно целыми сутками. Каждый день я посвящал полтора часа на то, что заставлял его диктовать статью о “Каменном госте” Даргомыжского, и в результате вышла очень хорошая статья,, которую Вы прочтете в следующем нумере “Русского вестника” . Модест тоже приводил в порядок свою комедию, так что мы все трое работали и сходились только к вечеру все вместе и занимались музыкой и чтением. Я сохраню об этом деревенском отдыхе самое приятное воспоминание. Послезавтра, седьмого числа, мы все едем в Москву. Модест останется до первого представления “Черевичек”. Сегодня я телеграфировал Коле, чтобы он разрешил Модесту остановиться вместе со мной в Вашем Мясницком доме. Хотел об этом просить Вашего позволения, но не знал, куда адресовать депешу. Надеюсь, дорогая моя, что Вы простите мне, что я помещу Модеста в Вашем доме, прежде нежели придет ответ на позволение, которое я испрашиваю у Вас в этом письме. С седьмого числа у меня ежедневные репетиции. Много придется испытать волнений, страхов и всякого рода тревог и беспокойств. После того приеду в Майданово и снова примусь за “Чародейку”. Часто я жалуюсь на то, что мне приходится без отдыха работать. Но что бы я делал, если бы не было работы!!! В сущности, я без нее и дня прожить не могу. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Ваш П. Чайковский.
361. Мекк - Чайковскому
Париж, 6 января 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Поздравляю Вас с наступившим Новым годом и от души желаю Вам совершенного здоровья, полного спокойствии и успеха во всех Ваших желаниях и делах. Вы первый, которому я пишу в этом году, и я считаю это для себя хорошим предзнаменованием. Я надеюсь, дорогой мой, что это письмо найдет уже Вас в моем доме, и потому адресую туда. Очень, очень желаю, чтобы Вам было уютно и тепло в моем доме, дорогой гость мой, и прошу Вас устроиться как только можно удобнее и требовать всего, что Вам может понадобиться. Иван Васильев - очень преданный Вам слуга, и с удовольствием будет исполнять всё, что Вам угодно. Жалею очень, что не могу сама приготовить всё для Вас. Я нахожусь наконец в Париже и, как всегда, браню его беспощадно, но люблю очень, а терпеть не могу всех его порядков или, вернее сказать, беспорядков, потому что эта беспорядочная жизнь и эти грубые. злые натуры здешнего населения совсем не годятся для меня. Но, впрочем, в эту минуту я злюсь на Париж за холод, который у них царствует в комнатах, потому что в таком холодном климате, какой здесь они пробавляются одними каминчиками, и потому холодно так, что я едва перо держу в руках. Прошу Вас, дорогой мой, если у Вас найдется свободная минутка. чтобы написать мне, то адресовать в Ниццу, poste restante, но больше всего прошу усердно никак не принуждаться писать мне, потому что ведь я же знаю, как Вы будете заняты при постановке Вашей оперы. Меня ужасно радует, что “Черевички” будут так хорошо поставлены, но бесит меня, что нынешняя дирекция к Вам не благоволит, как Вы выражаетесь, милый друг мой. Вот уже надо сознаться, что нет нации на свете менее патриотичной, как Россия: именно того и не любят, что свое; и того, что составляет гордость и радость за свое отечество, у нас очень мало ценят. Противно это! Лай бог чтобы Вы не очень утомились, дорогой мой, и остались бы довольны всем, чего надо для творца таких чудных произведений, как Ваши. Откуда Вы взяли сюжет “Чародейки”, дорогой мой? Вероятно, она уже теперь кончена? От Коли с Анною я имею довольно часто известия. Очень меня радует, милый друг мой. Ваш отзыв об нашей общей внучке Кирочке. Как это смешно, что у Вас есть внучка, и не первая даже. У меня это первая из фамилии фон-Мекк. До сих пор был один внук я теперь первая внучка. Мне очень бы хотелось увидеть мордочку этого милого созданьица, и Коля с Анною меня ужасно обрадовали обещанием приехать в мае ко мне в Belair. Дай бог, чтобы это исполнилось. Вероятно, в четверг я уеду отсюда, но не прямо в Ниццу, а остановлюсь в Cannes, пока в Ницце мне будет приготовлено помещение. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Пошли Вам бог здоровья и всяких успехов. Всею душою Вас любящая Н. ф.-Мекк.
362. Чайковский - Мекк
Москва, 14 января 1887 г. Милый, дорогой, бесценный друг мой! Вот уже неделя, что я пользуюсь Вашим гостеприимством. Живу у Вас, как у Христа за пазухой. Не могу достаточно нахвалиться заботливостью о моем благополучии, оказываемою мне Колей, Анной, Александром Филаретовичем, Иваном Васильевым и проч. К сожалению, мне очень мало приходится быть дома: репетиции идут ежедневно. Каждое утро я отправляюсь погулять пешком, а в одиннадцать часов уже сижу в оркестре за дирижерским пюпитром. Кончается репетиция около четырех часов, после чего я нахожусь в столь утомленном состоянии, что, возвратившись домой, могу только лежать и слегка дремать в одиночестве. Затем, к вечеру силы возвращаются, и я только тут в состоянии принимать пищу. Чаще всего я обедаю у Коли и Анны; иногда бываю в театре. Дирижерство дается мне, конечно, с некоторым трудом и требует сильного напряжения всей нервной системы. Но я не могу не признаться, что оно доставляет мне и значительную отраду. Во-первых, мне приятно сознание, что я поборол свою природную болезненную застенчивость. Во-вторых, автору новой оперы чрезвычайно приятно управлять самому ходом своего сочинения и не быть принужденным беспрестанно подходить к дирижеру, прося его исправить ту или другую ошибку. В-третьих, я вижу такие нелицемерные изъявления сочувствия к себе на каждом шагу от всех участвующих, что это глубоко трогает и умиляет меня. Знаете ли, милый друг, что я гораздо меньше волнуюсь перед новой оперой теперь, чем бывало прежде, когда я при репетициях бездействовал. Мне кажется, что если всё обойдется благополучно, то в результате получится не расстройство моих больных нервов, а, скорее, благоприятное на них воздействие. О результатах первого представления я буду Вам телеграфировать. А пока будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Беспредельно благодарный и любящий Вас П. Чайковский.
363. Мекк - Чайковскому
Cannes, 15/27 Januar 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Приехавши в Cannes, я имела удовольствие получить Ваше письмо, адресованное в Висбаден, и спешу отвечать Вам, дорогой мой, что мне доставляет величайшее удовольствие то, что Модест Ильич находится также с Вами у меня в доме. Soyez les bienvenus [Добро пожаловать], мои дорогие гости, ведь мы теперь не чужие, у нас есть общие близкие и дорогие люди, а следовательно, и общие интересы чувств. Как бы я желала, чтобы Ваше время в моем доме прошло приятно, хорошо, чтобы Вы не имели ни малейших неприятностей извне. Очень, очень мне будет интересно знать, как пройдет Представление “Чеpевичек”, т. е., вернее сказать. Ваше дирижирование оркестром. Мне Вас очень, очень жаль, дорогой мой, я понимаю, какое терзание Вы должны перейти; пошли Вам бог силы и здоровья. А после того на отдых приезжайте на юг, милый друг мой. Как здесь хорошо, как хорошо, боже мой, какие чудные уголки есть на земном шаре! Я наслаждаюсь невыразимо: эта теплота, эта зелень, розы приводят меня в упоение. Мы еще пока в Cannes, а в Ницце приискиваем дачу, но прошу Вас, дорогой мой, адресовать письма в Ниццу, poste restante, мне оттуда пересылают всю корреспонденцию. А что, Модест Ильич также поставит свою комедию? Вышло ли это сочинение в печати; если вышло, то не могу ли я, милый друг мой, побеспокоить Вас просьбою приказать моему Ивану Васильеву выслать мне сейчас эту книгу в Ниццу? Он знает, как это надо делать, потому что часто присылает мне книги и ноты, но только ему надо написать на бумажке название сочинений. Простите, дорогой мой, что беспокою Вас, но мне очень бы хотелось прочитать это сочинение, - я говорю о том, где барышня полюбила мужика; а быть может, после этой уже и другая написана? Я стараюсь писать с воздержанием, потому что глаза всё никак не могу поправить. Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг, и не забывайте всею душою Вас любящую Н. ф.-Мекк. Р. S. Прошу Вас, дорогой мои, передать мой искренний, сердечный поклон Модесту Ильичу.
364. Чайковский - Мекк
Москва, 22 января 1887 г. Милый, дорогой друг! На другой день после первого представления “Чеpевичек” мы получили здесь известие о неожиданной смерти бедной моей племянницы Тани. Хотя мне, в сущности, часто приходило в голову, что для этой несчастной самый лучший и желанный исход был - смерть, но, тем не менее, я был глубоко потрясен известием. Она умерла в Петербурге, в зале Дворянского собрания, на bal-masque [маскараде]. Из того, что она была на балу, Вы видите, что она была на ногах и даже пыталась пользоваться общественными удовольствиями, но организм ее уже давно был подточен. Это была тень прежней Тани, морфин сгубил ее, и, так или иначе, трагический исход был неизбежен. С ума схожу при мысли о том, как перенесут это горе бедная сестра и зять... За Анну я тоже беспокоился, но, кажется, она перенесет его твердо. Любовь к ребенку поглотила ее всецело, и другим чувствам мало места... Теперь скажу Вам, дорогая моя, несколько слов про “Чеpeвички”. В день представления я чувствовал себя совершенно больным и думал, что не в состоянии буду выдержать предстоявших волнений. Уж не знаю, как я дожил до вечера. В первую минуту, когда я появился в оркестре, мое волнение достигло крайних пределов. Но единодушная овация, сделанная мне артистами и публикой, ободрила меня. Увертюра вызвала шумные рукоплескания. Тут я мало-помалу начал успокаиваться и чем дальше, тем лучше исполнял свое дирижерское дело. Мне поднесли несметную массу венков, и вообще всякого рода оваций было более чем достаточно. Шло представление хорошо, хотя были кое-какие недочеты, вследствие страха, испытываемого в первое представление всеми исполнителями. Опера обставлена роскошно, и некоторые декорации привели публику в восторг. Говорят, милый друг мой, что будто бы я не лишен дирижерского таланта. Если это правда, то не странно ли, что, дожив почти до старости, я не только никогда не подозревал в себе подобного таланта, но был именно убежден в противном, т. е. в полной неспособности своей к дирижерству. Так как Вы получаете московские газеты, то я не буду входить в дальнейшие подробности об опере. Да мне и трудно отвлекать свои мысли от трагедии, происшедшей в Петербурге. Брат Модест телеграфирует мне, что племянник Володя, за которого я очень боялся, так как он болезненно впечатлителен и нервен, слава богу, здоров. Но Каменка, Каменка!!! Боже мой, что там должно происходить. Ведь родители тем более любили свою несчастную, больную дочь, чем менее она доставляла им радостей! Милый друг мой! Брат Модест еще не кончил до сих пор переделки и поправки в своей комедии. Вероятно, она будет напечатана, и тогда, конечно, я пришлю ее Вам. Будьте здоровы, дорогой, милый друг!!! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
365. Мекк - Чайковскому
Ницца, 28 января 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Как ужасно поражена. я несчастьем, постигшим Александру Ильиничну. Бедная, бедная мать, сама такая слабая, так много страдает, а тут еще такое страшное горе; пошли ей господи сил перенести его. Бедная и Татьяна Львовна. Слишком рано рассчиталась с жизнью, хотя, с другой стороны, ей бог послал самую лучшую форму смерти, быструю; я всегда говорю, что так умирать могут только праведники, чти это награда, которую бог дает им за безобидную жизнь. Я сама совсем расклеилась это время и, между прочим, от говорения на воздухе, на ветру, охрипла так, что с трудом говорю, и это очень раздражает нервы. У нас второй день холодно, т. е. в шесть часов утра два градуса тепла только, но солнце каждый день, и на солнце двадцать градусов по Реомюру. Я переехала в Ниццу прямо на дачу, и, как всегда, с начала переезда много невзгод и беспорядков, а это особенно некстати при моем нездоровье. Как Вы скоро покинули мой дом, милый друг мой. Я надеялась, что Вы погостите подольше, а Вы уже и уехали. Как горячо я радуюсь успеху Вашей новой деятельности на поприще дирижирования оркестром. Я нисколько не сомневалась, что это выйдет очень хорошо, по мне было ужасно жаль Ваших нервов, но слава богу, что всё это вышло хорошо. Когда же Вы за границу, милый друг мой? А у меня теперь, в бытность мою в Париже, были также тяжелые душевные ощущения: у меня там умер родной племянник. Воронец, от чахотки, которую он носил в себе пятнадцать лет, и только благодаря теплому климату он мог просуществовать так долго, но вот последние года два он стал зимою засиживаться в Париже и вот не вынес этого. Я посылаю, дорогой мой, как всегда, перевод отдельно и прошу Вас не отказать сообщить мне, дойдет ли он до Вас. Не пишу больше, потому что нездоровится. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк. 366. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 2 февраля 1887 г. Милый, дорогой, бесценный друг! После моего последнего письма к Вам я был так опечален. смертью племянницы Тани, так утомлен всем предшествовавшим, что, право, не знаю, как у меня хватило силы продирижировать еще два раза своей оперой. Мысль, что я скоро буду в деревне,. у себя, один, поддерживала меня. И зато нет слов, чтобы описать мою радость, когда, наконец, двадцать девятого числа утром я поехал домой. Здесь я должен остановиться и выразить Вам, дорогой друг, самую горячую благодарность за то, что Вы меня приютили. в Вашем Мясницком доме. Мне во всех отношениях было там и приятно и удобно. Иваном Васильевым и остальной прислугой не могу достаточно нахвалиться. Здесь я уже пятый день, но, увы, не отдыхаю, а напротив, с лихорадочной торопливостью работаю над “Чародейкой” и опять устаю, устаю и устаю, иногда до безумия. Правда, что без работы я скучаю и положительно жить не могу, но зачем обстоятельства так складываются, что мне всегда нужно торопиться, напрягать все свои силы и никогда почти не отдыхать настоящим образом? Теперь передо мной такая бесконечная вереница всяких. задуманных, обещанных работ, что страшно и заглянуть в будущее. Как наша жизнь коротка! Теперь, когда я дошел, вероятно, до последней степени того совершенства, на какое способен, - поневоле уже приходится оглядываться назад и, видя, как много годов прожито, робко смотреть на дальнейший путь и спрашивать себя: успею ли, стоит ли?.. А между тем, только теперь, может быть, я могу писать так, чтобы не сомневаться в себе, верить в свои силы и свою умелость. Слухи о том, что я не только могу дирижировать оркестром, но даже и порядочно дирижировать, перешли за пределы Москвы. Из Петербурга я получил приглашение от дирекции Филармонического общества дирижировать их годовым концертом, имеющим быть в посту и посвященным исключительно моим сочинениям. Просят они очень усиленно. Мне и страшно и, вместе, хочется (ибо... как я писал Вам, в этом есть своего рода сильное наслаждение), и жаль времени, которого потребуют приготовления и репетиции. Не знаю, решиться ли. А из Парижа меня зовет поскорее приехать мой издатель Mасkаr, который устраивает какую-то audition из моих сочинений. И туда тоже хочется, и нужно бы. Когда-нибудь я Вам расскажу, милый друг, что за коварный человек: г. Colonne. У меня с ним очень курьезные сношения... Дорогая моя! В Москве приходил ко мне скрипач Литвинов и обратился с просьбой, которую мне совестно передавать Вам, но, Вы простите меня, не передать ее я тоже не могу. Он желает купить скрипку; денег у него нет, и он почему-то питает слабую надежду, что Вы, если я Вас о том попрошу, поможете ему скрипку купить или же подарите одну из. превосходных скрипок, которые у Вас есть. Я отвечал, что попросить - попрошу, но не обнадежил его, что просьба будет исполнена. Скрипач он очень талантливый; только оттого я и не мог ему отказать в посредничестве. Но, ради бога, не стесняйтесь нисколько моим посредничеством. Я ведь отлично знаю, что нет возможности удовлетворять все бесчисленные просьбы, Вам приносимые. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Ваш П. Чайковский. Анна и Коля очень обо мне заботились в Москве. Кира все милее и милее.
367. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 9 февраля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Простите, ради бога, что я до сих пор еще не поблагодарил Вас за бюджетную сумму, полученную мной в банке пять дней тому назад. Я уведомил Вас депешей о получении ее, но до сих пор не удосужился письменно поблагодарить Вас. Простите, ради бога! Я до того заработался, до того утомлен лихорадочно-торопливой работой, что у меня голова не на месте, и иногда мне кажется, что я с ума схожу. И отчего это я обречен вечно спешить и напрягаться до последней степени, когда другие работают, когда им бог на душу положит? В настоящее время, как я уже писал Вам, мне совершенно необходимо к первой неделе поста окончить переложение оперы “Чародейка”, сделать корректуры ее и доставить оттиски в Петербург. А между тем, “Чеpeвички” отняли у меня-так много времени и так утомили меня!!! Впрочем, не буду жаловаться на судьбу, да и грешно жаловаться. Представьте себе, дорогой друг мой, что меня убедительно просят продирижировать. в Петербурге на третьей неделе поста большой концерт, составленный исключительно из моих сочинений и что мне хочется испытать себя в качестве симфонического дирижера. Уж раз я начал, то отчего же не продолжать? Если, бог даст, и концерт сойдет так же благополучно, как опера, то значит, что я буду иметь возможность при всяком удобном случае личным участием содействовать успеху своих сочинений, а это очень важно, и если б я имел смелость в давно прошедшее время появляться в качестве капельмейстера, то кто знает, насколько решительнее и быстрее установилась бы моя репутация порядочного композитора? Я уж начинаю мечтать об устройстве, со временем, концертов за границей, да мало ли еще какие мечты у меня!.. О, если б мне теперь быть на двадцать лет моложе!!! Одно несомненно, это то, что мои нервы изумительно окрепли и что то, об чем: я и думать не мог прежде, теперь стало возможным. Само собою разумеется, что этим я обязан свободной и обеспеченной от забот о средствах жизни. И кто, как не Вы, дорогая моя, виновница всего хорошего, что судьба мне посылает!.. Концерт, о котором я писал, состоится в Петербурге 5 марта. Я мечтаю после того уехать за границу или на Кавказ. Милый друг мой! Бывши в Москве, я опять у Вас останавливался, и если позволите, и впредь буду пользоваться Вашим гостеприимством. Не далее, как в конце этой недели, придется опять ехать в Москву. Будьте здоровы, дорогая! Ваш П. Чайковский.
368. Мекк - Чайковскому
Париж, 19 февраля/3 марта 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Вам, вероятно, уже известно из газет. что по берегам Средиземного моря было землетрясение, и потому Вас не удивит, что я пишу это письмо из Парижа, куда мы убежали, так же как и почти все иностранцы, проживающие в Ницце, но только другие, несчастные, так были поражены ужасом и испугом, что бежали в одном белье, как были в кроватях, и так доехали и до Парижа. Мы же выждали, пока суматоха на железной дороге несколько улеглась, и тогда уехали, а те три дня, которые пробыли в Ницце, проводили на воздухе и ночевали на улице и в саду соседнего propriete [владения], - то в омнибусе, то в палатке, а последнюю ночь в фургоне для перевозки мебели. Половина населения Ниццы также устроилась бивуаком на площадях, на улицах и горах. Зрелище это было бы очень живописно, если бы можно было спокойно им любоваться. Вчера я прочла в “Figaro” маленькое сообщение об audition, которую устроил Mackar из Вашей музыки, милый друг мой, и посылаю Вам эту вырезку. Меня радует видеть, что Вас умеют ценить. А что сделал Colonne? Напишите мне об этом, дорогой мой. По поводу просьбы г-на Литвинова о том, чтобы я подарила ему скрипку, мне очень, очень жаль, дорогой мой, что я не могу исполнить ее, и жаль потому, что эта просьба передана через Вас. Но простите, милый, хороший друг мой, исполнить не могу, потому что это было бы совершенно против моих принципов и навлекло бы мне очень много неприятных последствий. Не знаю, как бы объяснить Вам это, но попытаюсь. В деле подарков я никак не могу предоставить инициативу их тем, которым они делаются, потому что иначе у меня не хватило бы предметов для подарков, так как человечество слабо и очень многим хочется получать их; следовательно, как побуждение, так и исполнение в деле подарков я предоставляю только себе. Сама же я руководствуюсь очень простым и логичным чувством, чувством, так сказать, благодарности за художественное наслаждение, которое мне доставят. Я раздарила несколько скрипок, виолончель, арфу (которую специально выписала из Лондона), но это всё тем людям, которых я слушала и знала, г-на же Литвинова я никогда не слышала и совершенно не знаю. Я удивляюсь только тому, зачем он беспокоил Вас своею просьбою, тогда как он очень хорошо знаком в доме у моего брата Александра, и уже если хотел, то мог обратиться через него. Простите, дорогой мой, но это жидовский расчет, потому что ведь он жид. Но не стоит об этом говорить так много. Пожалуйста, милый, дорогой, только не сердитесь на меня. Я здесь не слышала никакой музыки и не была ни в одном театре; мы все простужены, и время идет очень скучно. Я сижу здесь, пока приготовят и нагреют мой Chateau Belair. К тому же, я жду здесь приезда моего Володи и после свидания с ним уеду в Befair, где л останусь всё время до возвращения в Россию. Прошу Вас, дорогой мой, туда и адресовать мне, т. е. France, Mettray, Chateau Belair. Не пишу больше, потому что и в голове еще сумбур от ниццких волнений и от простуды трудно дышать. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг, и не забывайте безгранично Вас любящую H. ф.-Мекк.
369. Чайковский - Мекк
Москва, 20 февраля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! В тот же день, когда была получена здесь Ваша телеграмма, содержание ее и мне сделалось известно, ибо по моей просьбе Анна тотчас же сообщила мне его. Мы знаем и радуемся, что Вы здоровы и что всё благополучно, но как хочется узнать подробности о всем испытанном Вами в ужасные два дня между катастрофой и отъездом. Надеюсь, что Коля и Анна вскоре будут иметь об этом точные сведения. Я знаю, милый друг мой, что у Вас теперь деловые заботы, отнимающие всё Ваше время, и потому пишу Вам не для того, чтобы вызвать на ответ, а чтобы выразить мою радость о благополучном исходе ниццкой трагедии и чтобы сообщить кое-что о себе. Вчера я приехал в Москву. В последнее время, в деревне, от усталости и напряжения в работе у меня опять начались головные боли и опять прошли, как только я переменил место и обстановку. Я поглощен теперь корректурами “Чародейки”, которую отвезу в воскресенье в Петербург. Там останусь я две недели. 5 марта состоится концерт Филармонического общества, посвященный исключительно моим сочинениям и которым я сам буду дирижировать. Как и перед дирижированием “Чеpевичек”, я и волнуюсь и в то же время в глубине души желаю еще раз испытать себя в качестве капельмейстера. За несколько дней до Вашего приезда в Париж там состоялся концерт из моих сочинений, устроенный г. Mасkаr'ом, моим парижским издателем. Мне пишут, что концерт этот очень удался. Я весьма доволен энергическим образом действий Mасkar'a. Он много делает для упрочения моей музыки во Франции. Колю и Анну я нашел здоровыми и счастливыми. Девочка их процветает. Милый, дорогой мой друг! Желаю Вам от глубины души успеха в делах Ваших и всяческого благополучия. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
370. Мекк - Чайковскому
Belair, 2 марта 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Вот я и опять в своем Belair, в своем маленьком уголке, в котором всё устроено по моим потребностям и привычкам, но, несмотря на то, что необыкновенно приятно иметь великолепные сливки и масло, чудесного Erard'a, свой биллиард, крокет и проч. и проч., я всё-таки не перестаю вздыхать об этом чудном юге, солнце и цветах, к которым я так стремилась и от которых так безжалостно и навсегда оторвала меня судьба, а между тем, мое здоровье пришло уже в такое состояние, что я только на крайнем юге и могу существовать без опасности для своей жизни. Теперь, как только мы перебрались на север, я сейчас же простудилась, и в настоящее время грудное состояние мое отвратительно, а погода делается все хуже и хуже, и наконец вчера выпал снег, а сегодня два с половиной градуса мороза. Жестоко, безжалостно! Но мой Веlair'чик всё такой же миленький, кокетливый, как всегда, только музыки недостает и вообще по части развлечений очень schwach; вообще ведь во французских провинциях жизнь гораздо скучнее, чем в немецких. В Германии в самых маленьких местечках и: городках Вы можете иметь и хорошую музыку и хороших музыкантов, а во Франции они очень много разглагольствуют о музыке, но эта страна совсем не музыкальная, и музыка у них только профессия, средство наживы. Я не люблю французов: их самопоклонение, самообожание мне до крайности противны. А на бедном юге опять повторилось землетрясение, но был легкий удар, а, по наблюдениям ученых, должен опять быть в марте. Далее же предсказывают, что в сентябре опять будут землетрясения в разных местах и даже в России. Теперь уже нельзя и знать, куда бежать. У меня был мой Володя в Париже, по делам. Он пробыл у меня только два дня, но на меня всегда освежающе действует его пребывание у меня. Его безграничная снисходительность ко всем и ко всему и его беззаветная, бесконтрольная любовь ко мне мирят меня с жизнью и на долгое время служат мне утешением. Сашок и Макс все еще находятся в Америке, Сашок в Южной, а Макс в Нью-Йорке; должно быть, в марте вернутся в Россию. Меня очень радуют Ваши отзывы, дорогой мой, о нашей маленькой Кирушечке. Они так дороги мне, эти милые, невинные существа, пошли им господи счастья в жизни. Очень мне интересно знать, как пройдет Вам новое дирижирование Вашего концерта в Петербурге. Конечно, я убеждена, что вполне хорошо, но всегда хочется знать как можно подробнее. А когда пойдет “Чародейка” и какой будет персонал? Слышали Вы, милый друг мой, что этот мальчик, хотя и великолепный пианист, Зилоти, женился, но, говорят, блестящую партию сделал в смысле состояния: четыреста тысяч приданого получает; женился он или на Боткиной или на Третьяковой, в Москве, - не помню хорошенько. Будьте здоровы, мой милый, дорогой друг. Всею душою Вас безгранично любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Я сейчас вспомнила, что Вы еще нескоро вернетесь в Майданово, поэтому подожду отсылать это письмо.
371. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 10 марта 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Не стану начинать письма моего с извинений в том, что давно не писал. Все эти две недели, проведенные мной в Петербурге, были так переполнены всякого рода делами, вечно державшими меня вдали от дома и письменного стола, что даже Вам до сих пор не удалось написать хоть странички. Но я знаю, дорогой друг, что Вы поймете и простите мою невольную вину. Дебютировать в качестве дирижера в Петербурге мне, как я, вероятно, писал Вам, и хотелось и в то же время было очень страшно. Иногда этот страх доходил до того, что я решался отказаться и уехать, считая себя неспособным победить свою робость. Всего ужаснее была для меня первая репетиция; ночь, предшествующую ей, я провел очень мучительную и беспокойную, и явился на репетицию в состоянии почти больного человека. Но, странное дело, стоило взойти на эстраду, взять палочку в руки (причем артисты оркестра восторженно приветствовали меня), как весь страх мгновенно прошел, и, по отзыву всех, я исполнил свое дело хорошо. На следующих репетициях уверенность была полная. В самом концерте я, конечно, перед выходом волновался сильно, но это уже не был страх, а скорее предвкушение того глубокого художественного восторга, которое испытывает автор, стоящий во главе превосходного оркестра, с любовью и увлечением исполняющего его произведения. Наслаждение этого рода до последнего времени было мне неизвестно; оно так сильно и так необычайно, что выразить его словами невозможно. И если мне стоили громадной, тяжелой борьбы с самим собой мои попытки дирижированья, если они отняли от меня несколько лет жизни, то я о том не сожалею. Я испытал минуты безусловного счастия и блаженства. Публика и артисты во время концерта многократно выражали мне теплое сочувствие, и вообще вечер 5 марта будет на всегда самым сладким для меня воспоминанием. Опера моя уже сдана в театр, и хоры репетируют ее; между тем, мне еще много нужно над ней поработать, ибо три действия еще не инструментованы. Завтра я отправляюсь в деревню и примусь энергически за работу. Опера пойдет в будущем октябре. Относительно персонала я еще хорошенько не решил, кому поручить главные роли; об этом у меня будет совещание с дирекцией. Своих родных здешних я нашел, слава богу, здоровыми. Мой любимец Володя до сих пор еще, однако ж, не оправился от впечатления, которое произвела на него смерть племянницы Тани. Моя горячая любовь к этому чудному мальчику всё растет. Трудно высказать, до чего у него чудная, тонкая, богатая симпатичностью натура. Но он до такой степени непохож на других мальчиков его возраста, он так болезненно впечатлителен, что иногда я боюсь за него. Какой-то художник снял с мертвой Тани превосходный портрет. Теперь этот портрет фотографирован, и я хочу спросить Вас, милый друг, не прикажете ли доставить Вам один экземпляр. Портрет вышел и удивительно похож и в то же время изящен и художественно прекрасен. 3илоти женился на дочери известного коллекционера картин, Третьяковой. В качестве свойственника (она двоюродная сестра жены моего брата Анатолия) я присутствовал на свадьбе. Не знаю, хорошо ли для будущих успехов Зилоти, что у него теперь в руках целое богатство? Милый друг мой! Мне ни на секунду и в голову не приходило посетовать на Вас за неисполнение просьбы скрипача Литвинова. Ваш взгляд на его поступок совершенно правилен, и, когда я обращался к Вам с просьбой от его имени, я смутно чувствовал то, что Вы пишете по поводу этого случая, но ввиду его действительной талантливости решился всё-таки обеспокоить Вас просьбой. Радуюсь, дорогая моя, что после всего, испытанного Вами в Ницце, Вы достигли, наконец, уютного уголка своего. Дай бог, чтобы здоровье Ваше укрепилось поскорее. Очень тяжелое впечатление испытала теперь вся Россия по поводу задержанных политических преступников и их, к счастью, неудавшейся попытки. Не знаешь, чему больше удивляться: их Возмутительной жестокости и злобе или их бессмысленности? Завтра еду в Майданово. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
372. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 12 марта 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Я опять к Вам с просьбой, а в чем она, Вы узнаете из прилагаемого письма. Письмо это пишет сестра покойного Котека. Я очень желал бы помочь ей, т. е. достать какое-нибудь место для ее мужа. Единственная моя надежда в том, что если Вы напишете словечко Владимиру Карловичу или Коле, то они найдут возможным поместить куда-нибудь г. Чистякова. Всё, что пишет сестра Котека, совершенно верно. Они действительно в крайности. Я вырвался, наконец, из Петербурга и с сегодняшнего утра нахожусь в Майданове. Господи боже мой, что за счастье быть, наконец, себе полным господином своего времени, а не мячиком каким-то, который перескакивает из рук в руки... В день моего отъезда из Петербурга я испытал очень грустное впечатление при прощании с моим другом Н. Д. Кондратьевым. Вот уже второй месяц, что он болен очень серьезно (у него водяная), и мне кажется, что мы виделись в последний раз. Он сам это чувствует, и, прощаясь со мной, горько плакал. Доктора не теряют, впрочем, надежды и говорят, что он еще может поправиться; но он так ужасно изменился, на лице его до того резко начертаны признаки приближающейся смерти, что мне трудно надеяться на выздоровление. До сих пор еще не определилось, где и как я проведу весну и лето. Во всяком случае, до святой я не тронусь отсюда. Лето же, вероятно, проведу на Кавказе у брата Анатолия. Императрица прислала мне на днях свой портрет с подписью, в роскошной раме. Я был очень тронут этим вниманием, особенно в такое время, когда государю и ей не до того, что [бы] обо мне думать. Погода стоит весенняя, чудная! Будьте здоровы, дорогая моя. Ваш до гроба П. Чайковский.
373. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 16 марта 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Теперь Вас можно вполне поздравить с новым поприщем и новою славою на этом поприще. Вы дирижировали в двух столицах, самых развитых в музыкальном отношении во всей Европе, двумя оркестрами из самых лучших в Европе и стяжали себе новые триумфы, новые восторги. Поздравляю Вас с этою победою над самим собою и с теми успехами, которые были результатом этих побед. Я радуюсь бесконечно и жалею только о том, что не могла быть участницею тех восторгов, которые ощущала публика. Благодарю Вас горячо, дорогой друг мой, за предложение мне портрета Татьяны Львовны. Я буду Вам несказанно благодарна, если Вы пришлете мне его, и Вы этим доставите мне особенное удовольствие, и вот почему: на меня произвела ужасное, неотвязное впечатление одна фраза Коли по поводу смерти Татьяны Львовны, который, рассказывая в письме мне этот случай, говорит, что она умерла с улыбкою на губах. Это произвело на меня такое впечатление, у меня так сжалось сердце, мне стало так бесконечно жаль эту молодую жизнь, которая была так изуродована и исковеркана, что она даже смерть встретила с улыбкою. Боже мой, боже мой, сколько драматизма в этом, и какую жгучую тоску и сожаление поднимает это со дна души. Бедное, бедное создание, как мне невыразимо жаль ее; я до сих пор не могу освободиться от представления ее лица с улыбкою смерти на устах! И вдруг Вы предлагаете мне ее изображение именно в том виде, в каком она стоит неотступно перед моими глазами. Благодарю Вас, благодарю, мой милый, добрый друг, и прошу усердно прислать как можно скорее, но покорнейше прошу прислать в Москву, и не откажите, дорогой мой, на пакете выставить : оставить до приезда, потому что я боюсь, чтобы Иван Васильев, из аккуратности, не послал мне сюда, а я 7 апреля уезжаю из Belair и буду в Москве около 22 апреля, потому что по дороге заеду к дочери Лидии Левис-оф-Менар, которая живет в Риге. Я из ее восьми детей знаю только двоих, а шестерых совсем не видала и хочу посмотреть этих маленьких зверьков. У нас погода никуда негодная, солнца видим очень мало, и потому растительность идет очень туго. Я надеюсь, что ко мне скоро приедут мои американцы, но я в большой тревоге теперь, зная, что они находятся на океане и Сашок должен ехать целый месяц. В настоящее время у меня находится Соня. У нее, бедненькой, также горе: она потеряла маленькую девочку семи месяцев и, конечно, очень горюет; сама еще ребенок, а уже испытала несчастье лишиться своего ребенка. До свидания, милый, дорогой друг мой. Будьте здоровы и счастливы и не забывайте всею душою всегда горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк.
374. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 19 марта 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Я в совершенном отчаянии, что опять должна отказаться исполнить Ваше желание по предмету места для г-на Чистякова. Но, дорогой мой, Вам, вероятно, неизвестно, что в прошлом году я продала и последнюю железную дорогу, Моршанскую, которая принадлежала почти вполне мне и моим детям, и поэтому теперь ни у меня, ни у моих сыновей нет никаких мест, которые бы могли дать кому-либо. Если Вы имели в виду Рязанскую дорогу, то ведь там я только одна десятая всех акционеров, и к тому же там постоянно ведут такие интриги против меня, что я с трудом могу поддерживать своих двух сыновей и уже никак не могу раздавать места. Для большей наглядности и доказательности моих слов я расскажу Вам следующее. Есть на свете человек, не чужой и Вам, к которому я чувствую большую симпатию, человек этот - Николай Римский-Корсаков. Он несколько лет находился на службе в Моршанском обществе, но в прошлом году вследствие продажи дороги лишился этого занятия и жалованья и должен был, как Вам известно, поехать на целый почти год в кругосветное плаванье, оставив жену и детей. Как я уже сказала Вам, я имею к нему большую и основательную симпатию и горячо желала бы устроить его положение так, чтобы ему не надо было покидать свое семейство на такое долгое время, и между тем я не могу исполнить своего собственного желания. Вот почти год, что я и Володя думаем и придумываем, как бы его устроить на Рязанской дороге, но понятно, что при тех интригах и борьбе, которую против меня там ведут, стали бы преследовать и подвергли бы гонению того человека, который был бы поставлен мною, потому что так и делают теперь, и вот я сама при своем собственном желании устроить человека, вполне этого заслуживающего, не могу еще достигнуть этого. Надеюсь, дорогой мой, что для Вас теперь ясно, что ни я, ни мои сыновья не имеем никакой возможности доставлять места. Очень жаль, что г-н Чистяков вышел в отставку из той службы, на которой находился, - всегда лучше держаться хотя плохого, но верного, чем рассчитывать на сомнительное. От души поздравляю Вас, милый друг мой, с царскою милостью и радуюсь ей от всего сердца; а какая милая наша императрица. Ужасно тяжело подействовало это разбойничье покушение не только на русских, но и здесь, во Франции; здешняя пресса приписывает это проискам князя Бисмарка и, вероятно, основательно. Тяжелые времена, когда-то они просветлятся. А наш курс какой убийственный. Пора бы придумать что-нибудь, чтобы поправить его; ведь Италия придумала же лет пять назад. У нас всё еще холодно, хотя всё зеленеет. Будьте здоровы, мой милый, дорогой друг. Всею душою всегда горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
375. Чайковский - Мекк
Майданово, 23 марта 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Сегодня получил письмо Ваше. Вы ничего не пишете в нем про свое здоровье, но так как в предыдущих письмах Вы на него жаловались, то из Вашего умолчания заключаю, что теперь Вы хорошо себя чувствуете, чему от души радуюсь. А я должен немножко пожаловаться на свое здоровье. Не то чтобы я был всё это время болен, но та головная боль, о которой я Вам несколько раз писал зимой, сделалась у меня постоянной, как только я живу в деревне и работаю. Как только я уезжаю на один или два дня в Москву и бросаю работу, так боль эта проходит. Из этого несомненно вытекает то заключение, что мне бы следовало несколько месяцев предаться полнейшему бездействию. Но в том-то и дело, что жить без работы я решительно не могу, ибо на меня тотчас же нападает хандра и тоска, а эта болезнь хуже всякой головной боли. Притом же теперь, например, я не могу не работать усиленно. Опера моя разучивается уже; она пойдет в начале октября, и инструментовку необходимо окончить к лету. Впрочем, я надеюсь, что поездка на Кавказ, которую я предприму на фоминой неделе и благодаря которой поневоле несколько дней буду отдыхать от работы, хорошо подействует на меня. Я провел два дня в Москве по своим делам и возвратился сегодня под очень грустным впечатлением. Мой бедный друг Ларош, в довершение всяких бед, сломал себе вчера утром руку. Перелом очень серьезный, и он очень страдает. Целый день вчера прошел в устройстве гипсовой перевязки, что сопровождалось большими для него мучениями. Я провел у него весь почти день и вследствие этого не успел побывать у Анны и Коли, у которых хотел вчера обедать. Я немедленно сделаю распоряжение о доставлении Вам в Мясницкий дом портрета бедной Тани. Вы правы, говоря, что судьба этой девушки полна драматизма. Боже мой, сколько горестей она и сама перенесла и причинила своим близким, а между тем судьба озаботилась, по-видимому, особенно усердно о том, чтобы она была счастлива и [была] источником счастия для других! Есть о чем призадуматься по поводу Тани. О несчастии, постигшем бедненькую Софью Карловну, я знал уже, ибо это случилось, когда я был в Петербурге. До свиданья, дорогая моя! Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
376. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 24 апреля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Вы, вероятно, очень удивитесь, узнав, что до сих пор я еще в Майданове. Уж около месяца тому назад я должен был уехать и вот всё еще здесь. Меня задержала моя работа, т. е. инструментовка оперы. Работа эта, в сущности, не особенно трудная, но очень кропотливая. И странно: чем я делаюсь старше, тем больше затрудняюсь в работе, становлюсь строже к себе, осторожнее, разборчивее в выборе красок и оттенков. Между тем, оказалось, что мне необходимо сдать до отъезда, по крайней мере, три четверти всей оперы (иначе она к сроку не может быть расписана на партии), и вот я решился сидеть у рабочего стола до тех пор, пока не сделаю, что требуется. Прошла страстная, святая недели, прошла и фоминая и следующая за ней, а я всё еще сижу за работой. Вот для подобных случаев житье в деревне есть сущее благодеяние. Ничто и никто меня не стесняет. Теперь, с наступлением весны, и здоровье мое стало превосходно. Чем ближе подвигаешься к старости, тем живее чувствуешь наслаждения от близости к природе. Никогда еще я так не упивался прелестью весны, просыпающихся произрастений, прилетающих птичек и всего вообще, что приносит русская весна, которая у нас, в самом деле, как-то особенно Прекрасна и радостна. Между прочим, весне и тому подъему духа,. который она причиняет, я приписываю то, что я почти перестал страдать от крайнего утомления и напряжения всех сил своих, которое сказывалось очень сильно и болезненно несколько недель. тому назад. Уже более месяца я не выезжал из Майданова. Сен-Санс очень звал меня приехать в Москву, чтобы присутствовать на его двух концертах, но я учтивым образом отклонил это приглашение. Дело в том, что бедному Сен-Сансу пришлось играть в пустой зале. Я знал наперед, что это так будет, знал также, что-это болезненно подействует на бедного француза, и мне не хотелось быть свидетелем его огорчения. К тому же, не хотелось отрываться от работы. Я имею почти ежедневно очень грустные известия о моем приятеле Кондратьеве, о котором, вероятно, не раз в своих письмах я говорил Вам, милый друг мой. Вот уж третий месяц, что он очень серьезно болен. В марте, когда я был в Петербурге, я ежедневно навещал его и с грустью видел, как болезнь мало-помалу подтачивает здоровый организм его. В последнее время болезнь усложнилась; пришлось устроить консультацию, на которой присутствовал Боткин. Результат ее печальный. Болезнь эта есть так называемая болезнь Бpайта, и она совершенно неизлечима, хотя больной может еще несколько времени и протянуть. Послезавтра я отправляюсь на несколько дней в Москву, оттуда на время (дней на семь) в Каменку и потом на Кавказ, где и пробуду, вероятно, все лето. Прошу Вас, дорогой друг, если будете писать мне, адресовать в г. Тифлис, Окружной суд, А. И. Чайковскому, для передачи мне. Из Тифлиса мы в июне переедем в Боржом, и впоследствии я сообщу Вам свой боржомский адрес. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный и благодарный П. Чайковский. Завтра мне минет сорок семь лет.
377. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 30 апреля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Прежде всего позвольте Вас поздравить с недавним днем Вашего рожденья и пожелать Вам от всего сердца прежде всего здоровья, а затем успехов во всех Ваших планах, желаниях и намерениях. Дай Вам господи жить еще сто лет и доставлять человечеству то высокое наслаждение и отдохновение от жизни, которое они теперь получают в Вашей музыке. Я приехала в Москву еще двадцать второго, но решительно была не в состоянии писать Вам, потому что находилась под гнетом таких душевных волнений, таких тяжелых ощущений, что могла бы выражать только свое возмущение и раздражение. Дело в том, что я приехала за неделю до рязанского собрания акционеров, на котором, как всегда, выбирается один из директоров, и по этому случаю здесь повели такую интригу и употребляли такие грязные, недостойные никакого порядочного человека средства, что становилось гадко и тошно. И запевалою во всех этих подлостях есть человек, который уже несколько лет пользуется большим благосостоянием, благодаря моему значению в Обществе, которое я употребляла на его пользу. Такая черная неблагодарность и такие низкие средства, которые употреблялись, чтобы сделать зло семейству фон-Мекк, до того возмущали меня, что я хотела бы убежать на край света. И только сегодня, час назад, я почувствовала облегчение, потому что получила телеграмму из Москвы, что в Собрании акционеров всё-таки восторжествовала справедливость, т. е. прошел наш директор. А мне тем более были неприятны эти интриги, что человек, которого мы выбирали, обременен огромным семейством и не имеет никакого состояния, но, слава богу, по крайней мере, в конце концов он не лишен средств к жизни. Сейчас, прочитавши Ваше письмо, милый друг мой, я вижу, что мое едва ли дойдет до Вас, и потому кончаю его. Я адресую на имя Коли, потому что не знаю Вашего московского адреса. Благодарю Вас от всей души, дорогой мой, за портрет Татьяны Львовны, который я от Коли получила; он очень хорош. Бедное юное создание! Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Крепко жму Вам руку. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
378. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 5 мая 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Я еще зимой от Коли узнал, что против Вас в Общ[естве] Ряз[анской] жел[езной] дор[оги] была интрига, и очень интересовался узнать, чем всё это кончится. На днях, прочитав в газетах, что выбран в директоры г. Вилинбахов и кандидатом Коля, я написал последнему, прося его ответить мне, хорош ли этот результат, победа ли это Ваша или поражение. Тотчас после того я получил письмо Ваше, из которого узнал, что всё кончилось согласно Вашему желанию. От всей души радуюсь и поздравляю Вас. После того, как я отправил Вам последнее письмо, я успел кончить оркестровку того действия, по окончании которого хотел уехать. Но мне показалось так неприятно ехать в дальний путь, имея на душе еще неконченную вполне оперу, а с другой стороны, я получил такие убедительные просьбы из Петербурга о том, чтобы поскорее представлена была вся инструментовка, что решился еще остаться в Майданове до тех пор, пока всё не будет сделано. Работаю упорнее и усерднее, чем когда-либо, но, благодаря правильному режиму и движению, чувствую себя хорошо, хотя по временам и испытываю сильную усталость и желание поскорее заслужить право ровно ничего не делать и беззаботно отдыхать. Бедный мой приятель Кондратьев, о болезни коего я Вам писал, слабеет и близится к трагическому исходу с каждым часом. Я решился, прежде чем поеду в свое дальнее путешествие, побывать у него в Петербурге, ибо он очень желает меня видеть, да и мне хочется исполнить долг многолетней дружбы и, несмотря ни на что, навестить его. Я покидаю Майданово в субботу девятого числа, еду в Петербург и, пробывши там несколько, не заезжая к себе, уеду дальше по направлению к югу. Если будете писать мне, дорогой друг, адресуйте, пожалуйста, в г. Тифлис, Окружной суд, А. И. Чайковскому, для передачи П. И. Ч. Желаю Вам, милый, дорогой друг мой, всякого благополучия и, главное, здоровья. Дни здесь стоят чудные; я радуюсь за Вас. Из Петербурга, вероятно, еще буду писать Вам. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
379. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 14 мая 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Я нашел своего больного друга Кондратьева в отчаянном положении. Вид его произвел на меня невыразимо тяжелое впечатление, в два месяца он до того изменился, что осталась только какая-то-тень прежнего. Дни его сочтены, и надежды нет, по словам доктора, никакой, хотя болезнь может еще тянуться довольно долго. Он страшно обрадовался моему приезду, и почти плачет, когда я говорю, что скоро нужно уехать. Так как мое присутствие ему очень приятно (хотя и не нужно), то я теперь колеблюсь насчет назначения дня моего выезда. Однако ж надеюсь в скором времени уехать, Если бы я остался здесь очень долго, то эта жертва дружбе была бы просто не по силам мне. На меня так сильно и болезненно действует всё это, что я чувствую себя совершенно расстроенным, плохо сплю и испытываю вообще сильное нервное расстройство. Про здешнюю погоду ничего не буду говорить Вам, так как, вероятно, у Вас она так же хороша, как и здесь. Большое для меня счастие, что я успел, наконец, кончить свою оперу; чувствую, что если бы еще неделя, и чаша была бы переполнена. В настоящую минуту у меня, разумеется, еще никакого помышления нет о будущих каких-нибудь сочинениях. С Майдановым (где мне этой весной было очень хорошо) я расстался без всякого сожаления, ибо в последние дни там появились дачники, и очарование разом исчезло. По всей вероятности, я уже туда не возвращусь, ибо будущую первую половину зимы мечтаю прожить за границей, а после того искать другого местопребывания. Будьте здоровы, милый, дорогой друг мой! Дай бог, чтобы теплые дни продолжались, - я радуюсь за Вас. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
380. Чайковский - Мекк
Москва, 20 мая 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Два дня тому назад я приехал в Москву, оставив моего больного приятеля в состоянии безнадежном, но таком, что печальный исход может случиться еще нескоро. Здесь я всё время недомогал чем-то вроде желудочной лихорадки, а может быть, это просто нервы мои дают себя чувствовать. Вчера я принял вечером сильный прием хинины, и утром мне было гораздо лучше, но теперь (четыре часа дня) опять чувствую лихорадку. Тем не менее, сегодня я уезжаю в дальнее путешествие, полагая, что рассеяние и развлечение будут для моей, впрочем очень невинной, болезни самым целительным средством. Еду я в Нижний-Новгород, оттуда по Волге до Астрахани, отсюда в Баку и по железной дороге в Тифлис. Я выбрал этот путь потому, что уже давно мечтал проехать пароходом по Волге. Мне придется ехать на пароходе “Александр II”, который считается лучшим волжским пароходом. Сегодня утром меня посетил Генрих Пахульский, от которого я узнал, что брат его болен и остался во Франции. Мне очень жаль его, и притом я думаю, что Вам, по привычке к услугам преданного и любящего Вас человека, очень недостает его. Что касается Генриха, то полчаса тому назад я говорил о нем с С. И. Танеевым. Последний несовсем доволен результатами его класса, но зато я с удовольствием узнал, что Танеев считает Пахульского очень способным к сочинению. Меня очень заинтересовало это, и приятно было видеть, что Танеев очень дорожит им. Но желательно, чтобы и класс его в будущем году шел совсем хорошо. Дай Вам бог, бесценный друг мой, всяческого счастия и благополучия. Если будете писать мне, потрудитесь адресовать: Тифлис, Окружной суд, А. И. Чайковскому, для передачи П. И. Ч. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
381. Чайковский - Мекк
Каспийское море 28 мая 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Расскажу Вам вкратце про свое путешествие. Вот уже восемь суток я всё еду и лишь через два дня надеюсь добраться до Тифлиса. Нисколько не раскаиваюсь, что избрал столь отдаленный путь, ибо видел много нового и интересного. Выехал я из Москвы двадцатого числа по Нижегородской дороге. С трудом достал место второго класса на переполненном пассажирами пароходе “Александр II”. Пароход этот считается наилучшим ходоком, и оттого на нем всегда едет очень много народа. Мне было очень неудобно и тесно, но, в общем, я остался всё-таки совершенно доволен своей волжской поездкой. Река теперь в полном разливе; местами берега так удалены один от другого, что река делается похожа на море. Действительно “Волга-матушка” есть нечто грандиозное, величаво-поэтическое. Правый берег горист и представляет часто очень красивые ландшафты, но, конечно, в этом отношении невозможно и сравнивать Волгу с Рейном или даже Дунаем, Роной и т. п. Не в берегах красота, а в этой безграничной шири, в этой массе вод, неторопливо, без всякого бурления, а спокойно катящихся к морю. Мы достаточно долго останавливались в разных попутных городах, чтобы составить себе о них понятие. Больше всего мне понравилась Самара и еще маленький городок Вольск, в котором имеется один из лучших садов, когда-либо мной виденных. На пятые сутки мы пришли в Астрахань. Здесь мы пересели на маленький пароходик, идущий до того места, где устье Волги начинает уже быть морем, и тут снова перешли на шхуну, на которой вот уже двое суток я плыву. Каспийское море оказалось очень коварным. Ночью поднялась такая качка, что мне сделалось страшно. Каждую минуту казалось, что потрясаемый волнами пароход разобьется в мелкие дребезги, шум был такой, что во всю ночь нельзя было глаз сомкнуть. Однако морской болезни у меня не было, зато мой бедный Алексей был ее жертвою. Сегодня мы приедем в Баку, и, невидимому, волнение совсем стихло. Только завтра можно будет сесть в вагон и ехать в Тифлис, ибо сегодня мы уже к поезду не поспеем. Вот Вам, бесценный друг мой, краткое описание моего путешествия. Оно несомненно имело благотворное влияние на здоровье мое, ибо развлекло и освежило меня. Будьте здоровы, дорогая! Ваш П. Чайковский. Мы идем теперь вдоль правого берега. Он живописен. Лунная ночь была вчера великолепна.
382. Чайковский - Мекк
Тифлис, 30 мая 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Сегодня я наконец приехал в Тифлис после десятидневного путешествия. Вы, вероятно, получили или почти в одно время с этим получите письмо мое, писанное на пароходе. После того, как я его написал, путешествие мое продолжалось самым благополучным образом до Баку. Этот город совершенно для меня неожиданно оказался прелестным во всех отношениях, т. е. правильно и красиво обстроенным, чистым и при всём этом необычайно характерным, ибо восточный (а именно персидский) элемент так сильно там преобладает, что точно находишься где-нибудь по той стороне Каспийского моря. Одно только бедствие, это, что слишком мало зелени. Вечная засуха и каменистая почва делают то, что даже содержимый правительством чудесно распланированный Михайловский сад представляет грустное зрелище высохших деревьев и совершенно пожелтевшей травы. Купанье великолепное. На другой день по приезде я ездил осматривать местность, где добывается нефть и где несколько сот нефтяных колодцев и фонтанов выпускают ежеминутно сотни тысяч пудов нефти. Это грандиозное, хотя и мрачное зрелище. На мое счастье, накануне моего посещения огромный новый нефтяной фонтан стал бить на одном из участков, принадлежащих Ротшильду. (Немцы, евреи и армяне преобладают в среде нефтепромышленников.) Дорога от Баку до Тифлиса идет по каменистой, пустынной местности. Я нашел здесь письмо Ваше. Благодарю Вас за него, милый друг мой! Вы спрашиваете, как мне прислать бюджетную сумму? Прошу Вас, милый друг, поступить, как Вы найдете более удобным. Я еще несколько времени останусь в Тифлисе. Банки здесь имеются. Или, быть может, Вы найдете более удобным отложить бюджетную сумму до сентября, т. е. до моего возвращения в Москву? Ради бога, поступите так, как Вам покажется более подходящим. Через несколько времени мы переедем в Боржом. Своих я нашел совершенно здоровыми. Племянница моя Таня очень поправилась и выросла. Жара здесь стоит очень сильная. Будьте здоровы и счастливы. Ваш П. Чайковский. Адресовать покорнейше прошу: Тифлис, Окружной суд, Анат. Ильичу Чайковскому, для передачи П. И. Ч.
383. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 11 июня 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Наконец-то я получила от Вас ответ на мой вопрос. Вообразите, что Ваше письмо только на восьмой день до меня дошло, тогда как с юга Франции, от Владислава Альбертовича, я получаю их на пятый день; а Ваше письмо с парохода я получила еще дня через три после второго Вашего письма. Благодарю Вас за них, дорогой мой; очень мне было интересно читать Ваше описание путешествия, но очень больно видеть имя Ротшильда в богатом царстве Кавказа. Я всё еще думала, что это утки насчет того, что он купил нефтяные заводы, так не хотелось верить этому, но из Вашего письма увидела, что это уже совершившийся факт. Печально за нашу русскую лень, недостаток предприимчивости, которая господствует снизу доверху, и, главное, за всё неблагоустройство, всю неурядицу, которая царствует у нас и при которой письма из Тифлиса идут почти вдвое дольше, чем из Montpellier. Насчет бюджетной суммы, дорогой мой, я всё-таки лучше пошлю Вам прямо деньгами, потому что мне очень неудобно теперь брать перевод, но мне надо знать, сколько времени Вы пробудете в Тифлисе, чтобы мой пакет не затерялся, поэтому я посылаю Вам вопрос, а денежный пакет, как всегда, пошлю отдельно. А я вижу, дорогой мой, что Вы одного моего письма, писанного раньше в Тифлис же, вовсе не получили. Как это неприятно такая неисправность почты. У нас погода отвратительная, холод, дождливо, так что и в комнатах совсем сыро. Я пробуду в России до возвращения дочери моей Саши, которая в настоящее время находится в Ессентуках, на Кавказе, с мужем и четырьмя своими сыновьями, и все они пьют воды и берут ванны, а двух самых младших девочек она оставила у меня до своего возвращения, которое, вероятно, последует в конце июля. Неужели я Вам не писала, дорогой мой, что Владислав Альбертович не приехал со мною, а остался во Франции, чтобы употребить курс вод на юге Франции, которые ему назначил доктор? И Вы совершенно верно предполагаете, милый друг мой, что мне ужасно трудно без него. И как секретарь исполнял все мои дела и всё знал и изучил в совершенстве, и, кроме того, он был моим постоянным товарищем для игры на биллиарде, в крокет, для чтения мне, прогулок и проч. Он знал все мои привычки, вкусы, был очень внимателен ко мне и очень берег меня, и мне теперь без него очень, очень тяжело, тем более что большая часть его работы падает теперь на Юлю, а у нее и так масса дела по хозяйству и по занятиям при мне, которые она и всегда имеет. Но в настоящее время она, бедная, так завалена работою, что не имеет времени ничего для себя сделать, ни почитать, ни поработать, ни даже гулять вдоволь. Вот вследствие этого положения мне был необходим человек, который бы хотя малую часть мог исполнять того, что делает обыкновенно Владислав Альбертович. И по этому поводу у меня было маленькое [столкновение?] с Танеевым, на которого я, милый друг мой, и хочу Вам пожаловаться как на Вашего protege. Он держит себя таким китайским императором, таким недоступным божеством, каким никогда не был Николай Григорьевич Рубинштейн, человек, который сделал огромные и несомненные услуги и Москве и музыкальному искусству: он. не только устроил в Москве консерваторию, основал Музыкальное общество, но он развил вкус публики к музыке, дал ей превосходное направление, сам трудился неутомимо и держал знамя искусства всегда высоко и, тем не менее, был доступен всегда и для всех, кто к нему обращался по делу, а с другой стороны, всегда заботился о том, чтобы доставить заработок бедному музыканту. Теперь же г-ну Танееву дела, наверно, не больше, чем было у Николая Григорьевича, потому что ведь по проложенной и превосходно устроенной дороге идти-то нетрудно, так же, как и вербовать богатых протекторов (как С. П. фон-Дервиз) также нетрудно, в особенности когда сеть люди, так падкие на почеты и звания покровителей, а к тому же для Дервиза это даже было существенно полезно, потому что в последнем собрании акционеров, где вели такую недостойную интригу против меня, Дервиз и Ададуров выставили всю консерваторию против меня, и кто-то сострил, заметивши, что “наконец-то консерватория с голосами”. И боже мой, какая на свете бывает неблагодарность! Главным предводителем всей консерваторской ватаги был Зверев, это тот человек, и котором мой сын Володя прошлое лето так заботился, хлопотал о его здоровье, поселил у себя на даче (на моей даче) в отдельном флигеле, потому что доктора ему предписали быть на чистом воздухе, был с ним внимателен, ласков, платил ему хорошее жалованье за ничтожные занятия с его десятилетним сыном, и этот господин за смешную ошибку, недогляд со стороны моей невестки Лизы разобиделся и разошелся. Но это все ничего, - как ему угодно, но добро-то ведь всё-таки осталось добром, и было уж очень гадко привести всю консерваторию с голосами миллионера Дервиза, для того [чтобы] помогать его интриге против нас. Но я отдалилась от главного героя. Так вот: так как мне был необходим человек для товарищества мне, то я и хотела соединить эту службу с музыкою, т. е. взять музыканта-пианиста, который бы читал мне вслух и играл со мною в крокет; жалованье сто рублей в месяц на всём готовом и поездка за границу, что должно же быть интересно каждому развитому человеку. Для этого я просила брата моего Александра съездить к Танееву, просить его, не может ли он указать кого-нибудь (в прежнее время я таким способом обыкновенно получала). Брат едет к нему, говорят: нет дома; едет еще несколько раз - его не принимают; наконец получает ответ, чтобы обратился к секретарю (?). Не правда ли, что это весьма странно или, вернее сказать, весьма невежливо, потому что мой брат - старик, который прожил всю свою жизнь так, что каждый порядочный человек его уважает, а г. Танеев - молодой человек, о котором еще неизвестно, как он проживет свою жизнь. Но, тем не менее, брат мой идет к секретарю, тот выслушивает просьбу очень небрежно и делает какое-то замечание о ничтожности жалованья, а, между тем, я знаю, что первый виолончель в театральном оркестре получает сто рублей в месяц и должен жить на них. Ну, после таких приемов я уже ничего не ждала со стороны Танеева и просила продолжать поиски как-нибудь иначе, но в один прекрасный день получаю от брата уведомление, что Танеев прислал какого-то пианиста, по имени Завадского, который согласен на все мои условия, и брат спрашивает, взять ли его прямо для меня или прислать сперва в Плещеево, чтобы мне самой поговорить с ним. Я просила прислать. Приехал сейчас же. Я сказала ему, что в моих условиях написано больше, чем я буду требовать, как чтение и игра в крокет, но что это на всякий случай, и я желаю, чтобы это было обязательно для него. Всё хорошо, на всё согласен, за границу ехать очень желает. Спрашивает только, может ли он сам заниматься, есть ли инструмент и место, где бы он мог, никого не беспокоя, упражняться. Я говорю, что да, указываю ему павильон, где стоит рояль Беккера для этой именно цели. Как видите, дорогой мой, всё оговорено, во всём согласие, и на мой вопрос, когда же поступит на службу совсем, отвечает: через два или три дня, а быть может, и раньше. А через два дня присылает брату письмо, что Сергей Иванович Танеев не советует ему принять место у меня, потому что это очень скучно делать то, чего не хочешь, и не всегда иметь возможность делать то, что хочешь. Скажите, дорогой мой, видали Вы когда-нибудь такую службу, на которой никогда не приходилось бы делать то чего не хочешь, и не делать того, чего хочешь? Я никогда не видала Служба и есть принуждение и лишение абсолютной свободы, а между тем, службы ищут и часто дорожат ею, и взгляд г-на Танеева на музыкантов как на какую-то божественную касту, с которою все должны нянчиться и беречь как фарфоровых куколок, по меньшей мере смешон. Во-первых, божественно искусство музыкальное, но не служители его, которые, наоборот, чаще оскверняют его чем возвышают. Во-вторых, в музыкальном искусстве, как и во всяком другом, как и в ученом мире, есть единицы, которым человечество поклоняется, восхищается, заботится и бережет, но они очень редки, эти единицы, большинство же музыкантов составляет такую массу, которою хоть пруды запруживать можно и которым человечество ничем не обязано, и нянчиться с ними не за что. Да, я думаю, едва ли г-н Танеев оказал добрую услугу бедному человеку тем, что лишил его места, и, уверяю Вас, дорогой мой, хорошего места. У меня служащие очень свободны, хорошо обставлены и пользуются всякими общественными удовольствиями на мой счет, et j'ai tout bien de croire [и я вправе думать], что этому молодому человеку не было бы дурно у меня, и было бы добрее со стороны г-на Танеева посоветовать ему хотя бы попробовать места и тогда решать, так как я и говорила, что первоначально я приглашаю на лето, а потом если сойдемся, то возьму и за границу. Ну вот, милый друг мой, как от человечества можно мало порядочного получить. Будьте здоровы, милый, несравненный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
384. Чайковский - Мекк
Боржом, 13 июня 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Третьего дня я приехал в Боржом. В Тифлисе стояли такие несносные жары, и вообще в такое жаркое время пребывание в городе до того несносно, что я очень рад был уехать. Дорога до Боржома очень удобна и живописна. Самый же Боржом в первые часы после приезда показался мне мрачным и наводящим уныние. Я думаю, что всякий русский человек, привыкший к простору и широким горизонтам, должен почувствовать то же, что и я, когда он попадет в тесную долину, со всех сторон окруженную огромными горами. Но это ощущение жуткости прошло у меня на другое утро после первой же прогулки. Для любителя пеших прогулок здесь сущее раздолье. Парки великолепные и все они непосредственно переходят в густые, тенистые леса. Я в первое же утро до того увлекся чудной прогулкой по тропинке, приведшей меня в лес, а потом на открытое место, с которого открылся невообразимо прекрасный ландшафт, что уж навсегда влюбился в Боржом. Разнообразие прогулок необычайное, и нигде почти не встречаешь людей, что мне в особенности и нравится. Кроме удивительных красот природы, здесь имеются и минеральные источники, из коих один совершенно подобен воде Виши, а так как я давно уже собирался попить воды, то и решился здесь выдержать курс лечения. Сегодня утром был у доктора, заведующего водами. Он очень обстоятельно осмотрел меня, долго постукивал и выслушивал и наконец пришел к заключению, что у меня печень несколько не в порядке, т. е. что вследствие давления желудка она попала куда-то, куда ей не следует. Я буду в течение шести недель пить по два раза в день воду и брать ежедневно теплые минеральные ванны. И то и другое я уже сегодня начал. Вода очень напоминает Виши; она щелочная, пропитана углекислотой и очень приятна на вкус. Чувствую я себя вообще очень хорошо, но часто грущу по поводу печальных вестей из Петербурга. Умер муж моей двоюродной сестры, с которою я всегда был особенно дружен, и всё продолжает умирать мой бедный приятель Кондратьев. Бедный брат мой Модест должен был в одно и то же время быть постоянно и при Кондратьеве и при двоюродной сестре, и бог знает еще, когда он освободится и попадет в Боржом, куда он собирается на лето вместе с своим воспитанником. Как-то Вы здоровы, милый друг мой? Желаю Вам от души всяческого благополучия. Будьте счастливы! Ваш П. Чайковский. Я ровно ничего не делаю и намерен все лето не принуждать себя к работе.
385. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 15 июня 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Премного благодарю Вас за Вашу телеграмму, в ответ на мою, и так как Вы в ней повторяете, что для Вас безразлично, когда получить бюджетную сумму, а я боюсь неисправности наших русских почт, то, если позволите, я оставлю заклеенный наглухо пакет Ивану Васильеву Бойкову у меня в доме на Мясницкой, в Москве, и попрошу Вас, дорогой мой, по Вашем приезде в Москву, зайти ко мне в дом и получить этот пакет от Ивана Васильева. Письма в пакете не будет, потому что он, вероятно, дойдет до Вас нескоро, так как я предполагаю уехать из России в конце июля, а Вы вернетесь в сентябре. Простите мне, мой несравненный друг, если Вам было неприятно то, что я Вам написала про Танеева, но, знаете, так много набирается на душе тяжелого от всего злого и нелепого, что творится на свете, что иногда происходит взрыв и вырывается крик отчаяния, когда спрашиваешь судьбу, где же найти, наконец, добро, справедливость, неподкупность, наконец, даже хотя бы простую приличность. Я когда приезжаю в Россию, то только и испытываю впечатления от этой людской злобы, мелочных преследований, зависти, какого-то змеиного шипения, которое слышится, хотя не всегда даже видишь, откуда оно идет. И за что это? Уверяю Вас, дорогой мой, что я никому зла не делаю, а в то же время видишь, как ищут милостей другого, вполне ничтожного и бессердечного человека. Почему это? Конечно, он гораздо богаче меня, но разве он от этого лучше меня? Природа также восстала против меня, погода такая ужасная, что я также прихожу в отчаяние: дождь и холод как в глубокую осень, в комнатах сыро, у меня начинается опять ревматизм и, на несчастье, в правой руке. Совсем плохо, и я с нетерпеньем жду, когда уеду из России. Петр Ильич, где это Боржом? Я не имею никакого понятия об атом месте. Что это, не у моря, хорошие там дачи, каменные или деревянные, всё можно иметь для жизни, живут ли там зимою? А каков Тифлис для жизни? Большой этот город, хороши там магазины, есть театр, бывают хорошие концерты? Извините, дорогой мой, за такую кучу вопросов, но если Вы ответите только на половину, то я в претензии не буду. А из Ессентуков Саша очень жалуется, что устроено всё очень дурно, ванн очень мало, в гостинице хозяйка несносная: кормит гадко и сама придирчива, и они переезжают в Кисловодск. Будьте здоровы, дорогой мой, несравненный друг, и не забывайте всею душою Вас беспредельно любящую Н. ф.-Мекк. 386. Чайковский - Мекк
Боржом, 22 июня [1887 г.] Милый, дорогой друг мой! Письмо Ваше и извещение о том, что бюджетная сумма находится у Ивана Васильева, я получил. Благодарю Вас от всего сердца!!! Мне грустно, дорогая моя, что Вы испытываете огорчения и от людей и от природы. Припоминаю, что каждый раз, когда Вы на лето возвращаетесь на родину, она приносит Вам только неприятности как нравственные, так и физические. И я сегодня должен посетовать на некоторые темные стороны строя русской жизни. Ну, вот хоть бы почтовые беспорядки!!! Сколько писем пропадает! Сколько вследствие этого приходится терпеть неприятных сюрпризов и непоправимых недоразумений. В письме Вашем есть одно место, которого я совершенно не понимаю, вероятно, потому, что предыдущее письмо Ваше не дошло до меня. Вы изъявляете, милый друг мой, сожаление, что написали что-то про Танеева. Между тем я не получал от Вас письма, в котором Вы упоминали про Танеева. Так как мне в высшей степени любопытно знать, в чем заключается разгадка, то убедительно прошу Вас, дорогой, милый друг мой (если это не слишком неприятно Вам), вкратце объяснить мне, каким образом Танеев мог навлечь на себя Ваше неудовольствие. Дело в том, что я о Танееве самого лучшего мнения как об человеке; я считаю его безусловно хорошим и честным человеком, и мне было бы чрезвычайно грустно, если бы Вы возымели о нем нехорошее мнение. Не могу выразить Вам, до чего мне досадно на нашу почтовую неурядицу! Вы спрашиваете про Боржом. Это есть маленький летний городок, еще очень недавно обстроившийся. Находится он среди необычайно живописной местности и принадлежит вел. кн. Михаилу Николаевичу, у которого здесь великолепный дворец. Составляющие самый городок здания суть дачи и виллы, из коих некоторые - каменные (например, наша дача). Больших и роскошных дач, впрочем, нет. Гостиниц несколько, но только одна из них сносная; остальные плохи. Местность боржомская есть ущелье речки Боржомки, впадающей здесь в р. Куру. Красота прогулок, их обилие и разнообразие превосходит всё, что можно вообразить. Главная прелесть всех прогулок есть обилие тени и чудный, пропитанный смолистыми испарениями воздух. Кроме всевозможных красот, есть в Боржоме минеральные воды, отлично организованные, а ванны так даже просто роскошные. Один из источников близко подходит к Виши, и я, по совету здешнего доктора, пью его два раза в день по два стакана. Воды эти покамест действуют на меня очень хорошо. Впрочем, я о Боржоме не буду много распространяться, ибо высылаю Вам сегодня же книжечку, специально посвященную его описанию. О, как бы я желал, чтобы, читая эту книжечку. Вам захотелось бы побывать на Кавказе и чтобы в будущем году Вы совершили сюда поездку. Мне кажется, дорогая моя, что это путешествие, благодаря новизне впечатлений и невообразимой красоте Кавказа, имело бы на Вас самое благодетельное влияние. Удобств и комфорта при Ваших средствах Вы можете иметь сколько угодно. Что касается Тифлиса, то это вполне европейский город, отлично устроенный, чистенький, с превосходным климатом, роскошными магазинами, отличной оперой (в прошлом году я слышал здесь образцовое исполнение “Мазепы”), одним словом, город, вполне отвечающий потребностям цивилизованного европейца. Но в то же время в Тифлисе рядом с европейскою частью города есть и настоящий, вполне характерный азиатский город. И это соединение Азии с Европой и составляет его главную прелесть. Про климат нужно еще заметить, что лето в Тифлисе слишком знойно, даже до того, что почти жить нельзя, зато зима совсем итальянская, а самая лучшая часть года есть осень, т. е. октябрь и ноябрь. Я дал слово тифлисской дирекции театров приехать в ноябре дирижировать первым представлением “Чародейки” и радуюсь, что благодаря этому случаю увижу Тифлис в лучшее время года. Возвращаясь к тому письму Вашему, которое до меня не дошло, я скажу, что в неполучении письма виновата почта, а не я, ибо, уезжая из Майданова, из Петербурга, из Москвы, из Тифлиса, я везде оставлял распоряжения о пересылке писем. Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг. Еще раз благодарю Вас за бюджетную сумму от всего моего сердца. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
387. Чайковский - Мекк
Боржом, 26 июня 1887 г. Милый, дорогой друг мой! В прошлом письме я сообщил Вам, что то письмо Ваше, где Вы говорите о Танееве, до меня не дошло. Сегодня оно получено мной, а почему так долго оно пролежало на тифлисской почте, я не понимаю. Читая подробности дела о приглашении Вами 3авадского и о том, как Танеев поступил в этом случае, я глубоко сожалел, что не имею в настоящее время возможности разъяснить недоразумение и принужден отложить это до осени. Но за одно Вам ручаюсь. Танеев мог ошибиться, мог вследствие непонятной мне причины оказаться недостаточно вежливым относительно Александра Филаретовича, но того, что Вы в нем предполагаете, т. е. чванства, гордости, недоступности, нежелания оказать пользу ближнему и нуждающемуся, в нем нет. Мне очень жаль подумать, что, быть может. Вам никогда не придется иметь случай ближе узнать и оценить Танеева, но верьте, милый друг мой, что без преувеличения можно сказать, что в нравственном отношении эта личность есть безусловное совершенство. И превосходнейшие качества его тем более трудно оценить большинству людей, что он их не старается выказать, и только близкие ему люди знают, сколько бесконечной доброты, какой-то идеальной честности и, можно сказать, душевной красоты в этом невзрачном на вид, скромном человеке. Я не знаю ни одного случая за многие годы моего знакомства с ним, который бы указал на что-нибудь вроде эгоизма, тщеславия, желания выставить себя напоказ с выгодной стороны, словом, на один из тех маленьких недостатков, которые свойственны огромному большинству людей, хотя бы и очень хороших. Одно только можно заметить про него неблагоприятного для впечатления, производимого им на людей. Он чрезвычайно тверд в своих правилах и даже несколько слишком прямолинеен в своих убеждениях. Не раз мне приходилось на него дуться (и не далее, как в нынешнем году мы разошлись с ним вследствие различных взглядов на один вопрос, касающийся благосостояния консерватории), но это происходит оттого, что он совершенно неспособен отступить от раз установившегося у него мнения о том, где в данном случае правда и справедливость. Вероятно, и в деле о Завадском он вследствие какого-нибудь неизвестного мне обстоятельства вообразил, что следует поступить так, как он поступил, и, конечно, вообразить это он мог неосновательно. В таком случае, - это недоразумение, которое я в начале осени разъясню. Вот что касается Зверева, то за него особенно заступаться не буду. В сущности, он добрый человек, но очень ничтожный, мелочно самолюбивый и склонный к дрязгам, сплетням и мелочным пререканиям. Мне было больно узнать, что он и его приятели так недостойно вели себя в общем собрании Ваших акционеров. Это ужасно мне обидно. Будьте здоровы, дорогая мая, и, ради бога, не слишком огорчайтесь этим делом. Я непременно разъясню его в свое время. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский. Меня ужасно поразила смерть бедного И. Г. фон-Дервиза.
388. Чайковский - Мекк
Боржом, 27 июня 1887 г. Милый, дорогой друг! Я сгоряча и забыл вчера коснуться той роли, которую, по словам Вашим, играла консерватория в интриге, устроенной против Вас Дервизом и Ададуровым. Я не был в Москве, когда всё это происходило, и потому ранее осени не узнаю точных подробностей дела, но уже и теперь могу совершенно точно определить размеры преувеличения, которыми украсили люди, почему-то враждебные консерватории, рассказ, который был доведен до Вашего сведения. По-видимому, Вы предполагаете на основании этих рассказов, что консерватория была завербована г. фон-Дервизом под его знамена и что как она, так и г. фон-Дервиз нашли в этой неблаговидной стачке обоюдную пользу. Вам, по-видимому, доложили, что именно Танеев добивался счастия иметь г. Дервиза в качестве покровителя консерватории. Насчет этого позвольте разъяснить Вам следующее. В начале прошлого сезона на заседании дирекции Муз[ыкального] общ[ества], в коем; и я присутствовал, директор Третьяков сообщил нам, что на случай выбытия одного из директоров у него есть готовый кандидат, г. фон-Деpвиз. В январе один из директоров, г. Барановский, вышел из состава дирекции, и в следующем общем собрании, состоявшемся в конце февраля, был директором избран Деpвиз, о чем он был немедленно извещен. Совершенно неожиданно г. Дервиз ответил на это извещение, что за честь благодарит, но по обстоятельствам отказывается от нее. Что мы все желали иметь г. Дервиза директором, - это очень просто. Так как этот богач пожертвовал Петербургской консерватории двести тысяч, то мы надеялись, что, сделавшись директором, он такое же пожертвование сделает и Московской, а ведь эта бедная Московская консерватория страшно нуждается! Но этим все и ограничивается. Никто из нас, кроме г. Третьякова, и в глаза не видал никогда Дервиза, никто из нас к нему не относился с просьбой о вступлении к нам в число директоров, и выбор его состоялся только потому, что он сам, в частном разговоре с Третьяковым, изъявил желание войти в состав дирекции. Совершенно напрасно люди, недоброжелательные к консерватории (Господи! За что? Почему?), какие-то Зверевские дрязги раздули в дело всей консерватории. Повторяю, я еще не имею в руках фактов, но знаю очень хорошо, что только один Зверев с какими-нибудь своими учениками и собутыльниками и мог принять участие в интриге. Ах, милый друг мой! Как всё это грустно и больно! Много бы я мог по этому поводу высказать, но пришлось бы войти, в свою очередь, в мелочные сплетни и личности. О Москва, Москва! Я начинаю иногда глубоко ненавидеть этот город, и есть за что. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
389. Чайковский - Мекк
Боржом, 1 июля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Я неожиданным образом должен покинуть Боржом. Вам известно, в каком печальном состоянии находился мой друг Кондратьев в мае и июне. В конце прошлого месяца его, полуживого, с невероятною трудностью, перевезли в Ахен. Консилиум докторов нашел, что воды Ахена могут продлить его жизнь на несколько месяцев. Вчера пришла от него телеграмма, в которой он умоляет меня, если есть малейшая возможность, ехать к нему. Я не могу не исполнить воли умирающего человека и поэтому принял решение бросить свое лечение и с первым пароходом отправиться в Батум, Одессу, Дрезден, Ахен. Это неожиданное путешествие заставляет меня прибегнуть к Вам, дорогой друг, с нижеследующей просьбой. У меня нет денег на это путешествие, и потому я очень хотел бы получить бюджетную сумму. Вместе со мной до Одессы поедет Алексей, а оттуда он отправится в Москву и явится в Плещееве с письмецом от меня. Если это не слишком обеспокоит Вас, будьте столь добры, вручите ему сумму, а он уже распорядится отсылкой ее мне в Ахен и уплатою долга, который я здесь должен сделать вследствие неожиданно предпринятого дальнего путешествия. Ради бога, простите за беспокойство, но вследствие различных обстоятельств я принужден обратиться к Вам. Заранее благодарю Вас, дорогой друг мой. Именины свои я отпраздновал невесело. У меня уже были в руках такие известия, из которых я заранее предвидел, что моему бедному больному в одиночестве и на чужбине нужно будет мое присутствие. Мне очень, очень, очень жаль покидать Боржом, но мысль, что я исполняю долг дружбы, мирит меня с необходимостью покинуть столь очаровательное место и столь милое моему сердцу общество. Телеграмму Вашу я получил тоже вчера. Не отвечал Вам депешей, ибо рассчитал, что теперь уже Вы если не получили, то с часу на час должны получить мое письмо, из коего узнаете, что хотя не в свое время, но Ваше письмо; с рассказом о столкновении с Танеевым дошло до меня. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Ваш П. Чайковский. Мой будущий адрес: Deutchland, Aachen, poste restante.
390. Чайковский - Мекк
Боржом, 5 июля [1887 г.] Милый, дорогой друг мой! Вероятно, Вы получили письмо мое, в котором я уведомлял Вас, что вследствие телеграммы от больного друга моего Кондратьева из Ахена я принужден покинуть Боржом и ехать в Ахен. Если письмо это не затерялось, то, вероятно, Вы уже простили меня за беспокойство, которое я принужден причинить Вам покорнейшей просьбой вручить подателю сего письма, Алексею, бюджетную сумму, в коей неожиданным образом я стал теперь очень нуждаться. Итак, дорогая моя, умоляю Вас извинить меня и исполнить мою просьбу! Алексею я дал инструкцию, как распорядиться этими деньгами. В понедельник 6 июля я еду в Батум, пароходом в Одессу, оттуда в Ахен. Адрес мой пока: Aachen, poste restante. С дороги и из Ахена буду писать Вам. Я очень, очень расстроен и печален. Но делать нечего, нужно расстаться с восхитительным, симпатичнейшим Боржомом. Дай Вам бог всякого благополучия, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
391. Мекк - Чайковскому
1887 г. июля середина. Плещеево. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам под самым тяжелым впечатлением: вчера совершенно неожиданно явился Владислав Альбертович, и в таком ужасном нервном состоянии, что я не могу без слез смотреть на него. Он всё боится, ему все кажется, что против него все что-то замышляют, что его арестуют; равнодушен и безучастен ко всему, тих, молчалив, словом, неузнаваем, и смотреть на него мне надрывает душу. Он оставался во Франции, чтобы пользоваться водами внутрь и ваннами в LamaIou-les-Bains, это на юге Франции, около Montpellier. Взял там двадцать ванн, но брал их каждый день, без отдыха. Воды очень сильные, и это произвело ему такую ужасную excitation thermale [возбуждение от теплых ванн], как называет это его доктор во Франции, что и привело его в такое состояние, о котором я сказала выше. Как судьба жестока ко мне; она не только отнимает у меня человека, который берег меня и заботился обо мне как родной сын, но еще об нем теперь надо заботиться, и на него смотреть ужасно. Его болезнь вообще давно готовилась, потому что при врожденной нервности судьба еще его толкнула на музыку, а это искусство убийственно для нервов. Милый, дорогой мой друг, от всей души благодарю Вас за Ваше участие ко всем моим невзгодам, но прошу Вас нисколько не беспокоиться моею жалобою на Танеева и ничего ему не высказывать и осенью об этом предмете. Ведь я вовсе не для того писала Вам об этом, а просто делилась с Вами своею обидою, своим горем как с моим лучшим, добрым другом и как я привыкла уже много лет делиться с Вами всем, что меня и радует и печалит. А говорить ему ведь и бесполезно, так как Вы сами говорите, что он очень упорен в своих мнениях, а следовательно, и непоправим. У меня всё никого еще нет, а теперь мне еще более необходимо иметь кого-нибудь ввиду болезненного состояния Владислава Альбертовича. Невозможно рисковать ехать женщинам одним или хуже, чем одним, - с больным человеком на руках. Я, вероятно, возьму к себе одного виолончелиста Московской консерватории, который прежде у меня жил много раз летом и был со мною за границею, Данильченко. Он, конечно, мне мало может быть полезен, потому что не знает ни одного иностранного языка; но где же взять другого; другого такого, как Владислав Альбертович, я не найду, потому что этот у меня же и воспитывался, у меня изучил всю систему путешествий и иностранные языки и финансовые знания, и так как он очень способен ко всему, всё очень быстро понимает и усваивает себе вполне, то из него выработался такой образцовый секретарь, что заменить его невозможно. Погода у нас невыносимая, дожди доводят до отчаяния и температура очень низкая. Благодарю Вас тысячу раз, милый друг мой, за присылку мне описания Боржома; это очень интересно прочитать. Меня вообще Кавказ очень интересует, и я очень желала бы, чтобы им занялись и доставили ему европейское благоустройство, а то вот Вы пишете, что в Боржоме ванны устроены очень хорошо, то ведь это большая редкость на Кавказе, потому что на других водах, как в Ессентуках, Кисловодске, Пятигорске и проч., ванны устроены отвратительно, а между тем, какие целебные воды. Саша пишет мне теперь из Кисловодска об удивительном действии нарзана; она пользуется теперь этим источником и чувствует большую пользу. Она, вероятно, вернется семнадцатого, а я хочу уехать двадцать пятого этого месяца и, вероятно, прямо в Baden-Baden, a зиму желала бы провести в Wiesbaden, но я так боюсь вперед что-нибудь считать верным: злая судьба одним взмахом какой-то магической палочки всё опрокидывает, всё разрушает и ничего не дает взамен. Вот как этот несчастный Верный, - больше месяца всё продолжается землетрясение. Это ужасно. А в “Lug” читали Вы, друг мой, что тридцать пять домов обрушились в озеро? Нынешний год такой ужасный, тяжелый и не высокосный. По Апокалипсису, эти бедствия означают, что скоро конец мира будет. Сегодня должен приехать ко мне Коля, а Анна с Кирочкою находятся в Каменке; они убежали из Копылова, потому что там появился коклюш. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Благодарю Вас очень, очень за Ваши дорогие письма. Всею душою безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
392. Мекк - Чайковскому
[Плещеево] 17 июля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Простите, ради бога, что пишу Вам карандашом, но моя голова в таком ужасном состоянии, что я не могу наклонить ее, чтобы писать чернилами, а карандашом пишу стоя. Вчера был у меня в Плещееве Ваш Алексей, и я вручила ему пакет с двумя тысячами рублей. Дай бог, чтобы Вы за ту огромную жертву, которую Вы приносите Вашему другу, нашли его поправившимся и с надеждами на выздоровление. Есть ли у него жена и семейство, т. е. я знаю, что он семейный человек, но при нем ли его семейство? Моему больному, Влад[иславу] Альб[ертовичу], слава богу, гораздо лучше благодаря заботливости и участия моего доброго Володи, но он всё-таки еще на руках у докторов. Простите еще раз, дорогой мой, за мое неудовольствие на Вашего любимца Танеева, я беру его совершенно назад и отношу всю несостоятельность поступка только к самому г-ну Завадскому, по отзывам, которые я об нем слышала. Я взяла теперь виолончелиста Данильченко, как и писала Вам, и вчера уже имела удовольствие слушать музыку. Я собираюсь за границу очень усердно, но боюсь, что мое здоровье не позволит мне уехать; хочу взять с собою доктора. Простите, дорогой мой, писать больше не могу. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг, и не забывайте всею душою Вас любящую Надежду фон-Мекк.
393. Чайковский - Мекк
Аахен, 20 июля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Прежде всего позвольте Вас от души поблагодарить за бюджетную сумму, которую уже дня три тому назад я получил по телеграфу. Очень, очень благодарю Вас! Расскажу Вам про свое путешествие и про впечатления, испытываемые здесь. 6 июля я выехал из Боржома. Седьмого сел на пароход и приехал в Одессу на пятые сутки. Из Одессы выехал двенадцатого числа, в Вене остановился лишь на несколько часов и пятнадцатого числа, в среду, вечером приехал сюда. Всю дорогу я страшно тосковал и решительно не мог думать без слез об столь неожиданно покинутом Боржоме, где мне так хорошо жилось во всех отношениях. Здесь тоска моя прошла, ибо не до того. Мне приходится так много и постоянно быть при очень трудном больном, которому присутствие мое оказалось не только приятно, но просто необходимо, что некогда отвлекаться от забот и терзать себя воспоминаниями или сожалением о прошлом. Сознание исполненного долга дружбы мирит меня со всеми печальными сторонами моего здешнего пребывания. Я нашел своего больного в относительно хорошем состоянии; незадолго до моего приезда произошел в болезни неожиданный поворот, который дает возможность надеяться на выздоровление. Надежда эта шаткая, но доктор утверждает, что весьма возможно ее осуществление. Серные, самой высокой температуры ванны имели очень благодетельное влияние на больного. Он стал бодрее, появился аппетит и сон, силы прибавилось. Тем не менее, его положение всё-таки очень серьезно. Не могу Вам выразить, до чего сильна была радость моего приятеля, когда я приехал. Несмотря на отличный уход, на прекрасного доктора, высказывающего ему самое дружеское сочувствие, он был одинок и очень страдал, не имея около себя близкого человека. Доктор говорит, что уже одно известие о моем приезде способствовало благоприятному повороту в ходе болезни. Ахен - город, лишенный всякого интереса и всякой прелести. Нет ни реки, ни садов, ни роскошных улиц; очень мало исторических достопримечательностей и еще меньше живописных окрестностей. Но в качестве европейского города Ахен обладает комфортабельными гостиницами и всем тем, что в материальном отношении делает жизнь удобной и приятной. Относительно будущего ничего еще не предвижу определенного. Очень бы хотелось в конце августа хоть ненадолго в Каменку попасть, но бог знает! Думаю, дорогая моя, что письмо это еще застанет Вас в Плещееве; если же нет. Вам, наверно, перешлют его. Желаю Вам всякого счастия и благополучия!!! Беспредельно преданный П. Чайковский.
394. Чайковский - Мекк
[Аахен] 29 июля 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Сомневаюсь, что это письмо еще застанет Вас в Плещееве, но на всякий случай пишу Вам, чтобы дать о себе кое-какие известия. Ничего веселого сообщить Вам не имею. Положение больного всё то же, т. е. ежедневно по нескольку раз приходится от розовых надежд переходить к отчаянию в выздоровлении его. Доктор не теряет надежды и всячески поддерживает падающий дух больного. Сегодня исполнилось две недели с тех пор, как я здесь, и я должен признаться, что не только не замечаю улучшения, но, скорее, - упадок сил, а худоба увеличилась до того, что страшно смотреть на моего бедного приятеля. Вы спрашиваете, почему жена Кондратьева не приехала с ним. Это произошло оттого, что, во-первых, она не из тех женщин, которые умеют самоотверженно ухаживать за больными; во-вторых, она сама больная; в-третьих, пришлось бы тогда всем семейством ехать за границу, а в настоящее время курс таков, что приходится даже и состоятельным людям принимать его в расчет. Я скучаю ужасно. Бывают минуты, когда, казалось бы, всё отдал, чтобы вырваться из этой ужасной скуки, но, с другой стороны, больной так бесконечно ценит мое присутствие, так счастлив, что я около него, что об отъезде я пока и речь не завожу. Мне кажется, что если бы я жил при тех же обстоятельствах в каком-нибудь уездном городке в России или во Франции, то менее тяготился бы этой жизнью. Я очень не люблю немцев, и все немецкое мне как-то не по нутру, хотя нельзя не признать, что условия жизни здесь очень комфортабельные и удобные. Еще оттого мне здесь так жутко, что Ахен совершенно лишен каких бы то ни было красот природы. Недавно только получил я письмо Ваше, адресованное в Боржом. Из него я узнал, что бедный Вл. Альб. Пахульский болен серьезно. Бедный друг мой! Я отлично понимаю, какую бездну неприятных минут Вы претерпели по этому поводу. Но я надеюсь, что, если только причина его болезни - одни нервы, он в более или менее отдаленном будущем совсем поправится. Пожалуйста, потрудитесь передать ему мое живейшее участие. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
395. Чайковский - Мекк
Майданово, 31 августа 1887 г. 1887 г. августа 31 сентября 9. Майданово Милый, дорогой друг мой! Очень, очень давно не имею я никаких известий о Вас. Сколько раз собирался я писать Вам, но куда адресовать письмо, не знал. Мне известно только, что в конце июля Вы уехали за границу. Вероятно, одно мое ахенское письмо пришло в Плещееве, когда Вас уже не было, но надеюсь, что оно дошло до Вас. После этого письма я остался в Ахене еще более месяца и только двадцать пятого числа уехал. Шесть недель, проведенных в Ахене в постоянном сообществе сильно страждущего человека, обреченного на смерть, но никак не могущего умереть, были для меня невыразимо мучительны. Это одна из самых мрачных полос моей жизни. Я очень постарел и похудел за это время. У меня какая-то усталость от жизни, какая-то печальная апатия, такое чувство, как будто и мне скоро умереть нужно, и ввиду этой близости всё, что составляло важное и существенное в моей личной жизни, представляется мне мелким, ничтожным и совершенно бесцельным. Вероятно, все это скоро пройдет, и я снова войду в свою колею работающего и стремящегося к идеалу музыканта. Дай бог, чтобы так! Собственно, мне бы уже следовало быть в Петербурге, ибо там уже начали разучивать “Чародейку”, но я испытывал такую потребность в отдыхе и в одиночестве, что решился неделю провести в Майданове. На мое несчастие, погода мрачная, серая, располагающая к печальным помышлениям. Очень хотелось бы знать, что Вы делаете, каково здоровье Ваше. Что бедный Владислав Пахульский? Прошу Вас, дорогой друг, передайте ему выражения искреннейшего моего сочувствия. 5 сентября. Ах, милый друг мой! Как мне обидно, что я не знаю, где Вы и, главное, что Вы. Адрес Ваш узнать хоть сейчас можно: стоиг только съездить в Москву и спросить Ивана Васильева. Но мне гораздо важнее знать, здоровы ли Вы, благополучно ли всё у Вас. Дело в том, что я сейчас буду излагать Вам слезную мою просьбу и между тем боюсь, что она придет к Вам в такое время, когда Вам не до меня. Милый друг! Вы когда-то не советовали мне делаться собственником. Между тем, чем далее, тем более я убеждаюсь, что для меня было бы полнейшим благополучием и величайшим счастием обладать маленьким курком земли и своим домиком. Ведь только в деревне я бываю счастлив и спокоен, а жить в нанятом доме, на чужой земле не есть и никогда не может быть полным удовлетворением моих желаний, ибо свободным и вполне покойным я могу быть только у себя. Старость приближается, и я всё более и более лелею сладкую мечту сделаться собственником. В настоящее время я имею возможность приобрести за двенадцать тысяч рублей прелестный участок леса, и в нем есть местечко, где бы я мог выстроить на необычайно живописном пригорке домик. Шесть тысяч я могу сейчас без затруднения достать, но остальные шесть мне хочется попросить у Вас, т. е. я желал бы в настоящее время, приблизительно около 1 октября, получить бюджетную сумму за целый год!!! Возможно ли это? Деликатно ли я поступаю, беспокоя Вас этой просьбой? Простите ли Вы, что ставлю Вас в неловкое, быть может, положение, ибо отказывать Вы не умеете, а исполнить просьбу почему-либо Вам в эту минуту неудобно? Не знаю, но только страстное желание не упустить этого случая дает мне смелость беспокоить Вас. Вы так много, так бесконечно много для меня уже сделали, я Вам обязан целым десятилетием полнейшего благополучия! Дорогая моя, довершите мое безусловное счастие, дав мне возможность иметь свой собственный угол. Мне ужасно совестно писать эти строки. Боже мой, когда-то они дойдут до Вас!!! 9 сентября. Милый, дорогой друг! Я только что вернулся из Петербурга. Дорогой туда я ехал в одном вагоне с А. А. Римским-Корсаковым. От него я узнал, что Вы в Женеве и что можно писать Вам poste restante. Хотя адрес этот я узнал не прямо от Вас, но всё-таки решаюсь послать настоящее письмо, ввиду того, что от Вашего ответа будет зависеть вопрос о покупке мной земли и постройке дома. Последняя, в случае, если покупка состоится, должна начаться сейчас же, дабы весною дом мог быть готов. Вообще, не позже как недели через две, мне необходимо решить этот важный для меня вопрос. Тысяча сомнений терзают меня. Быть может, Вас неприятно поразит моя просьба; быть может, я злоупотребляю Вашей дружбой и поступаю неделикатно! Но, тем не менее, решаюсь; простите меня! Я ездил в Петербург ради двух причин. Нужно было присутствовать на первой спевке “Чародейки” и сделать разнородные указания насчет музыки и текста, и нужно было вчера, 8 сентября, присутствовать на праздновании двадцатипятилетия Петербургской консерватории. Теперь я буду иметь возможность остаться еще недели две в Майданове. Тем не менее, меня в каждую минуту по непредвиденным обстоятельствам могут вызвать в Петербург, а потому убедительно прошу Вас, дорогой друг мой, адресовать Ваше письмо в Москву, в магазин Юргенсона, куда во всяком случае я должен буду отправиться около двадцатых чисел для разных дел перед отъездом в Петербург на продолжительное время. Будьте здоровы, дорогая! Еще и еще раз прошу простить меня! Ваш П. Чайковский.
396. Мекк - Чайковскому
Женева, 15 сентября 1887 г. Дорогой, несравненный друг мой! С величайшим удовольствием готова я служить Вам своими средствами, чтобы устроить уютный и симпатичный Вам уголок. Никто больше меня не может понять, как в известном возрасте необходимо иметь свой угол, свой приют, и дай Вам господи устроить его себе как можно уютнее и приятнее для Вас. Прошу Вас, дорогой мой, сказать мне без всякого стеснения, если, быть может, Вам еще удобнее получить бюджетную сумму за два года вперед, так как Вы будете делать постройки, и деньги нужны, а мне, уверяю Вас, милый друг мой, это никакого неудобства не составит. Еще прошу, мой дорогой, сообщить мне телеграммою, чтобы не терять времени, куда, по какому адресу и на чье имя могу я послать всю сумму, которую Вы назначите, и также не откажите помянуть в телеграмме, не прислать ли за два года. Простите, мой милый друг, что пишу опять карандашом, но мои головные нервы в таком ужасном состоянии, что я не только писать, но даже говорить могу с большим трудом. Моему больному теперь, слава богу, лучше, потому что мы находимся в полном уединении на даче. Адрес мой : Suisse., Geneve. Pregny, villa le Bocage. Какой я несчастный человек, что не могу писать Вам как прежде, и как хотелось бы и теперь, но, увы, нервы, нервы мои совсем в отчаянном положении. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Всею душою Ваша Н. фон-Мекк.
397. Мекк - Чайковскому
Женева, 23 сентября/5 октября 1887 г. Милый, дорогой друг мой! С величайшим удовольствием препровождаю Вам здесь чек № 121424 на шесть тысяч (6000) рублей и горячо желаю, чтобы бог дал Вам устроить себе уголок как можно более по Вашему вкусу и желаниям. Я буду бесконечно рада, если узнаю, что Вы довольны и покойны в своем домике, в своем саду. В Вашей телеграмме сказано: pour une annee [за один год]; я не смею переступить Вашего желания и потому посылаю только шесть тысяч. Номер чека я оговариваю здесь для того, что если бы в случае чек пропал, то я попрошу Вас заявить банку Взаимного кредита, что Вам был послан чек № 121424 с моим подписом и что он пропал, то чтобы они не выдавали никому другому по этому чеку. Я посылаю его, как всегда, отдельно. Простите, дорогой мой, что пишу так дурно, но Вы знаете, в каком • плачевном состоянии находится моя голова, а тут еще из России беспокоящие меня известия: у моей бедной Саши трое детей больны и из них старший сын - воспалением в легких, и я так боюсь за нее, она такая безгранично любящая мать и готова пожертвовать собою, ухаживая за детьми. Ах, наш русский климат, какой он убийственный! У нас также очень холодно и серо, дует женевская bise [северный ветер], вообще здесь климат дурной, но всё-таки это не то, что у нас в России. Я отсюда, вероятно, поеду к себе в Belair, но еще нескоро и пока прошу Вас, милый друг, адресовать всё сюда. Не откажите написать мне, где Вы хотите приобрести себе собственность. Будьте здоровы, мой милый, дорогой мой друг. Всею душою безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
398. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 1887 г. сентября 21 - 25. Майданово. 21 сентября 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Телеграмму Вашу я получил третьего дня. Очень хотелось тотчас же выразить Вам благодарность мою депешей, но здесь иностранных депеш не принимают. Поэтому я буду уже Вам телеграфировать из Москвы, когда дело окончательно решится в том или другом смысле. Бесконечно благодарен Вам за готовность помочь мне в моем деле. Я, впрочем, и не сомневался в Вашей поддержке, но тяготился и до сих пор тягощусь мыслью о том, что злоупотребляю Вашей добротой. Завтра я еду в Москву и, согласно Вашему желанию, остановлюсь у Вас, о чем я уже известил телеграммой Ивана Васильева. Мне хочется, милый друг, рассказать Вам, каким образом у меня явилась мысль сделаться здешним землевладельцем. Уже очень давно я постоянно помышлял о том, чтобы обзавестись на старость лет клочком земли и домом. Но до сих пор, особенно при моек крайней непрактичности, мысль эта представлялась мне недостижимой. Между тем прошлою весной случилось следующее обстоятельство. Некто В. М. Соболевский (редактор газеты “Русские ведомости”) очень удачно и выгодно купил у владелицы Майданова, г-жи Новиковой, четыреста десятин леса, в мае начал строить на очаровательном местечке дом, и когда я приехал из-за границы, то очень близко от себя увидел прелестный домик, уже вполне готовый и обитаемый. Вид этого домика, около реки, около леса, с чудесным видом на даль, возбудил во мне жгучее чувство зависти. В самом деле, вес то, что с такой быстротой и ловкостью сделал Соболевский (во всяком случае не обладающий большими средствами, чем я), было полнейшим воплощением моих самых идеальных мечтаний. Меня невыносимо раздражало то чувство зависти или, лучше сказать, ревности, о котором я упомянул выше. Почему то, что сделал Соболевский, не сделал я? Почему мне недоступно то счастье, которое выпало ему на долю? Почему я так ребячески непрактичен, что, будучи нисколько не беднее Соболевского, не могу, подобно ему, устроить себе желанный приют? И без того мрачное, настроение моего духа сделалось еще мрачнее, и я целые дни только о том и думал, как бы и мне сделаться обладателем участка земли и дома. В это время явилась ко мне г-жа Новикова и предложила купить участок леса, тоже около реки и тоже с местечком, удобным для постройки дома. Мы осмотрели этот участок, и я немедленно увлекся до самозабвения желанием купить его. Цену Новикова назначила двенадцать тысяч. Прежде всего, я написал брату Анатолию, прося его устроить, чтобы жена его могла мне дать из своего стотысячного капитала шесть тысяч взаймы, а затем написал Вам. Будучи совершенно несведущ по части цен на землю и всей процедуры покупки, измерения, наконец постройки дома, я попросил Юргенсона приехать ко мне и поговорить о деле. Юргенсон побывал у меня, осмотрел землю, переговорил с Новиковой и постарался охладить мое увлечение, доказывая, что цена слишком велика, что за Подобную цену можно найти лучше и т. д. Я, однако ж, стоял на том, что я к Клину привык и что мне хочется основаться именно здесь. Через несколько дней Юргенсон прислал ко мне специалиста по делу о покупках и продажах земель, некоего г. Соколова, которому он предложил взять на себя ведение дела. Соколов тоже доказывал мне, что цена слишком дорога, и просил меня дать ему полномочие вести вес дело так, чтобы я не вмешивался вовсе, и обещаясь устроить всё как можно для меня выгоднее. Не буду Вас утомлять подробностями о бесконечных переговорах и спорах между Юргенсоном и Соколовым с одной стороны, и г-жей Новиковой с другой. Я дал Юргенсону полную доверенность распоряжаться моими интересами, а он, с своей стороны, дал передоверие Соколову. Новикова поехала в Москву, дело шло там, а я ожидал здесь решения. Третьего дня вечером Юргенсон телеграфировал мне, что Новикова уступила три тысячи из двенадцати и что дело покончено. Я был очень обрадован, тем более, что в тот же вечер получил и Ваше согласие помочь мне. Но вчера Юргенсон телеграфировал мне, что встретились новые препятствия. Всё именно Новиковой заложено у некоей г-жи Голиковой. Эта госпожа требует огромной суммы наличными деньгами за то, чтобы разрешить продажу части имения. А так как расчет мой был в том, что долг будет переведен на меня и из двенадцати тысяч, имеющихся в моем распоряжении, я буду иметь возможность уделить значительную часть на постройку дома, то препятствие это оказалось очень серьезно. К тому же, архитектор (Альбрехт, сын консерваторского инспектора) привез мне вчера план дома. Оказалось, что постройка дома, достаточно просторного для меня, будет стоит бесконечно дороже, чем я предполагал. Затем в пылу увлечения я совершенно забыл, что нужно, покупая землю и строя дом, всё-таки не только жить, но и ездить этой зимой по Европе (я ниже объясню Вам мои планы), что, следовательно, я могу страшно запутаться в своих денежных делах и вместо удовольствия найти во всём этом деле лишь источник всяческих затруднений и беспокойств. Всё это теперь только я, как следует, сообразил, и в настоящее время положение дел такое. Для того, чтобы исполнить мое намерение и впоследствии не раскаяться в нем, нужна громадная сумма денег. Если б я и мог ее достать, то лишь ценою или страшных материальных затруднений или же нравственных терзаний. Таким образом, я перестал относиться к этому делу по-детски, с каким-то ребяческим увлечением. Завтра еду в Москву. Переговорю с Юргенсоном, с Соколовым, узнаю, возможно ли уговорить г-жу Голикову уступить в ее требованиях, узнаю, какой суммой денег могу распоряжаться, никого не отягощая и не наживая самому себе будущих затруднений, узнаю в точности, что может стоить постройка и устройство дома, и затем, основательно всё сообразивши и обдумавши, приму решение, о котором и извещу Вас, дорогая моя, телеграммой. Планы мои насчет зимы такие. “Чародейка” пойдет в Петербурге в конце октября. Вскоре после того я должен ехать в Тифлис, где дал слово присутствовать на первом представлении той же оперы. В январе я приглашен дирижировать двумя концертами из моих сочинений в Вене и Гамбурге. Февраль и март я предполагал провести в Париже, где мой издатель Маккар собирается устраивать концерты с моим дирижерством. Лишь весной я вернусь домой. 25 сентября. Был в Москве, останавливался в Вашем доме и спешу поблагодарить за оказанное гостеприимство. После долгих бесед с моими поверенными и спокойного обсуждения дела, я решил не покупать у г-жи Новиковой земли и не строить дома. Я ясно увидел, что это повлекло бы меня к громадным финансовым затруднениям. Теперь у меня является новая надежда. Продается прелестное имение на берегу Москвы-реки, с парком, лесом и т. д. Принадлежит оно богачу Хлудову. Если Юргенсону удастся уговорить его продать мне это имение в рассрочку, то, быть может, мое желание быть собственником осуществится. Вчера я получил, уже тотчас по приезде, депешу от Юргенсона, что Хлудов соглашается на рассрочку, но всё-таки очень для меня отяготительную. Но надежда еще не потеряна. На случай, что это дело состоится, я и решился воспользоваться Вашим позволением попросить у Вас бюджетную сумму вперед и телеграфировал Вам о том. Умоляю Вас не сердиться за то, что я утомляю и беспокою Вас своими делами. Даю Вам слово, что, если дело с Хлудовым не состоится, я перестаю хлопотать и мечтать о приобретении земли. Ваше нездоровье больно огорчает меня; мне очень совестно, что я беспокоил и утруждал Вас. 21 сентября бедный мой друг Н. Д. Кондратьев скончался. Двадцать пятого начнутся в Петербурге репетиции. Будьте здоровы, дорогой друг, и простите меня, ради бога. Ваш П. Чайковский. Мне ужасно как-то стыдно и совестно перед Вами. И без того Вам тяжела, a я еще пристаю, с моими просьбами.
399. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 1 октября [1887 г.] Милый, дорогой друг мой! Третьего дня я приехал в Петербург, а сегодня получил письмо Ваше и в одно время с ним письмо Юргенсона. Последний извещает меня, что Александр Филаретович был у него, расспрашивал о моих делах и затем обещал принести чек, о коем Вы пишете. Таким образом, я уже могу теперь известить Вас о получении чека и затем без конца благодарить, благодарить и благодарить Вас. Но вместе с тем я снова прошу у Вас прощения за беспокойство. Только теперь я вижу и понял всю значительность причиненных Вам тревог. Вы нездоровы, Вы обеспокоены Вашими семейными делами, Вы озабочены состоянием бедного Влад. Пахульского, наконец, Вы за границей, а не в России, - и я в такое время являюсь с моей просьбой, в исполнении которой я заранее бы мог предвидеть неудобства и формальные затруднения. И досаднее всего, что вся моя грандиозная затея оказалась пуфом. Судя по всему, и с Хлудовым дело не устроится. Я отрезвел от увлечения, но надолго у меня осталось чувство некоторого стыда и недовольства самим собою; я глубоко раскаиваюсь в ребячливой непрактичности, которую проявил в данном случае столь осязательно. Еще и еще прошу Вас извинить меня. Вчера у меня была первая оркестровая репетиция. Я, как водится, очень волновался, но обошлось всё очень благополучно. Артистами и, особенно, заботливостью, с которой отнесся Направник к разучению оперы, я очень, очень доволен. Усталость от петербургской суеты уже начинает давать себя чувствовать. Я буду от времени до времени писать Вам, дорогой друг, о ходе постановки моей оперы и после первого представления буду телеграфировать Вам. Вас же прошу и умоляю не давать себе труда писать до тех пор, пока, бог даст, здоровье Ваше совсем окрепнет. Будьте, ради бога, здоровы! Мне очень горько думать о том, что нервы Ваши так расстроены. Благодарю Вас бесконечно за всё! Ваш П. Чайковский. В прошлом письме я, кажется, известил Вас, что мой друг Кондратьев скончался. Он умер покойно, без агонии.
400. Мекк - Чайковскому
Женева, 17/29 октября 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Мне очень хотелось написать Вам, но я не знаю Вашего петербургского адреса и потому поручаю сыну Максу доставить Вам это письмо через Модеста Ильича. Меня ужасно радуют все приглашения, которые Вы получили за границу, и мне очень хотелось бы знать, каким Обществом Вы приглашены в Вену, так как там их есть несколько. Не откажите, дорогой мой, написать мне это, а также и какие из Ваших сочинений предполагается исполнять. Мы очень, боимся, - я говорю мы, потому что и Владислав Альбертович очень беспокоится о том, что Вам придется много выстрадать в Париже за исполнение Ваших произведений, потому что эти французы уж такой немузыкальный народ и при этом самовлюблены и самообольщены до бесконечности. Дай бог, чтобы везде было хорошо и приятно для Вас, а я ужасно рада, что Ваши сочинения делаются неё более и более известными за границею. Жду с большим нетерпением известия от Вас о первом представлении “Чародейки” и благодарю горячо, милый, добрый друг мой, за обещание дать известие. Насчет покупки собственности я всеми силами души желаю, чтобы Вы устроили себе уголок, и скажу, что очень, очень одобряю то, что Вы не решились сами строиться, потому что это Вас замучило бы: нет более неопределенного и неизвестного расхода, как постройки, и более раздражающего нервы занятия, как возня с ними. Если я приеду еще в Россию весною, то, быть может, я Вам укажу именьице, а теперь ведь всё равно к зиме Вам и бесполезно. Будьте здоровы и покойны, берегите Ваши нервы, мой милый, горячо любимый друг. Влад[ислав] Альб[ертович] часто мне играет “Евгения Онегина” и “Орлеанскую Деву”, и что это за прелесть, в каком я бываю восторге, этого и выразить нельзя. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк.