История рода Фон Мекк
Сергей Смирнов [ОГРОМНАЯ ЕМУ БЛАГОДАРНОСТЬ!!]
Вчера завершил работу по сборке в одну книжку переписки Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк. Переписка была опубликована на сайте http://www.tchaikov.ru, но разбросана по отдельным веб страничкам. Теперь ее можно загрузить в формате fb2 или epub и читать оффлайн.
[автор сайта von-meck.info не проверял полноту и не сверял весь текст с книжным вариантом]
Annotation
В этой книге собрана продолжавшаяся в течении 13 лет переписка между композитором Петром Ильичом Чайковским и его меценатом и покровителем, Надеждой Филаретовной фон Мекк. 45-летняя фон Мекк осталась вдовой с огромным капиталом и земельными угодьями. В трудный для Чайковского момент жизни она полностью взяла на себя всё его финансовое обеспечение и во-многом благодаря её поддержке мы можем сегодня наслаждаться музыкой Чайковского. Петр Ильич никогда лично не встречался с Надеждой Филаретовной, но может быть поэтому ему так легко было исповедоваться в письмах к ней, с такой искренностью выражать свои мысли по поводу музыки, искусства в целом, политики и многих других аспектов человеческой жизни. Переписка Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк.
Файл огромный, разбиваю на 12 частей.
В меню слева найдите строку [В переписках] и наведите мышку на стрелочку рядом, выпадет меню, в ней строка [Чайковский и Мекк] со стрелочкой, наведя мышку на которую, Вы увидите список из 12 периодов их четырнадцатилетней переписки. Выберите интересующий Вас период и нажмите на него.
1879
1. Мекк - Чайковскому
Вена, 2 января 1879 г. 1/2 9-го часа утра. Милый, несравненный друг мой! Первый человек, которому я пишу в 1879 году, это Вы, поэтому еще раз поздравляю Вас с этим Новым годом и от глубины души желаю Вам нового счастья, свободы, здоровья и забвения всех прошлых мук! Ваша телеграмма вчера меня очень обрадовала. Я хотела сама Вам телеграфировать мое поздравление, но была почти уверена, что Вас еще нет в Clarens, и очень обрадовалась, когда увидела, что Вы наконец добрались туда и, вероятно, здоровы. Я очень боялась, чтобы Вы не простудились в этом ужасном переезде от Парижа до Dijon. Но какая зима в нынешнем году, положительно природа имеет ко мне личности. Как раз в том году, в который я для опыта решилась провести зиму за границею, порядок пошел au rebours [наоборот]; в россии тепло и нет снега, а на Западе свирепствует зима со всеми северными атрибутами: снегами, метелями, заносами железных дорог и всеми предосудительными вещами, от которых мы не внаем куда деваться и на севере. Бог с нею, эта природа, я на нее очень сердита, тем более, что в настоящее время плачу жестокую дань ее милым шалостям: как только мы покинули милую нашу Флоренцию, с ее благодатным климатом, как только я попала в снег и холод, как простудилась самым безжалостным образом. Целую неделю просидела в комнате, наконец попробовала выехать, но схватила такую ужасную боль в боку, что слегла совсем в постель. Боль эта не новое явление в моем здоровье, я подвержена ей уже года три-должно быть, это ревматизм-но в этот раз она была особенно сильна от резкого перехода от тепла к холоду. Третьего дня я встала с постели, и хотя боли еще продолжаются понемногу, но мне гораздо лучше.... В опере мы были один раз в “Фаусте”. Исполнение слабое, но я люблю здешний театр. Но как мне было скучно, что я не видела Вас внизу, мой дорогой, бесценный друг. Как я вспоминаю нашу Viale del Colli, что за роскошная жизнь была там. Она чувствовалась каждую минуту, каждую секунду, и как хорошо было это сознание такой жизни. Как я была там здорова, там все было хорошо, а здесь только то и хорошо, что мои мальчики со мной, да и это так коротко.... Получили ли Вы нашу сюиту, мой милый друг? Как я боюсь за нее. Какие известия из Петербурга? Что поделывают Анатолий и Модест Ильичи? В каком настроении первый? Принялся ли опять за свою повесть второй? В Петербурге ли еще Александра Ильинишна? Весело ли проводит время Mademoiselle Таня? Мне очень интересно знать о всех их.... Сегодня концерт Иоахима. У меня есть билеты, и мне очень бы хотелось поехать, не знаю, как будет мое здоровье вечером. Погода сегодня теплая: один градус тепла. Чем Вы занимаетесь теперь, Милый друг мой? Продолжаете ли оперу? Сейчас получила Ваше письмо из Clarens. Очень рада, что Вы с удовольствием начинаете Вашу жизнь там; дай бог, чтобы и дальше Вам пожилось там хорошо, чтобы Вы отдохнули и с удовольствием принялись опять за работу. Как бы я охотно проехалась на санях. До свидания, мой дорогой, бег-ценный мой. Будьте здоровы и не забывайте безгранично любящую Вас Н. фон-Мекк. Р. S. Пахульский просил передать Вам его нижайшее почтение и поздравление с Новым годом. Милочка Вам-un baiser [поцелуй] и поручила сказать que се n'est pas mal a Vienne [что в Вене не плохо].
2. Чайковский - Мекк
Clarens, 3/15 января 1879 г. Очень был я обрадован ответной телеграммой Вашей, милый друг мой. Я получил ее замечательно скоро после отсылки моей. Всего от отправки моей телеграммы до получения Вашей прошло часов шесть, не более. Теперь уже порядок дня у меня установился очень твердо. Он отличается от того, который был на незабвенной Viale dei Colli только тем, что обед бывает тогда, когда там был завтрак, а ужин приблизительно тогда, когда был там обед. В сумме я очень доволен здешней жизнью. На другой же день после приезда я стал прилежно заниматься каждое утро писанием оперы, а после второй прогулки, которая бывает тотчас после обеда, составлением либретто. То и другое значительно подвинулось вперед. Насколько я охотно и радостно принимаюсь за музыкальное сочинительство, настолько трудно дается мне литературное. Но я радуюсь тому, что план сценариума уже теперь вполне обрисовался в моем воображении; остается только шить по канве, но правда, что это далеко не так легко, как шить шерстью. Число слогов, стоп и в особенности рифма там, где поневоле приходится делать стихи рифмованные, все это меня очень затрудняет и утомляет. Прогулки теперь далеко не так приятны здесь, как это бывает весной и осенью. Высоко в горы подниматься страшно, ибо, того и смотри, случится снежный обвал, а внизу особенной прелести нет. Зима здесь стоит совсем так, как это бывает в России. Говорят, что с 1842 г. ничего подобного не было. Хозяева отелей и пансионов очень жалуются на недостаток приезжих. И в самом деле, я замечаю на улицах такую пустоту, которой прежде не было. Villa Richelieu, в которой всегда бывает .мало народу, на этот раз совсем пустая, и я царю в ней безраздельно. Очень комично, что в час обеда и ужина раздается все-таки звонок к table d'hot'y, на котором я восседаю solo. Это очень забавно. Комфортабельностью помещения, столом, услужливостью и крайней любезностью моей хозяйки я совершенно доволен. Книги у меня есть, каждое утро мне приносят номер “Голоса”; ну, словом, соединились всевозможные условия для того, чтобы покойно, приятно и не праздно провести предстоящий месяц. Засим, если Вы не раздумали ехать в Париж к февралю, и я с удовольствием туда' отправлюсь; если же нет, то я начну подумывать о возвращении в Россию. Париж для меня очень привлекателен, но там я бесконечно менее буду наслаждаться Вашею близостью, чем на Viale. Воображаю, сколько у Вас было шумного веселья все это время! Хорошенько раздумав, я прихожу к заключению, что Пахульский немного теряет от того, что не нашлось в Вене учителя. Пусть занимается приложением к практике тех некоторых сведений о форме, которые он получил, занимаясь со мной. Чем больше будет тратить нотной бумаги, тем лучше: это набьет ему руку. Фуга же от него не уйдет. Не могу без смеха вспомнить изречение Доора насчет того, что безумно хотеть пройти в два месяца то, что он проходил полтора года . Несмотря на эти полтора года, он все-таки не может написать даже плохой фуги. Дело не в продолжительности занятий, а в природной музыкальности, которой у него нет. До свидания, мой друг. Ваш П. Чайковский.
3. Чайковский - Мекк
Clarens, 5/17 января 1879 г. Получил Ваше письмо, милый друг мой! Мне очень грустно, что Вы все недомогаете и что зима причиняет Вам столько физических страданий! Но я опять-таки не могу удержаться, чтобы не выразить сожаления, что Вы не поселились на зимние месяцы где-нибудь около Ниццы! Буду утешать себя надеждой, что Вы скоро совсем поправитесь и что ко времени переезда в Париж Вы будете вполне здоровы. У нас здесь стоит упорно зима, но погода чудесная; солнце светит приветливо, и в воздухе такая чудесная свежесть. Гулять очень приятно и, пока движешься, не чувствуешь холода, но зато в комнатах приходится постоянно топить камин и садиться к нему поближе. Я на себя наклепал в посланном Вам стихотворении: я очень люблю тлеющих полен в камине тихий треск. Ничто так не располагает к мечтам и сладким грезам, как пылающий камин. Сообщу Вам, друг мой, о приятном сюрпризе, порадовавшем меня вчера вечером. Совершенно неожиданно явился почтальон и вручил мне-что бы Вы думали?-сюиту! Я просто глазам не верил, когда эти дорогие для меня клочки грязной нотной бумаги очутились, наконец, в моих руках. Оказалось, что Юргенсон послал их не по почте, а большою скоростью, как товар. Я совершенно доволен, однако ж никоим образом не могу теперь приняться за оркестровку. Нет возможности оторваться от оперы, которая теперь завладела всеми моими помыслами. Я должен кончить, по крайней мере, два действия прежде, чем примусь за сюиту. Быть может, я займусь ею в Париже в виде отдыха от работы над оперой. Из Петербурга я имею самые приятные известия. Старик мой совершенно здоров и безмерно счастлив вследствие присутствия там сестры, которую он любит еще более, чем нас. Сестра уже более месяца находится там с двумя старшими дочками. Она немножко тоскует по младшим детям, но зато племянницы ужасно довольны. Старшая, Таня, несколько раз танцевала и обратила на себя внимание обществ, в которых находилась: оно и неудивительно. Она замечательно красива и при этом немножко... кокетка, впрочем, очень немножко, т. е. без всякого жеманства и тонких ухищрений. Elle se fait valoir [Она умеет показать себя]-не более. Жизнь они ведут самую разгульную: театры, балы, пикники,-все это следует одно за другим непрерывной цепью. Оба брата весьма довольны присутствием в Петербурге этих трех милых личностей, но у обоих несколько страдают занятия вследствие участия во всех увеселениях, которые устраиваются по случаю приезда сестры. Модест несколько запустил свою повесть, а Толя-свои обвинительные акты. Последний в хорошем настроении и почти не хандрит. Про Панаеву он пишет мне, что убедился окончательно, что любовь прошла. Осталась только симпатия к ее таланту. Зато он увлечен теперь разом певицей Мариинского театра Велинcкой и актрисой Савиной. Необыкновенно влюбчивый молодой человек! “Евгений Онегин” будет исполняться в одном великосветском обществе, а именно, у М-mе Абаза . Распределение ролей следующее: Татьяна-Панаева, няня-Абаза, Ольга-Лавровская, Онегин-Прянишников (артист Мариинского театра), Ленский-Лодий (то же). Аккомпанировать будет великий князь Конст[антин] Конст[антинович]. Я не могу только понять, как это будет исполняться: на сцене и в костюмах или просто в зале. Репетиции уже начались. В Москве шли полтора акта в консерватории, но как?-об этом я не знаю. Никто ни единого слова мне оттуда не написал. До свиданья, милый и добрый друг. Дай Вам бог быть совсем здоровой. Когда придется Вам целовать Милочку, то поцелуйте лишний раз за меня. Ваш П. Чайковский.
4. Мекк - Чайковскому
Вена, 7 января 1879 г. 8 часов утра. Мне скучно, и я пишу к Вам, мой милый, добрый друг. Мои мальчики уехали, слезы выступают мне на глаза каждый раз, кат; я об этом подумаю; мне грустно самой, мне жаль их, бедных-опять за это скучное, убивающее жизнь ученье. Время их пребывания здесь промелькнуло, как один день: приехали, пошумели, оживили весь дом и опять улетели, и теперь так тихо, так пусто без них. Благодарю Вас очень, очень, мой дорогой друг, за Ваши стихи; они прелестны, и сюжет их очень оригинален. Какие у Вас однако разносторонние таланты; если бы я не боялась за музыку, то я сказала бы, что Вам непременно следует заняться поэзией, но первое я еще больше люблю, чем второе. Если Модест Ильич не преклонится теперь перед ландышем, то, во всяком случае, Ваше стихотворение подстрекнет его также воспеть стихами свою фиалку . Что, Модест Ильич живет в Петербурге с семейством Конради и каждую зиму или только нынешнюю? Вы сказали в Вашем последнем письме, дорогой друг мой, что если я не поеду в Париж, то Вы думаете уехать в Россию, то, пожалуйста, мой бесценный, повторяю опять мою усердную просьбу, не стесняйтесь нисколько моим желанием быть с Вами вместе в Париже, уезжайте прямо из Clarens в Россию. Я понимаю, что Вам это может быть даже очень нужно, в виду желания известной особы освободить Вас от себя. Я еще не изменила намерения поехать отсюда в Париж и даже сегодня буду писать туда о квартире. Мой проект есть такой: 1 февраля быть в Париже, пробыть там до 15 марта (все это по нашему стилю) и тогда в Россию через Петербург, где пробыть дня три-четыре, взять своих мальчиков и святой и поехать в Москву; там пробыть недели две-три и отправиться в Браилов как можно раньше, пробыть там до августа приблизительно и тогда опять за границу, но на самое короткое время.... Теперь расскажу Вам о своих музыкальных впечатлениях, мой милый друг. Были мы это время в двух концертах Иоахима; один был от Музыкального общества в большой зале, другой, его собственный, в малой зале дома Музыкального общества. Во-первых, скажу, что залы эти, в особенности большая, великолепны, отделано все, знаете, этою общею заграничною работою-позолоченным деревом с золочеными фигурами у колонн,- одним словом, очень красиво. Публикою было переполнено, дамы очень были нарядны, мужчины во фраках; на хорах (галерее) было очень мало народу. Иоахим, как исполнитель, восхитителен, пение у него такое, что дрожью пробегает по нервам, о технике и говорить нечего, что она изумительна. Выбором пьес я недовольна. Первое он играл концерт виотти, который хотя и очень хорош, Но скучно уже теперь, неинтересно слушать такое старье; второе было совсем новое сочинение-концерт Брамса, который мне совсем не понравился. Во-первых, какого-то симфонического характера; первой темы я никак не могла поймать, она так запутана, что вся кажется интродукциею. Вторая тема ни с того, ни с сего, без всякого побуждения в предыдущем является воинственною, наконец после Cadenza наступает какой-то сон; оркестр и solo играют ррр, и публике также хочется заснуть. Andante совсем уже бессодержательно: все ждешь, что автор вот-вот что-нибудь скажет, и так до самого конца ничего не дождешься. Последняя часть несколько живее предыдущих, но также нечистая и несвоеобразная: характер вроде венгерского, но но выдержан и производит впечатление разведенного водою вина. В общем этот концерт ничего не стоит, но публика была ему рада. вытребовала своего Brahnra и хлопала ему, не жалея перчаток. Иоахима также приняли отлично. Во втором своем концерте Иоахим устроил квинтет, за что я была очень сердита, потому что такого солиста, как он, интересно и слушать solo; сыграл бы он Ваш концерт, вот была бы прелесть! В квинтете участвовали два Helmesberger'a-папенька и сынок. Я не знаю, друг мой, имеете ли Вы понятие об этих личностях. Папенька-это завистливый интригант, и, попросту говоря, свинья ужаснейшая-так у него и на физиономии написано. Сын-пустейший, смешной фатишка. который носит женскую прическу и всегда и везде заботится только о своем лице. То один вид таких двух личностей у;ке возбуждает тошноту, а когда еще псе время старый Helmesberger топал такт ногою, и когда в одном месте виолончелист одним тактом рано вступил, то он сорвался с своего места и чуть не выцарпал ему глаза,-то уже совсем гадко стало. К тому же, играли квинтет Бетховена прескучнейший-Quintetto C-dur из четырех частей, и, вообразите, друг мой, все части мажорные и. кажется, все в C-dur -может ли быть что-нибудь несноснее этого? Но зато второе он играл Баха Sarabande el bourree для одной скрипки, и этот восхитительный Gavotte Баха, знаете, с вариациями, и, наконец, сыграл Fantasia Schumann'a, op. 131. Это прелестная и дьявольски трудная вещь для скрипки, и сыграл он ее изумительно. Теперь у меня лежат билеты на два концерта флорентийского квартета (Jean Becker et C-ie). Я не знаю,.знаете ли Вы этого артиста, милый друг мой? Он отличный исполнитель-солист и очень милый писатель, хотя не отличающийся оригинальностью и самобытностью, но в обыкновенном духе он пишет очень мило, но очень мало. Потом у меня приготовлены места на представления с Луккою; от этой певицы я также всегда прихожу в восторг... Читали ли Вы в “Голосе”, дорогой мой, музыкальные очерки Лароша. в которых он говорит о Вашем “Евгении Онегине”? Как мне жаль Вас, что Вы должны сами писать либретто к Jeanne d'Arc-это мучительно. Во скольких актах предполагаете Вы ее сделать и как Вы решили насчет замены Lionel'я-Mongomery? Что делается с нашею сюитою? До свидания, мой милый, несравненный друг. Жму Ваши обе руки. Всем сердцем горячо вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Безгранично благодарю Вас, бесценный друг мой, ва участие и внимание к моему приемышу Пахульскому; я все это принимаю как выражение Вашей дорогой дружбы ко мне. Я ему каждый [день] повторяю Ваши слова, чтобы он марал побольше бумаги.
5. Чайковский - Мекк
Clarens, 8/20 января 1879 г. Милый и дорогой друг! Жизнь моя продолжает идти тем же строго установленным порядком. Я очень доволен своей музыкальной работой. Что касается литературной, т. е. либретто, то этот труд наверно отнимет у меня хотя несколько дней жизни. Трудно передать Вам, до чего я утомляюсь. Сколько перьев я изгрызу, прежде чем вытяну из себя несколько строчек! Сколько раз я встаю в совершенном отчаяньи оттого, что рифма не дается, или не выходит известное число стоп, или оттого, что недоумеваю, что в данную минуту должно говорить то или другое лицо. Что касается собственно рифм, то я нахожу, что было бы большое благодеяние, если бы нашелся кто-нибудь, взявший на себя издать словарь рифм. Если не ошибаюсь, такой словарь есть у немцев. Быть может, и русский есть, да мне неизвестный. Так как необходимо себя от времени до времени освежать и развлекать от работы, то я намерен на этой неделе съездить в Женеву. Там, между прочим, даются от времени до времени симфонические концерты. Не думаю, чтобы они были очень хороши, но я все-таки постараюсь съездить так, чтобы попасть на концерт. Кроме того, мне нужна нотная бумага, которой здесь не достанешь. Зима продолжает стоять очень упорно, и Вы бы очень страдали здесь от холода. Я же этого не боюсь, и чем холоднее в комнате, тем лучше сплю. Но Алексей мой поплатился. Ему приходится обедать в очень холодной комнате у окна, он простудился и уже три дня болен флюсом, соединенным с маленьким лихорадочным состоянием. Сегодня однако ему гораздо лучше. Часто, гуляя, я вспоминаю Сан-Ремо, в котором как раз в это время был в прошедшем году. Какая огромная разница в климате! В это время, если Вы помните, я собирал там фиалки и посылал их Вам. Днем там бывало так же тепло, как в мае в России. Но, как местность, Сан-Ремо не оставил во мне приятного воспоминания, и я безусловно предпочитаю берега Лемана пресловутым прелестям Riviera Ponente. Зато Модест мой бедный в каждом письме с грустью вспоминает прошлый год. Ему ужасно нравилось и Сан-Ремо и в особенности Флоренция. Вообще вся поездка оставила в нем неизгладимо приятные воспоминания. Дело в том, что он был там со мной, а это для него бесконечно приятнее, чем жизнь с родителями его воспитанника, с которыми он никак не может сойтись по душе. Впрочем, внешние их отношения хороши теперь, и вообще он не жалуется, но пишет, что без стеснения сердца не может вспомнить прошлый год. Мое авторское сердце преисполнено гордости. Модест пишет, что мое стихотворение очень нравится и ему и всем, кому он его читал. О, если б столь же удачно вышло мое либретто! С большим нетерпением жду известий от Вас, о Вашем здоровье, о том, как проводите время и много ли слышите музыки. Пожалуйста, друг мой, не принуждайте себя писать мне большие письма. Я буду вполне доволен коротенькими, лишь бы знать, здоровы ли Вы и что делаете. До свиданья. Ваш П. Чайковский. Уехали ваши мальчики! Воображаю, как Вам кажется теперь пусто без них!
6. Чайковский - Мекк
Clarens, 10/22 января 1879 г. Получил Ваше письмо, бесценный и милый друг мой! Как я понимаю тоску Вашу по сыновьям! В ней разве только то хорошо, что ценою этой тоски получается радость свидания. А до свидания Вам ведь не особенно далеко! Я оттого гадательно и условно писал Вам о Париже, что у меня в голове давно уже сидела следующая мысль: “А что,-думал я,-если Н[адежде] Ф[иларетов]не не хочется ехать в Париж, а между тем она, может быть, по своей бесконечной доброте и деликатности несколько стесняется обещанием, данным мне, пожить там в одно время со мною?” Угнетаемый этой мыслью я и написал о Париже в таком смысле, чтобы Вы вывели заключение о моем равнодушии к этому городу и вследствие того вовсе бы не принимали меня во внимание. Теперь, когда я вижу, что Вы во всяком случае едете в Париж, я могу без всяких уверток сказать Вам, что я поеду туда же с величайшим удовольствием и что мне этого ужасно хочется. В настоящее время, когда у меня такая трудная, такая утомительная работа, мне удобнее всего жить в таком городе, как Париж, но, разумеется, incognito, не якшаясь с музыкантами или соотечественниками, коих там не мало. Дело в том, что, целый день сидя за работой, к вечеру ощущаешь потребность в развлечении, способном совсем отвлечь мысли от “Иоанны д'Арк”, со всеми ее атрибутами. А в Париже такому театралу и такому фланеру, как я, есть масса доступных и вполне подходящих развлечений. Я и здесь посредством разнообразного чтения умею по вечерам развлечь и освежить себя, но чтение есть все-таки деятельность мозга и напряжение, и хотя я себя отлично чувствую, хотя я ранее конца месяца отсюда и не желал бы уехать, но все-таки заранее знаю, что в Париже работа пойдет у меня еще быстрее. Знаете ли, мой дорогой друг, что у меня первое действие уже совсем готово, что первая половина второго действия через неделю тоже будет готова, и таким образом, вместе с тем, что мной написано во Флоренции, я буду на днях иметь два полных действия!!! А уеду из-за границы, имея в своем портфеле добрых три четверти целого! Ну, как мне не быть благодарным и преданным Вам до последнего издыхания? Ведь я Вам обязан этими результатами! Впрочем, с моей стороны несколько самоуверенно радоваться появлению на свет и быстрому росту нового детища. Я всегда увлекаюсь и даже иногда восхищаюсь своим последним чадом и потому совершенно неспособен теперь сказать решительно, есть ли оно крупный шаг вперед. Но мне кажется, что да! Вы спрашиваете, сколько действий в опере. Если позволите, я Вам, вкратце, расскажу сценариум. Действие I. Крестьянки украшают венками заветный дуб Донреми и поют хор. Входит Иоанна, ее отец и ее pretendu [жених]. Отец говорит, что не время петь и веселиться, когда Франция погибает. “В такие тягостные времена,-говорит он,-для женщины необходим мужественный защитник”, и он предлагает Иоанне выйти за ее pretendu, который ее любит. Она не отвечает; он усиливает просьбу; жених просит его не принуждать ее. Трио. Наконец Иоанна говорит, что ей богом дано другое назначение. Старик гневается и подозревает (по Шиллеру), что она вошла в сношение с нечистой силой. Он осыпает ее упреками и угрозами. На небе показывается зарево пожара, и слышен набат. Являются бегущие от англичан поселяне с женами и детьми, ищущие спасения и пристанища. Один из прибежавших в кратком рассказе описывает, что случилось и в каком положении Франция. Все считают себя обреченными на погибель. Тут выступает Иоанна и в экстазе пророчествует, что Орлеан будет освобожден и Франция спасена. Все изумлены, и хор говорит, что “в наше время чудес уж не бывает”. “Есть чудеса,-отвечает она,-и одно чудо уж свершилось!” Салисбури (главный и самый страшный вражеский вождь) убит. Никто не смеет верить. Является воин, пробившийся через вражеский стан, и подтверждает известие. Ансамбль и молитва. Все уходят. Иоанна остается одна. Она решает, что час настал и пора исполнить свое призвание. Но вдруг на нее нападает страх и тоска разлуки с родиной. Хор ангелов подтверждает ей повеление. Она просит, чтобы чаша миновала ее. Ангелы внушают ей решительность и мужество. Она приходит опять в свой религиозный экстаз и решается. Действие II. В замке Шинон у короля. Слабый, но добродушный король занимается, сидя со своей Агнесой, слушанием пения менестрелей. По окончании пения он изъявляет свое удовольствие и велит певцов угостить и “каждому по цепи золотой”. Дюнуа говорит ему, что не только золотых цепей, но ничего нет в казне. Король огорчен. Агнеса уходит, чтобы собрать все свои драгоценности и отдать их на общее дело. Дюнуа внушает королю его долг стать во главе войска и идти сражаться. Король готов и сражаться, но он влюблен в Агнесу, и ему тяжело расстаться с ней. Дюнуа в резких выражениях говорит ему опять о его обязанностях. Дуэт. Король воодушевляется и решается “обратить двор в военный стан”. В эту минуту является один из рыцарей, раненный, и говорит, что сражение проиграно и он пришел умереть в ногах короля и показать ему. что теперь не до песен, а нужно умирать за родину. Но король, потеряв всякую надежду на успех, хочет бежать за Луару. Дюнуа упрекает его и уходит. Король остается один в мрачной задумчивости. Является Агнеса. Она старается ободрить его. Любовное объяснение. Вдруг прибегают Дюнуа, архиепископ, рыцари и рассказывают, что свершилось чудо: появилась чудесная дева, и сражение выиграно. Вслед за тем слышны восторженные клики народа, и затем является Иоанна. Король, чтобы испытать ее, велит на свое место стать Дюнуа, но она не поддается обману и обращается прямо к королю. Потом она рассказывает историю своих видений и как ей было сказано, что она спасет Францию, но с условием, чтобы никакая земная любовь не закралась к ней в душу. Все уверовали в нее. Поется ансамбль и громкий финал. Действие III. Картина 1. Эту картину я еще не вполне обдумал. Тут она должна встретиться (по Шиллеру) с Лионелем или Монгомери (это все равно) и влюбиться, вследствие чего она не может до конца исполнить свое призвание. Картина 2. Коронация в Реймсе. Марш. Король всенародно признает заслуги Иоанны и веру в вложенную в нее силу свыше. Является отец ее и говорит, что она всех ввела в заблуждение, что она посланница не неба, а ада, что она колдунья и т. д. “Пусть, если я ошибся, скажет она всенародно, что она безусловно чиста сердцем”,-говорит он. Все требуют, чтобы она оправдалась, но она, считая себя преступной, молчит. Архиепископ троекратно спрашивает ее, и каждый раз вместо ее ответов слышатся удары грома. Все поражены и уходят. Иоанна остается одна. К ней подходит Лионель (или Монгомери), который из любви к ней перед этим перешел на сторону короля [В этом нет натяжки, потому что у Шиллера, согласно с историей, герцог Бургундский, бывший на стороне англичан, переходит к королю. (Прим. Чайковского.)] и хочет следовать за ней повсюду. Она убегает от него. Действие IV. Картина 1, тоже еще не обдуманная. Она происходит в лесу. Лионель преследует бегущую от него Иоанну. Он влюбился в нее. Когда она проклинает и гонит его, как своего злейшего врага, он, чтобы отомстить, предает ее в руки англичан. Картина 2. В Руане. Иоанну ведут на костер. Лионель умирает в ногах эшафота, пораженный небесным гневом. Иоанна входит на костер. Народ тут начинает понимать, что взведенные на нее обвинения-клевета, и начинает протестовать. Тогда распорядители поспешают с казнью. Ее возводят на эшафот. Она падает духом, но хор ангелов поддерживает ее. Показывается внизу пламя. Общий крик ужаса, и занавес падает. Вся эта сцена хорошо обработана у Барбье, и я возьму ее оттуда. Простите, дорогой мой друг, за то, что я несколько небрежно написал письмо это. Дело в том, что я немножко устал. В субботу хочу съездить в Женеву, быть вечером в концерте или в театре, ночевать там и возвратиться сюда в воскресенье. Будьте здоровы, драгоценный друг мой. Ваш П. Чайковский.
7. Мекк - Чайковскому
Вена. 12 января 1879 г. 1/2 9-го утра. Милый, дорогой друг мой! Как я рада, что наша сюита отыскалась, но сколько беспокойств доставил этот чудак Юргенсон своим способом посылки, хотя теперь, когда она дошла до назначения, ему можно простить это. Очень меня также радует, что Ваш “Евгений Онегин” будет исполняться в великосветском кругу, радует вдвойне и то,что “Евгений Онегин” имеет такой успех и что наше общество развивается в музыкальном отношении до того, что сумело оценить сейчас и отечественное произведение. Обыкновенно это не в свойствах великосветского общества, оно привыкло восхищаться чужим и не сразу, а после составленной европейской известности. Дал бы бог, чтобы это общество и в интеллектуальном отношении вообще разливалось. А я думаю, лучшей Татьяны, как Melle Панаева, и придумать нельзя. Я послала Вам, милый друг мой, одну книжку “Русской старины” и еще одно сочинение, которое я выписала из Москвы в двух экземплярах (один специально для Вас), потому что я думаю, что это интересно, -это Военные рассказы о минувшей войне. Если мы съедемся в Париже, я привезу Вам другие русские журналы, а теперь прилагаю здесь в письме статью Бголова с отзывом об Вас. Я отметила карандашом и самую статью и место, относящееся к Вам. Мне ужасно приятно, что он умеет Вас ценить. Как мне Вас жаль, дорогой мой, что Вам приходится самому составлять либретто. Это ужасная работа, и я очень боюсь, что Вы слишком утомитесь, быть может, для этого Вам было бы лучше уехать в Россию и заказать там? Я была в первом концерте флорентийского квартета. Беккер-выдающийся квартетист и скрипач, и я очень жалела, что он не играл solo. Играли они очень миленький квартет Baxzini, такой, как я от него не ожидала, и счень хороший квартет Riemann'a. Я хотела его купить, но его еще нет в печати. Сегодня второй концерт это[го] квартета. Мы едем опять.... До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем глубоко Вас любящая Н. ф.-Мекк.
8. Чайковский - Мекк
Clarens, 13/25 января 1879 г. Благодарю Вас от всей души, милый друг мой, за посылку “Сборника военных рассказов” и относящихся к нему рисунков [а также за “Русскую старину”. (Прим. Чайковского.)]. И в этом случае, как всегда, Вы по какому-то предчувствию исполнили мою мечту. Я уже несколько времени мечтал об этой книге и собирался хлопотать в Петербурге о присылке ее, как вдруг получил посылку Вашу. Не ошибаюсь я, предполагая, что почерк, которым обыкновенно пишутся адресы посылаемых мне Вами книг, принадлежит руке Юлии Карловны? Если да, то потрудитесь, дорогой друг, передать Вашей милой и доброй дочери мою живейшую благодарность. В прошлом письме я забыл сказать Вам следующее. Вы пишете, что, может быть, мне следует пораньше быть в России, на случай, если пойдет, на сей раз не шутя, дело касательно моей свободы. Но я Вам скажу, что имею основание предполагать, что серьезного и теперь ничего не выйдет. Во всяком случае, я со своей стороны не начну ничего, наученный опытом прошлого года, что никакие втолкования не могут вразумить известную особу и заставить ее понять, в чем состоит ее роль. Она продолжает желать развода, но своим совершенно своеобразным способом. Между тем, тут необходимо с обеих сторон совершенно сознательное отношение к делу, иначе может разыграться очень опасная и неприятная история. Таким образом, я теперь дошел до того, что хотя, говоря абсолютно, для меня развод был бы неоцененным благом, но, говоря относительно, в применении к обстоятельствам и характеру действующего лица,-он меня пугает и страшит, и я только с крайней осторожностью вступлю в это дело, если, повторяю, инициатива будет взята той стороной. Во всяком случае, торопиться ради этого в Россию нечего. Я желал бы быть в Петербурге не ранее 1 марта. Что касается той попытки, о которой мне писал Анатолий в Париж, то, судя по тому, что человек, являвшийся к нему, говорил лишь одни несообразности в pendant [дополнение] ко всему тому, что о разводе говорила известная особа,- на это нельзя смотреть серьезно. Я полагаю, что это скорее всего результат раскаяния о потере десяти тысяч, которые предлагались летом, и робкая попытка узнать, что поделывают эти деньги. Но денег этих она не получит ни в каком случае. Хотел написать об этом обстоятельстве два слова, а вышли две страницы. Простите. Ничего нового в моей жизни не совершилось. Все, что не докончено во втором действии, скоро, дня через два, будет готово. Свою поездку в Женеву я отложил до того дня, когда вполне конченные два действия уже будут лежать в моем портфеле. Я намерен провести в Женеве день или два, чтобы хорошенько отдохнуть и освежиться. Сегодня день чудесный. Снег тает, в воздухе пахнет весной, и вид на озеро и горы ясный, без тумана. Очень красивый уголок земли вся эта местность, хотя я решительно не понимаю, почему сюда посылают на зиму чахоточных. Здесь климат, относительно говоря, суровый. В прошлом году весна началась в конце марта. У меня теперь набралось много материала для чтения. Я нашел несколько хороших русских книг в здешней библиотеке. Кроме того, я перечитываю один из любимых своих романов “Крошку Доррит” Диккенса, и перечитываю с наслаждением . Как выдохлась “Русская старина”! Что может быть менее интересного, как состав первой книжки на 1879 год? Алексей мой стал заниматься по Оллендорфу французским языком. Я ему немного помогаю, и дело идет очень изрядно. Будьте здоровы, бесценный друг! Ваш П. Чайковский. Не писал ли Вам кто-нибудь из Москвы о том, как шел “Е[вгений] Онегин”? Я ничего не знаю кроме того, что было напечатано в “Голосе”.
9. Мекк - Чайковскому
Вена, 15 января 1879 г. 1/2 9-го часа утра. Как я рада, мой милый, бесценный друг, что Вы и сами непрочь приехать в Париж, а то я также боялась, чтоб это не было с Вашей стороны только баловством для меня, а быть балованною хотя и очень приятно, но ведь надо и честь знать.... Я была на днях во втором концерте квартета Беккера. Играли очень красивый квартет Rauchenecker'a и виолончельную сонату А. Рубинштейна. Играли ее виолончелист из квартета, имя его не помню, должно быть, венгерец, и какая-то М-mе Франк. Оба они играли посредственно. Эта соната очень милая, но не по силам исполнительнице, хотя у нее техника довольно развитая, mais elle manquait des nerts [но ей недоставало темперамента], которой требует эта соната в разработке тем, и того решительного гордого тона, которого требует сама первая тема. Зала была полна народом, аплодировали очень много. Вчера я была утром в филармоническом концерте Musikfreund Gesellschaft, знаете, под управлением Richter'a. Из всей программы я больше всего хотела слышать “Carnaval” Berlioz'а и только его и прослушала и вернулась домой, потому что ездила без Юли, так как трех билетов нельзя было достать. Публики бывает очень много в этих концертах, но концерты чрезвычайно редки, теперь следующий будет только 2 марта. Увертюра Берлиоза очаровательна. Я нахожу в ней только тот недостаток, что она слишком коротка. Оркестр великолепный, капельмейстер превосходный.... Теперь я играю с большим удовольствием и между прочими сочинениями разных авторов и симфонию Goldmarck'a “Landliche Hochzeit”, которую играли в Петербурге и о которой говорил в своей рецензии Ларош. Мне ужасно нравится этот автор (Goldmarck) и эта симфония, и я совсем не согласна с одним замечанием Лароша о ней, что музыка одного номера, именно, “Im Garten”, слишком мечтательна, поэтична для мужицкой свадьбы,-то, во-первых, неужели музыка, которая изображает крестьянскую свадьбу, должна быть вульгарна и тривиальна, как она есть в действительности? Художник, хотя бы и реалист, но. поэт-реалист, всегда и все передает изящно и грациозно. Я нахожу, что характер наивности сохранен отлично, а тривиальности и быть не должно. Это что касается общего характера. Теперь, говоря о частности, на которую указывает г. Ларош, находя ее слишком мечтательною для сюжета, я смотрю на это так: каждый композитор, который изображает в своей симфонии какую-нибудь картину, имеет полное право передать слушателю и свое собственное впечатление, ощущение при виде ее. Так я понимаю эту тему в “Океане” Рубинштейна. Ведь это не океан, а чувство человека при виде этого бесконечного пространства, этих неумолкаемых волн, этой неизмеримой глубины, в которой так легко и безвозвратно можно схоронить всякое горе, всю тоску разбитой жизни, обманутых верований, невозможного счастья... В атом мотиве такая же глубокая тоска, как пучина в океане, горе так же безысходно, как его волны, но это человеческое чувство - собственность автора. Так я понимаю и поэтическую задумчивость у Гольдмарка при виде картины, которую он рисует перед слушателем: много, много дум могут пройти в голове человека при этом виде. Эта симфония мне так нравится, что я посылаю ее Вам, мой дорогой. Она в четыре руки, но ведь для Вас это ничего не значит, когда Вы целые партитуры играете на фортепиано a livre ouvert [с листа]. Еще посылаю Вам мелкие пьесы Grieg'a; он умно пишет, хотя натянуто. Также посылаю “Die Konigin von Saba” Гольдмарка и “Carnaval in Paris” Svendsen'a, также игранную в Петербурге в симфоническом собрании. Все эти сочинения я прошу Вас, милый друг мой, не присылать мне назад, потому что у меня есть вторые экземпляры. Очень, очень Вам благодарна, мой бесценный, за сообщение мне сценариума Вашей оперы. Но, боже мой, как у Вас кипит работа-это поразительно! А только я все-таки и за свое детище-племянницу-хочу у Вас похлопотать, друг мой; не покидайте нашу сюиту, а то уж я начинаю Вас ревновать к опере,-а ведь сюита должна быть очень хороша! До свидания, милый, драгоценный мой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
10. Чайковский - Мекк
Clarens, 15/27 января 1879 г. Ровно месяц тому назад в этот день Вы уехали из Флореции, милый и дорогой друг! Милая вилла Bonciani! . Очень часто я переношусь мысленно в эти уютные комнаты, где мне чувствовалось так хорошо и покойно! Получил сегодня письмо Ваше. Вы спрашиваете, друг мой, не лучше ли было бы заказать либретто в России? Во-первых, два действия у меня уже вполне готовы, а остальные два намечены и обдуманы. Во-вторых, я не знаю ни одного человека, которому я бы охотно заказал либретто. Наиболее талантливые стихотворцы гнушаются подобной работой, а если и берут ее на себя, то за огромное вознаграждение, которое далеко не соответствует достоинству вещи, потому что недостаточно быть стихотворцем; нужно знать сцену, а эти господа театром никогда не занимались. Кроме того, каждый свой стих они считают святыней и сердятся, когда музыкант по собственным своим соображениям изменяет, дополняет и сокращает [Я это знаю по опыту, ибо два раза писал на тексты Полонского. (Прим. Чайковского.)], без чего невозможно обойтись при сочинении оперы. Но, разумеется, найдется не мало посредственных писак, которые возьмут на себя за небольшую плату этот труд, но дело в том, что я сделаю наверное не хуже их. Вообще составление либретто самим автором музыки имеет и свои хорошие стороны, ибо он совершенно свободен располагать сцены, как ему угодно, брать те размеры стиха, которые потребны ему в том или в другом случае, но зато такому музыканту, как я, т. е. затрудняющемуся в технике стиха, дело это представляет большие трудности. Трудности эти однако ж не непоборимые, и доказательством этому служит то, что мои первые два действия я сделал же в конце концов! “Сборник военных рассказе в” я не прочитал, а проглотил. Правда, что зато я три ночи сряду ложился очень поздно. Нечего и говорить, до какой степени в них много самого жгучего, но зато и болезненно -действующего на душу и сердце интереса. Когда читаешь про столько вынесенных мук и когда вспомнишь, какие ничтожные результаты достигнуты ценою их, делается грустно, обидно и больно. Мало того, война эта теперь кажется какой-то донкихотскою нелепостью, ибо что бы ни говорили патриотические и шовинистские газеты, а главный результат все-таки не достигнут, ибо Болгария все-таки не вполне свободна. Вы и я были счастливы в том отношении, что никого не потеряли на войне из близких. Но я часто думаю: а что если бы брат Анатолий был не товарищем прокурора, а штабс-капитаном какого-нибудь армейского полка и был бы на войне убит и, вдобавок, изрезан в куски башибузуками? Как бы я тогда рассуждал о целесообразности войны, последним результатом которой-унижение России, падение ее кредита и кичливое торжество Биконсфильда? Нет, война-ужасное дело! Я сегодня начал отдыхать. Два действия оперы кончены. Вчера вечером я сыграл все второе действие сполна и имел нескромность восхищаться произведением своей музы. Это, разумеется, еще ничего не доказывает. Кто знает, может быть, это самое второе действие через два-три года будет вызывать на мои щеки краску стыда! Со мной это бывало! Но как бы то ни было, а я остался собой очень доволен, но, как это всегда бывает со мной, стал думать о том, сколько еще предстоит труда, сколько хлопот и стараний, чтобы добиться постановки (опера, не поставленная на сцене, не имеет никакого смысла), сколько мук и разочарований на репетициях от неимения подходящих артистов, упорной тупости дирекции театров и т. д. и т. д. Вследствие всех этих страхов и беспокойств сильнейшим образом расстроил себе нервы и провел плохую ночь . Сегодня утром проиграл вполне первое действие и тоже остался доволен, но так как утро меньше ночи имеет свойство внушать грустные мысли, то расположение духа самое приятное, и большая охота ревностно продолжать начатое. Завтра я хочу подготовить себе материал, т. е. написать текст первой сцены третьего акта (капитальной по своему значению), в среду уехать в Женеву, быть там в концерте (мне говорили, что симфонические концерты бывают по средам), в четверг вернуться и снова приняться за работу. Мне будет очень приятно, милый друг, если Вы напишете мне, когда думаете выехать из Вены. Вероятно, и я соберусь в Париж в одно время с Вами. Вероятно, из Женевы я напишу Вам. Будьте здоровы, мой милый, добрый друг. Ваш П. Чайковский. Милочке передайте, пожалуйста, приветствие. Что делает Пахульский?
11. Мекк - Чайковскому
Вена, 17 января 1879 г. Вчера получила Ваше. письмо, дорогой друг мой, в котором Вы спрашиваете меня, не имею ли я из Москвы известий о “Евгении Онегине”- то из Москвы я не имею никаких, а вчера прочла в фельетоне “Голоса”, что он совсем не шел, и объясняются причины этому; то я и спешу послать Вам этот фельетон, милый друг мой,-быть может, Вы еще его не читали. Вы увидите в нем заступничество за Н. Г. Рубинштейна, и меня очень радует, когда я слышу голоса за него.... Вы спрашиваете, милый друг мой, Юлею ли надписываются посылки к Вам,-то вы совершенно угадали, что это ее рука. У нее очень дурной почерк, и мой покойный муж всегда бывал в отчаянии, что она так дурно пишет, и хотел, чтобы она брала уроки чистописания, но она так мало придает значения всякой внешности, что отпросилась от этого обучения. Я передала ей Ваше поручение, она посылает Вам поклон и говорит, что ей очень приятно сделать для Вас хотя самую маленькую услугу. Скажу Вам при этом, милый друг мой, что изо всего моего семейства она одна знает о моей переписке с Вами и моей горячей дружбе и уважении к Вам и вполне сочувствует им. другие же все знают меня только как страстную поклонницу Вашего таланта.... А каков молодец Ваш Алексей-по-французски учится! Какая любознательность, и желание образования. В добрый час, это очень приятно видеть. Моя прислуга не так прогрессивна. Иван Васильев очень любит читать газеты, но русские, и другим языкам не чувствует желания поучиться; горничные, те совсем отсталые; француз, ну, этот по-итальянски научился скоро, а немецкий не идет. Я, вероятно, возьму здесь еще одного лакея, венгерца, который уже служил у меня в прошлом году. Я также взяла его из Вены, но не поладил с одним из людей и ушел, а теперь просит, чтобы я его опять взяла; он порядочный человек. Простите, милый друг мой, что я надоедаю Вам такими неинтересными для Вас предметами, как мои хозяйственные дела, а мне приятно говорить с Вами обо всем а livre ouvert [откровенно]. До свидания, дорогой мой, милый. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк Р. S. Милочка поручила мне передать Вам, qu'elle Vous cnvoie un bon baiser [что она посылает Вам нежный поцелуй].
12. Чайковский - Мекк
Clarens, Дорогой друг мой! 18/30 января 1879 г. Вчера перед самым отъездом в Женеву получил письмо Ваше. Как мне благодарить Вас за вечные заботы обо мне? Я несказанно радуюсь нотам, посылаемым Вами мне, ибо они попали как раз в то время, когда мне захотелось, чтобы отвлечься от собственной музыки, поиграть что-нибудь интересное и новое. Одно только досадно, что нет никого, с кем бы можно было поиграть в четыре руки. Придется читать глазами симфонию Гольдмарка и увертюру Свендсена. Как я завидовал Вам, читая про Ваши музыкальные впечатления от квартета Беккера и оркестра Рихтера. Последний есть именно тот, который два года назад исполнял мою увертюру “Ромео и Юлия” и был за эту смелость наказан, ибо увертюра была дружно ошикана. В прошлом году этот же Рихтер хотел играть мою третью симфонию и на репетиции пробовал ее, но члены филармонического общества протестовали. Почему? Не знаю. Как бы то ни было, но в душе моей я питаю невыразимую благодарность к граждански мужественному капельмейстеру, пытавшемуся бороться с предубеждением Европы против всего идущего из ненавистной России. Поездка моя в Женеву не доставила мне ни малейшего удовольствия. Концерт, на котором я присутствовал, мало интересный по программе (симфония Шпора, танцы из оперы Спонтинии “Эврианта”), произвел на меня, по исполнению и по всей обстановке, впечатление чего-то очень комического. Особенно смешон был капельмейстер, приходивший в такой азарт, что местами с телом его делались какие-то конвульсии. Самый оркестр очень плох. Вообще, насколько я люблю берег Женевского озера, начиная от Веве и кончая Вильневом, настолько мало мне симпатична хорошенькая, но наводящая уныние Женева. В отеле, где я остановился, со мной поступили по-разбойнически, т. е. с горя, что в этот сезон у них мало постояльцев, они набросились на меня с усердием, достойным лучшей цели. Цены непомерные. Я вернулся сюда с новым наплывом любви и привязанности к вилле Ришелье, где мне так хорошо и где между тем так дешево. Я не могу достаточно нахвалиться деликатностью, добросовестностью моей милой хозяйки. По поводу нашей сюиты я должен у Вас просить прощение, добрый друг! Но клянусь Вам, что я ее окончу и приведу в полный порядок не позже этой весны. Теперь же, ради бога, позвольте мне продолжать оперу. Мне в высшей степени было бы трудно оторваться от нее. Я слишком разбежался, так сказать, и остановить этот бег было бы даже нехорошо для оперы. Я хотел бы не отрываться от нее, пока не напишу двух капитальных и труднейших любовных сцен (первые картины. третьего и четвертого действий), но как только я с ними справлюсь, то тотчас же примусь за сюиту. Ради бога, простите меня, дорогая моя, за то, что я решаюсь немножко отложить ее. В Женеве мне попалась в руки статья “Нового времени”, где опять нападают на Н. Г. Рубинштейна. Юргенсон пишет мне, что он до крайности раздражен. Я решился со своей стороны сделать что-нибудь для него и с этой целью написал сейчас письмо к Стасову (музыкальному сотруднику), прося его разъяснить редактору Суворину что нельзя с таким упорством и такой злобой преследовать человека, во всяком случае оказавшего показывающего большие услуги русскому искусству. До свиданья, милый друг мой. Познакомившись с присланными Вамп нотами, я выскажу Вам об них свое мнение. Тысячу раз благодарю Вас. П. Чайковский.
13. Чайковский - Мекк
Clarens, 20 января/1 февраля 1879 г. Мне доставила огромное удовольствие статейка “Голоса”, которую Вы мне прислали, добрый друг мой! Это случилось как раз в то время, когда я находился под впечатлением новой сплетни и новой нападки на бедного Н[иколая] Г[ригорьевича] в “Новом времени” по поводу певца Зильберштейна. Дело в том, что Рубинштейн хотел выгнать этого еврея за то, что он ходил пробовать голоса школу г. Шостаковского. Фельетонисту, конечно, легко выдать этот случай за проявление бесчестного злоупотребления властью, но он не рассказывает читателям того, что этот 3ильберштейн уже несколько лет сряду содержится Н[иколаем] Г[ригорьевичем], т. е. кормится, одевается, отопляется, освещается и т. д. на его деньги. Согласитесь, что нельзя не возмутиться подобной неблагодарностью. Как жаль, что единственный тенор в консерватории-личность столь дрянная, как этот жидок! Между прочим, интересно следующее обстоятельство. Когда я в нынешнем году в конце августа был в Петербурге, то Давыдов (директор) сообщил мне, что Зильберштейн приезжал в Петербург и был у него, предлагая себя в стипендиаты Петербургской консерватории. Давыдов (несмотря на свою распрю с Н[иколаем] Г[ригорьевичем]) был так добросовестен, что решительно отказал ему. Выслушав эту историю, я просил его не распространять ее, дабы Н[иколай] Г[ригорьевич] не выгнал нашего единственного тенора. Приехавши в Москву, я вызвал однажды его из класса, и, сказав ему, что история его поездки мне известна, я объяснил ему всю неблаговидность и низость его поступка и дал слово не говорить ничего Н[иколаю] Г[ригорьевичу], с тем чтобы он оставил свои попытки предательства. Сначала он старался уверить меня, что все это неправда!!! Потом признался и умолял не говорить никому. Таким образом этот негодный лгунишка по моей милости остался по-прежнему в консерватории и продолжал жить на деньги Н[иколая] Гр[игорьевича]. Каков же был мой гнев, когда я прочел в “Новом времени” рассказ о его новой предательской попытке, причем Руб[инштейн] поносится самым наглым образом! Не обидно ли и не глупо ли, что столько различных, действительно несправедливых поступков Н[иколая] Г[ригорьевича] не вызывали ничего, кроме всеобщего сочувствия (сколько было случаев, когда без ругательств написанная статейка могла бы в свое время вполне кстати побичевать его за неумеренный деспотизм), а теперь на него всячески клевещут по поводу таких случаев, где он является с своей самой сочувственной стороны. Возмущенный всем этим и узнав из письма Юргенсона, что Руб[инштейн] очень убит и огорчен этим газетным преследованием, я решил, что следует что-нибудь предпринять в его защиту. Так как я раз навсегда отказался от всякой газетной полемики, ибо по опыту знаю, что от этого дело только пошло бы еще хуже, то я придумал другое средство. При “Новом времени” состоит сотрудником Стасов. Этот человек чрезвычайно противен как музыкальный критик: он очень запальчив, пристрастен, односторонен и даже туп, но как личность Стасов-человек, в сущности, добрый и порядочный. Я говорю это потому, что знаком с ним лично и имел случай на себе самом испытать, что его музыкальная враждебность к той или другой личности не мешает ему быть готовым на дружеские услуги для этой же личности. Я написал этому Стасову большое письмо, в котором стараюсь доказать ему, что в качестве музыкального сотрудника он не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, во всяком случае оказавший русской музыке огромные заслуги; что ему нужно пойти к Суворину и потребовать от него прекращения этих бесчинств. Что из этого выйдет, не знаю. Получивши ответ Стасова, я сообщу Вам, милый друг, содержание его. Это письмо успокоило мою совесть. Я чувствовал себя обязанным хоть что-нибудь сделать для защиты человека, который часто наносил мне огорчения, но которому вместе с тем я все-таки много обязан, ибо он не мало сделал для пропаганды моих сочинений и для упрочения моей репутации. Из присланных Вами нот я покамест сыграл только вещицы Грига и два действия оперы Гольдмарка. Не знаю, говорил ли я Вам в свое время, что в Париже я заинтересовался оперой Massenet “Le roi de Lahore” и приобрел ее себе . Таким образом, в моих руках теперь две оперы двух композиторов новейшей школы. Скажу Вам, дорогой друг, что я отдаю безусловное преимущество Massenet. Я знаю, что Вы его недолюбливаете, и я сам до сих пор не особенно сочувствовал ему. Но его опера пленила меня необычайною прелестью фактуры, простотой и в то же время свежестью стиля и мыслей, богатством мелодий и особенною изящностью гармонии, причем нигде нет придуманности, оригинальничанья. Опера Гольдмарка мне нравится очень мало, как раз настолько, что ее можно проигрывать с интересом, ибо она написана все-таки хорошим немецким мастером. Но все современные немецкие мастера пишут тяжел о, с претензией на глубин у, с какой-то неумеренно колоритной кистью, которая тщетно старается скрыть бесконечной мазней поразительную бедность мыслей. Например, любовный дуэт второго акта? Как это невокально! Как мало простора певцу, какие бесцветные темы! А между тем у Massenet любовный дуэт хотя гораздо проще, но зато в тысячу раз свежее, изящнее, мелодичнее. Гольдмарк (как оперный композитор) оказывается исчадием Вагнера, т. е. не в смысле проведения принципов Вагнера, а в смысле чисто музыкальном. Massenet такой же эклектик, как Гуно, т. е. у него нет поразительной оригинальности, но зато он никому не подражает в особенности. Пожалуйста, милый друг, приобретите эту оперу и, проигравши, скажите Ваше мнение. Относительно Грига я вполне разделяю Ваше мнение. До свиданья, милый друг! Занятия идут успешно. Пишу первую картину третьего действия. Будьте здоровы! Тронут и польщен поцелуем Милочки. Прошу Вас передать поклон Юлье Карловне и Пахульскому. Ваш П. Чайковский.
14. Мекк - Чайковскому
Вена, 21 января 1879 г. 8 часов утра. Мой милый, дорогой друг! Я эти дни опять нездорова, опять простудилась, сижу в комнате и хандрю. Я вижу, что мне по силам только итальянский климат, да что делать-человек семейный не может брать только то, что ему хорошо: пришлось подняться на север, а тут и простуды и недуги. Вы спрашиваете, милый друг, когда я предполагаю... Если ничего не случится, т. е..., то я предполагаю выехать отсюда в конце этого месяца, но у меня в Париже квартира еще не решена, хотя это не может задержать-можно первоначально приехать в H6tel. Но мне досадно, что я не в Париже уже теперь, чтобы приготовить для Вас помещение, мой дорогой. Я бы устроила опять так, как на Viale dei Colli, чтобы я могла каждый день ходить гулять около Вашей квартиры. Это такое счастье! Я была как-то бодрее, смелее, мне казалось, что со мною ничего дурного не может случиться при Вашей близости. Ах, как было хорошо! Недавно мы были на “Sigfried'e” Вагнера, и он мне надоел ужасно, потому что Вы знаете, как этот великий немец растягивает все свои сцены: представление шло с половины седьмого до трех четвертей одиннадцатого, но все-таки в музыке есть замечательные вдохновения. Петр Ильич, мне бы ужасно хотелось, чтобы Б юлов. познакомился с Вашим “Евгением Онегиным”. Пошлите ему, голубчик, он умеет ценить Вашу музыку, а “Евгений Онегин”-такой перл, от которого он будет, наверно, в восторге. Я все это время думала об этом. Если у Вас нет, то я сейчас могу выписать по телеграфу из Москвы. У меня здесь есть два экземпляра, но они в постоянном употреблении. Купила я на днях скрипичный концерт Раффа . Но что это за гадость, так трудно себе представить. Я вообще Раффа терпеть не могу, а этот концерт подтверждает мою антипатию; я Вам пришлю его в Париже. Пахульский марает бумагу по Вашему приказанию. От восьми часов до одиннадцати играет на скрипке. Не знаю, что он пишет, потому что я ничего не видела. Он говорит, что очень недоволен тем, что выходит из-под пера. Я все твержу ему, чтобы писал сонаты, пусть набивает руку, как Вы приказываете. До свидания, милый, бесценный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
15. Чайковский - Мекк
Clarens, 23 января/4 февраля 1879 г. Какие грустные вести из России, дорогой друг мой! Едва лишь горизонт начал разъясняться, а с ним вместе подыматься и курс наш, как небо послало нам чуму. Если даже она и будет локализирована, если кордоны и карантины помешают ей весной распространиться, то все-таки значительный вред уже нанесен и теперь нашей торговле и промышленности. Страшно и подумать о том, что будет с Россией, если эпидемия разыграется не на шутку. Читали ли Вы в газетах, что с 10 февраля русские путешественники будут пропускаться через прусскую границу не иначе, как с паспортом, визированным в посольстве или консульстве, которые в свою очередь будут давать свой visat не иначе, как по засвидетельствованию полицией, что едущий не находился в местах, где свирепствует чума? Кроме того, и путешественники и багаж будут подвергаться обкуриванию и карантинным мерам. При этих затруднениях разве одна только необходимость заставит русских ехать в чужие края. Чтение русской газеты (я получаю теперь ежедневно “Новое время”) наводит уныние,- только и разговора, что про чуму. Да и есть об чем говорить. Слава богу, что меры принимаются очень энергические. По поводу газет еще скажу следующее. Я ежедневно читаю здесь одну русскую газету, одну французскую и одну швейцарскую. Знаете, что всякий раз, когда после французских я перехожу к нашей, мне не только грустно, ибо читаешь грустные известия, но и немножко стыдно. Оттого ли, что у нас нет политической жизни, оттого ли, что наша публика итого требует, но только в каждом номере газеты непременно кто-нибудь и с кем-нибудь ругается. “Новое время” ведет теперь полемику по поводу поднятого некоторыми литераторами вопроса о литературной чести и суде из литераторов над провинившимися литераторами же. Боже мой, как они ругаются, какие уличные, грязные, бранные эпитеты и выражения они сыплют друг на друга! И при этом непременно личности, т. е. попрекания такими обстоятельствами частной жизни, которые к предмету полемики никакого отношения не имеют. Во вчерашнем поморе “Нов[ого] вр[емени]” есть статейка Буренина, в которой неприличие тона, сальность и мерзость выражений переходит решительно за границы всякого приличия! Как это противно. Возьмите самую банальную и пустую парижскую газету (например, “Figaro”), Вы никогда ничего подобного не найдете. Там спорят, но не бранятся. Правда за то, что наши газеты в своих политических отделах не так нагло глумятся и клевещут, как глумятся и клевещут в некоторых иностранных газетах на Россию. В этом отношении особенно ненавистна венская пресса и особенно “Neue Freie Presse”, которую нельзя в руки взять, чтобы тотчас не напасть на какую-нибудь ложь и клевету против России и русских. Если не ошибаюсь, в Вене нет ни одной газеты, относящейся к России сочувственно. Я теперь достаточно хорошо изучил онеру Гольдмарка, чтобы произнести свой приговор над ней. Я думаю, что я лучше всего объясню Вам свой взгляд на эту оперу, если скажу следующее. Когда я играю “Le гоi de Lahore”, то думаю: “Вот бы мне такую оперу написать”; когда играю Гольдмарка, то думаю: “Дай бог, чтоб моя опера была не так скучна, натянута и суха по музыке, как эта!” Ни одного слова этот автор не говорит спроста, все у него как-то замысловато, сложно, неудобопонятно, а между тем разберите хорошенько, и Вы не найдете ни одной свежей и округленной мысли. Поразительная бедность мелодическая, поразительное отсутствие оригинальности в стиле (по-моему, Гольдмарк состоит из смешения Вагнера с Брамсом), но претензий бездна. Впрочем, я должен оговориться. Гольдмарк сам виноват, если его опера производит такое впечатление но клавираусцугу. Очень может быть, что на сцене все это гораздо ярче и светлее. Дело в том, что его клавираусцуг так же неудобоисполним, труден и тяжеловесен, как, например. мой клавираусцуг “Вакулы”. Это большая ошибка. Я теперь пришел к тому убеждению, что опера вообще должна быть музыкой наиболее общедоступной из всех родов музыки. Оперный стиль должен так же относиться к симфоническому и камерному, как декорационная живопись к академической. Из этого, конечно, не следует, что оперная музыка должна быть банальнее, пошлее всякой другой. Нет! дело не в качестве мыслей, а в стиле, в способе изложения. Если не ошибаюсь, Гольдмарк в своей опере так же точно погрешил против принципа декоративности, как я в “Вакуле”. Не думаю, чтобы его опера могла нравиться публике, и если она имела успех, то думаю, что это благодаря эффектному либретто, хотя эффектность чисто внешняя. Для меня в этом сюжете нет ничего пленительного: его королева, его Ассад, его Соломон-все это такие манекены, такие казенно стереотипные оперные фигуры! Я окончил первую картину третьего акта и завтра принимаюсь за первую же картину четвертого. Очень смущаюсь предстоящими трудностями. Мне бы очень хотелось уехать отсюда в Париж с этой сценой в моем портфеле. До свиданья, милый, добрый, нежно любимый друг! Ваш П. Чайковский.
16. Чайковский - Мекк
Clarens, 25 января/6 февраля 1879 г. Вчера получил письмо Ваше, дорогой друг! Меня весьма огорчает, что Вы нездоровы. Если б не то обстоятельство, что, может быть, в эту минуту Вы уже связали себя наймом помещения в Париже, то я бы посоветовал Вам согласиться на предложение М-mе Левис и в самом деле отправиться в Рим, где Вы очутились бы в совершенно подходящем для Вас климате и притом в самое лучшее время, т. е. в начале весны. Весьма жаль, что Вам так мало пришлось пользоваться благотворным климатом Италии! А у нас здесь в последнее время совсем весенняя погода, и хотя перепадают дожди, но очень тепло, и я гуляю с большим наслаждением. Относительно своего парижского устройства я решился так. В “Нotel dе Ноllande” мне не хочется жить, ибо там темно до того, что заниматься очень трудно иначе, как со свечками. С другой стороны, мне хочется быть поближе к Вам, и поэтому я решился сначала остановиться в первом попавшемся отеле, а потом уже поискать в Вашем соседстве. Корреспондентов же моих я просил пока адресовать мне в poste restante. Я непременно воспользуюсь Вашим советом и напишу Юргенсону, чтобы он выслал экземпляр “Онегин а” Бюлову . Вообще говоря, я не люблю по собственной инициативе знакомить музыкальных тузов с моими писаниями, но Бюлов составляет единственное исключение, ибо он в самом деле интересуется русской музыкой и мной. Это едва ли не единственный немецкий музыкант, допускающий возможность, чтобы русские люди могли тягаться с немцами в композиции. По поводу предубеждения немцев к нашему брату я вспоминаю, что, кажется, не писал Вам о fiasco [неудаче], которое этой зимой потерпела моя “Франческа” в Берлине. Бильзе играл ее два раза, и второе исполнение было с его стороны подвигом гражданского мужества, так как после первого раза газеты единодушно выбранили эту несчастную фантазию, а публика хотя не шикала, но отнеслась с холодным и слегка враждебным равнодушием . Отлагая скромность в сторону, скажу, что это в самом деле не что иное, как предубеждение. Я сам был свидетель, как очень плохая фантазия St.-Saens у того же Бильзе производила взрыв восторга. Это была “L а jeunesse d'Hеrculе”, необыкновенно плоская вещь, которую я без всякого затруднения могу считать более слабой и менее интересной, чем моя фантазия. Но St.-Saens - западно-европеец, и поэтому его допустить следует; русскому же неприлично украшать своим именем немецкие программы. Впрочем, все это очень мало меня смущает. Я верю, что придет и мое время, хотя, конечно, гораздо после того, как я уже буду на том свете. Работа моя все подвигается. Очень может быть, что в Париже я для отдыха займусь сюитой, а недостающие две картины напишу уже в России. Я надеюсь, что в Париже Пахульский будет посещать меня так же, как и во Флоренции, и поэтому весьма было бы желательно, чтобы он приготовил что-нибудь Для меня, например, целую сонату, которую я разберу по косточкам, и мы общими силами сонату эту доведем до возможной степени совершенства формы. Это будет большой шаг вперед во всяком случае, ибо человек, у которого есть хоть одна вполне законченная вещь, приобретает веру в себя, а вера в себя-главный стимул для писания. До свиданья, дорогой друг! Главное, будьте здоровы. Ваш П. Чайковский.
17. Чайковский - Мекк
Clarens, 26 января/7 февраля 1879 г. Спешу ответить Вам, дорогой друг, на сегодняшнее письмо Ваше . Я могу сказать самым положительным образом, что все до одного Ваши письма я получил. Письмо со вложением музыкального журнала получено мною в свое время, и я виноват, если Вы могли заподозрить его пропажу. Дело в том, что я, значит, забыл поблагодарить Вас за него. Пожалуйста, извините меня, милый и добрый друг! Я вообще довольно рассеян, но теперь голова моя до того полна оперой, что я сделался еще рассеяннее. Отзыв Бюлова обо мне был мне весьма приятен. Он уже не первый раз пишет обо мне весьма сочувственно. Когда он был в Америке (три года тому назад), мы вели с ним целую переписку, и даже однажды я должен был заплатить пятнадцать рублей за ответную телеграмму в десять слов, которую должен был послать, чтобы отплатить учтивостью за учтивость. Он там везде играл мой концерт, и по поводу успеха этого концерта и затеялась переписка . В письмах своих он расточал мне такие восторженные похвалы, в сравнении с которыми его теперешний отзыв ничего не значит. Бюлов вообще очень увлекающийся человек, но говорят, что его увлечения непрочны. Некоторые его отзывы очень странны. В одном из своих писем он сообщил мне, что, по его мнению, существуют пять человек, на которых зиждется вся будущность музыки, и эти пять следующие: Рафф, Брамс, St.-Saens, Рейнбергер (1) и я. Мне было очень лестно очутиться в обществе первых трех, но соседство Рейнбергера изумило меня. Что он мог найти в Рейнбергере? Я не большой охотник ни до Раффа, ни до Брамса (я его даже вовсе не люблю и лишь только уважаю), ни даже до St.-Saёns, но это все-таки тузы, тогда Как Рейнбергер есть самый абсолютный нуль; это такой автор, коим в Германии имя легион. Но как бы то ни было, а увлечения Бюлова искренни, а что касается его симпатии к русской музыке, то он доказал ее постановкой “Жизни за царя” в Ганновере и всеми своими статьями и статейками. То, что Вы пишете об отношении Руб[инштейна] к ученикам консерватории, совершенно справедливо, к сожалению. У него есть одно оправдание. Он рассказывает, что Антон и он прошли в детстве жесточайшую школу побоев и розог, и так как они оба вышли тузами, то он совершенно искренно думает, что железная рука, бьющая по щекам, но в то же время и ласкающая, есть символ истинной педагогики. Впрочем, я никогда не видел его бьющим,.а слышал, что это бывало, и, признаться, не верил. До свиданья, милый друг, будьте здоровы. Ваш П. Чайковский. Я думаю, что в Вену больше писать Вам уже не буду. Полагаю выехать отсюда тридцать первого.
18. Чайковский - Мекк
Clarens, 30 января/11 февраля 1879 г. Милый и дорогой друг! Я, кажется, сделал большую глупость. Не знаю, почему я воображал, что получу от Вас здесь в Clarens известную сумму. Между тем, Вы, если не ошибаюсь,. совершенно основательно предположили, что я буду в ней нуждаться лишь в Париже. Мне следовало предупредить Вас и попросить прислать деньги сюда. Дело в том, что я истратился и что не могу уехать отсюда, не заплатив по счету около двухсот франков, которых у меня нет, так же, как нет средств для проезда в Париж. Очень жаль, что я не догадался раньше сказать Вам о положении моих финансов и почему-то вообразил, что здесь еще получу обычную сумму. Мне кажется, судя по Вашей телеграмме, что Вы не выслали мне lettre chargee [денежное письмо]. Итак, простите, милый друг, за беспокойство и потрудитесь прислать мне сюда часть денег, а именно, шестьсот франков, Ради бога, простите мою глупость. Опера совсем сбила меня с толку и отшибла память. Мне крайне неприятно, что Вы так часто недомогаете. Как я жалел в последнее время, что Вас здесь нет! Погода стояла изумительная, и тепло, как летом. Не думаю, чтобы в Вене было так же хорошо, как здесь. Сегодня хотя очень тепло, но льет дождь. Я покончил сегодня все, что предполагал сделать. Теперь у меня готовы первое и второе действия вполне, а также обе первые картины остальных двух действий. Все самое трудное уже сделано. Надеюсь, что в Париже справлюсь с остальными недоделанными частями и что отправлюсь в Россию с утешительным сознанием не даром проведенного времени. Я получил ответное письмо от Стасова . Оно настолько. характерно, что я посылаю его Вам, милый друг. Замечательно то, что Стасов высказывает ко мне большую симпатию. Между тем, в статьях своих он по большей части относится ко мне весьма несочувственно. Если Вы читали его корреспонденции из Парижа, то, вероятно, помните прелестный и наделавший в Петербурге не мало шума эпизод о будто бы моем “золотушном и дрянном” подражании Шопену, исполненном Н. Г. Руб[инштейном] в Париже, тогда как ато был знаменитый Des-dur-ный ноктюрн Шопена . Любопытна также та преувеличенность, с которой он характеризует Н[иколая] Гр[игорьевича]. Всего более в письме этом меня рассердило, что даже как пианиста он старается унизить предмет своей ненависти. С другой стороны, я усмотрел из письма его, что в. Петербурге никто не знает о недоразумении, в последнее время отдалившем меня.от Руб[инштейна]. Там по-прежнему думают, что мы близкие друзья, тогда как, в сущности, мы никогда не были очень тесно дружны. Я очень боялся, чтобы не разглашали, что я ушел от деспотизма Н[иколая] Григорьевича]. До свиданья, милый друг. П. Чайковский.
19. Мекк - Чайковскому
Париж, 2 февраля 1879 г. Милый, бесценный друг! Только что приехала, голова так расстроена, что я не могу наклониться над столом, чтобы писать Вам, а пишу стоя, держа бумагу в уровень с головою, и потому карандашом. Простите тысячу раз, мой дорогой, что не догадалась послать в Clarens lettre chargee, но так как я предполагала, что мы оба соберемся 1 февраля в Париже, то я пришлю Вам через Ивана Васильева, но очень глупо рассудила. Посылаю Вам тысячу франков, потому что у меня сейчас нет мелких. Я уехала из Вены полубольная и к тому еще устала страшно. Для меня квартира нанята около Champs Elysees в Avenue du Roi de Rome, но еще не совсем устроена, потому я приехала в Hotel. Для Вас же, дорогой мой друг, у меня есть в виду две квартиры, которые я сегодня же осмотрю и решу, которую взять, только я боюсь, что Вы не будете довольны местом, но, по-моему, и для прогулки и для воздуха это очень хорошее место. Да я и не сказала, что это в наших же местах; большая часть квартир все около Arc de l'Etoile, Champs Elysees. До скорого свидания, милый друг мой, приезжайте скорее и, пожалуйста, телеграфируйте мне о дне Вашего приезда. Квартира будет готова, и Пахульский приедет Вас встретить и проводить. Писать больше не могу. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
20. Чайковский - Мекк
Clarens, 2/15 февраля 1879 г. Благодарю Вас тысячу раз, мой милый друг, за телеграмму, которую я получил от Вас сегодня утром. Хотя в моем невольном сидении здесь нет ничего особенно неприятного, но мне все-таки досадно на свою беспечность. К тому же, мне очень совестно, что Вы принимаете на себя заботу о приискании мне помещения. Мне жаль также, что не пришлось приехать в Париж в одно время с Вами. Полагаю, что деньги я получу завтра и в таком случае в воскресенье я могу выехать. Если же по случаю воскресенья, которое здесь празднуется до того, что даже почта не доставляется, деньги придут лишь в понедельник, то вряд ли ранее вторника можно будет выехать. Во всяком случае, я извещу Вас согласно Вашему желанию телеграммой. При сем случае еще раз прошу извинения за лишние хлопоты, которые я причинил Вам, и благодарю за квартиру. Разумеется, приехать на отысканную квартиру будет для меня в высшей степени удобно и приятно, но я боюсь, мой добрый друг, что Вы прикажете приготовить мне столь же роскошное помещение, как во Флоренции, тогда как я могу быть вполне доволен гораздо меньшим и менее роскошно обставленным помещением. В заключение скажу, что мне все-таки досадно, что все это так случилось. Сейчас я прочел в “Figaro” программу концерта Pasdeloup. Жаль, что мне не придется на нем быть. Интересно знать, как французы отнесутся к “Камаринской” Глинки. Погода здесь испортилась, и бесконечный дождь внушает тоскливое чувство. Стало опять зимой пахнуть. Занятия мои идут своим порядком. Я кончил еще в понедельник все, что предполагал сделать здесь в Clarens. Теперь пошел дальше и написал большой коронационный марш, которым начинается вторая картина третьего акта. Я решился не отрываться от этой работы и постараться окончить в Париже всю оперу. Это не будет особенно трудно, так как мне, в сущности, осталось не особенно много, т. е. всего недели на три работы. Я было хотел в Париже отдыхать и заняться инструментовкой сюиты, но теперь изменил намерение. То утомление, которое я чувствовал на прошлой неделе, прошло, и рвения опять вполне достаточно, чтобы с успехом кончить труд. Зато как мне приятно и легко будет на душе, когда я поеду в Россию с готовыми эскизами оперы. Ведь инструментовка-дело второстепенное и легкое. Бог знает, буду ли я в России в таких благоприятных условиях для сочинения, как здесь. Нужно ими воспользоваться. Как хорошо, что известия из России стали утешительнее! И мир заключен, и чума, по-видимому, перестала угрожать своим распространением. Из Москвы мне решительно никто и ничего не пишет. Очень радуюсь, что благодаря Вам буду опять читать “Моск[овские] вед[омости]”. Любопытно знать, какой успех имел Саразате в Москве. В Grand Opera теперь часто дают “Фрейшюца”, и я заранее предвкушаю наслаждение услышать эту чудную оперу. Как было бы хорошо, если б дали “Lе гоi de Lahore”. До свиданья, дорогой друг. Ваш П. Чайковский.
21. Чайковский - Мекк
Clarens, 4/16 февраля 1879 г. Благодарю Вас, милый, добрый друг, за деньги и письмо. Как мне больно было читать, что, отвечая мне, Вы так сильно страдали головною болью. Я знаю по опыту, до чего мучительно это состояние, и потому я донельзя тронут тем, что Вы, несмотря на боль, все-таки написали мне целое письмо! Боже .мой, до чего Вы добры! Вы изъявляете предположение, что мне может не понравиться местность, в которой я буду жить? Во-первых, мне уже то в высшей степени приятно, что это будет близко от Вас, а во-вторых, чем дальше от центра города, чем ближе к парку и к лесу, тем лучше. Я телеграфировал Вам сегодня, прося Вас дать мне знать адрес моего будущего жилища. Дело в том, что существует только один прямой поезд отсюда в Париж. Он выходит отсюда в три часа дня и в пять часов утра приходит в Париж, при этом от Лозанны до Парижа, идет вагон без пересадки. Можно, впрочем, оставшись в Дижоне на три часа, попасть на другой поезд, который приезжает в Париж в одиннадцать часов утра. Но признаюсь, что мне очень не хотелось бы ночью три часа сидеть на станции. Вот почему я полагаю ехать в Париж безостановочно, а так как совершенно невозможно, чтобы в пять часов ночи Пахульский приехал меня встретить, то я и решился беспокоить Вас просьбой о телеграмме. Представьте, милый друг, что, уезжая отсюда, я повергаю в большое горе мою хозяйку и прислугу. Дело в том, что во всю зиму я был единственным жильцом, и им ужасно скучно, когда никого нет и нечего делать. Кроме того, вообще мы, т. е. я и моя хозяйка, симпатизируем друг другу. Она в высшей степени добрый, милый и внимательный человек, а так как я жилец не требовательный и никогда никаких неудовольствий не изъявлял, то она очень довольна мной, и сегодня в разговоре со мной, говоря о моем предстоящем отъезде, она прослезилась. Не могу Вам передать, до чего это меня тронуло. Дело в том, что они-люди очень достаточные и оплакивают не те маленькие деньги, которые я им платил, а самого меня. Я уеду отсюда с самыми приятными воспоминаниями. Тем не менее очень рад, что скоро буду в Париже и вблизи Вас. Ваш П. Чайковский.
22. Чайковский - Мекк
Париж. 1879 г. февраля 6. Париже. 8 часов утра. Благодарствуйте, милый друг, за чудную квартиру, за то, что я был так приветливо встречен милым Пахульским, за то, что так приятно было мое первое парижское впечатление, благодаря этой встрече и уютной квартирке, в которой я нахожусь, Только теперь я осмотрелся и увидел, до чего эта квартирка соответствует моим потребностям в отношении спокойствия и изолированности. Она составляет совершенно самостоятельное помещение, и работать ничто мешать не будет. Что касается роскошной обстановки, то об этом и говорить нечего. В этом отношении квартира моя далеко превосходит мой скромные потребности. Насколько я во время пути тяготился мыслью, что меня будут встречать, настолько же был тронут необыкновенно милой приветливостью Пахульского. Очень, очень благодарен ему. От души желаю, чтобы поскорее Вы устроились по возможности покойно и удобно, и желаю итого не только для Вас, но и эгоистически для себя, ибо до тех пор мне будет совестно пользоваться благоустройством своего помещения, пока Вы будете находиться в своем временном и, вероятно, малоудобном помещении. Расставание мое с хозяйкой виллы Ришелье было положительно трогательно. Очень приятно мне знать, что есть уголок Западной Европы, где я всегда буду принят с радостью, заботливостью и дружелюбием, где мои привычки и потребности хорошо известны, где умеют устроить Всегда так, что я чувствую себя там как дома. Вообще, дорогой и милый друг, я не помню, чтобы в жизни моей когда-либо была такая чудная полоса счастья и благоденствия, как 'в эту поездку мою за границу. Жизнь во Флоренции вблизи Вас, жизнь в Швейцарии, где так удачно я работал, теперешний мой приезд под Ваше теплое крылышко, все это целый ряд счастливых, привольных и покойных дней. Часто думаю я о странностях судьбы, которая из самых лютых и тяжелых жизненных катастроф переносит человека в сферу ничем не смущаемого счастья. Я часто боюсь пpивыкнуть, очерстветь, перестать сознавать вследствие привычки всю неизмеримость тех благ, которыми я теперь пользуюсь и которыми всецело я обязан, Вы знаете, кому. Я пишу, сидя у окна. К моему счастью, даже солнце сегодня светит приветливо и не мало содействует ощущению благоденствия, которым я переполнен. Сегодня я буду бездействовать и предаваться лености. Завтра полагаю безотлагательно начать свои занятия. Пахульский так добр, что взялся отыскать мне фортепиано. Тысячу раз благодарю Вас, милый друг, за все. Ваш П. Чайковский.
23. Мекк - Чайковскому
1879 г. февраля 6. Париж. Вторник. Как я рада, что Вы наконец приехали, мой милый, бесценный друг, но простите мне, бога ради, мою несостоятельность на этот раз. Я так много, и утвердительно наобещала Вам насчет квартиры и так мало исполнила, но право, я не виновата, потому что и сама бедствую в ужаснейшем помещении в этом гадком Hotel du Louvre и некуда уйти отсюда. Мой комиссионер приготовил мне такую квартиру, в котирую я не решилась переехать, и, вообразите, стоит 3000 francs в месяц, и все деньги за месяц уже отдал, так что я потеряла и 3000 francs, и квартиры у меня нет. Теперь все яти дни искали, неумолкаемо искали квартиры, пересмотрели около двадцати, недовольно просторной для меня не нашлось. Поэтому я со вчерашнего дня ищу помещения в Hotel'e в этих же местах, и для Вас я ваяла это помещение как временное, потому что оно довольно высоки. Но прошу Вас, милый друг мой, сказать мне, когда Вы осмотритесь и ознакомитесь с квартирою, без всяких церемоний, желаете ли Вы переменить ее или Вы довольны и этою, не желаете ли в другой местности,-ну, словом, прошу Вас, мой дорогой, сказать мне вполне откровенно все Ваши желания насчет помещения, и я постараюсь устроить Вам вполне по Вашему желанию. потому что предупреждаю Вас, мой милый друг, что я не уступлю Вам ни за что моего законного права устроить Вам помещение в Париже. Я не буду вмешиваться ни в какие другие Ваши расходы, но помещение должно быть на моем попечении, и этого я Вам не уступлю, дорогой друг мой, потому что Вы приехали для меня, ко мне в гости, и я хочу, чтобы у Вас было такое помещение, какого мне хочется. Моя голова все не может прийти в порядок, я боюсь, что мне придется совсем отказаться писать пером, а довольствоваться только карандашом, и то понемногу. Да кстати при этом, так как я не могу теперь писать много или часто, то прошу Вас, друг мой, писать мне раз в неделю, а если уже хотите побаловать меня. то иногда два раза в неделю и уже никак не больше, иначе мне будет совестно получать Ваши письма, и я не выдержу, чтобы самой не писать чаще, а н не должна себе этого позволять. На этом месте моей записки я получила Ваше письмо, мой несравненный друг. Я очень счастлива, что эта квартирка Вам понравилась, но все-таки я буду ждать, что дня через два Вы мне скажете окончательно, желаете ли Вы переменить ее или остаться в ней. От всего сердца жму Вам руку. Безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
24. Чайковский - Мекк
Париж, Дорогой Друг! 7/19 февраля 1879 г. Прежде всего позвольте Вас усиленно просить писать. мне как можно реже и как можно меньше до тех пор, пока Вы вполне не поправитесь. Мне, разумеется, очень приятно .получать и читать Ваши письма, но еще более мне приятно-думать, что Вы бережете свои глаза и свою голову. Если бы Вы ограничивались теперь изредка коротенькими записками, писанными карандашом, то это было бы прекрасно. Дабы не вызывать Вас на ответы, я буду писать Вам тоже реже и именно так, как Вы говорили: от одного до двух писем в неделю. Очень радуюсь при мысли, что Вы теперь уже перешли в более удобное и покойное помещение. Дай бог, чтобы Вам было хорошо и покойно. История с нанятой Вами квартирой и с потерянными тремя тысячами франков привела меня в содрогание. Неужели нет никакой возможности получить их обратно? Простите за вопросительный знак и не думайте, что я буду ждать. на него ответа. Пахульский расскажет мне, чем кончится это дело. Теперь скажу Вам, милый друг, что я сделал то же, что и Вы. Я переехал. Дело в том, что только сегодня утром я узнал сумасшедшую цену моей первой квартиры: тридцать пять. франков в день! Это привело меня в изумление. Я попросил le chef du bureau [начальника полторы] показать мне несколько других помещений и среди них нашел одно, которое мне понравилось. Оказалось однако же, что и оно стоит дорого, т. е. двадцать два с половиной франка в день. Тогда я решился пойти и искать в другом отеле. Но, когда я выходил из ворот, меня догнал вышеупомянутый сhеf и так усиленно приставал ко мне, что я начал колебаться. И переезжать хлопотно, и фортепиано я ожидал с минуты на минуту, и адрес свой уже телеграфировал братьям, и, наконец, как-то совестно мне было на все любезности и приставания назойливого француза отвечать отказом. Увидя, что я начал колебаться, он нанес мне решительный удар, т. е. решился сбавить два с половиной франка и отдать за двадцать ту квартиру, которая мне понравилась. Я решился и тотчас же перешел. Теперешнее мое помещение-имеет одно огромное преимущество перед первым: оно на заднем дворе, и поэтому я не слышу шума экипажей, который с непривычки вчера сильно действовал на мои нервы и причинил отвратительно бессонную ночь. У меня очень теперь покойно, хотя, может быть, менее светло и весело, менее роскошно, чем в первой квартире. Я не буду оспаривать и протестовать против Вашего намерения принять на себя сверх всего остального, чем я Вам обязан, еще плату за мое помещение. С того момента, как я узнал, что Вам придется ранее меня приехать в Париж, я. знал, что это так будет, т. е. что Вы примете на себя заботы о моем помещении и захотите уменьшить мои здешние расходы. Невыразимо благодарен Вам, друг мой, но раскаиваюсь, что наделал целый ряд глупостей! Зачем я не написал Пахульскому о том, чтобы он не нанимал мне помещения в таком дорогом отеле? Зачем я изменил своему Hotel de Hollande, где гораздо дешевле, чем здесь, и не приготовил себе там письменно помещения? Мне предлагали там очень милую квартирку (только несколько темную) за более дешевую цену, чем здесь!! И как я заранее не сообразил, что те квартиры, где солнце и свет, непременно сопряжены с шумом экипажей, который я переносить решительно не могу ни при занятиях, ни ночью во время сна. Но уж нечего делать. Останусь в Hotel de Meurice, где дороговизна возмутительна. Вообще после швейцарской дешевизны здешние цены поражают меня. Ни вчера, ни сегодня я не приступал к своим занятиям. Не знаю отчего, только покамест еще не чувствую к этому никакого влечения. Вообще (чтобы быть вполне откровенным) то розовое настроение, в котором я находился вчера, когда писал Вам письмо утром, мало-помалу перешло в довольно серое, если не черное. Оттого ли, что мне очень неприятно было узнать о Ваших здешних неудачах, от шума ли, который, как я сказал выше, действовал мне на нервы, но только я провел очень скверную ночь и вследствие этого сегодня дурно себя чувствую. Знаете ли, милый друг, что я себя обвиняю немножко в том, что Вы теперь в Париже, который, если не ошибаюсь, совсем не подходит к теперешним требованиям Вашего здоровья. Ведь это я своими восторгами от Парижа надоумил Вас переехать из Вены сюда? Было бы в тысячу раз умнее, если б я как можно более рисовал перед Вашими глазами все прелести Италии, в которой Вы всегда хорошо себя чувствуете? Пожалуйста, не отвечайте на этот вопросительный знак, как и на все мои вопросительные знаки. Надеюсь, что когда я начну заниматься, то примирюсь со всеми своими преувеличенными сегодняшними сомнениями и сожалениями, но сегодня мне с утра все кажется, что не только для Вас, но и для меня было бы лучше, если б вместо Парижа мы очутились где-нибудь в более тихом и более роскошно обставленном в отношении климата и красот природы месте. С каким сожалением я думаю сегодня о незабвенной Viale dei Colli! Я взял, себе место на пятницу в Grand Opera, a также в концерт Chatelet, где будет идти чудеснейший “Фауст” Берлиоза. Пожалуйста, дорогая моя, поезжайте в этот концерт. Усыпление Фауста и следующий за тем танец сильфов есть одна из гениальнейших музыкальных страниц всех веков и народов. Я с лихорадочным нетерпением буду ожидать воскресенья. Потрудитесь передать Пахульскому, что теперь мой номер не 164, а 140. Я буду ожидать его в пятницу в два часа. Ваш П. Ч.
25. Мекк - Чайковскому
1879 г. февраля 7. Париж. Среда, 9 часов вечера. Совсем напрасно, мой дорогой, милый друг, Вы обвиняете себя в моем приезде в Париж. Я приехала сюда потому, что очень люблю Париж (мои домашние даже трунят над моею страстью к нему), и теперь, когда мы имеем хорошее помещение, я вполне довольна и рада, что нахожусь здесь, да еще в двадцати шагах от Вас, мой несравненный друг. О потерянных трех тысячах я и не думаю, также как прошу и Вас забыть о них. Без неудач жизнь не бывает, и если бы все неудачи в жизни были денежные, то она была бы очень легка и хороша. Нехорошо вот мне только то, что Вам неудобно, мой хороший, милый Друг, и я прошу Вас убедительно сходить с Пахульским взглянуть помещение на place Vendome. Это самое тихое место в центре Парижа, и помещение должно быть недурно, а о цене, пожалуйста, мой дорогой, не думайте и не беспокойтесь. Как бы ни была велика цена, но расход на одного человека при моем огромном семействе всегда будет вздором, ничтожеством, следовательно, прошу Вас, сделайте мне удовольствие, отбросьте этот вопрос в сторону и устройте только так, чтобы Вам было хорошо и покойно заниматься. На воскресенье в Chatelet и у меня есть билет, хочу достать и на пятницу в Grand Opera, но в кассе мало дают надежды. Очень благодарю Вас, милый друг, за присылку письма Стасова. Оно занимательно, но по письму мне не нравится человек. Посылаю газеты и книги, какие есть. Как мне хочется, чтобы Вы повеселели и устроились хорошо и уютно. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк
26. Чайковский - Мекк
[Париж] 8/20 февраля 1879 г. Благодарю Вас, милый друг, за вложенное в письмо и за самое письмо. Я вполне доволен своим помещением и вчера провел очень приятный вечер благодаря тишине и вполне достаточной комфортабельности. Радуюсь от всей души, что Вам хорошо. Сегодня начну заниматься. За книги премного благодарен. Ваш П. Чайковский. 27. Чайковский - Мекк
Париж, 10/22 февраля [1879 г.] Суббота, 5 часов. Уж я вчера порывался писать Вам, милый друг, но удержался. Сегодня же мне очень захотелось побеседовать с Вами. Не знаю еще, пошлю ли Вам письмо завтра, но, когда бы Вы ни прочли то, что теперь пишу, все равно. Прежде всего мне хочется сказать Вам, что я очень хорошо устроился, очень доволен своей квартиркой и завел известные порядки, так что образовался уже правильный строй жизни. Занимаюсь я утром. В двенадцать часов отправляюсь завтракать и делаю небольшую прогулку. Возвращаюсь домой и опять занимаюсь. В шесть часов иду обедать, гуляю и около девяти прихожу домой, чтобы читать, писать письма, иногда пить чай. Вчера был в театре и тщетно искал Вас среди лож. Сегодня от Ивана Васильева узнал, что Вы не были, но здоровы. Подозреваю, что Вам не хотелось облачаться в бальные туалеты, которые здесь в ложах de rigueur [обязательны]. Как это глупо, что у них слушание оперной музыки сопряжено с фраком, белым галстухом, платьями decollete и т. д. “Фрейшюц” доставил мне большое удовольствие. В некоторых местах первого действия, которое я люблю больше всего, я испытал глубокое наслаждение. Конец у них скомкан, и, бог знает почему, выпущена роль пустынника. Кpаусс была очень хороша и чудную арию второго действия спела очень увлекательно. Я видел также первые две картины японского балета, который показался мне очень скучен, и ушел я, не дождавшись конца. Кроме этого спектакля я нигде не был, хотя сбираюсь посетить некоторые театры и в особенности интересуюсь знаменитым “Assоmоir'ом”. Но, вообще говоря, сверх ожидания в театр меня тянет очень мало, и я предпочитаю вести здесь жизнь такую же тихую, как во Флоренции и Швейцарии. В конце концов я прихожу к заключению, что моя любовь к Парижу зиждется на воспоминаниях. В первой молодости мне случилось особенно приятно провести здесь два месяца (это было в 1861 г.), и с тех пор я испытываю всегдашнее тяготение к Парижу. Но если разобрать хорошенько, то выходит, что моим потребностям и вкусам гораздо более отвечают такие тихие приюты, какими изобилуют Италия и Швейцария. Словом, я здесь нисколько не скучаю, мне приятно иметь возможность бывать в театрах и концертах, но... я гораздо счастливее был на Viale dei Colli. Нечего и сравнивать! Занятия мои идут успешно. Я занят в настоящую минуту большим ансамблем третьего действия (септет с хором), который представляет большие технические трудности. Первая часть этого септета уже готова. Если я не ошибаюсь, она удалась. Прогулки по блестящему, шумному Парижу имеют очень благоприятное свойство. Разнообразием предметов и впечатлений они развлекают и заставляют забывать на время главный предмет забот, т. е. отделку подробностей той или другой музыкальной мысли. От этого, может быть, мне так легко далась вещь, от которой я ожидал большого утомления. За книги и ноты усердно благодарю Вас. Опера Гофмана мне нравится весьма мало. Чистая техника, кажется, ее единственное абсолютное достоинство. Остальные чисто отрицательного свойства: она не длинна, не имеет претензий, не тяжеловесна, как опера Гольдмарка, не пошла. Вчерашней работой Пахульского я доволен. Во всяком случае, она-большой шаг вперед в сравнении с той неумелостью, которою отличались его прежние опыты. Но все-таки я ожидал несколько большего, т. е. в количественном отношении, и рассчитывал на целую сонату, тогда как он принес мне лишь одну часть. Обещается здесь написать остальные. Вечером. 10 часов. Проиграл третье действие оперы Гофмана и остаюсь при первом мнении. Если опера имеет успех, то думаю, что это благодаря легкости стиля и милому либретто. Не спрашиваю у Вас ничего и не жду ответа. Знаю, что Вы здоровы. Письмо это пошлю завтра утром. Думаю, что Вы будете завтра в Chatelet. Очень рекомендую Вам “Фауста”. Будьте здоровы, дорогой друг. Ваш П. Чайковский.
28. Мекк - Чайковскому
Париж, 11 февраля 1879 г. Милый, бесценный друг! Я очень соскучилась так долго не получать от Вас никаких известий и также хотела сегодня писать Вам, но какой-то тайный голос говорил мне, что, должно быть, я получу сегодня от Вас весточку, и как я обрадовалась Вашему письму! В пятницу я не была потому, что не достала билета, и Пахульский ошибся, сказав Вам, что мы будем, потому что он видел билет, взятый на воскресенье, и принял, что это на пятницу. Таким образом, мы будем сегодня в Grand Opera и утром в Chatelet. Туалетом я никогда и нигде не стесняюсь и одеваюсь по своему расположению и соображению. Как я радуюсь, что мы будем сегодня в одной зале. Берлиоз меня очень восхищает. Видали ли Вы когда-нибудь, милый друг, игру актрисы Pasca? Если нет, то съездите в Vaudeville и посмотрите ее. Это отличная артистка; мы на днях были в Vaudeville. Я очень рада, дорогой мой, что .Вы устроились, но мне все-таки жаль, что Вам тут не очень нравится, а я очень люблю Париж, люблю его кипучую жизнь, люблю видеть на каждом шагу, как работает здесь ум, руки, все существо человека; люблю видеть прелестные результаты этой неустанной, усидчивой работы.... До свидания, мой драгоценный. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
29. Чайковский - Мекк
Париж, 12/24. февраля [1879 г.] Понедельник. Давно я так не наслаждался музыкой, как вчера в Chatelet. Что за беспримерно чудные вещи есть в этом “Фаусте”! Знаете ли, друг мой, что вообще я далеко не безусловный поклонник Берлиоза. У него в его музыкальном организме была какая-то неполнота, ему чего-то недоставало в умении чутко выбирать гармонии и модуляции. Есть в нем, одним словом, какой-то элемент угодливости, с которым я никак не могу помириться. Но это не мешало ему иметь душу самого высокого и тонкого художника, и иногда он достигал недосягаемой высоты. Некоторые места “Фауста”, и особенно эта поразительно чудная сцена на берегу Эльбы, принадлежат к перлам его творчества. Я с трудом сдерживал вчера во время этой сцены подступавшие к горлу рыдания. Что за прелесть этот речитатив Мефистофеля перед усыплением Фауста и следующий за ним хор духов и танец сильфов! Чувствуешь, слушая эту музыку, как охвачен был писавший ее поэтическим вдохновением, как он глубоко был потрясен своей задачей. Есть много других чудесных подробностей, но знаменитый le mеnuet des feux follets [менуэт блуждающих огней] я не особенно люблю. Конец немножко скучен, и в апофеозе нет ничего особенного. Исполнение было, по-моему, если не превосходное, то во всяком случае хорошее и не портившее впечатления. Видно, что все исполнители полюбили эту вещь и приложили к своим обязанностям много любви. В иных местах оркестр звучал превосходно. Это почти четырехчасовое слушание чудесной, но требующей большого напряжения музыки меня ужасно утомило. Мне весьма приятно было прочесть, что Вам нескучно и что Вы хорошо себя чувствуете в Париже. То, что Вы говорите о прелести Парижа, совершенно верно. Это, без сомнения, самый чудный город из всех существующих, и в нем всегда ощущаешь какое-то неопределенное сознание изящного комфорта, полноты удовлетворения всех потребностей цивилизованного общества. Тем не менее, я не могу не заметить, что для моих теперешних душевных склонностей деревня или вообще жизнь в тихих и уединенных уголках более подходит, чем все бесчисленные преимущества Парижа перед другими городами. Я с, большим удовольствием брожу по Парижу, любуюсь им и этой блестящей жизнью, но в тайне души вздыхаю о деревенской тишине, о Viale dei Colli, о Clarens и т. д. Кстати, Надежда Филаретовна. Если случится Вам быть опять за границей зимой, как хорошо бы было, если б Вы пожили несколько времени в той местности, а я бы в это время поселился у своей милой кларенской хозяйки? Hotel Byron, в котором Вы живали, мне очень нравится тем, что он отдален от массы отелей и пансионов. Сегодня я увидел на афише “Le gendre de M-r Poirier” в Comedie Francaise и соблазнился-взял себе билет. Это очень умная и милая комедия. Три года тому назад я видел ее здесь с братом Модестом и вынес от чудной игры актеров этого театра удивительно приятное впечатление. Вы спрашиваете, друг мой, видел ли я Pasса? Видел много раз и здесь, и в Петербурге, и даже в Москве, куда она раз, постом, приезжала. Это действительно превосходная актриса. Читали ли Вы в “Вестнике Европы” “Специалист”? Если нет, то, пожалуйста, прочтите. Это - картина, верно схваченная и имеющая для меня по известным Вам причинам огромный интерес.
30. Чайковский - Мекк
[Париж] 13/25 февраля 1879 г. Вчера я был в Come die Francaise и видел три пьесы: l) “Lе mariage force” Мольера, 2) “Lepetit Hotel”-новая, очень миленькая пьеска и 3) одну из капитальнейших пьес французского репертуара, “Le gendre de M. Poirier”. Как мне досадно, что я не написал Вам, друг мой, что нужно было бы Вам посмотреть на эту превосходную пьесу в столь чудном исполнении, каково оно в Comedie Francaise. Наслаждение было полнейшее. Особенно поразительно хорошо играет в этой пьесе Got, исполняющий роль Poirier. Это не игра, а просто une incarnation [воплощение.] Этого же актера я видел на рождестве в другой роли (“Les Fourchambault”), где он является до такой степени другим человеком, что я даже подумал: уж не два ли Got в труппе? Вот истинное торжество актерского искусства-вложить в зрителя подозрение в тождестве одной и той же личности! Я позволю себе посоветовать Вам посетить этот театр, когда будут давать на днях “Le fils naturel” Дюма. Пьеса недурная и тоже превосходно исполняемая. Я очень доволен сегодняшними работами Пахульского. Про него можно сказать, что это молодой человек с толком. С такими юношами приятно иметь дело. Приятно видеть, что он с каждым разом идет вперед. Если он слегка исправит и почистит свою сонату, то тогда ему можно будет наслаждаться сознанием того, что у него уже есть одна вполне удовлетворительно оформленная вещь. Сознание это придаст ему много веры в себя и рвения. Впрочем, рвения у него и без того не мало. Сейчас проигрывал “Etienne Marcel”. Про эту оперу можно сказать, что это совершенно ничтожное, даже бездарное произведение. Плоско, сухо, скучно, бесстильно, бесхарактерно. Мне кажется, что он хотел посредством преднамеренной простоты подслужиться публике, но не все то хорошо, что просто. Что может быть проще “Дон-Жуана”, “Жизни за царя”! Но дело в том, что эти оперы не только просты, но и удивительно хороши, ибо в них положено много вдохновения и гениального творчества! Ни того, ни другого у Сен-Санса нет. У него есть ловкость, знание, вкус. Этих трех качеств достаточно для тех маленьких симфонических картин, из которых некоторые очень удались ему. Но на оперу у него не хватило материалу! Особенно поразительна мелодическая бедность. Однако я заболтался, и письмо выходит длинное. Ответа я не жду и не прошу. Но если в конце этой недели Вы мне напишете письмецо, милый и добрый друг, то попрошу Вас вкратце ответить только на следующие вопросы: 1) как было на этой неделе Ваше здоровье? 2) понравился ли Вам “Фауст”? Юргенсон сообщает мне, что Рубинштейн не хочет в нынешнем году давать концерта ни в Москве, ни в Петербурге. В будущем же году он в ноябре поедет с концертной tournee по Европе. Он ангажирован известным антрепренером Ульманом на один месяц за пятнадцать тысяч франков. В сезоне 1880/81 г. тот же Ульман предложил ему путешествие в Америку за пятьдесят тысяч франков. И то и другое предложение он принял. Так как, по словам Юрг[енсона], это секрет, то прошу Вас, милый друг, никому не сообщать этого известия. Еще раз повторяю, что не жду и газеты очень, очень благодарен. Будьте здоровы, дорогая моя. ответа. За книги Ваш П. Чайковский.
31. Мекк - Чайковскому
Париж, 15 февраля 1879 г. 8 часов утра. Простите, мой милый, бесценный друг, что я не написала Вам вчера же при получении Вашего письма, но я от этого не меньше ему обрадовалась и благодарна Вам, но что был не мой час для писания, а я такой несчастный человек, что ничего не могу себе позволить безусловно. “Фауст” Берлиоза мне чрезвычайно понравился, в особенности восхитил меня балет сильфов и вообще усыпление и сон Фауста, на что и Вы указываете, друг мой. Я нахожу только, что в этой легенде у Берлиоза слишком слабо очерчена фигура Мефистофеля: он не рельефен, не характер[ен],-это не ужасный гетевский демон, презрительно смеющийся над людскою добродетелью, а просто un pauvre diable [бедный малый] с парижских бульваров. У Гуно эта фигура гораздо характернее воспроизведена. Я так же, как и Вы, милый друг, устала ужасно в отом концерте, но все хотелось дослушать.... То, что Вы мне пишете о Н. Г. Рубинштейне, меня очень опечаливает. Очень будет обидно, если и другой брат покинет Россию, но я скажу, что со стороны Н[иколая] Г[ригорьевича] в этом все-таки будет un peu de cochonnerie [маленькое свинство]. Москва его так любит, так превозносит, поддерживает и выручает в разных житейский невзгодах, а он ее хочет бросить из-за лап каких-нибудь петербургских мосек. Это значит, что его не хватило быть слоном. Schande, Schande [стыдно, стыдно], как мои дети говорят. Кстати о детях. Милочка имеет большое желание к Вам пойти, узнавши от меня, что Вы здесь. Она несколько раз мне говорила: “Si nous etions allees chez lui?” [если бы мы пошли к нему], на что я ей внушала, что так как у Вас нет маленьких детей, то она не может пойти к Вам. Статью в “Русском вестнике” [Мекк ошиблась; в “Вестнике Европы”.] “Специалист” я прочитала раньше и исключительно для Вас ее отложила, но забыла написать Вам об этом, но думала, что, быть может, Вам из нее пригодятся какие-нибудь сведения. Благодарю Вас, милый друг, за указание мне пьесы в Theatre Francais, постараюсь ее посмотреть. Я Pasca также знаю по Петербургу и Москве и всегда езжу ее смотреть и в Париже. Вместе с нею теперь играет и петербургский Dieudonne, а в Comedie Francaise-Worms. Скажите, друг мой, где Вы сидели в Chatelet? Я Вас искала, искала и не нашла. Мне кажется, насколько я понимаю, что Colonne отличный капельмейстер? В это воскресенье мне хочется попасть к Pasdeloup. Были ли Вы в Paiais Royal, милый друг мой? Видели ли там великолепные работы из бриллиантов и серебра? Между ювелирами отличается роскошью и работою мой ювелир Boucheron, от которого я, впрочем, прячусь, потому что он ужасно пристает ко мне: он думает, что я могу закупить в Париже все, что есть хорошего. Я пришлю Вам через Пахульского посмотреть несколько серебряных вещей замечательной работы. Благодарю Вас опять от всего сердца и безгранично, дорогой мой, за Вашу доброту и внимание опять к моему protege. Ваш отзыв о нем меня чрезвычайно радует, тем более, что ему ведь очень мало времени для занятий. Вы понимаете, что заниматься делами при таком большом хозяйстве, как у меня, не легко и надо много времени употреблять. Пахульский говорил мне, что Вы нашли здесь хорошие папиросы по семи франков за сотню. Скажите мне, милый друг мой, где Вы их купили; мне хочется достать для себя. Что, Ваш Алексей делает успехи по-французски? Говорит сколько-нибудь и продолжает заниматься или надоело? Меня очень интересует такой пример жажды познания. Тепло ли у Вас в комнатах, друг мой? У нас очень хорошо, тепло, просторно, светло, уютно. На днях я ожидаю приезда моего сына Володи с женою и маленьким сыном. Это будет большая радость для меня. Саразате все еще сидит в Москве. Мне вчера писали, что Безекирский объявил свой концерт в зале Дворянского собрания с участием Саразате. Когда Рубинштейн будет уезжать за границу, кто же может и будет вместо него править консерваторцем? Я не прошу ответа сейчас на мои многочисленные вопросы, а когда будете писать мне, друг мой, то попрошу ответить. Премного благодарна за оперу “Le Roi de Lahore”. Я еще не проигрывала ее и купила себе здесь французское издание. А ваша “Любовь мертвеца” чудное произведение. В особенности интродукция и первый мотив потрясающе хороши. До свидания, бесценный мой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
32. Чайковский - Мекк
16/28 февраля 1879 г. 1879 г. февраля 16-17. Париж. Пятница. Отвечу на Ваши вопросы, милый друг. 1) В концерте Chatelet я сидел в так называемых fauteuils de balcon [местах на балконе]. Это самые удобные и приятные места. Они находятся во всяком театре здесь, в Париже, над партером и под тем рядом лож, в котором Вы находились. Мое кресло приходилось как раз против сцены, и Вы все время были в виду у меня. Мне кажется, что Colonne - не первоклассный, но хороший капельмейстер. Он должен быть очень добросовестен и трудолюбив, но в нем мало огня, во всей его фигуре нет того престижа, той повелительности, которая порабощает оркестр до того, что все они делаются как бы одной душой, одним колоссальным инструментом. Впрочем, во всей своей жизни я видел только одного такого капельмейстера: это был Вагнер, когда в 1863 г. он приезжал в Петербург давать концерты, причем продирижировал несколько симфоний Бетховена. Кто не слышал этих симфоний в исполнении Вагнера, тот не вполне их оценил и не вполне постигает все их недосягаемое величие. Между второстепенными хорошими капельмейстерами мне чрезвычайно нравится Рихтер в Вене, и потом нужно отдать справедливость Н. Г. Руб[инштейну], который имеет огромные дирижерские достоинства и, между прочим, способность без всякой подготовки, в одну репетицию, разучить какую угодно трудную вещь. Я поставлю Colonn'a во всяком случае ниже этих двух капельмейстеров. Мне кажется, что хорошее исполнение “Фауста” зависело не столько от капельмейстера, сколько от одушевления самих музыкантов. Ведь теперь того же Берлиоза, которого при жизни знать не хотели, всякий французский музыкант чтит как предмет национальной гордости. Движения Colonne'a слишком мягки, деликатны, не достаточно энергичны, чтобы возбудить вдохновение в оркестре. 2) В Palais Royal я бываю ежедневно, ибо я там завтракаю в одном ресторане, где мне очень нравится. Так как я не особенный знаток и любитель в ювелирстве и в драгоценных камнях, то до сих пор не особенно внимательно рассматривал выставленные там в окнах вещи. Но вчера и сегодня вследствие Вашего письма заинтересовался и действительно видел много прелестных вещей. То, что Пахульский мне сегодня показывал, мне чрезвычайно понравилось. Благодарю Вас, милый друг, за удовольствие, которое Вы мне этим доставили. 3) Алексей продолжает заниматься Оллендорфом с необычайной усидчивостью и охотой. Он сделал большие успехи и немножко говорит; понимает очень многое, но меня приводит в совершенное отчаяние его выговор. Каждый день я его спрашиваю урок и каждый раз выхожу из себя по поводу тщетных попыток добиться хорошего произношения. Однако ж, сравнительно с первым временем, все-таки и в этом отношении есть некоторый успех. 4) В комнатах моих очень тепло, несмотря на то, что я единственный жилец той стороны дома, в которой обретается моя квартира. Вообще с этой стороны я чрезвычайно доволен моим отелем. Мысль, что, когда я играю, никто меня не слышит и никаких соседей я не беспокою, чрезвычайно мне приятна. Вечером я наслаждаюсь ничем не нарушаемой тишиной. Даже вследствие отсутствия жильцов на заднем дворе не слышно беготни слуг, ну, словом, так тихо, как в деревне, а это для меня потребность весьма важная. Недоволен я только мыслью, что все эти удобства оплачиваются столь дорогой ценою. 5) Сколько мне известно, Руб[инштейн] не намерен вовсе покидать консерваторию. В будущем сезоне он уедет всего на один месяц, в сезоне же 1880/81 г.-на три месяца. Следовательно, обе эти поездки не помешают ему остаться во главе консерватории. Меня ужасно огорчило сегодня известие о смерти молоденького вел. кн. Вячеслава Константиновича. Этот милый мальчик был страстный любитель музыки, и мне самому однажды пришлось присутствовать на музыкальном утре у его отца, где он с величайшим усердием и любовью исполнял партии второй скрипки в разных morceaux d'ensemble [пьесах для камерного ансамбля]. Ему тогда было двенадцать лет, теперь только шестнадцать!! Вчера я телеграфировал в Каменку , но ответа до сих пор не получил. Дело в том, что сестра уехала из Петербурга недели две с половиной тому назад совершенно благополучно, но в Москве вторая ее дочь, Вера, заболела корью. Так как по давнишнему знакомству с И. Г. фон-Дервизом она имеет возможность всегда от самой Каменки до Москвы ездить в его собственном вагоне, то сестра рассудила, что лучше увезти больную поскорее домой в этом вагоне. Но, к несчастью, случилось, что Ив. Гр. фон-Дервиза не было в Москве, и вследствие неточного распоряжения она могла ехать в его вагоне только до Киева. В Киеве пришлось бедную больную девочку переносить в отвратительные вагоны Киево-Б рестской дороги; в Фастове новая пересадка. И результатом всего этого было то, что Вера простудилась, и болезнь приняла очень острый и опасный характер. В тот день, когда сестра писала мне, Вера была вне опасности, но зато слегла старшая, Таня, и сестра делает в письме предположение, что переболят все дети, не исключая чудного маленького Юрия. Мысль, что все дети больны, что весь их веселенький домик превратился в мрачную больницу, очень расстроила меня, и я поспешил телеграфировать, прося ответной депеши, которой однако ж до сих пор нет. Я знаю, что в кори нет ничего опасного, но все как-то мне невыносимо тяжело думать, что мой любимец Володя и что крошка Юрий лежат в жару и страдают. К тому же, я два дня нахожусь под сильным впечатлением повести Достоевского “Братья Карамазовы”. Третьего дня вечером я прочел первые главы этой повести в Вашем “Русском вестнике”. В ней, как и всегда у Достоевского, являются на сцену какие-то странные сумасброды, какие-то болезненно нервные фигуры, более напоминающие существа из области горячечного бреда и сонных грез, чем настоящих людей. Как всегда у него, и в этой повести есть что-то щемящее, тоскливое, безнадежное, но, как всегда, минутами являются почти гениальные эпизоды, какие-то непостижимые откровения художественного анализа. Здесь меня поразила, потрясла до рыданий, до истерического припадка одна сцена, где старец Зосима принимает страждущих, пришедших к нему искать исцеления. Между ними является женщина, пришедшая за пятьсот верст искать у него утешения. У нее перемерли по очереди все дети. Похоронивши последнего, она потеряла силы бороться с горем, бродила дом, мужа и пошла скитаться. Простота, с которой она описывает свое безысходное отчаяние, поразительная сила безыскусственных выражений, в которых изливается ее бесконечная тоска о том, что она никогда,ни когда,никогда уж больше не увидит и не услышит его, и особенно, когда она говорит: “И не подошла-бы к нем у, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минутку едину повидать”,-все это меня и до сих пор еще невыразимо хватает за сердце. Да, друг мой! Лучше тысячу лет ежедневно по двадцать четыре раза умирать самому, чем лишаться тех, кого любишь, и искать утешения в гадательной мысли, что на том свете увидимся! Увидимся ли? Счастливы те, которые могут в этом не сомневаться. Но я останавливаюсь, а то охота изливаться перед Вами увела бы меня слишком далеко. Простите, дорогой друг, что пишу Вам так длинно, но, право, я при этом ни единой секунды не имею в виду вызвать и Вас на длинные письма. Напротив, мне было бы неприятно, если б Вы вышли теперь из пределов коротеньких писем. Пожалуйста, берегите себя. Пишу Вам сегодня так длинно, ибо повинуюсь непреодолимому влечению беседовать с Вами. Я совершенно здоров, и мне нет надобности укрощать свое эпистолярное рвение. Сегодня утром я, может быть, вследствие неспокойного состояния души работал с большим трудом и усилием, но все-таки работал. Взял себе билет в Concert Pasdeloup. Окончу этот листок завтра и пошлю Вам письмо мое в воскресенье. Работа Пахульского не вполне удалась, но в ней все-таки много хорошего, и если он переделает ее согласно моим указаниям, то в результате получится очень чистая, хорошая работа. Я хочу после сонаты заставить его написать романс! Кажется, чего проще, как романс, а, между тем, я заранее знаю, что он наткнется на тысячу маленьких трудностей вокальной музыки. Пусть испытает свои силы и в этом роде музыки. Суббота, 12 часов ночи. Я получил сейчас телеграмму из Каменки. Обе больные выздоравливают, garcons pas encore malades [мальчики еще не больны], из чего следует заключить, что все-таки и им предстоит поболеть. Телеграмма кончается словами: “attendons pour Paques” [“ждем к пасхе”], т. е. в Каменке ожидают меня к пасхе, но вероятнее, что я пасху встречу еще в Петербурге и тотчас после нее поеду. Я в Петербурге во что бы то ни стало должен окончить сюиту, при мысли о которой я каждый раз краснею, вспоминая, что я обещал Вам, милый друг, клавираусцуг. Простите меня, пожалуйста! Я решительно теперь не могу заняться ничем, кроме “Орлеанской девы”, которая однако же близится к концу. Я надеюсь, что через неделю все будет готово. Опера Сен-Санса мне решительно не нравится. Она поразительно ничтожна по качеству музыкальной изобретательности. Когда Вам случится целовать сегодня милую Милочку, то поцелуйте ее, друг мой, лишний раз за меня. Ваш П. Чайковский. Будем сегодня вместе слушать симфонию Берлиоза, которую я, впрочем, не особенно люблю.
33. Мекк - Чайковскому
Париж, 19 февраля 1879 г. 8 часов утра. Не знаю, как и благодарить Вас, мой дорогой, несравненный друг, за Ваше длинное письмо. Ничто не может доставить мне такого удовольствия, как Ваши письма вообще, а длинные в особенности, а Вы еще извиняетеcь за таковое,-уж эти Вам грешно, мой дорогой!... А мне очень поправилась вчерашняя симфония Берлиоза; как картинно она написана. Этот человек умеет удивительно живо передавать музыкою все, что захочет, и говорит музыкою и рисует, где надо. Какой прелестный вальс на балу, как фантастична последняя часть. Слушаешь от начала до конца все с живым интересом, утомляешься временем, но никогда не музыкою. Премилый писатель! А вот что мне не понравилось, это вся фигура Pasdeloup и весь entourage [обстановка] его концертов. Эта публика-глупая, бессмысленная, нахальная, как все французы: сверху полирована, а внутренне груба, цинична, безнравственна. Заметили ли Вы, друг мой, сколько развелось нищих в Париже при республике? Точно в Италии, тогда как прежде не бывало видно ни одного. Вообще французы, как народ, для личных сношений с людьми, весьма антипатичны. Заметьте, как они отвратительно грубы по натуре. Это свойство у них имеет даже гражданское право существования, и употребление un bon coup de pied [хорошего пинка] есть непременная принадлежность каждого супружества и, конечно, всегда от сильнейшего к слабейшему; они изучают, etudient [изучают], совершенствуют эту благотворную манипуляцию как предмет искусства, как живопись, как музыку, как работу на серебре, и в большей части уголовных преступлений в супружестве. Вы увидите, что муж поднес жене такой coup de pied, которым убил ее, и только при таком последствии он и наказывается законом, а вообще практикуется усердно и безнаказано почти во всех слоях общества. По крайней мере, я встречала много француженок здесь, в Париже (в России уже они стыдятся об этом говорить), весьма нарядных и пользующихся полным благосостоянием, которые без всякого стыда говорят, что их мужья бьют каждый день. Это мне приходилось узнавать при найме здесь гувернанток. Пожалуйста, милый друг мой, не беспокойтесь нисколько о сюите. Мне хотелось бы, чтобы вообще она была окончена, но это все равно, когда бы это сделалось. А мне было жаль вчера уехать от сюиты Lachner'a, но я боялась давки в таком некомфортном помещении. Как Вы поразительно скоро работаете, мой милый друг,-опера через неделю уже будет готова. Да ведь это просто мановением жезла Вы творите, да и как творите! Шел ли в Петербурге Ваш “Евгений Онегин”, как предполагалось, в аристократическом салоне? Отчего умер Вячеслав Константинович, я об этом не читала? Сегодня у нас, русских, знаменательный день: освобождение крепостных, восшествие на престол доброго и гуманного царя и заключение мира с Турциею. Первое несомненно и во всех отношениях хорошо, второе в большей части отношений хорошо, а третье только отрицательно хорошо. Спасибо и за это. Как Вы думаете, Петр Ильич, получим мы контрибуцию от Турции? А курс наш не поднимается и теперь 237. Как мне жаль бедной Александры Ильинишны, что у нее дети хворают. Хуже этого ничего на свете нет, как видеть больных детей, а она, должно быть, очень любящая мать. Зачем Вы, друг мой, читаете Достоевского, это Вам не по нервам. Я после его “Преступления и наказания” дала себе слово не читать больше ни одного его сочинения и держу слово. Он замечательный психолог и выбирает для своих сочинений самые тяжелые состояние ума и сердца для того, чтобы больше блеснуть своим изумительным психическим анализом и искусством представления. Он не для нас с Вами. Я вчера опять Вас не могла найти, милый друг,-были ли Вы? У меня лежит билет на концерт Риттера в четверг в Salle Pleyel и на будущий вторник в Salle Erard какой-то концерт. Как странно, что у M-me Viardot-Garcia ни одна дочь не вышла в нее вокальным талантом; я слышала двух, и ни одна не первоклассная. Что Вы не бываете здесь у нашего Тургенева? Ведь Вы, вероятно, знаете, что он женат на M-me Viardot-Garcia. Будьте здоровы, мой дорогой. Всем сердцем Ваша Н. фон-Мекк.
34. Чайковский - Мекк
19 февраля/3 марта 1879 г. 1879 г. февраля 19-20. Париж. Понедельник. Вы спрашиваете меня, друг мой, почему я не бываю у Тургенева. Вопрос этот вызывает меня на очень обстоятельный и подробный ответ. Но так как мне кажется, что Вы и без того уже достаточно меня знаете, и так как многое из того, что я бы хотел сказать Вам по этому поводу, Вам понятно более, чем кому-либо, то отвечу коротко. Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. По природе я дикарь. Каждое знакомство, каждая новая встреча с человеком незнакомым была для меня всегда источником сильнейших нравственных мук. Мне даже трудно объяснить, в чем сущность этих мук. Быть может, это доведенная до мании застенчивость, быть может, это полнейшее отсутствие потребности в общительности, быть может, ложный страх показаться не тем, что я есть, быть может, неумение без усилия над собой говорить не то, что думаешь (а без этого никакое первое знакомство невозможно),-словом, я не знаю, что это такое, но только, пока я по своему положению не мог избегать встреч, я с людьми встречался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или другую роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обойтись без этого) и невероятно терзался. Повторяю, что об этом пришлось бы рассказывать и говорить ужасно много и ужасно много смешного. Единый бог знает, сколько я страдал от этого, и если я теперь так покоен, так счастлив, то это именно потому, что могу жить, по крайней мере здесь и в деревне, не видя никого, кроме тех, перед которыми я могу быть самим собою. Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интересною личностью, а если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление. Чтоб не ходить далеко за примером, расскажу Вам только, что два года тому назад писатель граф Л. Н. Толстой выразил желание со мной познакомиться. Он очень интересуется музыкой. Я, конечно, сделал слабую попытку спрятаться от него, но это не удалось. Он приехал в консерваторию и сказал Руб[инштейну], что не уедет, пока я не сойду и не познакомлюсь с ним. Толстой-громадный и в высшей степени симпатичный мне талант. Не было возможности отделаться от знакомства, которое, по общим понятиям, лестно и приятно. Мы познакомились, причем, конечно, я сыграл роль человека очень польщенного и довольного, т. е. сказал, что очень рад, что благодарен, ну, словом, целую вереницу неизбежных, но лживых слов. “Я хочу с Вами поближе сойтись,-сказал он,-мне хочется с Вами толковать про музыку”. И тут же, после первого рукопожатия, он изложил мне свои музыкальные взгляды. По его мнению, Бетховен бездарен. С этого началось. Итак, великий писатель, гениальный сердцевед, начал с того, что с тоном полнейшей уверенности сказал обидную для музыканта глупость. Что делать в подобных случаях! Спорить! Да-я и заспорил. Но разве тут спор мог быть серьезен? Ведь, собственно говоря, я должен был прочесть ему нотацию. Может быть, другой так и сделал бы, я же только подавлял в себе страдания и продолжал играть комедию, т. е. притворялся серьезным и благодушным. Потом он несколько раз был у меня, и хотя из этого знакомства я вынес убеждение, что Толстой - человек несколько парадоксальный, но прямой, добрый, по-своему даже чуткий к музыке (он при мне расплакался навзрыд, когда я сыграл ему по его просьбе Andante моего первого квартета), но все-таки знакомство его не доставило мне ничего, кроме тягости и мук, как и всякое знакомство. Но я чувствую, что увлекаюсь, вдаюсь в подробности, и потому обобщу то, что хочу сказать. Обществом человека можно наслаждаться, по-моему, только тогда, когда вследствие долголетнего общения и взаимности интересов (особенно семейных).можно быть при нем самим собой. Если этого нет, то всякое сообщество есть тягость, и мой нравственный организм такой, что я этой тягости выносить не в силах. Вот почему, милый друг, я не иду ни к Тургеневу, ни к кому бы то ни было. Мало ли к кому я бы мог пойти здесь? Здесь есть, например, Сен-Санс, который, бывши в Москве, взял с меня слово, что, когда бы я ни был в Париже, я у него буду . Всякий другой, на моем месте познакомился бы с здешними музыкантами. И весьма жаль, что я этого не делаю,-я много теряю вследствие своей нелюдимости. О, если б Вы знали, как я боролся с этим недостатком и сколько я переносил от этой борьбы с своей исключительной натурой, ;как меня это мучило, как я трудился над своим исправлением! Теперь я успокоился. Я убедился окончательно, что бесполезно продолжать попытки своего перевоспитания в мои годы. Случись мне, положим, три года тому назад провести некоторое время в Париже, я бы, вероятно, как и теперь, в конце концов ни к кому не пошел бы, но это меня мучило бы, я бы упрекал себя. Тургенев несколько раз выражал к моей музыке много симпатии, Виардо пела мои романсы. Казалось бы, следовало бы пойти к ним, и, вероятно, это принесло бы мне даже пользу . Теперь я уже примирился с мыслью, что успехи мои парализируются моей нелюдимостью, и совершенно успокоился. Зато уверяю Вас, мой друг, что когда мне случается говорить Вам, что я никогда не был так счастлив, как теперь, то слова эти глубоко прочувствованы мной. Да! я очень счастлив с тех пор, как могу прятаться в своей норке и быть всегда самим собою, с тех пор, как книги, ноты составляют мое всегдашнее и почти исключительное общество. Что касается собственно знакомства с знаменитыми людьми, то я еще прибавлю, что по опыту додумался до следующей истины: их книг и, их ноты гораздо интереснее их самих. Мне кажется, что все это я Вам пишу en pure perte [напрасно], ибо Вы отлично все это понимаете и без моих объяснений. Позвольте исправить одно Ваше заблуждение, разделяемое, впрочем, очень многими. Тургенев не женат и никогда не был женат на Виардо. Она замужем за Louis Viardot, здравствующим и теперь. Этот M. Viardot очень почтенный писатель и, между прочим, переводчик Пушкина. Тургенева с Виардо соединяет очень трогательная и совершенно чистая дружба, превратившаяся уже давно в такую привычку, что они друг без друга жить не могут. Это факт совершенно несомненный. Был я сегодня в театре. Так как в последние дни я немножко расстроил себе нервы и стал плохо спать, то, дабы рассеяться, решил пойти в самый веселый театр, т. е. в Palais Royal. Видел пьесу “Le mari de la debutante”. Забавно, но я все-таки до конца не досидел. Теперь поздно, час пополуночи, и хотя спать не хочется, но ради соблюдения порядка пойду лечь в постель. Покойной ночи Вам, милый друг! Я чувствую, что сказал Вам хотя много, но все-таки не сумел объяснить Вам свою странную натуру. Баснословно трудно объяснить ее. Впрочем, повторяю, Вы и без моих объяснений понимаете все, что я не сумел сказать. Вторник. Концертом Паделу я остался доволен. Симфония Берлиоза слушается с большим интересом. Однако ж я не скажу, чтобы это была одна из любимых моих вещей его. В ней много эффектов антихудожественных, чисто внешнего свойства: например, изображение грома посредством одних литавр. Но вальс и марш прекрасны. Что касается главной темы, проходящей через всю симфонию и изображающей любимую женщину, то согласитесь, друг мой, что она слаба!.. Вчера я хотел побывать в каком-нибудь очень веселом театре и пошел в Palais Royal, где дается теперь с огромным успехом пьеса “Le mari de la debutante”. Однакож я не нашел ничего особенно забавного и ушел, не дождавшись конца. А сегодня в Comedie Francaise опять “Le gendre'de M. Poirier”. Были ли Вы, друг мой? Все, что Вы говорите о французских нравах и их цивилизованности, скрывающей в сущности страшную грубость, совершенно верно. Знаете, что для меня загадка Тургенев, который сделал себе из Парижа вторую родину! Весь свой век жить среди этого сонмища нахалов, самоуверенных рутинистов, презирающих глубоко все, что не Париж и не Франция, это для меня непостижимо! Такова сила его дружбы с Виардо. Оно странно, но трогательно! Я ничего не могу сказать Вам, милый друг, о том, шел ли “Евгений Онегин” у М-mе Абаза. Братья об этом мне ничего не писали, и я заключаю из этого, что, вероятно, не шел, а почему-не знаю. Я сегодня удивительно удачно работал и написал столько, сколько иногда и в три дня не напишешь. Для меня теперь несомненно, что если ничто не помешает, то опера через неделю будет вся готова. Я ее написал действительно скоро. Весь секрет в том, что я работал еже дневной аккуратно. В этом отношении я обладаю над собой железной волей, и когда нет особенной охоты к занятиям, то всегда умею заставить себя превозмочь нерасположение и увлечься. Соната Пахульского кончена. Я очень радуюсь, что у него есть вполне порядочное и цельное сочинение. Если не все темы особенно хороши, то есть несколько весьма недурных, но главное, в общем много музыкальности и чутья формы. Теперь буду ждать от него романса. В концерте Паделу я сидел прямо против Вас, но только двумя рядами выше. Я тоже не дождался сюиты Лахнера. Она мне известна, и хотя вещь очень изрядная, но утомление взяло верх над ее достоинствами. Дочь Виардо мне понравилась. Она действительно не первоклассная, но ведь она, должно быть, очень молода. Может быть, и выйдет первоклассная. Впрочем, история искусства служит положительным доказательством, что у гениальных родителей никогда не бывают гениальные дети, и скорей наоборот. Известно, что сын Моцарта и сын Гете были полуидиоты. Мне осталось пробыть здесь около недели. Братья, особенно Анатолий, ждут меня с горячим нетерпением. Будьте здоровы, дорогая моя. Ваш П. Чайковский.
35. Чайковский - Мекк
Париж, 24 февраля/8 марта 1879 г. Милый и бесконечно дорогой мой друг! Прежде всего сообщу Вам, что опера кончена. Это совершилось еще три дня тому назад для меня самого неожиданно. Дело в том, что в последние два дня работы я был в необыкновенно благоприятном расположении духа, и дело шло с замечательной быстротой. Третьего дня, вчера и сегодня я занимался просмотром и отделкой некоторых подробностей как ;в опере, так. и в сюите. Теперь, в ту минуту, как пишу Вам, у меня готово все до мельчайших подробностей, и стоит только присесть, вооружиться пером и начать уписывание партитуры. Но само собой разумеется, что я дам себе отдых до Петербурга и буду все последние дни моего парижского пребывания предаваться прогулкам и фланерству. Еду же я в среду вечером, даже заручился местом в спальном вагоне на этот день. Скажу Вам откровенно, что меня собственно очень мало привлекает матушка-Русь и что я не без некоторого страха думаю о предстоящей слякоти в любезном отечестве. Но я рад буду видеть братьев и отца. Братья очень обо мне соскучились, особенно Анатолий, поэтому я решился не засиживаться здесь, хотя признаюсь, что в виду чудной погоды последних дней Париж сделался очень приятен, и я бы ничуть непрочь остаться или еще здесь или провести недели две в моем милом Сlаrеns до наступления решительной весны. Как бы то ни было, но в среду я еду. Благодарю Вас за сообщение афиши Chatelet. Я и рад и не рад исполнению “Бури”. Рад потому, что мне приятно. что я понемножку начинаю завоевывать себе местечко на иностранных программах. Не рад, ибо заранее предвижу разные свои терзания. Вероятно, исполнение будет недостаточно хорошее. Ему будет недоставать той любви и одушевления, которое музыканты прикладывают к исполнению вещей уже с установившейся репутацией. Да ив Colonne'а я не питаю слепую веру. Словом, было бы лучше, если б это совершилось без меня. С другой стороны, для меня будет совершенно новое ощущение: слышать свою вещь среди публики, не подозревающей моего присутствия. Ощущение это могло бы быть необыкновенно приятно, если бы исполнение оказалось хорошим. Что касается успеха или неуспеха, то уверяю Вас, что об этом я даже и не думаю: до такой степени я заранее уверен в неуспехе. Французская публика-самая закоснелая в музыкальном рутинизме, и если она своих -собственных музыкантов решается признать только через много лет после их смерти, то чего же могут ждать иностранцы. Меня нисколько не удивит и очень мало огорчит неуспех. Я в этом отношении стреляная птица. Вчера я видел “Assоmоir” и скажу Вам про него свое мнение. Пьеса смотрится во всяком случае с интересом, ибо всякому любопытно видеть, как во второй картине прачки стирают белье, в шестой картине все действующие лица пьяны и предаются обжорству, в восьмой пьяница умирает от delirium tremens [белой горячки] и корчится в ужаснейших судорогах. Все это имеет своего рода интерес, но, тем не менее, пьеса “Assоmоir” есть двойное оскорбление присущего порядочному человеку чувства изящного. Во-первых, она взята из романа, написанного человеком даровитым, но циником, любящим копошиться во всякой человеческой мерзости, нравственной и физической. Во-вторых, для большего эффекта, при переделке романа в пьесу, в сюжет вмешали ради удовлетворения потребностей бульварной публики совершенно неправдоподобный мелодраматический элемент. Так что “Assоmоir” потерял на театре свое единственное достоинство, т. е. необычайную верность изображения жизни. Но каков М-r Zola, этот жрец культа реальности, этот строгий критик чужих произведений, не признающий никакой литературы, кроме себя, на том основании, что он один реален! Он не погнушался введением в свою пьесу эпизодов совершенно нереальных и личностей вполне невозможных ради получения поспектакльной платы. Особенно он мне стал противен, когда я прочел его корреспонденцию в “Вестник Европы” по поводу “Assоmоir”. Как он благодушно относится к искажению реальности ради потакания дурному вкусу публики! Как наивно он дает чувствовать между строчками свое удовольствие от успеха пьесы, где вполне искажена сущность его романа, последствием чего будут хорошие доходы! Ох, эти жрецы реализма, эти пустые фразеры, притворяющиеся героями своих убеждений и готовые за лишний франк отказаться от своих теорий при применении их к практике! Знаете ли, друг мой, что сегодня очень интересный фестиваль в Гипподроме, посвященный сочинениям Берлиоза? Отправляетесь ли Вы? Я нарочно посылаю письмо теперь, чтобы напомнить Вам об этом фестивале. Программа очень интересна. Пахульский говорил мне, что Вы чувствуете себя лучше. Дай бог! Ваш П. Чайковский.
36. Мекк - Чайковскому
Париж, 25 февраля 1879 г. 8 часов утра. Как мне грустно, мой милый, несравненный друг, что Вы уже уезжаете. Я еще так мало пользовалась Вашим пребыванием здесь, что мне кажется, что Вы только что приехали, и хотя Вы мне писали раньше, что пробудете здесь только до 1 марта, но,я все надеялась, что как-нибудь нечаянно и незаметно Вы уедете одновременно со мною, но, конечно, глупые мечты не сбываются. А как жаль, теперь, когда Вы окончили оперу, я без упреков совести могла бы наслаждаться перепискою с Вами, а тут и ехать надо. Но говоря вообще, я завидую Вам,-милый друг, что Ваш срок уже пришел вернуться в Россию: я так соскучилась по ней ужасно, но надо докончить программу. Поздравляю Вас, дорогой мой, с новым произведением, с новым детищем, о прелестях и достоинствах которого, конечно, не может быть и речи, но которому все-таки, дай бог, составить быструю и блестящую карьеру, так как не всегда бывает скоро оценено то, что хорошо. Но как быстро Ваше семейство увеличивается, так это поразительно! Кажется, Вы меньше двух месяцев писали эту оперу? Теперь Вы, конечно, отдохнете продолжительное время. С каким удовольствием я жду сегодня слушать Вашу “Бурю”, хотя также буду волноваться против публики.... Все, что Вы мне объясняете, друг мой, насчет Вашего небывания у разных знаменитостей, мне не только понятно, но близко, тождественно с моими собственными свойствами до такой степени, что мы могли бы соперничать друг с Другом, за кем есть больше анекдотов по части дикости с людьми, и я уверена, что у меня нашлось бы их больше, чем у вас, потому что, во-первых, я старше Вас, а во-вторых, я совершенно разошлась с людьми до такой степени, что я ни в Hotel'ях, ни в магазинах не разговариваю ни с одним человеком, везде я прикидываюсь, что не понимаю того языка, на котором ко мне относятся. Мне случалось на вопрос ко мне (по-русски и в России), я ли г-жа фон-Мекк, отвечать, что нет, что тот ошибается, кто меня спрашивает об этом. К несчастью, моя Юля так же дика, как и я, поэтому нам всегда необходим кто-нибудь, кто бы защищал нас от набегов людских. Дочь Виардо мне понравилась, что касается до музыкального исполнения, но мне кажется, что она первоклассною никогда не может быть, потому что и голос слишком ничтожен для этого, хотя по тембру очень приятен. Что касается ее молодости, то, вероятно, летами она молода, но лицом совсем не молода, несмотря на белила и румяна.... На фестиваль вчера я не предполагала ехать, потому что там в память Берлиоза играли Веyer'a. Я не люблю такого нахальства. Что касается Zola, то я его терпеть не могу. В парижских egouts [притонах] чище, чем в его реализме. Он самый бесцеремонный циник, как, к сожалению, очень многие из тех, которые величают себя реалистами, между ними и наш Писемский. Ведь реализм можно брать в какой угодно области. Это- реалисты грязной руки из помойных ям, и в них вполне логично их продажничество, у них нет нравственной стороны. А вот противно, что наша журналистика и публика превозносит Zola. Русские люди созданы лучше, чем эта нация, которую всю можно назвать одним именем Zola.... Так как Вы уезжаете, милый друг мой, то позвольте Вас просить расплатиться за меня в Hotel Meurice за помещение, так как мне не совсем удобно сделать это самой.... До свидания, бесценный мой. Безмерно Вас любящая Н. ф.-Мекк.
37. Чайковский - Мекк
Париж, 25 февраля/9 марта 1879 г. Не могу удержаться, чтоб не сообщить Вам своего впечатления по поводу “Бури”. Исполнение было не особенное, но недурное. Тощие аплодисменты и некоторые свистки, приветствовавшие мое творение, ни мало не удивили меня: я их ожидал. Но меня удивляет то, что это меня довольно сильно уязвило. Я ожидал от себя большего мужества, т. е. полнейшего равнодушия к неуспеху. Волновался я невыразимо. Этого тоже я не ожидал. И знаете ли, милый друг, что я даже не особенно упрекаю французскую публику. Мне самому сегодня “Буря” не понравилась. Форма ее слишком длинна, эпизодична, неуравновешенна. Эффект отдельных эпизодов парализован некоторою несвязностью. И вот именно от того-то мне и грустно, что я не могу свалить вину неуспеха ни на исполнение, ни на непонимание публики. Мне кажется, что для первого знакомства парижан с моей. музыкой “Буpя” не годится. Конечно, многие подробности не удались в исполнении, но в общем я не могу пожаловаться на Соlоnn'a. Много усердия, много старания, должно быть, положено было на изучение, но музыкантам недоставало доверия и любви к исполняемой музыке. Они как будто заранее предчувствовали приговор публики. Некоторые как-то странно и многозначительно улыбались, как бы говоря: “Извините, что мы преподносим вам столь странное кушанье, но мы не виноваты”. Тотчас после “Бури” я ушел и должен был совершить огромную прогулку, чтобы успокоить себя. Теперь я испытываю некоторую грусть, но убежден, что к завтраму мое маленькое огорчение совсем уляжется. Golonn'y я во всяком случае очень благодарен и хочу сейчас написать ему письмецо, в котором придется прибегнуть к лжи, чтоб объяснить, почему я не благодарю его de vive voix [лично]. Скажу, что приезжал на самый'короткий срок и что нездоров. Благодарю Вас, милый друг, за присланные деньги. Вы слишком добры, но я и на этот раз злоупотреблю Вашей добротой, т. е. с величайшею благодарностью приму эту сумму. Она даст мне возможность сделать серьезное обновление моего гардероба, несколько устаревшего и обедневшего. Хочу сегодня пойти в театр, чтобы рассеяться. До свиданья! Я еще раз напишу Вам отсюда перед отъездом. Ваш П. Чайковский. Р. S. Я забыл благодарить Вас за книгу Листа о Шопене. Я ее знал прежде, и она мне не нравится. Изобилие фраз, пустых многоглаголаний и руготни на русских. 38. Чайковский - Мекк
1879 г. февраля 27. Париж. Может быть, Вам небезынтересно будет прочесть, милый друг, телеграмму, которую я получил сейчас. Курьезно то, что она написана французскими буквами, но по-русски. Если окажется возможным присутствовать, сохранивши безусловное инкогнито на этом представлении, то я, вероятно, съезжу в Москву. Ваш П. Чайковский.
39. Мекк - Чайковскому
1879 г. февраля 27. Париж. Вторник. Как я завидую Вам, мой бесценный друг, боже мой, как завидую, что Вы поедете в Москву, услышите “Евгения Онегина”. Как бы мне хотелось его слышать, и бог знает, придется ли когда. Я бы сейчас полетела вслед за Вами, но боюсь вернуться в Россию в самое опасное время в санитарном отношении. Благодарю Вас очень, дорогой мой, за присылку мне телеграммы. Она для меня весьма интересна, а такой способ передачи телеграмм я употребляла сама для“ пробы, когда жила в Пиренеях. Это очень удобно. Надеюсь еще получить от вас весточку. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
40. Чайковский - Мекк
Париж, 27 февраля/11 марта 1879 г. Итак, я уезжаю завтра по направлению к России. Я унесу с собой самое отрадное воспоминание об этих месяцах, проведенных так несказанно приятно и вместе с тем с такою пользою. Уже давно в моей жизни не выдавалась такая длинная полоса ничем не нарушенного благополучия. Благодарю Вас, дорогой друг, от всей души за эти чудные месяцы. Оглядываясь назад, я с особенною любовью останавливаюсь на воспоминаниях o Viale del Colli. Там мне было особенно хорошо. И ваша близость, и чудный климат, и местоположение, и мое симпатичное помещение, и образ жизни,-все это придавало дням, проведенным в ресторане Bonciani, неоцененную прелесть. Но и Clarens и Париж оставят во мне хорошую память о себе. Я намерен остановиться на один или два дня в Берлине. Приеду в Петербург четвертого или пятого, а пятнадцатого, вероятно, отправлюсь в Москву, хотя еще не знаю, останусь ли там до отъезда в Каменку или снова возвращусь в Петербург, прослушавши “Онегина”. Сначала я сомневался, поеду ли в Москву по этому случаю, но теперь мне до того захотелось увидеть сценическое воплощение своей мечты (особенно в виду того, что, судя по телеграмме, опера идет недурно), что моя поездка в Москву не представляет никакого сомненья. Не могу ли я быть Вам полезен в Петербурге? Не хотите ли поручить мне наем для Вас помещения, вообще не нужно ли что-нибудь устроить там для Вас? Уверяю Вас, милый друг, что мне доставило бы огромное удовольствие быть Вам полезным. Я еще не знаю, где помещусь в Петербурге. Брату Анатолию я поручил устроить мне помещение, но, во всяком случае, у него остановиться я не могу, ибо для меня с Алексеем места нет, притом же для занятий его жилище совершенно не подходит к моим требованиям. Но если Вам вздумается написать мне отсюда, то попрошу Вас адресовать по адресу Анатолия: Новая улица, на углу Невского проспекта, дом 2/75, квартира № 30. По поводу этого предупреждаю Вас, милый друг, что я. решительно не буду ждать от Вас писем до тех пор, пока не устроитесь в своем московском доме. Я знаю, что скоро Вам предстоят сборы, потом самое путешествие и что Вам будет не до писем. Прошу Вас в случае, если все-таки захотите написать мне, ограничиваться коротенькими записочками, из которых я мог бы знать, что Вы здоровы и где находитесь. Я же, если позволите, буду продолжать писать Вам в тех размерах, как это было в Париже. До свиданья, друг мой! Еще раз горячо благодарю Вас за все счастье, которое я испытывал в эту поездку и которым я обязан Вам. Ваш П. Чайковский. Р. S. Я в первый раз в жизни читаю “Les Confessions” Руссо. Мне неловко рекомендовать Вам эту книгу, если Вы ее не читали, ибо рядом с ежеминутными проблесками гения в ней множество очень цинических признаний, которые делают эту книгу почти недоступной для женщин. Но я не могу не изумляться, во-первых, поразительной силой и красотой его стиля и, во-вторых, глубиной и правдивостью анализа человеческой души. Кроме того, я испытываю невыразимое наслаждение, когда нахожу в его признаниях черты своей собственной натуры, которых ни в каком литературном произведении я не встречал описанными с такой непостижимой тонкостью. Например, я сейчас прочел его объяснение, почему, будучи умным человеком, он в обществе никогда не производил впечатления умного. По этому поводу он распространяется о нелюдимости своей натуры и о невыносимой тяжести поддерживать по обязанности разговор, причем ради поддержания разговора приходится говорить пустые слова, не прочувствованные и не выражающие никакого действительного умственного процесса или душевного движения. Боже мой? до чего он тонко и глубоко верно рассуждает об этом биче общественной жизни! Недавно я хотел в моем письме к Вам выразить. эту самую мысль, но до чего слабо я ее высказал, и до чего сильно и рельефно развил ее Руссо!!
41. Мекк - Чайковскому
Париж, 28 февраля 1879 г. 8 часов утра. Мой милый, бесценный друг! Благодарю Вас от всего сердца, глубоко. и горячо благодарю за все, что Вы для меня делали в мое зимнее пребывание за границею, за то безграничное удовольствие, которое мне доставляла Ваша жизнь вблизи меня, за Ваше милое, доброе участие, по моей просьбе, и к моему protege Пахульскому. Я уверена, что никогда и ничто другое в жизни не принесет ему такой пользы, как эти занятия с Вами. Они просветлили его; до сих пор он бродил в тумане, теперь же у него есть ясное сознание, есть точка опоры для его фантазии. Для меня же Ваше пребывание вблизи меня было не только бесконечным источником блаженства, но и огромною пользою для здоровья. Я такой человек, что мое здоровье главным образом зависит от душевного состояния. Если у меня есть какая-нибудь радость на душе, я и здоровее себя чувствую и другое дурное легче переношу. А вот тяжело мне, когда ничего радостного нет, потому что дурного-то всегда много, а ничто не поддерживает-переносить его. Такого же глубокого удовольствия, какое я ощущала в особенности на Viale dei Colli, я давно не имела, да вряд ли и буду когда-нибудь иметь. Благодарю Вас, благодарю, мой дорогой, добрый, хороший. никогда я не забуду этого счастливого времени. Я также стараюсь придвинуть время своего возвращения в Россию, мечтаю теперь, как бы выехать 11 марта, потому что мне, вероятно, ехать на Варшаву и остановиться там дня на два. Я написала туда приглашение к одному управляющему поступить ко мне в Браилов, и если его ответ будет утвердительный, то мне надо окончательно переговорить с ним, потому что у меня в Браилове все безобразничают, нет возможности выносить дальше такой порядок или, вернее, беспорядок вещей, хотя прежний управляющий все-таки останется на моем попечении, но я его возьму в Москву.... Какое сокровище везете Вы с собою из Парижа, мой милый друг! Ваше новое, последнее детище! Но как грустно подумать, что нам, бедным людям, не скоро еще придется его услышать или увидеть хотя бы в печати. Это ужасно досадно такие медленные издания. Так хотелось бы поскорее насладиться, а тут надо ждать, долго ждать. Подгоните Юргенсона, дорогой мой! Но однако сколько ни говори, а надо прощаться, но я не люблю слово “пpощай”, а до свидания, мой милый, горячо любимый друг, счастливого Вам пути, доброго здоровья, много радости в кругу родных, а среди всего этого не забудьте сердца, которое бьется самою искреннею, беззаветною любовью к Вам. Не забудьте человека, который всегда и везде думает о Вас, ждет от Вас известий, как единственной неомpачимой радости, которому все интересно знать о Вас, которого заботит все, касающееся Вас. Одним словом, не забудьте меня, мой милый, добрый друг. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
42. Мекк - Чайковскому
1879 г. февраля 28. Париж. Среда. От всей души благодарю Вас, мой несравненный друг, за Ваше милое предложение приготовить мне помещение в Петербурге. С особенным удовольствием воспользовалась бы им, но это повело бы к вопросам, которых я избегаю, и потому должна отказаться от Вашей милой любезности. У Милочки вся рожица смутилась, когда я-ей сказала, что Вы уезжаете, и она сейчас спросила, приедете ли Вы в Москву. Юля очень благодарит Вас за память и посылает Вам сердечный поклон и желание доброго пути. Благодарю Вас очень, очень, мой дорогой, за обещание писать мне, это облегчит мне разлуку с Вами. До свидания. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.
43. Чайковский - Мекк
1879 г. февраля 28. Париж. Среда. Ваше письмо мне вдвойне трогательно, друг мой. Кроме того, что я с величайшею благодарностью и радостью читаю в нем выражения Вашей дружбы, мне почему-то кажется, что в нем звучит какая-то грустная нотка. Как часто при малейшей маленькой невзгоде я жаловался Вам на неполноту счастья, и как редко Вы жалуетесь, а между тем сквозь строки писем Ваших иногда проскальзывает та грустная нотка, которую читаю в нем и сегодня. О, как я желал бы Вам принести хоть десятую долю того счастья, которым я Вам обязан! И Вы еще меня благодарите! Я очень радуюсь предстоящей перемене правления в Браилове. Дай бог, чтобы это случилось как можно скорее и чтобы летом Вы могли утешаться созерцанием полного порядка в администрации. Желаю Вам, милый друг, благополучного и приятного возвращения в Россию. Потрудитесь передать мой поклон Юлье Карловне и нежный поцелуй Милочке. В моем вчерашнем письме, если не ошибаюсь, есть вопросительные знаки. Я уже нашел на них ответы в Вашем письме. Ради бога, не беспокойтесь отвечать. П. Чайковский.
44. Чайковский - Мекк
Берлин, 4/16 марта 1879 Вы, вероятно, удивитесь, дорогой друг, что я все еще в Берлине. Случилось обстоятельство, рисующее меня с очень смешной стороны, но тем не менее я Вам раскрою его по привычке говорить Вам все, что со мной случается. Я так умно распорядился своими суммами в Париже, что, совершив перед самым отъездом все свои уплаты, очутился с деньгами, которых не вполне доставало, чтобы доехать до Петербурга. Когда же я приехал в Берлин, то оказалось, что мне нельзя тронуться отсюда, пока не явится вспомогательная сумма. Я телеграфировал тотчас же Юргенсону (который мне должен), чтобы он послал мне по телеграфу недостающие деньги, но почему-то до сих пор не получаю их. Сейчас телеграфировал еще раз. Нет никакого сомнения, что сегодня же вечером или же завтра утром я получу ожидаемое. Причина моей ошибки заключается главнейшим образом в том, что ни с того ни с сего я увлекся в последние дни в Париже манией франтовства, чего со мной никогда до сих пор не было, и имел глупость приобресть себе совершенно излишнее количество предметов по части платья и белья. Мне тем более совестно говорить Вам об этом, что Вам слишком хорошо известно, как много у меня было денег и как я ребячески глупо обошелся с ними. Впрочем, поспешаю прибавить, что, несмотря на этот случай, мои финансы находятся в самом блестящем положении, ибо я должен получить от Юргенсона порядочную сумму заработанных денег. Во всем этом не было бы ничего неприятного, если б Берлин не показался мне в этот приезд таким противным городом и если б мне не было совестно перед Вами и самим собой за свою непростительную небрежность, беспечность и расточительность. Берлин удивительно кажется скверным, жалким и скучным после Парижа. К тому же, я застал здесь лютый мороз с ветром, и до сих пор погода продолжает быть отвратительной. По части музыки я, как всегда, оказался здесь несчастливым. Как нарочно , в опере даются “Mарта”, балет “Эллинор” и тому подобные вещи, а концертов интересных никаких нет. Правда, что здесь каждый вечер можно слышать отличный оркестр и хорошую программу уБильзе,ия был там два вечера сряду, но я никак не могу помириться с обычаем немцев, слушая симфонии Бетховена, пить пиво, кофе, есть сосиски с капустой и т. п. прелести, вследствие чего к концу, в особенности в зале, образуется атмосфера совершенно невозможная. Многое можно сказать в оправдание этого странного обычая и прежде всего то, что во время исполнения музыки вся эта шумная публика умолкает, и тишина распространяется абсолютная. В первом вечере исполняли, между прочим, Andante из моего Первого квартета, и слушание этой вещи доставило мне большое удовольствие. Весь струнный оркестр играл ее, но с таким ансамблем и таким изяществом, как будто каждая партия исполнялась одним колоссальным инструментом. Оркестр вообще отличный, но все-таки жаль, что, слушая его, приходится дышать воздухом, пропитанным табачным дымом и запахом капусты и жареного мяса. Сегодня в опере дают “Фераморса”. Это опера Рубинштейна, написанная им в ту эпоху, к которой относятся все его лучшие вещи, т. е. лет двадцать тому назад. Я довольно сильно люблю ее, и мне очень хотелось попасть на сегодняшнее представление, но не оказалось ни единого билета. Сам Рубинштейн провел здесь два месяца и только вчера уехал в Петербург. Представьте, Надежда Филаретовна, что я уже начинаю тяготиться своей праздностью и горю желанием скорее приступить к инструментовке сюиты. Какова-то у Вас погода? Здоровы ли Вы? Беспрестанно думаю о Вас, добрый, милый, бесценный друг! Вспоминаю с стеснением сердца о чудных днях, проведенных во Флоренции, и о всем этом очаровательном четырехмесячном периоде времени. Я даже предаюсь иногда неопределенным мечтам о том, что, может быть, все это когда-нибудь еще повторится. У меня есть к Вам большая просьба, друг мой! Не найдете ли Вы возможным, чтобы и в нынешнем году я мог провести несколько дней в Браилове перед Вашим переездом туда? Мне этого страстно хочется, и если Вы найдете возможным удовлетворить мою просьбу, то я буду безгранично счастлив и благодарен Вам. Но само собой разумеется, что если Вы найдете этому какие бы то ни было препятствия, то мне хотелось бы, чтобы Вы нисколько не стеснялись отказом. Я очень понимаю, что могут найтись причины, вследствие которых это желанное пребывание в Браилове представит неудобства или неловкости. А покамест я буду лелеять себя надеждой, что мечта: моя осуществится. Я прошу Вас об этом потому, что, несмотря на всю мою любовь к жителям Каменки, я ощущаю иногда совершенно непобедимую потребность пожить несколько дней без всякого общества, и, разумеется, нигде для меня одиночество не представляет столько прелести, сколько в Браилове. Я продолжаю с невыразимым интересом читать “Les confessions” Руссо. Как жаль, что эта книга недоступна для женщин! С одной стороны, мне бы хотелось, чтобы Вы прочли ее, с другой стороны, я возмущаюсь мыслью, что Вы будете читать описание в ней многочисленных его любовных похождений, рассказанных во всей цинической наготе их. Это ужасно досадно. Интерес этой книги состоит в том, что не знаешь, чему больше удивляться: симпатичным сторонам личности Руссо или отвратительным. Человек этот при всех своих нравственных превосходных качествах совершал иногда поступки, внушающие мне к нему ненависть и презрение. Самый возмутительный его поступок состоит в том, что пятерых детей своих, прижитых от любимой и прекрасной женщины, он отдал в воспитательный дом в качестве enfants trouves [найденышей (подкидышей)], и целые десятки лет прожил, нисколько не мучась, по-видимому, этим и не пытаясь узнавать о судьбе их!!! В этом поступке есть что-то до того меня оскорбляющее и возмущающее, что я целые часы провожу в размышлении, стараясь совместить столь феноменальное бессердечие с очевидными доказательствами доброго и любящего сердца, являющимися в других случаях его жизни. Вообще книга эта делает на меня поразительно сильное впечатление. Иногда я встречаю в ней описание таких его душевных проявлений, которые мне знакомы, но которых до этой книги я не встречал ни в одном литературном произведении! Так как многое в “Confessions” мне все-таки непонятно, то мне хочется прочесть целый ряд книг, посвященных описанию этого странного, непостижимого XVIII века. Постараюсь в Петербурге найти удовлетворение сильно затронутого любопытства. Мне хочется теперь знать, как смотрели на Руссо его современники, и из сравнения его автобиографии с другими отзывами найти ключ к уразумению этой необыкновенной личности, заинтересовавшей меня тем, что некоторые слабости ее поразительно тождественны с моими. Разумеется, сходство это не касается ума, который в нем хотя парадоксален, но велик, на что я решительно не имею и не могу иметь претензий. До свиданья, милый, дорогой друг. Главное, будьте здоровы. Ваш П. Чайковский.
45. Чайковский - Мекк
Берлин, 6/18 марта 1879 г. Надеюсь, милый друг мой, что Вы получили письмо мое отсюда, написанное два дня тому назад. В нем я рассказал Вам, как вследствие своей глупости, неряшества, нерасчетливости, беспечности я очутился в Берлине почти без денег и в невозможности продолжать дальнейшее путешествие и как я тщетно дожидаюсь ответа Юргенсона. С тех пор прошло двое суток, и ответа никакого нет, несмотря на несколько телеграмм. Ничем иным я объяснить этого не могу, как болезнью или отсутствием Юргенсона. Между тем, время проходит, братья, наверное, обо мне беспокоятся, по всевозможным причинам мне страшно здесь-скучно и неприятно. В довершение всего, я поселился в дорогом отеле, денежный запас приходит к концу, и неизвестность начинает меня сильнейшим образом терзать и расстраивать. В этой крайности я решился телеграфировать Вам сегодня и просить прислать мне восемьсот франков, если возможно, посредством телеграфического перевода на банкира. Мне несказанно совестно перед Вами, т. е. мне совестно не то, что я прошу у Вас денег, а то, что беспокою Вас и что выказываюсь столь резко в самом своем невыгодном свете, т. е. в качестве человека, никогда не умевшего и не умеющего умно распределять свои средства, как бы блестящи они ни были. То, что Вы теперь мне пришлете, дорогой друг, будет частью той суммы, которую Вы прислали бы мне к 1 апреля. Я не выхожу, следовательно, из своего бюджета и, в сущности, не совершаю особенно неделикатного поступка, и тем не менее мне безгранично совестно и мучительно было решиться сегодня обеспокоить Вас моей телеграммой. Для меня совершенно непостижимо, каким образом Юргенсон не отвечает мне ничего. Или он болен, или он отсутствует. Как бы то ни было, но ждать более нет сил. Очень может быть, что теперь, когда крайность заставила меня решиться обеспокоить Вас, ответ Юргенсона придет; тем не менее я буду ожидать здесь Вашего ответа. О, как мне противен Берлин и как мне противен пишущий сии строки. Ради бога, простите меня, милый друг мой, за беспокойство. Ваш П. Чайковский. В субботу, как я узнал из газет, Ауэр будет играть в Петерб[урге] мой концерт, и мне было бы очень приятно услышать. Но поспею ли?
46. Мекк - Чайковскому
Париж, 1 марта 1879 г. 8 часов утра. А я на Вас очень сердита, мой милый, бесценный друг. Вы обещали мне”. и я очень держусь за это обещание, что при каждой надобности какой-нибудь денежной суммы Вы обратитесь ко мне, и вдруг теперь, когда Вам была такая крайняя необходимость в деньгах. Вы телеграфируете Юргенсону, а мне ни словечка, ай, ай, ай... Schande, Schande. Ведь поверьте, что. никто из Ваших друзей не любит Вас так горячо и искренно, как я,-за что. же забывать обо мне в минуту беды? Пишу Вам, не имея еще никаких сведений о том, получили ли Вы переведенные мною тысячу франков, но думаю, что Вы уже их получили, потому что я сейчас, по получении Вашей телеграммы, послала к своему банкиру, и все было сделано.... Я не жалею, милый друг мой, что не могу читать “Confessions” Руссо, потому что я этого человека терпеть не могу. Это был самый безнравственный циник, какого только я могу себе представить, животное с умом человека, и его безнравственность тем более неизвинительна ему, что он был очень умен, и вся нравственность в нем сводилась только к тому, чтобы незаслуженно не брать чужих денег. А ведь это не высокой пробы принцип и есть гораздо больше продукт самолюбия, чем действительной нравственности. В прошлом году, когда в Женеве было это огромное празднование столетнего юбилея Руссо, тамошняя журналистика очень восставала против-этого чествования и говорила, что безнравственно воздавать такие почести развратителю юношества, и я с этим согласна. По моему мнению, у м не оправдывает безнравственности, а, наоборот, обязывает к нравственности, конечно, не считая, что она состоит в общественных любезностях и пустой болтовне; но ведь на то и ум у человека, чтобы всему отвести свое место. Одним словом, я к Руссо питаю отвращение и ни капли уважения.... Как меня радует, мой милый, бесценный друг, Ваше желание побывать в Браилове, и это очень легко устроить, потому что я, вероятно, попаду туда не раньше 10 мая, следовательно, если бы Вы захотели пробыть там от 15 апреля до 10 мая, то я буду бесконечно рада, дорогой мой, а там уж очень хорошо и в апреле, а в мае, уж Вы знаете, под самыми Вашими окнами соловьи поют, и сирень цветет,-прелесть! Итак, мой несравненный,. все будет готовок Вашему приезду 15 апреля. До свидания дорогой, милый друг. Крепко жму Вам руку. Горячо. Вас любящая Н. ф.-Мекк.
47. Чайковский - Мекк
Милый и добрый мой друг! Берлин, 7/19 марта 1879 г. Вчера утром, написавши Вам мою телеграмму и письмо и отправив то и другое, я пошел убивать время в том предположении, что ответ Ваш никак не получу ранее следующего дня. Возвратившись домой около шести часов, я был крайне удивлен, поражен и тронут, получив Вашу телеграмму. Непостижимо скоро все это сделалось! Швейцар сообщил мне, что уже ко мне приходили из банкирского дома Мендельсона. Дабы иметь возможность уехать в тот же вечер, я поспешил к Мендельсону. К сожалению, я забыл взять с собой паспорт. Меня продержали, по крайней мере, полчаса и в заключение сказали, что без паспорта или, по крайней мере, визитной карточки (которой у меня не нашлось) денег выдать не могут. Я просил прислать их мне вечером. Они отвечали, что утром пришлют во всяком случае, а может быть вечером. Пришлось просидеть весь вечер в своей комнате, и, только когда уже было поздно собраться, деньги действительно принесли. Приходится таким образом уехать сегодня. Не нахожу слов, чтоб благодарить Вас, мой бесконечно добрый и милый друг, а главное, чтобы выразить Вам, до какой степени мне совестно, что я причинил Вам беспокойство. Спасибо Вам, и, пожалуйста, простите! Присланная Вами сумма составляет по теперешнему курсу около четырехсот рублей, которые и прошу Вас вычесть из следующей Вашей присыпки. В заключение еще раз благодарю Вас! Когда я отправил Вам телеграмму, то был уверен, что, как всегда бывает в подобных случаях, тотчас же явится ответ Юргенсона. Однако ж я ошибся: до сих пор нет никакого ответа. Решительно не знаю, как это объяснить. Мне остается предположить, что он или очень болен или уехал. Погода здесь вчера была, наконец, ясная, но по-прежнему дует холодный, резкий ветер. Мне чрезвычайно приятно узнать из телеграммы Вашей, что у Вас тепло и что Вы здоровы. Из всего, что я видел в Берлине, всего более мне нравится здешний аквариум. Вчера я присутствовал при кормлении крокодилов, а сегодня будет кормление змей и удавов, и мне хотелось бы сходить посмотреть, но я боюсь впечатления, производимого удавами, когда им дают живых кроликов. Однажды мне случилось это видеть, и зрелище это произвело на меня ужасное впечатление. Если Вы остановитесь в Берлине, посетите аквариум, милый друг! До свиданья, дорогая моя! Ваш П. Чайковский. Я кончил “Confessions”. Под конец Руссо делается мелочным и просто желчным сплетником. Я несколько разочаровался в нем.
48. Чайковский - Мекк
Петербург, 1879 г. марта 13-19. Петербург. 13 марта 1879 г. Я собирался Вам писать как раз в то утро, когда получил Вашу телеграмму, милый мой друг! Хотя теперь я еще не знаю, когда и куда буду адресовать Вам это письмо, но ощущаю сильное желание побеседовать с Вами и потому берусь за перо. Путешествие мое от Берлина до Петербурга было чрезвычайно приятно. Здесь был встречен милыми своими братьями. На другой день мне пришлось испытать очень грустное впечатление. У одной очень близкой мне особы, а именно, у сестры моего зятя Давыдова, М-mе Бутаковой умер сын, прелестный пятилетний ребенок, которого она страстно любила и которого в октябре я еще видел цветущим и здоровым. В первый день моего пребывания происходили похороны. Вид убитой горем матери глубоко поразил меня. И какая мучительная, долгая процедура-отпевание и погребение! В этот же день я получил письмо от Юргенсона, объяснившее мне странное его молчание. Оказалось, что его берлинский банкир по принципу не выдает денег по телеграммам, ибо бывают обманы, и потому он по почте просил у Юргенсона письменного подтверждения. Тогда Юргенсон выслал деньги, но я в это время уже ехал в Россию. Напрасно, милый, бесценный друг, Вы укоряете меня за то, что я не обратился прямо к Вам, нуждаясь в деньгах. В том-то и дело, что я не нуждался, ибо у Юргенсона есть мои деньги, мной заработанные и на которые я рассчитывал. Когда же оказалось, что я нуждаюсь, то я тотчас же и обратился к Вам, хотя, признаюсь, очень неохотно, ибо, во-первых, мне было неприятно причинить Вам беспокойство, а во-вторых, обнаружить перед Вами мою расточительность. Собственно говоря, благодаря Вам я нахожусь в таком положении, что никогда и нигде не должен нуждаться. Если же нуждаюсь, то это значит, что я бестолково и расточительно трачу свои огромные средства. Они именно огромны, и я никогда даже не мечтал о подобном богатстве, и если в мои годы я все-таки не умею иногда остаться в пределах своего бюджета, то это совсем нехорошо рекомендует меня. Надеюсь, что подобный случай уже не повторится никогда. А Вас еще раз благодарю, благодарю и благодарю, моя милая, благодетельная и добрая фея! Получив Вашу телеграмму, я несколько испугался за Вас. Здесь стоит зима в самом настоящем виде, и как Вас ни тянет сердце в Россию, но мне кажется, что Вам следовало бы подождать, пока будет теплее. Я хотел телеграфировать Вам об этом, но подумал, что Ваши петербургские дети, вероятно, держат Вас au courant [в курсе] здешней погоды. Я надеюсь, впрочем, что очень скоро должна же наступить, наконец, весна. Не буду Вам подробно описывать своих петербургских впечатлений, скажу только, что, несмотря на отца, на братьев, свидание с которыми глубоко радует меня, я положительно несчастнейший человек, пока живу в этом отвратительном городе. Все мне здесь противно, начиная от климата и кончая безалаберностью здешней жизни. Но всего мучительнее и всего невыносимее для меня это совершенное бессилие и невозможность не видеться и не встречаться с массой людей, для меня неинтересных, несимпатичных или, по крайней мере, индиферентных, но с которыми нужно говорить, сообщаться, стараясь при этом скрыть свою тоску и недовольство. К тому же, перед братьями я стараюсь скрыть свою тоску, и это постоянное насилье над собой убийственно действует на мою нервную систему. Я каждый день страдаю сильными мигренями вследствие этого, так что даже физическое мое благосостояние отравлено. Одно только меня спасает. Я засыпаю с вечера мертвым сном и к утру являюсь освеженным и готовым переносить тягость жизни в обществе, от которой успел отвыкнуть за границей. Не могу выразить Вам, с каким умилением я вспоминаю теперь минувшие месяцы! В Каменку меня очень тянет, и я полетел бы туда тотчас же, если б можно было. Но нужно подождать. В пятницу я еду вместе с братьями в Москву слушать “Онегина” и вместе с ними вернусь в Петербург, где проживу до пасхи, которую мой милый старичок-отец непременно хотел бы со мной встретить. Я нашел его очень слабым. Пребывание здесь сестры моей, вследствие которого ему часто приходилось нарушать свой порядок жизни, очень утомило его. Он до такой степени слаб, что не вполне понимает, что ему говорят. Если до лета с ним ничего не случится, то можно с большим основанием надеяться, что он опять поправится и освежится. Но теперь, смотря на его тусклый взгляд и исхудалое лицо, сердце сжимается при мысли о близости конца! Вероятно, в половине светлой недели я направлюсь в Каменку. Так как мне будет несколько неловко, едва приехавши туда, тотчас же опять уехать в Браилов, то я попрошу Вас, дорогой друг, позволить мне приехать к Вам около 1 мая и пробыть до десятого. Это очень мало, но все-таки достаточно, чтобы испытать наслаждение одиночества среди столь милой и симпатичной мне местности. Может быть, осенью еще раз удастся погостить у Вас. Невыразимо благодарен Вам за позволение опять побывать в Вашем милом Браилове. Петербург, 19 марта. Понедельник. Только что вернулся из Москвы. Вместо пятницы я уехал в среду. Это произошло оттого, что накануне вечером получил телеграмму от Юргенсона, в коей он возвещал мне, что желателен мой приезд к этой репетиции. Я тем охотнее согласился на это, что предвидел, до какой степени самое представление будет для меня отравлено присутствием публики. Приехал в Москву перед самым началом репетиции. Она происходила при костюмах и полном освещении сцены, но зала не была освещена. Это дало мне возможность сесть в темном уголке и без всякой докуки прослушать свою оперу. Я ощутил большое удовольствие. Исполнение в общем было очень удовлетворительное. Хор и оркестр исполняли свое дело прекрасно. Солисты, разумеется, оставляли желать весьма многого. Онегин-Гилев пел очень старательно, но его голос так ничтожен, так сух и лишен прелести! Татьяна-Климентова более приближается к моему идеалу, особенно благодаря тому обстоятельству, что у ней, несмотря на большую сценическую неумелость, есть теплота и искренность. Ленского пел некто Медведев, еврей, с очень недурным голосом, но еще совершенный новичок и плохо выговаривающий по-русски. Из второстепенных ролей хорошо были исполнены роли Трике и князя Гремина. Постановка была весьма хорошая, и, по-моему, некоторые картины (в особенности картина деревенского бала) в этом отношении были безукоризненны. То же самое можно сказать о костюмах. Эти часы, проведенные мной в темном уголке театра, были единственными приятными из всего моего пребывания в Москве. Во время антрактов я виделся со всеми бывшими товарищами. Мне было весьма приятно заметить, что все они без исключения необыкновенно сильно полюбили музыку “Онегина”. Ник[олай] Григ[орьевич], который очень скуп на похвалы, сказал мне, что он влюблен в эту музыку. Танеев после первого акта хотел мне выразить свое сочувствие, но вместо того разрыдался. Не могу выразить Вам, до чего это меня тронуло. Вообще все 'без исключения выражали мне свою любовь к “Онегину” с такою силою и искренностью, что я был радостно удивлен этим. В субботу (день представления) утром приехали братья и некоторые другие лица, и в том числе Антон Рубинштейн и предмет любви Анатолия, А. В. Панаева. Весь этот день я находился в очень тревожном состоянии духа особенно потому, что по неотступным просьбам Ник[олая] Григ[орьевича] я должен был согласиться на выходы на сцену в случае вызовов. Во время представления это беспокойство достигло крайних размеров и дошло до степени мучительных терзаний. Перед началом Ник[олай] Григ[орьевич] позвал меня на сцену. Когда я пришел, то, к ужасу своему, увидел всю консерваторию и во главе профессоров Ник[олая] Григ[орьевича] с венком, который был мне поднесен им при громких и всеобщих рукоплесканиях. Я должен 'был сказать несколько слов в ответ на его речь. Чего это мне стоило, единому богу известно! Во время антрактов меня много вызывали. Впрочем, особенного восторга в слушателях я не заметил. Заключаю это из того, что публика вызывала только меня, а не исполнителей, и что сильные рукоплескания раздались среди представления только два раза: после куплетов Тpике и после арии Гpeмина. Было заметно, что Онегин и Ленский не нравились. Климентову встречали с большим радушием. Еще сильно аплодировали хору после двух хоровых :нумеров в первом действии. После представления был ужин в Эрмитаже, на котором присутствовал Ант[он] Рубинштейн. Я решительно не знаю, понравился или н е понравился ему “Онегин”. По крайней мере, он не сказал мне ни слова. Ник[олай] Григ[орьевич] был вначале очень не в духе. Он был видимо недоволен тем, что публика очень мало оценила трудов, положенных им и всеми исполнителями на эту музыку. Говорились спичи, и я принужден был со своей стороны тоже встать и сказать несколько слов. Можете себе представить, милый друг, как это мне было приятно! Произнесение спичей на обедах и ужинах-одно из самых неприятных для меня дел. Под конец все развеселились, и Антон Рубинштейн несколько раз говорил. Я пришел домой в четыре часа с головною болью и провел очень мучительно остальную часть ночи. Мы решились ехать в Петербург с почтовым поездом; чтобы избегнуть путешествия с А. Рубинштейном и другими приезжими. К счастию, места нашлись хорошие. Всю дорогу я проспал и приехал сегодня в Петербург совершенно освеженный.. Хочу попробовать эти две недели провести по возможности дома и заняться серьезно инструментовкой сюиты. Где Вы теперь, добрый, дорогой мой друг? Не в Петербурге, во всяком случае, ибо, вероятно, если б Вы были здесь, Вы бы известили меня о своем приезде. Не в Берлине ли? Здоровы ли Вы? Меня очень беспокоит то, что здесь еще зима и что Вы будете страдать от холода. Забыл сказать, что “Онегин” на репетиции шел бесконечно лучше, чем на спектакле. На сем последнем случился даже очень неприятный казус. В квартете первого акта Ольга сбилась, остальные спутались, замолчали, и, наконец, заиграл один оркестр, причем певцы имели очень смущенный вид и запели, наконец, при конце в различных тонах. Это была ужасная минута. Были и еще промахи.
49. Чайковский - Мекк
1879 г. марта 20-21? Петербург. Меня так беспокоит один вопрос, что я решаюсь Вас побеспокоить, прося ответить мне лишь одно слово: да или нет, а именно,-я не знаю, получили Вы первое мое большое письмо, посланное в первый день Вашего пребывания здесь. В письме этом были подробности об “Онегине” и многое другое. Ради бога, извините, милый друг, за беспокойство. Счастливого путешествия. Ваш П. Чайковский. 50. Чайковский-Мекк
1879 г. марта 20-21? Петербург. Благодарю Вас, милый друг мой! Пакет я получил. Напишу Вам обстоятельнее завтра. Вчера я целый день пролежал. Сегодня мне лучше. Как Ваше здоровье? Ваш П. Чайковский. 51. Чайковский-Мекк
1879 г. марта 22. Петербург. Четверг, 22 марта. Безмерно радуюсь Вашему возвращению и благополучному путешествию, но сокрушаюсь, что Вы не вполне здоровы. Пожалуйста, милый друг, не пишите мне до тех пор, пока в Москве не отдохнете вполне от дороги. Я продолжаю ненавидеть Петербург и ждать с болезненным нетерпением минуты отъезда в деревню. Понемножку работаю над сюитой. Будьте здоровы, милый друг, дай Вам бог хорошенько отдохнуть в Вашем чудном московском доме. Ваш П. Чайковский.
52. Чайковский - Мекк
1879 г. марта 24. Петербург. Суббота, вечером. Хочу Вам рассказать, милый друг, про сцену, которую неожиданно разыграла сегодня утром известная особа. Едва ушел Ваш посланный, как позвонила и спросила меня какая-то дама. Так как дама эта, по объяснению швейцара, еще вчера приходила несколько раз и бродила около подъезда в ожидании меня, то я предчувствовал, что это может быть не кто иной, как известная особа. Поэтому, войдя в кабинет брата, где она меня ожидала, я некоторым образом был приготовлен к этому свиданию и даже был уверен, что все произойдет так, как произошло. Едва я показался, как она бросилась ко мне на шею и тотчас безостановочно начала говорить, что она во всем свете только меня любит, что она без меня жить не может, что она согласна на какие угодно условия, лишь бы я жил с ней, и т. д. Ну, словом, она, вероятно, хотела растрогать меня и посредством излияний нежности добиться того, чего не могла добиться своим отказом от развода. Невозможно рассказать обстоятельно всю последовательность целого ряда сцен, которыми она промучила меня в течение, по крайней мере, двух часов. Брат Анатолий, который из другой комнаты слушал наш разговор, говорит, что я держал себя с тактом. Я старался как можно хладнокровнее объяснить ей, что как бы я ни был виноват перед ней и как бы ни желал ей всякого благополучия, но ни в каком случае и никогда не соглашусь на сожительство. Признаюсь, что мне стоило невероятного усилия над собой, чтоб не высказать ей чувства отвращения, которое она мне внушает. Разумеется, при этом, как всегда, она внезапно отвлекалась в сторону и начинала то распространяться о коварстве моих родных, имевших на меня в этом деле пагубное влияние, то говорить о музыке к “Онегину”, которую она находит превосходной. Потом опять слезы, уверения в любви и т. д. Я решительно не знал, как прекратить эту несносную сцену, и, наконец, видя, что, несмотря на твердое высказыванье моего решительного нежелания жить с ней, она все-таки старается тронуть меня своими нежностями, я попросил ее прекратить объяснение и обдумать все, что я ей сказал, в течение нескольких дней, после которых она получит от меня или письмо или личное свидание в Москве. При этом я вручил ей экстраординарную сумму в сто рублей на обратную поездку в Москву. Тут она внезапно сделалась весела, как ребенок, рассказала несколько случаев о мужчинах, которые в течение этой зимы были влюблены в нее, пожелала видеться с братьями, которые явились и которых она осыпала нежностями и уверениями в любви, несмотря на то, что за полчаса перед тем называла их своими врагами. При этом она имела такой вид, как будто мы все счастливы лицезрением ее. Наконец она ушла и, прощаясь, спросила меня, где мы с ней увидимся сегодня и завтра, как будто предполагая, что свидания с нею для меня очень желательны. Я должен был сказать ей, что здесь видеться с ней не могу, и просил уехать сегодня же в Москву, что она и обещала мне. Сцена эта потрясла меня довольно сильно. Она доказывает мне, что только за границей и в деревне я обеспечен от приставаний известной особы. Что касается развода, то об этом и думать нечего. По-видимому, ничто в мире не может искоренить из нее заблуждения, что в сущности я влюблен в нее и что рано или поздно я должен с ней сойтись. Она и слышать не хочет о разводе, а про того господина, который зимой приезжал к брату от ее имени предлагать мне развод, выражается, что это подлый интриган, который в нее влюблен и действовал помимо ее желания. Модест выражается про нее, что она не человек, а что-то совсем особенное. И в самом деле, никакие общечеловеческие соображения не прилагаются к этому жалкому и в то же время невообразимо отталкивающему субъекту. Душевно благодарю Вас, дорогой друг, и за пакет и за книги. Я ужасно радуюсь тому, что погода благоприятствует Вашему пребыванию в Петербурге. Потрудитесь передать Пахульскому, что если он бы пожелал навестить меня, то я буду очень рад. Я буду дома в понедельник я вторник утром от одиннадцати до двенадцати. Что будет за счастье, когда я попаду, наконец, в деревню! Ваш П. Чайковский.
53. Чайковский - Мекк
[Петербург] 31 марта [1879 г.] Вчера получил Вашу депешу, лежа в постели и думая о Вас, мой милый друг! Я мысленно упрекал себя за то, что сверх обычая так долго не писал Вам. Но Вы поверите мне, если я скажу Вам, что с самого Вашего отъезда я тщетно искал свободной минутки для беседы с Вами. Ко всем неприятностям моего пребывания в Петербурге присоединилась еще одна капитальная. Известная особа, получив от меня средства для обратного проезда в Москву, заблагорассудила однако ж остаться в Петербурге, и в одно прекрасное утро я встретил ее гуляющею вблизи нашего дома. Оказалось, что она поселилась даже в этом самом доме. Я опять повторил ей мое желание, чтобы она уехала в Москву, и предупредил ее, что если она ищет здесь свиданий со мной, то это напрасно, ибо я не найду времени. Она ответила, что не может жить теперь вдали от меня и что уедет в Москву в одно время со мной. Засим я получил от нее длинное письмо с изъяснением ее страстной любви ко мне. На письмо это я не отвечал. Приходится просто бегать от ее неожиданного преследования, и с этой целью я решился уехать отсюда ранее, чем предполагал, а именно, в первый день пасхи. Я останусь в Москве три дня. В четверг туда прибудет Модест со своим Колей и с племянницей моей Анной, после чего мы будем продолжать вместе путешествие до Каменки. В результате всех моих здешних треволнений и суеты получилось довольно дурное состояние здоровья. Хотя я, к счастью, не слег, но постоянно чувствую себя скверно, и были дни, когда я чувствовал такое сильное ослабление, сопряженное с особого рода нервной болью обеих ног, что едва двигался. Разумеется, это нездоровье пройдет тотчас после того, как я попаду, наконец, в свою сферу, т. е. в деревню. Что касается преследованья известной особы, то оно неприятно только теперь, когда я чувствую ее в двух шагах от себя. В Каменке я буду вполне обеспечен от ее нападений по новой системе. Кроме того, она получит обещанное ей письмо, в котором я еще раз и окончательно разрушу все ее надежды. Мне очень приятно будет уехать отсюда, но уеду все-таки с грустным чувством. Или я очень ошибаюсь, или мое свидание с милым моим стариком-отцом грозит быть последним. Он очень, очень слаб и с каждым днем все слабеет. Есть, впрочем, надежда, что летом он оживится, как это было с ним в прошлом году. Христос воскресе, милый, добрый друг мой! Пишу к Вам мало, но думаю о Вас много, много и часто! Жду с нетерпением известий о Вашем здоровье. Ваш П. Чайковский. Если случится так, что я разъедусь с письмом Вашим, то мне его тотчас же отправят в Москву.
54. Мекк - Чайковскому
Москва, 2 апреля 1879 г. 8 часов утра. Дорогой, несравненный друг! Как мне тоскливо, что я не могу писать-Вам много и часто, как прежде, но мои нервы и моя голова пришли в такое расстройство, что это сделалось для меня совсем невозможным. Как я ни рада, что нахожусь, наконец, в своей милой, близкой мне Москве, но я начинаю бояться за свои силы. С первого моего шага в Россию на меня нахлынула такая масса дел и, конечно, много неприятностей, волнений, что я боюсь, что моя голова не выдержит этого напора. Что до Вас, мой бесценный, то я так и предчувствовала, что Вас не оставят в покое, потому так и беспокоилась, не получая долго от Вас известий. Бедный Вы, бедный, какое тяжкое положение Вам послала судьба; как трудно бывает возвратить себе раз потерянную свободу. Да пошлет Вам бог силы и здоровья переносить это несчастье, но мне кажется, что все-таки надо бы стараться освободиться из этого положения, а теперь пока, конечно, бежать подальше от этого кошмара.... Будьте здоровы, мой дорогой, бесценный, неизменно любимый мною друг: Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
55. Чайковский - Мекк
[Москва] 3 апреля 1879 г. Вторник. Пожалуйста, мой добрый друг, никогда не смущайтесь своим редким или малым писанием мне писем. Я даже убедительно-прошу Вас воздерживаться от писем и до тех пор не возобновлять Вашей прежней, т. е. деятельной и частой переписки, пока Вы вполне не отдохнете, пока не наступит время для Вас более-покойное и удобное. И если для этого потребовалось бы несколько лет, то мне никогда и на ум не придет сетовать на Вас. Ведь я отлично представляю себе, до какой степени Вы теперь заняты и как трудно Вам при не вполне добром здоровье находить время и силы для подробной переписки. Я так много останавливаюсь на этом предмете потому, что очень боюсь, чтобы когда-нибудь, хоть мимолетно, я не сделался для Вас предметом тягости или докуки. Что касается до меня, то позвольте писать Вам по-старому, с тою разницей, что я постараюсь не вызывать Вас на длинные xi утомительные ответы. Впрочем, в эти три дня моего московского пребывания, конечно, я не напишу Вам ни одного обстоятельного письма. Откладываю это до Каменки. Вообще душа моя неудержимо стремится отсюда, из городов, в деревню. Приключение с известной особой сообщило всему моему пребыванию в Петербурге очень противный характер. Однако ж я объясню Вам (уже из Каменки), что собственно из этого столкновения с ней выйдут скорее хорошие для меня результаты. Какое счастье, что государь наш остался жив и что убийца схвачен!! До следующего письма, мой дорогой, бесценный друг! Главное, будьте здоровы. Сердечный поклон Юлье Карловне, Милочке, Пахульскому. Последний, может быть, навестит меня завтра или послезавтра утром? Следующее письмо мое будет из Каменки.
56. Чайковский - Meкк
Москва, 6 апреля [1879 г.] По случаю болезни Коли Конради брат на один день отложил свою поездку. Уезжаю сегодня. Ужасный месяц, проведенный мной в обеих столицах, завершился вчера достойным финалом. Известная особа опять подвергла меня вчера преследованию. Из Каменки напишу Вам, в чем состоял мой вчерашний разговор с ней. Уезжаю с чувством величайшей радости. Меня терзает мысль, что я в Москве ни разу не мог написать Вам путного письма. Приходится ограничиться этим коротеньким листочком. Будьте здоровы, драгоценный, милый друг! Да будут успешны все Ваши дела. До свиданья! Ваш П. Чайковский. 57. Чайковский - Мекк
Каменка, 9 апреля [1879 г.] Милый друг мой! Я, наконец, в Каменке. Путешествие было для меня истинной пыткой вследствие пустого, но весьма мучительного болезненного припадка, а именно, крапивной лихорадки. Здешний доктор говорит мне, что это в настоящем случае чисто нервное явление. Оно и неудивительно. В последний день моего пребывания в Москве я был совершенно неожиданно посещен известной особой. Не буду Вам передавать подробности этого свидания. Скажу лишь, что из области трогательных любовных излияний она неожиданно перешла к цифрам и вступила в торг. Она желает капитализировать свою пенсию, говоря, что это даст ей возможность покинуть Россию, где все на нее как-то особенно смотрят, и поэтому она не может работать. Развода она не желает. Я очень волновался во время ее пребывания и говорил с излишней резкостью, ибо не имел силы сдерживать себя. Отвечал, что капитализировать пенсию не могу, ибо даже если бы и нашлись подобные деньги, то ничто не может обеспечить меня от новых попыток с ее стороны выманивать у меня деньги. Впрочем, окончательный ответ обещал дать письменный отсюда. Мне стоило большого труда выдержать до конца и не перейти в бешенство. Наконец она ушла, на этот раз уже не бросаясь в мои объятия и не пытаясь на нежные выражения чувств. В тот же день я получил от нее письмо с просьбой об экстраординарной субсидии. В сущности, я имею скорее основания радоваться всему случившемуся. Более, чем когда-либо это непостижимо странное человеческое существо обнаружило свое пристрастие к презренному металлу. Сегодня я написал ей письмо, в котором выяснил, что 1) капитализация пенсии невозможна, ибо нет возможности без формального развода раз навсегда покончить с ее приставаниями, и 2) так как развода она или не хочет или не может понять его формальной стороны, то, следовательно, все остается по-старому. Писать письма я запретил ей и предупредил, что всякое ее письмо будет возвращено ей нераспечатанным. Вообще же говоря, я могу жить совершенно спокойно, пока я не в Москве и не в Петербурге, и, следовательно, теперь, когда уже не скоро отсюда уеду, мне нечего беспокоиться. В случае, если по музыкальным делам придется все-таки бывать в Петербурге или в Москве, нужно будет просто обставить себя так, чтобы она не могла врываться ко мне неожиданно, как это случилось теперь. Простите, друг мой, что я докучаю Вам этими скучными сторонами моей жизни. В сущности, я несу не особенное тяжелое наказание за свое безумие и не имею причин жаловаться, если после целого ряда счастливых дней, недель и месяцев случилось несколько минут неприятных и тяжелых. Если здоровье мое несколько и пострадало от этих неприятностей, то я здесь очень быстро поправлюсь. Погода стоит чудная. Соловьи и жаворонки поют, в саду много фиалок, солнце приветливо греет. Все мои ближние здоровы, завтра примусь за работу, и всего этого вполне достаточно, чтобы забыть маленькие невзгоды. Простите, что пишу мало сегодня. Я еще недостаточно покоен для беседы по душе. Будьте здоровы, бесценный друг. Ваш П. Чайковский.
58. Мекк - Чайковскому
Москва, 11 апреля 1879 г. 8 часов утра. Как я давно об Вас ничего не знаю, мой милый, несравненный друг, и как постоянно вспоминаю и сожалею о том времени, когда мы жили так близко на нашей милой Viale dei Colli, когда я вполне чувствовала и пользовалась Вашим присутствием вблизи меня. Боже мой, какое это было несравненное и незабвенное время! Повторится ли оно когда-нибудь? Едва ли. А здесь на меня свалилось столько неожиданных тяжелых неприятностей, что я все еще не могу вполне очнуться от них, вполне усвоить себе их и тем более, когда возвращаюсь мыслью к Италии, к Villa Oppenheim и Villa Bonciani, то они представляются мне каким-то Эдемом, в котором всегда светит солнце, всегда тепло и покойно, хотя в действительности там было очень мало солнца. Но такова сила душевного впечатления, она освещает и согревает.... В каком положении Ваша опера, Петр Ильич? Скоро ли будет печататься, и чем Вы занимаетесь теперь? Что поделывает наша сюита? Хорошо ли Вы устроились в Каменке? Здоровы ли все Ваши? Природа, я думаю, еще не хороша? Что повесть Модеста Ильича не печатается ли уже? Посоветуйте ему, чтобы он написал что-нибудь антисоциалистическое. Как меня огорчают и пугают эти внутренне-политические смуты, как хорошо, что стали принимать крутые меры против этих безнравственных пропагандистов. Страшно ехать в провинцию, в особенности на юг. До сих пор я не могла собраться ответить Вам, дорогой друг мой, по. поводу чтения Вами Rousseau. Я его терпеть не могу, я считаю его человеком без сердца, циником и развратителем юношества, и меня очень радовало, когда прошлое лето в Женеве, во время празднеств по случаю его юбилея, почти все журналисты восставали против этого hommage [благоговения] ему и повторяли об нем то же, что я в нем нахожу. Вся его честность сводилась только к тому, чтобы не брать даром чужих денег, а он и понять не мог, что существует честность гораздо выше этой, а это есть только потворство своему самолюбию, самоугождение. Я не поклонница денежной честности, потому что это есть принцип расчета, а не сердца, а я выше всего ставлю в человеке сердце. Заметьте, милый друг, как мои листки все идут diminuendo [уменьшаясь], и все-таки это не удерживает моего увлечения. Пахульский без умиления и благоговения не может вспоминать о Вас. Он занимается теперь у Гржимали на дому уроками скрипки, а композиторство пока отложил. На это лето кроме его я беру еще и Данильченко в Браилов. Вообще у меня будут с собою, вообразите, друг мой, шесть учителей: англичанин, француз, немец, русский, поляк и хохол!!? Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний ... Но однако довольно же. До свидания, мой бесценный, безгранично любимый друг. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
59. Чайковский - Мекк
Каменка, 12 апреля 1879 г. Хоть иногда и приходится жаловаться на Каменку за ее неприглядность, за то, что она недостаточно деревня, но я все-таки совсем ожил здесь. Погода стоит чудная. Весна наступила окончательно. Фиалки отцветают, лес понемножку зеленеет, соловьи запели. По временам на меня находят те чудные минуты экстаза, которые может доставить одна природа. В такие минуты думаю о Вас, милый друг мой, и сожалею, что Вы в Москве, где еще едва снег стаял! Как жаль, что Вы не в Браилове! Воображаю, как там должно быть хорошо теперь! Кстати о Браилове. Если позволите, друг мой, я бы очень желал попасть туда около 1 мая и остаться до Вашего приезда, который, если не ошибаюсь, состоится между десятым и пятнадцатым. Если Ваши планы изменились, то потрудитесь вкратце меня о том уведомить. Мне устроили здесь постоянную маленькую квартирку. Зять мой был так добр и мил, что нарочно для меня перевел прачешную в другое место, а из этой бывшей прачешной вышли три очень миленькие комнатки, которые останутся моим постоянным pied a terre [местопребыванием] до тех пор, пока семейство сестры будет жить в Каменке. Жилище мое состоит из маленького кабинета, небольшой комнатки для Алексея и моей спальни. Вчера сюда пришли все мои вещи, т. е. книги, ноты, портреты, и в настоящую минуту новая моя квартира получила довольно кокетливый вид. Сидя у окон своих, я сожалею, что они не открывают мне никакого вида,-но что же делать? Зато я окружен здесь такими милыми, сердечными и в то же время изящными существами! Все они так ласковы ко мне! Мне очень хорошо, и на душе покой, и ощущение тихого, мирного счастья! Со второго дня своего пребывания здесь я стал заниматься,-и моя пресловутая многострадальная сюита быстро подвигается к концу. Так как я хочу сам сделать фортепианное переложение-в четыре руки, то полагаю, что просижу над сюитой до конца апреля. В Браилове, если мне придется быть там около 1 мая, хочу предаться праздности и хорошенько надышаться воздухом, отдохнуть от всех испытанных мною в последнее время треволнений. Период времени от возвращения из-за границы до приезда в Каменку представляется мне тяжелым, отвратительным кошмаром! Не жду от Вас письма, дорогая моя, но жду кратких известий о Вашем здоровье. От всей души желаю, чтобы Вы поскорее могли вырваться из Москвы и от хлопотных дел Ваших. Будьте здоровы! Ваш П. Чайковский.
60. Чайковский - Мекк
Каменка, 14 апреля 1879 г. Сегодня утром получил письмо Ваше. Удовольствие, испытанное мною по этому случаю, трудно выразить. Мне приятно было не только читать это письмо, но просто, до чтения, ощущать его в своих руках, видеть знакомый милый почерк, чувствовать себя, наконец, вполне удовлетворенным, потому что до сих пор я еще все чего-то ожидал, чего-то недоставало для моего счастья. Это что-то было письмо Ваше, мой друг! Я очень избалован Вами. От времени до времени мне нужно для моего спокойствия и благополучия читать Ваши строки, получать Ваши письменные ласки, словом, сообщаться с Вами. И, пожалуйста, не думайте, что мне нужно много! Хотя бы несколько строк, из которых я бы знал, что Вы делаете и здоровы ли Вы. Вы говорите о приятных воспоминаниях, оставленных Вам Флоренцией. Ах, друг мой, если бы Вы знали, как велико для меня наслаждение вспоминать этот как сон промелькнувший месяц! У меня, кстати, сохранилось много вещей, находившихся в вилле Bonciani. Я пишу пером, купленным Вами или по Вашему приказанию, беру чернила из чернильницы, находившейся там на моем столе; перочинный ножик, резинка, колокольчик и разные другие милые вещицы постоянно во время моих занятий напоминают мне незабвенную Viale dei Соlli! К счастию моему, теперь, в Каменке, где я очень хорошо себя чувствую, воспоминания эти не сопряжены с горечью. В Петербурге и Москве они дразнили и терзали меня. Очень благодарен Вам за позволение побывать в милом Браилове, дорогой друг! Я об этом мечтаю ежечасно и предвкушаю уже теперь безграничное удовольствие от предстоящей поездки. Но, к сожалению, мне нельзя будет там пробыть долго, Теперь, только что приехавши в Каменку, мне как-то неловко тотчас же покинуть милых родных, так нетерпеливо меня ожидавших и с такой заботливостью приготовивших мое милое теперешнее жилище. К тому же, здесь собираются праздновать 23 апреля именины сестры, а двадцать пятого-день моего рождения. Проектируются разные сюрпризы и удовольствия, в которых и мне необходимо участвовать. Наконец, брат Модест проживет в Каменке до конца месяца, и мне не хочется с ним расставаться. Ну, словом, не хочу отравлять своей чудной браиловской жизни никакими укорами совести и сожалениями и потому предполагаю отправиться в самых последних числах апреля, Останусь же до десятого, если это не противоречит Вашим планам. Как ни тяжело мне было бы отказаться от наслаждения провести в гостях у Вас несколько дней, но в случае, если Вы почему-либо захотели ехать в Браилов раньше, чем предполагали прежде, то надеюсь, что Вы ни минуты не будете стеснять себя нежеланием расстроить мои надежды. Не удастся теперь, побываю в Браилове осенью, но во всяком случае мне бы до крайней степени было бы неприятно служить помехою Вашим планам. Согласно Вашему приказанию, я буду телеграфировать Maрселю о дне моего приезда. Опера моя покамест покоится в моем портфеле. Теперь я работаю над сюитой. Сегодня кончил партитуру и завтра принимаюсь за четырехручное переложение. Я решился сделать его сам, так как опыт показал, что дело затягивается очень долго,. когда поручается эта работа другому. Так же точно поступлю и с оперой. Я уговорился с Юргенсоном, что сюита в течение лета будет напечатана 1) в виде партитуры, 2) в виде голосов, 3) в виде четырехручного переложения, так что ко времени ее исполнения она будет находиться в продаже. Это удобно и для меня, и для Юргенсона, и для публики. Знаете ли Вы, например, отчего так затянулось печатание нашей симфонии? Оттого, что, прежде чем печатать, ее переписывали для исполнения в Москве, потом партитура попала к Танееву, который очень долго ее перекладывал, и покамест Юргенсон не мог печатать ее; потом она была потребована в Петербург, и Танеев ждал ее возвращения, потом она была в Париже, где Руб[инштейн] хотел ее играть, и т. д. и т. д. Словом, она вела кочующую жизнь и переходила из, рук в руки, а время пропадало. Между тем, Юргенсон и из России и даже из-за границы получал значительное число требований на нее, и приходилось отказывать. Отныне уже этого не будет. Мои вещи будут исполняться не ранее того, как выйдут из печати во всех трех видах. Я проработаю над сюитой еще недели две. В Браилове хочу отдаться безраздельно все увеличивающейся любви моей к природе. Нет места во всем мире, которое бы давало мне в этом отношении так много простора. Жить в Вашем доме, чувствовать себя у Вас, быть безусловно свободным и одиноким, иметь возможность каждый день быть в лесу, целый день находиться среди зелени и цветов, ночью слушать под окнами соловья и ко всему этому еще пользоваться Вашими книгами и инструментами, бродить по милому дому и думать о Вас, все это-сочетание таких небывало благоприятных условий для наслаждения, какого мне не найти нигде. Если в довершение всего я дождусь расцветания сирени, которая у Вас составляет роскошнейшее украшение парка, то, кажется, нельзя себе и представить более соблазнительного существования. Никогда не забуду, как в прошлом году я был счастлив в Браилове, особенно в первую поездку. Одно из удовольствий деревенской жизни то, что находишься вдали от чудовищных безобразий, творящихся теперь в столицах и городах. Без ужаса не могу взять газету в руки! Дай бог, чтобы вышел прок из предпринимаемых решительных мер . Радуюсь, что они предпринимаются, но зло мне представляется столь глубоким, что я далеко не вполне им доверяю. Мне кажется, что это паллиативы, притом тяжело отзывающиеся на массе людей, ни в чем не повинных. Я, может быть, очень мало сведущ, но мне кажется, что существуют против этой болезни радикальные меры, хотя боюсь о них распространяться. Мне кажется, что как ни добр наш государь, как ни воодушевлен он хорошими намерениями и желанием нам блага, но один он ничего не может сделать. Пусть призовет он на помощь всех нас, т. е. людей, преданных и России и ему, и только тогда прольется свет, и все дрянные, зловредные букашки спрячутся в такие норки, из которых вредить они никому не в состоянии. Модест понемножку работает над своей повестью, но ей еще очень далеко до конца. Нельзя на него сетовать. Его обязанности в отношении Коли отнимают у него от повести все время. В следующем письме я хочу с некоторою подробностью поговорить с Вами об окружающих меня близких людях и о нашей жизни. Нежный поцелуй Милочке, поклон Юлье Карловне и Пахульскому. Ваш П. Чайковский.
61. Мекк - Чайковскому
Москва, 18 апреля 1879 г. Милый, несравненный друг мой! Вчера получила Ваше письмо, и так мне стало хорошо, тепло на душе, как давно уже не было, и Вам, Вам, мой бесценный Друг, я обязана такими моментами счастья, которые заставляют забывать все горькое, тяжелое в жизни. Какою любовью, какою признательностью к Вам наполнено все мое существо, Вы мирите меня с людьми, с жизнью. За одно такое сердце, как Ваше, можно простить всему человечеству его бессердечие, пошлость, корысть и обманы. Встречаешь их там, где они до поры до времени так ловко маскировались, что совершенно убаюкивали человека, и поражают его тогда, когда доверие его вполне сформировалось, и им-то и пользуются для проведения своих гнусных целей. У меня это время так наболело сердце итак еще тяжело на душе еще и теперь, что Ваше письмо было особенною благодатью для меня. Как Вы счастливы, мой милый друг, что не имеете семейства, Вы не знаете самого глубокого, терзающего, непоправимого горя! Как мне знакомы Ваши ощущения экстаза, я испытываю их также от природы, от музыки и-от Вас. И если бы не такие моменты, то и жить невозможно было бы. Весна приводит меня в восторг, и я, как заяц, почуявши ее, хочу в лес, на волю, на воздух... Прошу Вас, мой дорогой, нисколько не беспокоиться насчет моего приезда в Браилов. Я по своим делам никак не могу поехать раньше десятого, и то, вероятно, я только выеду отсюда десятого, следовательно, приеду в Браилов четырнадцатого или пятнадцатого, так как я всегда останавливаюсь в Киеве. Для меня будет особенным наслаждением приехать в Браилов после Вас. Ходить опять в Ваши комнаты и стараться себе представить, где Вы сидели, чем Вы занимались, и везде, и на балконе, и в своем отделении, думать, что Вы там находились, что я сажусь на тот стул, на котором, быть может, Вы сидели, смотрю на те же предметы, на которые и Вы смотрели. Часто, быть может, я думаю то же самое, что Вы думали, а чувствую и отношусь ко многому наверное точно так же, как и Вы. Меня ужасно возмущают приставания к Вам известной особы, потому что ведь это все только проведение спекуляции, и мне кажется, милый друг мой, что Вам ни за что не следует соглашаться на капитализацию ее особы, потому что она несколько раз захочет брать с Вас таких капиталов, а если хочет уехать из России, то пусть возьмет развод, получит за-него капитал и тогда делает, что захочет, а теперь ведь расчет ее ясен- брать с Вас контрибуцию во всяких видах: и в нежностях, и в пенсии, и в капиталах, хотя первые нужны только как право вытягивать последние, но ведь не существует никаких безграничных прав. Так Вам необходимо, друг мой, ограничивать эти права, а уже никак не расширять их, тем более, что тогда уже и думать о разводе будет нечего. Бедный мой, дорогой, хороший друг! Меня очень радует, что Вы занимаетесь теперь нашею сюитою, но только, пожалуйста, отдыхайте, мой милый друг, берегите здоровье прежде всего. Как мне приятно, что Вам служат еще вещи, которые я сама выбирала и покупала для Вас во Флоренции. В этом акте для меня сливаются и чувство к Вам, и дорогое воспоминание Villa Bonciani, и удовольствие, что Вы не бросили этих вещей. И так хорошо, так радостно становится. Как идет изучение французского языка у Вашего юноши Алексея, продолжается или уже брошено, насколько он подвинулся? Как он вспоминает заграничную жизнь, с удовольствием или нет? Сирень в Браилове уже начинает цвести, но, вероятно, дождется и Вас. Я написала в Варшаву управляющему, с которым начала переговоры при возвращении из-за границы, чтобы он сейчас приехал сюда для отправления в Браилов. Позвольте мне опять попросить Вас. милый друг мой, сделать несколько вопросов Льву Васильевичу по предмету свекловичного производства, а именно: 1) Как он кладет удобрение под свекловицу-прямо под нее или под хлеб, после которого сеется свекловица? У меня в Браилове десятипольная система хозяйства, и свекловица идет после пшеницы, и удобрения кладут под пшеницу, а другие, я знаю, кладут прямо под свекловицу.- то как он делает, и какая система хозяйства у него? 2) Хорошо ли удабривать минеральным туком? Меня уверяют в Браилове, что нехорошо, а я знаю, что мой муж хотел им удабривать и ужо начал приводить в исполнение эту мысль, так как натурального удобрения хватает только на четыреста десятин, а сеется каждый год больше шестисот. Пожалуйста, дорогой мой, расспросите его об этом и не откажите сообщить мне ответы [конец письма не сохранился].
62. Чайковский - Мекк
Каменка. 21 апреля 1879 г. 8 часов утра. Я хотел в моем последнем письме сказать Вам, друг мой, о тревоге, которую иногда внушает мне состояние здоровья моей сестры. Я нашел ее в этот приезд в каком-то возбужденно-нервном состоянии, вследствие которого она совершенно потеряла сон. Кроме того, по временам у нее возвращаются боли печени, которая давно у нес не в порядке. Хотя она большею частью на ногах, но видно, что она перемогается и что в сущности очень утомлена и слаба. Утомление ее очень попятно. Это одна из тех женщин, которые ни одной минуты дня не могут провести без дела и без забот, а забот у нее очень много. Она так приучила всех домашних, что ни одного гвоздя нельзя вколотить без ее вмешательства. Дети часто бывают нездоровы, и тут опять-таки ее вмешательство необходимо ежеминутно. В нынешнюю зиму она провела два месяца в Петербурге и, чтобы веселить своих двух старших дочерей, предавалась иногда через силу вихрю светской жизни. После того все дети без исключения переболели корью, и это продолжалось долго. Все это чрезвычайно утомило ее. Мы все очень бы желали, чтобы она предприняла серьезное леченье и даже чтобы съездила в Карлсбад пить воды. Но как ей уехать? Двухмесячное ее отсутствие зимой отозвалось разной неурядицей в ведении младших детей. Если б она и решилась уехать, то не была бы спокойна и постоянно терзалась бы заботами об оставленных детях. Между тем, всем нам до очевидности ясно, что ей нужно лечиться и, главное, отдыхать. Теперь случилось обстоятельство, которое, быть может, повлияет на ее решимость. Она искала уже несколько времени французскую гувернантку. Четыре дня тому назад ей написали из Киева, что гувернантка нашлась. Сестра тотчас же собралась, и, как мы ни уговаривали ее поручить это дело другому, она поехала в Киев одна. На другой день, т. е. третьего дня, пришла от нее депеша. Она сообщает, что заболела и что не может возвратиться одна и поэтому просит мужа поехать за ней. Он уехал в тот же вечер. Мы провели вчерашний день в жестокой тревоге. Особенно тосковала и терзалась старшая племянница Таня, питающая к матери страстное обожание. Тщетно поджидали мы вчера целый день телеграмму от Льва Вас[ильевича], который обещался дать нам знать о состоянии здоровья сестры. Наконец сегодня утром телеграмма явилась. Ей лучше, но ранее сегодняшнего вечера они выехать из Киева не могут. Ожидаем их с величайшим нетерпением, а покамест Таня, Модест и я решились во что бы то ни стало уговорить сестру поехать в Карлсбад. Пусть возьмет одну из дочерей, пусть отдохнет. Нужно непременно добиться этого. Главное затруднение в том, как устроить, чтобы во время лечения она была покойна и не мучилась мыслью об оставленных детях. Решительно еще не знаю, что мы придумаем, но только несомненно то, что если она младших возьмет с собой, то пользы от лечения не будет никакой! 2 часа. Получил Ваше дорогое письмо. Позвольте немножко попенять Вам, милый друг, за длинноту письма. Длиннота эта, конечно, для меня большое наслаждение, но мне бы так хотелось, чтобы Вы отдохнули и чтобы из-за меня Вы не утомляли себя! Очень боюсь, чтобы письмо ко мне не вызвало хоть на единую минуту возобновления Ваших головных болей! Но вместе с тем не скрою, что для меня величайшая отрада читать Ваши строки и принимать ласки Ваши! Если моя дружба, моя безграничная любовь и преданность к Вам могут хоть сколько-нибудь утешать Вас в горестные минуты, то я глубоко счастлив. Мне очень горько бывает, когда я читаю в письмах Ваших сообщения об испытанных Вами тяжелых минутах и при этом сознаю свое полное бессилие уберечь и оградить Вас от повторения их! Да! Вы правы. Как ни велики радости, доставляемые детьми, но они не могут вознаградить за все заботы, горести и мучения, причиняемые семейством! И здесь, в Каменке, это для меня более понятно, чем где-либо. Я вижу на сестре, что значит быть главою семейства. Кроме того, я имею здесь, на глазах, одну из самых светлых личностей, встреченных мной в жизни: мать моего зятя, и мне хорошо известно, чего натерпелась эта старушка вследствие семейных забот! Не буду Вам сегодня отвечать на вопросы Ваши касательно хозяйства. Я мог бы и помимо Льва Васильевича] собрать нужные Вам сведения, но предпочитаю дождаться его. Завтра он вернется. Мой Алексей немножко забросил свой французский язык, но теперь начал опять заниматься аккуратно. Кроме того, я посылаю его в здешнюю школу к учителю, с которым он занимается русским языком. Ему предстоит в будущем году отбытие рекрутской повинности, и я хочу, чтобы он выдержал экзамен, дающий права на сокращенный срок службы. Он с величайшим удовольствием вспоминает заграничную жизнь и особенно Флоренцию и Париж. Нужно отдать ему ту справедливость, что избалованность, сопряженная с заграничною обстановкой его жизни, не портит его. Он отлично исполняет здесь обязанности слуги, и сестра с зятем очень довольны помощью, оказываемою им здешней прислуге. Вообще это очень милый человек, и мне будет очень тяжело, если он не вынет счастливого жребия и попадет в военную службу. Не без страха помышляю о приближении этого времени. Его призовут в ноябре 1880 года. Pegli, где находится Лидия Карловна, мне очень памятно. Это первая станция на пути из Генуи в Ниццу. Я знаю, что там очень приятно жить и что весьма достойна осмотра Villa Pаllavicini, но мне не случалось никогда там останавливаться. Самую Геную я посещал несколько раз и очень люблю ее. Особенно приятное воспоминание оставила во мне церковь, названия которой не припомню, но с колокольни которой открывается несравненный вид на город и окрестности. Здесь весна делает с каждым часом исполинские успехи. Сирени начинают распускаться, и ландыши (!!!) уже появляются. У меня на столе стоит букет, среди которого красуются два моих любимых цветочка, сорванных однако ж еще не в лесу, а в саду. Вчера они попали ко мне еще в виде бутонов, а сегодня в воде распустились! Вообще теперь наступило самое чудное время года: ландыши, сирени, соловьи и в довершение всего этого чудная погода и лунные ночи! С нетерпением, с невыразимо сладким стеснением сердца помышляю о предстоящей поездке в мой чудный, милый Браипов. Сегодня надеюсь кончить переложение на фортепиано последней части сюиты. Мне кажется, что если не все, то некоторые части этой вещи Вам понравятся, милый друг мой, и эта мысль услаждает меня во время работы. Между прочим, скажу, что переложение с оркестра на фортепиано есть одна из самых трудных, утомительных и скучных работ. Как я рад, что она близится к концу. Будьте здоровы, друг мой, будьте покойны и насколько возможно счастливы. Весна обязывает быть счастливым. Безгранично любящий Вас П. Чайковский. Потрудитесь передать Юлье Карловне мое почтение, Милочке поцелуй, и Пахульскому поклон.
63. Чайковский - Мекк
Каменка, 23 апреля 1879 г. Сегодня день именин сестры, но мы проводим его довольно грустно. Она серьезно нездорова. В Киеве с ней случился жестокий нервный припадок с обмороками, обмираниями, страшною болью в обеих ногах и т. п. Теперь она очень слаба, не спит, мучится постоянною болью ног, и только наркотизация посредством морфина успокаивает ее. Мы все единогласно решили, что ее следует заставить лечиться серьезно во что бы то ни стало, а главное-нужно ехать. Я по собственным нервным страданиям знаю, до чего важно в таком положении спокойствие. Здесь при большом семействе и при довольно тесном помещении оно невозможно. Она сама начинает понимать, что требуется на время удалиться, и хотя поездка в Карлсбад ее пугает, но она сегодня с удовольствием говорила о Кpыме. Может быть, мы уговорим ее отправиться хоть туда недель на шесть. Все это разъяснится и разрешится, когда она несколько поправится, а покамест необходимо добиться, чтоб она, наконец, начала спать здоровым и естественным сном. Теперь, милый друг, отвечу Вам на Ваши вопросы о каменском хозяйстве. 1) В прежнее время удобрение клали прямо под свекловицу, теперь уже несколько лет сряду поступают так же, как у Вас, т. е. кладут его под пшеницу, потом год поле отдыхает, и тогда уже сеется свекловица. 2) Относительно минерального тука зять говорит, что по истечении трехлетнего опыта над ним он может сказать положительно только то, что тук способствует улучшению качества пшеницы. Он воздерживается покамест от окончательного суждения о достоинстве этого удобрения. 3) Порядок севооборота в каменском хозяйстве следующий: 1-й год ...............пар с навозом, 2-й ” ................. пшеница, 3-й ” .................пар, 4-й ” ..................свекловица. 5-й ” ................. яровой хлеб, 6-й ” .................пар без навоза, 7-й ” ...................рожь, 8-й ” ..................яровой хлеб и трава однолетняя. Кроме того, на отдельных полях сеются многолетние травы, преимущественно эспарцет и люцерна. Лев Вас[ильевич] называет свой севооборот восьмипольным, следовательно, в этом отношении порядок здесь не такой, как у Вас. Боже мой! чего бы я ни сделал, чтобы Ваш новый управляющий оказался дельным и знающим человеком! Говорят, что Браилов соответствует как нельзя более всем требованиям самой лучшей доходности. Сегодня наступил здесь значительный холод, и есть основание опасаться сегодняшней ночью мороза. Это было бы ужасно! Все фруктовые деревья теперь в цвету; все это погибнет, если ртуть опустится ниже нуля. Я кончил сюиту. Завтра посылаю ее в Москву. В течение лета она будет напечатана. До свиданья, неоцененный мой друг! Будьте здоровы. Ваш П. Чайковский. Р. S. Минеральный тук получается в Фастове у Pатынского. Цена его 1 р. 35 к. за пуд.
64. Чайковский - Мекк
Каменка. 20 апреля [1879 г.] Ваша вчерашняя телеграмма была для меня большой радостью! Благодарю Вас за нее, милый друг мой. Но меня несколько огорчает, что письма не всегда доходят к Вам. Одно письмо пошло к Вам отсюда в воскресенье 22-го утром, а другое во вторник 24-го, и первое из них должно было быть в Москве р. то время, когда Вы телеграфировали мне. Надеюсь, что оба письма все-таки дойдут до Вас. Во втором из них я ответил Вам на Ваши вопросы касательно каменского хозяйства. В случае, если бы это письмо не дошло до Вас, то я снова дам Вам интересующие Вас сведения. День моего рождения мы отпраздновали очень приятно, а именно, ездили в лес и провели там почти весь день. После нескольких очень холодных дней н ночей, грозивших побить морозом все фруктовые и иные деревья, вчера наступила дивная погода и, что в особенности приятно, не было ветра, который в Каменке свирепствует почти постоянно. Прогулка эта была очаровательна. Как хорошо теперь в лесу! Как много прелести в весенней нежной зелени листвы! Какая бездна цветов! Я люблю безразлично и все без исключения лесные цветы. Но пора ландышей, т. е. царя всех лесных цветов, еще не наступила,-они только приготовляются к своему появлению. Здоровье сестры гораздо лучше. Как всегда бывает с очень нервными людьми, она поправилась необыкновенно быстро, и мы должны употреблять всевозможные усилия, чтобы удерживать ее от возвращения к своей лихорадочно-суетливой деятельности. Одно из наиболее утомляющих ее занятий-это лечение больных крестьян. Ей положительно воспретили теперь продолжать свою медицинскую практику, но, будучи необыкновенно доброй и сострадательной, она решительно не в силах отказывать приходящим к ней за помощью. Сегодня пришли сказать, что один ребенок умирает от дифтерита, и она, воспользовавшись отсутствием зятя, полетела спасать ребенка. Она очень удачно лечит, но с ее ли больными нервами ежедневно проводить часа два у одра страдающих, особенно когда медицина оказывается бессильной, что весьма часто случается! Здесь свирепствует с ужасной силой дифтерит. Эта ужасная болезнь унесла огромное множество крестьянских детей, но многие спаслись благодаря сестре. Как бы то ни было, но в принципе решено, что в течение лета она поедет лечиться или за границу пли в Крым. Сюита наша уже путешествует по направлению к Москве, а я приступил сегодня к инструментовке оперы. Труд этот очень большой, но очень приятный, нисколько не тягостный и не требующий напряжения. Надеюсь к концу осени окончить его. Я поеду в Браилов, вероятно, 1 мая. С величайшим удовольствием помышляю об этом. До свиданья. Вероятно, еще раз напишу Вам отсюда: Будьте здоровы, дорогой друг! Ваш П. Чайковский.
65. Чайковский - Мекк
Каменка, 1879 г. апреля 29-30. Каменка. 29 апреля 1879 г. День своего отъезда отсюда в Браилов я назначил 2 мая, 1 мая будет день рожденья брата Модеста, и в этот день предполагается большая поездка в далекий лес на целый день. Так как мне хочется провести этот день с Модестом, с которым мы теперь расстаемся надолго, то я и принял решение отправиться в Браилов на другой день. Молю бога, чтоб погода благоприятствовала мне в те дни, которые я проведу у Вас. Здесь стоит погода самая скверная, какая только может быть, а именно: ясная и теплая, но с жестоким ветром, дующим непрерывно от раннего утра до вечера. В воздухе носятся тучи пыли, ею приходится дышать, она садится на все предметы в комнате,-это в высшей степени скучно. Впрочем, в Каменке погода без ветра- очень редкая вещь. Зато я торжествую по случаю ландышей, которые поспели и которыми я не могу достаточно налюбоваться и нанюхаться. Сирени тоже в полном цвету, ну, словом, соединились все условия для наслаждения, и только эта несносная, отвратительная пыль отравляет жизнь. Приходится заниматься в душной комнате с затворенными окнами. Я останусь в Браилове приблизительно до двенадцатого числа? Не правда ли, дорогой друг, что до этого дня я могу пробыть у Вас, не рискуя помешать Вам? Если Вы остановитесь в Киеве, то, без всякого сомнения, ранее четырнадцатого числа не попадете в Браилов. Меня очень интересует будущая деятельность Вашего нового управляющего. От Марселя я, вероятно, узнаю все подробности его вступления в свои новые обязанности. Я, кажется, ни разу не писал Вам, друг мой, о младшем моем племяннике Юрии, том самом, который так понравился Вам по прошлогодней карточке. Ах, что это за невыразимо чудный ребенок! В прошлом году он еще едва начинал говорить и потому далеко не был так обаятельно прелестен, как теперь, когда он целый день без умолку болтает. Нрав его замечательный. Он необыкновенно кроткий и покорный мальчик, всегда весел, ласков и мил. Воображение у него необычайно живое, и он постоянно рассказывает о невероятных каких-то своих приключениях и удальских подвигах, совершенно искренно веря, что все, что он рассказывает, действительно было. Когда по поводу его курьезных речей смеются, он сохраняет самый серьезный вид. Вообще он совершенно невозмутим, исполнен чувством своего собственного достоинства, повелителен и важен. Впрочем, нет возможности передать словами и описаниями его прелесть, но мы бесконечно им наслаждаемся. Я заговорил об нем по поводу того, что он сегодня снимался и что, как только его карточка будет готова, я пришлю Вам ее. Вообще мои племянницы и племянники такие редкие и милые дети, что для меня большое счастие пребывание среди них. Володя (тот, которому я посвятил детские пьесы) делает успехи в музыке и обнаруживает замечательные способности к рисованию. Вообще это маленький поэт. Он не любит обычных мальчишеских игр. Все свободное время он посвящает или рисованию, или музыке, или цветам, к которым он питает страсть. Это мой любимец. Как ни восхитителен его младший брат, но Володя все-таки занимает самый тепленький уголочек моего сердца. Вообще цветы, музыка и дети составляют лучшее украшение жизни. Не странно ли, что такому любителю детей, как я, судьба не судила иметь своих собственных? Кстати о детях. Вчера мои племянницы восторгались прелестной физиономией Милочки, ее чудными глазками и общим выражением симпатичности. Скажите ей, милый друг, что не только я, но и мои милые племянницы, и все, кто только увидит ее на карточке, проникаются к ней чувствами симпатии. 30 апреля. Только что воротился из леса. Погода была сегодня так хороша, что, несмотря на предстоящую завтра поездку в лес на целый день, мы отправились и сегодня и воротились с огромным запасом ландышей. Вчера Анатолий прислал мне адресованное к нему письмо известной особы, в коем она сообщает, что требует развода и что пришлет к нему поверенного. При этом она говорит, что ей надоели бесчисленные оскорбления, наносимые ей! Впрочем, знаете ли что? Не будет ли Вам интересно, милый друг, чтобы получить верное понятие об этой непостижимой личности, прочесть два письма ее? Одно писано в Петербурге месяц тому назад, другое-теперь к Анатолию. Письма эти во всяком случае курьезны. Я поручил Анатолию сказать ей, что на развод согласен, но с тем, 1) чтобы от ее доверенного получить серьезное удостоверение в том, что на этот раз дело серьезно, а не один из ее капризов, и 2) с тем, чтобы она не рассчитывала на прошлогодние десять тысяч; я объявил ей решительно, что этих денег у меня нет. Я взял на себя только расходы по делу. Очень может быть, что из всего этого опять ничего не выйдет и что при первом шаге в ведении дела она, подобно тому как в прошлом году, опять начнет усматривать оскорбления там. где только формальности дела... Что она не понимает дела, это видно из того, что она говорит о какой-то снисходительности, как будто она вправе чего-либо от меня требовать!!! Мне стыдно признаться в моем малодушии, но я должен сказать Вам, что всю эту ночь я не спал и сегодня чувствую себя совсем расклеенным только оттого, что видел почерк руки известной особы! Следующее письмо я напишу Вам из Браилова. До свиданья, мой дорогой и милый друг. Ваш П. Чайковский.
66. Мекк - Чайковскому
Москва. 30 апреля 1879 г. Милый, дорогой друг! Очень, очень благодарю Вас за все сведения. которые Вы мне дали на мои вопросы. В тот же день, как я послала Вам телеграмму, вечером получила и Ваше письмо, затем через день второе, а вчера и третье. Адресую Вам это письмо в Браилов и от души желаю, чтобы оно там и нашло Вас. Мне невыразимо приятно представлять себе Вас в Браилове. Как бы я желала, чтобы погода была все время хорошая. У меня назначен выезд на 10 мая, следовательно, я приеду в Браилов четырнадцатого, и мне будет чрезвычайно приятно, если вы пробудете там до самого этого времени и я войду в дом тотчас после Вашего пребывания в нем.... Вы напрасно пеняете мне за длинноту письма, милый друг мой. Вам как будто кажется, что я принуждаю себя писать длинные письма. тогда как, совсем наоборот, мне трудно удеpживать себя писать еще длиннее.... Как я рада. что Вы окончили сюит у, друг мой. так как это была утомительная работа, и к тому же она теперь скоро появится в печати. Я очень буду рада, если Вы в Браилове будете предаваться абсолютному отдыху. У нас погода нехорошая. Мы часто ездим в Сокольники к себе на дачу и играем там в крокет; я очень люблю эту игру. Деревья только теперь начинают распускаться. Что, известная особа оставляет Вас пока в покое? Дай бог чтобы и навсегда... На днях я послала Вашу оперу “Евгений Онегин” для pусского музея, который устраивает один господин в Pilsen, в Богемии, и который обратился ко мне с просьбою пожертвовать русских предметов для этого музея; при указании вещей, какие особенно приятно получить, были указаны и музыкальные сочинения русских композиторов. А кого же лучше можно найти, как не нашего дорогого автора “Евгения Онегина”.-я его и послала в сообществе со многими другими вещами. Мне очень нравится эта мысль устроить русский музеи в Чехии. Петр Ильич, пошлите Бюлову “Евгения Онегина”. Хотя он увлекается и многими, но все же он умеет ценить и Вас. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.
67. Чайковский - Мекк
Браилов. 4 мая 1879 г. Я приехал сюда вчера вечером. Рассчитывая выйти в Жмеринке, я преспокойно сидел у окна, когда мы проезжали полустанок Браилов, наслаждаясь видом на Ваш дом, монастырь, Мариенгай, как вдруг увидел на дворе полустанка знакомое лицо Ефима с лошадьми и около поезда Марселя. Я тотчас же выскочил, отыскал Алексея, получил багаж и через полчаса был уже дома. Погода вчера была очень неблагоприятная, накрапывал мелкий дождичек и выл меланхолически ветер. Тем не менее я испытывал глубокое наслаждение, сознавая себя в милом доме, где в прошлом году я проводил такие чудные дни. Марсель тотчас же угостил меня превосходным ужином и чаем, после чего я долго бродил по комнатам, предвкушая всю прелесть предстоящих мне дней. В музыкальной комнате я нашел вновь присланные Вами ноты, сложенные в порядке. В зале я обратил внимание на чудесный портрет Ваш, в прошлом году тут не находившийся, но вообще говоря: все по-старому, все на своем месте до малейших подробностей, и в этом я нахожу большую прелесть. Когда возвращаешься в место, где испытал счастье, хочется, чтоб все было, как прежде, и малейшая перестановка предметов наводит грусть. Мне так приятно было быть встреченным тем же Марселем, быть везомым тем же Ефимом и, если не ошибаюсь, теми же лошадьми, увидеть у ворот знакомое лицо сторожа, войдя в дом, ощутить тот же характеристический в каждом доме запах, увидеть ту же мебель, те же цветы и предметы! Спал я превосходно и, к величайшему своему удовольствию, отдернувши занавеску, усмотрел голубое небо и солнце. Погода улучшается, но еще немножко холодно. После кофе исходил во всех направлениях сад и зашел в мой милый Мариенгай, где нашел ту же роскошную растительность и те же уютные уголки, в приютной тени которых я проводил в прошлом году незабвенные минуты общения с природой. Как различны почвенные и климатические условия Браилова и Каменки! Я нахожу, что растительность здесь несравненно роскошнее и жирнее. Разные крапивы, цикории и вообще обычные в садах и парках произрастания достигают у Вас необыкновенной величины и высоты. Здесь трава почти по пояс. Там все это гораздо мельче. Но зато сирени там уя;е давно в полном цвету, тогда как здесь они едва-едва начинают распускаться. Я очень радуюсь последнему обстоятельству, так как мне предстоит наслаждаться созерцанием их расцвета. Но знаете ли, милый друг, что меня удивляет? Марсель утверждает, что ни в Браилове, ни вообще во всей этой стороне вовсе нет ландышей. Неужели это правда? Между тем, я припоминаю, что в прошедшем году, блуждая по Вашим чудным лесам, я нигде не видел листьев уже отцветшего тогда ландыша. Если это так, то не прикажете ли Вы в течение нынешнего лета пересадить откуда-нибудь или посеять у Вас в парке и в Мариенгай как можно более этих чудных цветов? Впрочем, я все еще надеюсь, что Марсель ошибается и что в лесу где-нибудь да есть ландыши. Получил вчера письмо Ваше, пришедшее еще накануне. Разумеется, приехавши, я прежде всего прочел дорогие строки Ваши. Я воспользуюсь Вашим предложением остаться здесь как можно дольше с несказанным наслаждением, т. е. уеду отсюда тринадцатого числа. Пребывание в Браилове уже начинает оказывать на меня свое благодетельное влияние. Я ехал сюда с довольно сильно расстроенной нервной системой по известной Вам причине. Сегодня я уже понимаю, что с моей стороны чистое ребячество по поводу всякой строки от известной личности приходить в расстройство. В сущности, следует бесконечно радоваться, ибо теперь для меня очевидно, что дело должно в более или менее отдаленной будущности разрешиться самым желанным концом, т. е. разводом и свободой. Я не взял сюда никакой работы и намерен лениться, мечтать, думать, набираться сил. Как мне благодарить Вас, о мой лучший друг, мой добрый гений, за все благо, которое Ваша дружба приносит мне! Нет слов, чтоб изобразить всю силу той отдохновительной и восстанавляющей силы, которую имеют для меня несколько дней, проведенных так, как я живу у Вас в Браилове. В ту минуту, как я Вам пишу, уже в душу ко мне снизошло такое чудное и ни с чем не сравнимое ощущение мира и счастья! До свиданья, милый друг! Завтра напишу Вам еще раз в Москву, а затем буду писать Вам свой остальной браиловский дневник, чтобы оставить его здесь в ожидании Вас. Ваш П. Чайковский.
68. Мекк - Чайковскому
Москва. 5 мая 1879 г. Милый, несравненный друг! Я только что освободилась от периода трехдневной головной боли и пишу Вам это письмо через нового управляющего, г-на Тарашкевича, которого я наконец посылаю в Браилов.... Благодарю Вас очень, дорогой мой друг, за присылку писем известной особы. Мне было очень интересно их прочесть, в своем роде они Образцовы, классичны, но вызывают такую критику, высказывать которую я лучше воздержусь, а при атом прошу Вас, мой милый, бесценный друг. сделать все, чтобы освободиться от нее вполне. Не останавливайтесь перед неприятными сторонами развода; лучше раз пройти сквозь грязную, удушающую атмосферу и затем очутиться на чистом свежем воздухе, чем всю жизнь периодически глотать такие миазмы. А если Вы не получите развода, то никогда не будете знать покоя, и вечное бегство ведь невыносимо. Не останавливайтесь также перед денежною стороною, заплатите ей десять-пятнадцать тысяч,-ведь Вы знаете, что я с радостью их выдам, лишь бы Ваше спокойствие было обеспечено, а теперь и я постоянно за Вас боюсь. Пожалуйста, поведите это дело энергичнее. Второе, вот что бы мне хотелось, но это совсем в другом роде,-это устроить в Браилове жизнь a nous deux [нам вдвоем], вроде жизни на нашей милой Viale dei Colli-и это очень легко, зависит только от Вашего согласия. Есть у меня при Браилове фольварк [хутор] Сиамаки, на котором одно лето жила моя Саша с семейством. Это фольварк очень миленький, лежит в тенистом саду, в конце которого идет река, в саду поют соловьи. Комнаты хотя очень низенькие, но для лета миленькие; там есть шесть комнат. Отстоит от Браилова этот фольварк в четырех верстах. Если Вы там не были, милый друг мой, то, пожалуйста, съездите теперь, как только г-н Личков оттуда уедет, и прикажите Вам приготовить там чай на балкончике, который выходит в сад. Я уверена, что Вам понравится. Это такое уединенное, поэтичное место, то если бы Вы согласились приехать туда на целый месяц или еще больше, во время моего пребывания в Браилове, то я была бы несказанно счастлива. Для меня отчасти повторилось бы самое восхитительное время моей жизни на Viale dei Colli. Хотя, конечно, в Браилове я не могла бы каждый день ходить гулять около Вашей квартиры, но я также каждый день чувствовала бы, что Вы близко, и от этой мысли мне так же было бы хорошо, весело, покойно, смело; мне также казалось бы, что, когда Вы близко меня, то ничто дурное ко мне не подступится. Подумайте, мой милый, хороший, дорогой, и тогда съездите в Каменку для того, чтобы сказать, что Вы переезжаете в Браилов, т. е. в Сиамаки, да и проживемте все лето вместе. Боже мой, как бы это было хорошо! Я бы вам послала лодочку легкую, прелестную, Алеша Вас возил бы кататься на ней. Лес там есть в десяти шагах очень миленький, красивые места около реки, в лунные ночи восхитительно! Милый, дорогой, приезжайте. Для здоровья там очень полезный воздух, для занятий-вдохновляющая природа, а ведь Вы свободны жить, где захотите, а там ни один человек Вас не беспокоил бы. Если бы Вы согласились переехать, то к 15 июня я все приготовлю, и если я не поеду за границу, что очень вероятно, то мы прожили бы вместе до 15 сентября. Если бы Вы согласились, мой добрый, хороший друг!... До свидания, мой горячо любимый друг. Обрадуйте меня хорошим ответом на мое желание. Всем сердцем безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк. Я своему новому управляющему внушала, чтобы он Вас не беспокоил, но если бы он все-таки раздумал к Вам показаться, то Вы без всякой церемонии через Марселя откажитесь его принять.
69. Чайковский - Мекк
Браилов, 5 мая 1879 г. По поводу Ваших браиловских дел я хотел сказать Вам следующее, дорогой друг мой. Мне очень досадно, что еще за границей, когда я узнал от Вас о предстоявшей отставке Личкова и о Вашем намерении пригласить нового управляющего, я не вспомнил о том, что именно в то время мой зять Лев Васильевич мог быть Вам чрезвычайно полезен. Я питаю неограниченное доверие к его компетентности в сельском хозяйстве вообще и в свеклосахарном в особенности. Если б он мог когда-нибудь приехать в Браилов, вооруженный Вашим полномочием, и произвести осмотр и ревизию хозяйства, нет сомнения, что он бы раскрыл перед Вами настоящее положение вещей и указал бы Вам, что нужно сделать для поправления дела. Не думайте, мой друг, что я увлекаюсь пристрастием родственности. Его дела и доказательства его умения налицо. Каменское хозяйство во всей Киевской губернии славится как образцовое, а то, что он сделал из своего собственного маленького имения Вербовки, положительно достойно удивления. Боже мой! зачем обо всем этом я не подумал вовремя! Теперь, когда новый управляющий уже приглашен, я вполне понимаю всю невозможность вмешательства зятя в это дело. По крайней мере, позвольте попросить Вас, милый друг, всегда рассчитывать на услуги Льва Васильевича, если когда-нибудь Вы найдете возможным дозволить ему вмешаться в дело. Он со своей стороны весьма заинтересован Браиловом и теряется в догадках, чтобы разъяснить причины недоходности имения, обладающего всеми условиями доходности. Поэтому он не только в виде дружеского одолжения Вам и мне занялся бы обстоятельным ознакомлением с здешним хозяйством, но это было бы для него удовлетворением крайне возбужденного любопытства. Кто знает, может быть, когда-нибудь он бы сделался даже Вашим управляющим! Признаюсь, что в тайне души я даже мечтаю об этом! Я ни минуты не сомневаюсь, что если б это случилось, то процветание Браилова было бы навсегда обеспечено. Вчерашний день был проведен следующим образом. После написания писем Вам и брату Анатолию я занялся чтением партитуры “Лоэнгpина”, которую взял с собой. Знаю, что Вы небольшая охотница до Вагнера, да и я далеко не отчаянный вагнерист. Вагнеризм мне мало симпатичен как принцип, сам Вагнер, как личность, возбуждает во мне чувства антипатии, но я не могу не отдать справедливости его огромному музыкальному дарованию. Дарование это, по-моему, нигде не проявилось так ярко, как в “Лоэнгине”. Эта опера останется венцом вагнеровского творчества; после “Лоэнгрина” началось падение его таланта, загубленного сатанинскою гордостью этого человека. Он лишился чувства меры, начал хватать через край, и все, что написано после “Лоэнгрина”, представляет образцы музыки неудобопонимаемой. невозможной и не имеющей будущего. Меня, собственно, теперь занимает “Лоэнгpин” с точки зрения оркестровки. В виду предстоящей мне работы я захотел основательно изучить партитуру “Лоэнгpина”, чтобы посмотреть, не надо ли присвоить себе кое-что из его оркестровых приемов. Мастерство у него необычайное, но по причинам, которые потребовали бы технических разъяснений, я однако ж не намерен заимствовать у него ничего. Скажу Вам только, что оркестр Вагнера слишком симфоничен, слишком упитан и тяжел для вокальной музыки, а я чем становлюсь старше, тем более проникаюсь убеждением в том, что эти две отрасли, т. е. симфония и опера, составляют во всех отношениях две крайние противоположности. Итак, знакомство с “Лоэнгрином” не заставит меня изменить свою манеру, но оно, во всяком случае, и интересно и отрицательно-полезно. В час пополудни был подан великолепный, роскошный обед. После обеда я сидел у Вас в гостиной и спальне и гулял по саду. Где сделан новый портрет Милочки с красками, украшающий Вашу гостиную? Портрет этот я нахожу прелестным. “Jeanne d'Arc” лежит на среднем столе в той же гостиной, и мне очень приятно было ее увидеть. В четыре часа я поехал на скалу. Погода была ясная, но дул сильный и довольно холодный ветер, немножко портивший прелесть прогулки. Тем не менее удовольствие было большое. Внизу строится мост и близится к окончанию. Какая чудная мысль соединить посредством моста две прогулки в одну! Возвратившись, гулял по саду, читал очень милую книгу, найденную в шкапу в гостиной, около моей комнаты (“Расcказы из польской старины” Карновича), в девять часов ужинал, потом играл Шумана и скрипичный концерт Гольдмарка, ходил по балкону, наслаждался слушанием соловья, ходя по балкону, и в одиннадцать часов лег спать, предварительно, впрочем, посидевши на милом красном диванчике с книгой в руках. Спал чудно. Сегодня по обычаю совершил утреннюю прогулку в Мариенгай. Как там хорошо! Теперь пишу Вам, буду писать Модесту и затем обедать. Это письмо я отошлю в Москву, а после того буду вести дневник, который оставлю здесь до Вашего приезда. Какая чудная жизнь! Вчера, когда я рассматривал цветы перед домом, ко мне подошел небольшого роста немец и рекомендовался Вашим садовником. Посплетничаю на него. Немец принял меня за влиятельное лицо в браиловской администрации и разразился жалобами на леность рабочих, на климат, кажется, ну, словом, на что-то такое, чем он желал как бы оправдать себя в моих глазах. Между тем оправдываться нечего: кажется, все у него в порядке. Про управляющего он сказал: “Der alte Mann ist zu gut” [“Старик слишком добр”], но вообще отнесся к нему с большой симпатией. Будьте здоровы, милый и добрый друг. Ваш П. Чайковский.
70. Чайковский - Мекк
Браилов, 6 мая. Воскресенье. 1879 г. мая 6-13. Браилов. Совершил вчера чудесную прогулку в Тартаки. Если Вы помните, милый друг, это моя самая любимая из всех здешних прогулок. Особенно люблю я одну тропиночку, идущую вдоль глубокого оврага среди густой и сочной растительности, пребывающей в своей первобытной свежести постоянно, так как ветер не заносит сюда пыли, а прохожих тут почти не бывает. Ветви кустарников сплелись здесь так густо, что местами нужно пролезать под ними. Цветов здесь всегда множество, и чудная лесная тишина нарушается только птичками. Чудные ощущения навевает эта лесная тишина и прохлада. Один из столпов современной музыки, Pафф, пытался изобразить прелесть и раздолье леса в симфонии “Im Walde”, и местами это ему очень удалось. Особенно в первой части есть три раза повторяющийся великолепный гармонический ход с перекликающимися валторнами, который всегда переносит меня в лес со всеми его очарованиями. Многие деревья еще не распустились. Давно не было дождя, почва очень суха, и потому все же лес вообще еще не имеет той полной прелести, какою я наслаждался там в прошлом году. Вообще для полей, для леса, да и для людей теперь очень был бы желателен дождь, который освежил бы воздух и дал бы сильный толчок растительности. К сожалению, барометр упорно поднимается, на небе нет ни единого облачка, и весьма может статься, что бездождие еще продолжится. Чай пил на Вашем месте, около большого дерева, весьма удачно защищавшего и от солнца и от ветра, все-таки не перестающего дуть. Возвратившись домой, еще долго ходил по парку и вслушивался в концерт, который задают теперь по вечерам соловьи. Их необыкновенно много в нынешнем году. За ужином Марсель сообщил мне о предстоящем приезде управляющего. Дай бог, чтобы он оказался полезным человеком! После ужина играл Шумана, а именно, его чудную С-moll'ную сонату. Понедельник, 7-го. Сейчас прочел Ваше письмо, посланное с г. Тарашкевичем! Ваше предложение пожить в Симаках невыразимо взволновало меня, мой добрый друг! С одной стороны, подобная жизнь составляет идеал того, что я могу желать, и у меня нет сил отказаться от этого. С другой же стороны, передо мной истает целый ряд препятствий, смущающих меня. 1) Это нанесет чувствительное разочарование и огорчение каменским родным, твердо рассчитывавшим на то, что почти все лето я проведу у них. Для младшего поколения особенно мое отсутствие будет большим горем. Живя в Каменке, я олицетворяю собою хроническое стремление как можно чаще уезжать из нее на чистый воздух, в лес, и во всех наших общих прогулках я играю самую влиятельную роль. Кроме того, Лев Васильевич рассчитывал на меня, что, в случае если сестра решится поехать в Крым, я буду сопровождать ее. 2) У Анатолия летом бывает двухмесячный отпуск, который он всегда проводит со мной в Каменке. Положим, что Вы бы, конечно, позволили мне взять его вСиамаки,но мне опять-таки совестно отнимать его от Каменки и таким образом вдвойне огорчить каменских жителей. 3) Очень может быть, что дело по поводу развода примет, наконец, серьезный характер, и тогда-кто знает!-придется, может быть, часть лета провести в Москве или в Петербурге. 4) И самое неважное из препятствий то, что я обещал провести недели две у старого своего товарища Кондратьева в Харьковской губернии. С незапамятного времени я проводил там ежегодно несколько недель летом. Меня прельщает там чудесное купанье. Я сговорился с Анатолием, что мы съедемся там, когда он получит свой отпуск, и, проведя несколько дней вместе, отправимся в Каменку. Вот, милый друг, обстоятельства, которые заставляют меня грустно поникать головой и не решаться на предложение Ваше ответить сейчас же, как того требует мое сердце: “Да! с восторгом! с блаженством!” Быть может, если б я знал раньше, что подобная комбинация возможна, я бы сумел устранить все эти препятствия. Досаднее всего то, что я нахожусь в неизвестности относительно того, когда будет отпуск Анатолия, когда и будет ли вообще иметь ход дело о разводе, поедет ли сестра в Крым и нужен ли я ей. Но вместе с тем то, что Вы мне предлагаете, есть такое полное осуществление моих самых заветных желаний, что я решительно не в состоянии окончательно отказаться от надежды хоть один месяц провести в гостях у Вас. Поэтому, милый, добрый друг, позвольте мне, ради бога, отложить свой ответ на чудное предложение Ваше до возвращения в Каменку. Мне необходимо сначала получить недостающие сведения, необходимо сообразить свое время с разными побочными обстоятельствами,. и тогда я, может быть, в пределах между 15 июня и 15 сентября найду хоть один месяц, который можно будет отдать для осуществления страстного желания моего пожить вблизи Вас, в уютном домике, среди тенистого сада, вблизи леса, на берегу чудесной речки! Боже мой! да ведь это полнейшее осуществление самых идеальных моих мечтаний! Я не был в Сиамаках, но очень хорошо помню, что проезжал мимо по направлению от завода к Браилову, помню холмистый лесочек вблизи фольварка и помню, что Ефим сообщал мне о том, что тут жила одно лето графиня Беннигсен. G сегодняшнего дня это место получило в моих глазах новую прелесть. Дело в том, что Марсель сегодня утром принес ко мне чудный душистый букет великолепнейших ландышей. Я вскрикнул от неожиданного сюрприза и удовольствия. Оказалось, что ландыши произрастают из всей здешней местности только в одном уголку, и именно, в саду Сиамакского фольварк а!!! Я ездил вчера в лес около пасеки. Погода все-таки не совсем хорошая, т. е. ветер не умолкает, сухость воздуха непомерная и дождь все более и более желателен. Тем не менее в лесу все-таки очаровательно хорошо. Вчера я имел с Марселем разговор по случаю разрешения правительством достроить костел, который начат стройкой очень давно и не мог быть окончен вследствие запрещения правительством достраивать. Теперь разрешение вышло, и ксендз имеет средства довести постройку до конца, но тут являются' затруднения, которые Вы одни можете разрешить. Около стен костела находятся в настоящее время экономические строения, которые необходимо перенести. Я был в прошлом году в часовне, где происходит католическая служба, и должен сказать. совершенно искренно, что был немножко неприятно удивлен доказательством явного гонения католиков. Нельзя себе представить ничего более жалкого, как эта мизерная часовня, не вмещающая в себе и десятой части всех прихожан. Между тем, я в душе всегда был самым решительным поборником полнейшей свободы совести. Нельзя мешать людям молиться по какому бы то ни было обряду. Вот почему я весьма радуюсь, что ксендз добился разрешения достраивать костел. А так как Марсель сообщил мне, что ксендз не решается беспокоить Вас просьбами, то я возгорелся желанием помочь ему, и поэтому (быть может, очень некстати) беру на себя смелость предупредить Вас, что браиловские католики рассчитывают на Вашу доброту и робко надеются на дозволение перенести экономические строения, мешающие костелу, в другое место. Если окажется, что это невозможно, то простите мне, добрый друг, за неуместность моего адвокатства в пользу католиков. Вторник, 8-го. Не знаю, почему чувствую маленькое нездоровье: легкий озноб и неохоту что бы то ни было делать. Вчера никуда не ездил, совершил большую пешую прогулку, а чай просил устроить в Мариенгай. Погода вечером была чудесная, и так как мне сказали, что для бураков дождь теперь совсем не нужен, то я примирился с безоблачным небом и бездождием. Сегодня погода сероватая и пахнет дождем, но барометр стоит неподвижно на beau-fixe [хорошей погоде]. Ежеминутно думаю о Симаках (так называет этот фольварк Марсель) и о прелести предстоящего мне, может быть, гощения там. Очень раздражаюсь от неизвестности касательно тех обстоятельств, от которых зависит решение вопроса: когда и надолго ли мне будет можно поселиться в милом уединении вблизи Вас. Сейчас перечитывал Ваше письмо и умилялся. Вы как бы упрашиваете меня согласиться на предложение, в котором заключается для меня столько ни с чем не сравнимой прелести! Можно подумать, что Вы просите меня о принесении какой-либо жертвы! Ах, милый друг, более соблазнительных условий летней жизни я и представить себе никогда не мог! Но дело в том, что подобная форма жизни требует полного мира на душе, и я только тогда решусь попросить Вас сделать распоряжение о приготовлении для меня этого помещения, когда устраню все, что могло бы смущать то счастье, которое жизнь у'Вас, вблизи Вас и при столь благоприятных условиях местности, должна причинять мне. По правде сказать, я немножко побаивался нового управляющего, т. е. страшился мысли, что он, в качестве учтивого поляка, навестит меня. Но, слава богу, он как бы не замечает моего существования рядом с ним и оставляет меня по-прежнему безгранично свободным. Среда, 9 мая. Несмотря на маленькое нездоровье, ездил вчера во Владимирский фольварк. Дубы в лесу стоят еще голые, и поэтому я пил чай не на прошлогоднем Вашем месте близ реки, а под березами, на прежнем месте. Лег спать очень рано. Мой Алексей тоже нездоров; у него был вчера сильный жар. Это результат непослушания. Я говорил ему, что купаться еще рано, но он меня ослушался и теперь наказан. Впрочем, нам обоим сегодня гораздо лучше. Я ощущаю только какую-то слабость, лень и ломоту в теле. Погода сегодня чудесная: тепло, ясно, но дождя все-таки не было и не предвидится. Ефим предлагает сегодня поехать в какой-то далекий лес за Симаками, говоря, что там отлично. Мы поедем ранее обыкновенного, т. е. в три часа. Сейчас я был в церкви, в монастыре. Народу как в церкви, так и на монастырском дворе, многое множество. Слушал лирное пение слепых. Оно называется лирным по названию аккомпанирующего инструмента-лира, которая, впрочем, с античной лирой ничего общего не имеет. Замечательно, что все слепые певцы в Малороссии поют один и тот же вечный напев и с тем же наигрышем, Я отчасти воспользовался этим напевом и в первой части моего фортепианного концерта. Теперь сижу на балконе и пишу Вам. Передо мной букет ландышей, доставленных Ив[аном] Ив[ановичем] из Симаков. Не нагляжусь я на это очаровательное произведение природы! Четверг, 10 мая. Вчера я был настолько нездоров, что должен был воздержаться от прогулки. Утром мне было совсем хорошо, но к обеду я опять почувствовал себя больным и слабым. Пробыл весь день на диэте. Улегся спать очень рано. Спал великолепно и сегодня могу, кажется, считать себя окончательно выздоровевшим, Погода стоит чудная, и я совершу большую поездку в лес. Пятница, 11 мая. Ничто не может быть очаровательнее той поездки, которую-я совершил вчера. Мы ехали через Людавку. Уже подъезжая к этому селу, я замечал, что встречные мужики имеют какой-то не хохлацкий внешний вид. Но удивлению моему не было пределов, когда, въехавши в село, я увидел настоящих русских мужичков в красных рубашках и высоких ямщицких шляпах. Так как был праздник, то все население наслаждалось бездействием и или ходило по улице, или сидело около изб и кабака. Красный цвет в одеждах как мужчин, так и женщин, преобладал. Лица оказались совсем не хохлацкого типа. Наконец Ефим мне объяснил, что это старообрядцы и что они не крестьяне-собственники, а Ваши арендаторы. Так как я с детства питаю особенное сочувствие к великорусскому элементу, то вид этой колонии старообрядцев чрезвычайно обрадовал меня и в то же время заинтересовал. Мне очень бы хотелось знать краткую историю этой колонии. Ни Ефим, ни Марсель не могли мне дать по этой части никаких точных сведений. Замечательно, что в том же селе живут и туземцы и что никакого слияния не последовало; и великорусc и хохол сохранили, живя рядом, во всей неприкосновенности свои характеристические черты. Когда переселились эти люди сюда? Добровольное или насильственное было переселение? Как мне ни совестно предлагать Вам вообще вопросы, но .на сей раз любопытство берет верх, и я решаюсь побеспокоить Вас, милый друг, прося сообщить мне хотя бы самые краткие сведения по этому предмету. Потом Ефим свез меня в Людавский лес. Восторгу моему при въезде в этот чудный, тенистый, густой и ароматный лес не было границ. Часа два я бродил вместе с Алешей и если б не страх заблудиться, то, не чувствуя ни малейшей усталости, мог бы еще несколько часов рыскать по всем направлениям в этом дивном и необычайно разнообразном лесу. Пришлось однако воротиться к Леону, ожидавшему меня с самоваром. Сидя в густой тени и услаждая себя любимым напитком, я возымел мысль последний день перед отъездом, т. е. субботу, провести весь в Людавском лесу и, сообщив сие желание Леону, Ефиму и Алеше, встретил с их стороны живейшее сочувствие. Вообще по этому случаю я должен заметить, что Леон и Ефим чрезвычайно приятные компаньоны при моих лесных поездках. Видно, что они при этом не только исполняют возложенную на них обязанность, но и сами наслаждаются. На возвратном пути я пожелал проехать через Сиамаки и, насколько возможно, осмотреть место, дом и сад. Так мы и сделали. В дом я не входил, так же как и в сад, ибо жена Ивана Ивановича была дома. Но объехал двор, заглянул в сад, и этого беглого осмотра было вполне достаточно, чтобы оценить всю прелесть моего будущего жилища. Ах, друг мой, дорогой, если б Вы только знали, как пленяет меня надежда на осуществление Вашей чудной мысли! Это такой милый, уютный и тихий уголок! Поздним вечером вдали где-то шумела сильная гроза. Но до нас туча не дошла; Сегодня день серенький, но так как барометр упорно стоит на месте, то не думаю, чтоб был дождь. Суббота, 12 мая. Погода к вечеру разгулялась. Я ездил на скалу. Мост готов, и таким образом две чудесных прогулки соединились в одну. Возвратившись, долго ходил по парку и наслаждался дивным заходом солнца. К счастью, удалось избегнуть немца-садовника, который не упускает случая, завидевши меня, чтобы пристать со своими разговорами. Я воспитал в своем сердце лютую антипатию к этому маленькому, гаденькому немцу. Может быть, он хороший садовник, но должен быть премерзкой личностью. Он вечно на всех и на все жалуется, выхваляя свое усердие и способности. Нет никакого сомнения, что если он не осмелится приставать во время прогулок к Вам, то у него хватит наглости обратиться со своими сплетнями к другим членам Вашего семейства, и потому, друг мой, предупреждаю Вас, что нужно отдать ему приказание, чтобы он занимался своим делом, а не сплетнями и жалобами на всех и все. Сейчас отправляюсь на целый день в Людавский лес. День удивительный. Вчера опять где-то вдали гремело, но до нас не дошло. А жаль! Дождь нужен для хозяйства, но даже и для -прогулки хорошая гроза с ливнем, если б она случилась ночью, была бы нелишнею. Она бы довершила прелесть этих ни с чем не сравнимых майских дней. Как я рад, что Вы еще застанете в полном цвету сирени! Воскресенье, 13-го. Не вполне удалась моя вчерашняя дневная поездка в лес. Сначала было удивительно хорошо, но вскоре после обеда начала ползти грозовая туча, которая наконец разразилась сильной грозой. Пришлось уехать. Ливень был весьма значительный, но он попал только на лес и отчасти на Людавку. В Браилове же, как оказалось, не было ни капли дождя. Через полчаса я уезжаю. Я сохраню и об этом пребывании в Браилове такое же светлое воспоминание, как и о предыдущих. Благодарю Вас, милый, добрый друг! Принимая меня к себе в Браилов, Вы доставляете мне не только ни с чем не сравнимое удовольствие, но положительное благо для моего физического и нравственного благосостояния. Дай Вам бог хорошо провести лето. Из Каменки вскоре напишу Вам. Еще раз благодарю Вас, дорогой друг мой. Ваш П. Чайковский. Я и забыл поблагодарить Вас и Юлью Карловну за “Русскую старину”. Потрудитесь передать ей мое приветствие, Милочке нежный поцелуй и Пахульскому поклон. Что он делает?
71. Мекк - Чайковскому
Браилов, 15 мая 1879 г. Мой дорогой, несравненный друг! Благодарю Вас бессчетно раз за дорогой дневник Ваш, который я нашла в Браилове и который читала с неописанным наслаждением. Мне очень, очень печально, что я не могу сейчас же устроить для Вас резиденцию в Сиамаках. Ехавши из Москвы, я так мечтала об этом, так восхищалась при мысли, что это, быть может, состоится и потому благодарю Вас еще от всей души, бесценный мой за то, что Вы не отнимаете у меня надежды на осуществление такой роскошной мечты. Но, конечно, я прошу об этом только в том случае, если это никому и ни малейшего горя не доставит, тогда я буду счастлива. Как я рада, что нахожусь в своем милом Браилове, да еще и сейчас после Вашего пребывания в нем. С каким невывразимо приятным ощущением я вхожу в Ваши комнаты, милый друг мой, мне кажется, что в них все еще полно Вами. Я смотрю на кушетку и наслаждаюсь мыслью, что только что Вы на ней лежали: подхожу к кровати и думаю, что две ночи назад Вы на ней спали и хорошо спали, как Вы мне говорите, а мне всегда так хочется, чтобы Вам было все хорошо в Браилове. Мой новый управляющий, как действительно вежливый поляк, наверное сделал бы Вам визит, если бы я не предупредила его очень обстоятельно, что Вас беспокоить нельзя. Садовника я прикажу рассчитать, потому что таких личностей в нравственном отношении я терпеть не могу да и в его специальном деле я им недовольна. Денег тратит больше всех своих предшественников, а погубил померанцевые деревья и декорировать совсем не умеет.... Как мне жаль, что я не могу исполнить Вашего желания, дать Вам сведения о старообрядской колонии. Я сама об них ничего не знаю, но спрошу Ив[ана] Ив[ановича] и еще кого-нибудь и тогда сообщу Вам. Портрет Милочки акварелью, о котором Вы спрашивали, милый друг мой, сделан в Париже фотографом Touranchy. Он сделал мне портреты всех детей, т. е. четверых маленьких, и все сделал великолепно. Если Вы будете жить в Симаках, я пришлю Вам показать Сонин портрет, он очень хорош. Благодарю Вас искренно и глубоко, мой дорогой друг, за Ваше желание помочь мне по Браилову посредством советов Льва Васильевича и сейчас же попрошу Вас сделать ему вопрос, если можно это узнать, почем ему обходится самому пуд сахару на заводе. Мне было бы очень приятно, чтобы Анатолий Ильич погостил с Вами в Симаках, мне чрезвычайно симпатично все Ваше семейство. Ваши ландыши стоят и теперь в Вашей гостиной, и я прихожу к ним вдыхать аромат их. По поводу Вашего ходатайства о костеле, дорогой мой, мне очень приятно, что я могу угодить Вашему желанию, и сделаю все, что от меня зависит. Как мне жаль, что Вы хворали в Браилове, мой милый друг; а Monsieur Алеша достойно наказан, как непослушный ребенок; в мае еще очень опасно купаться. Я хотела Вам написать несколько слов и не заметила, как написала три листка. До свидания, дай бог, чтобы до скорого. Жду с нетерпением Вашего ответа, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
72. Чайковский - Мекк
Каменка, 16 мая 1879 г. Насколько приятно проводить время в Вашем милом Браилове, дорогой друг мой, настолько же неприятно путешествие оттуда сюда, и наоборот. Это оттого, что нужно полтора часа сидеть в Казатине и переходить там в другой вагон и затем шесть часов в Фастове! Это сиденье в грязном, полном жидами вокзале в высшей степени противно. В довершение неприятности случилось, что на этот раз шел дождь, так что нельзя было, по крайней мере, пользоваться чистым воздухом. Зато я был вознагражден тем, что в течение двадцати минут стоял рядом с Вами, когда пришел киевский поезд. Я тотчас же узнал Ваш вагон по буквам Л. Р. [Либаво-Роменская [жел. дорога]] и по тому, что все занавески были спущены. Вы, вероятно, уже спали в это время. Я надеялся, что из вагона выйдет Пахульский, с которым мне очень приятно было бы увидеться и узнать от него о Вашем здоровье, но он, вероятно, тоже уже спал. После Вашего отъезда пришлось еще около часу ждать. Дождь лил и наводил уныние. Но когда я проснулся станции за четыре от Каменки, то наступило уже чудное, ясное и безветреное утро. Приехавши домой, узнал, что у нас не все благополучно. У маленького Юрия была сильнейшая гастрическая лихорадка. Сестра имела вид опять усталый и изнуренный. Теперь и Юрий уже выздоравливает, и она оправляется. В мое отсутствие перепадали частые дожди, и цветы в садике, в насаждении которых и я принимал участие, сделали огромные успехи. Но, увы! сирени отцвели, и ландышей больше нет! Некоторым утешением могут служить белые акации, которые теперь в полном цвету и упитывают воздух своим чудным ароматом. В хозяйстве здесь ужасное бедствие. Серые жучки, которые к Вам в Подольскую губернию еще не перебирались, здесь с каждым годом появляются в увеличивающейся пропорции, и в нынешнем году их до того много, что в канавках, вырытых около поля, их собирают лопатами. К счастью, теплые дни и частые дожди так. благоприятны для растительности, что, несмотря на изуродованные и почти целиком объеденные листья, бураки все-таки растут, но качество их от недостатка листьев сильно пострадает. Во многих местах пришлось делать пересев. Бедный Л[ев] Вас[ильевич] в большом горе. Обыкновенные меры против жучков, т. е. собирание их детьми, на этот раз не помогают, так как их слишком много. Вчера я принялся за работу и хочу трудиться с большим рвением, дабы к осени партитура была вполне готова. Кто знает, может быть, удастся в нынешнюю же зиму добиться постановки! По крайней мере, Юргенсон намерен усиленно хлопотать об этом. Живо представляю себе то оживление, которое царит в браиловском доме. Если погода при Вашем въезде в Браилов была так же хороша, как здесь, то воображаю, как было приятно Вам, милый друг мой, увидеть дом Ваш и сад со столь роскошно цветущей в нем сиренью! Еще раз благодарю Вас, Надежда Филаретовна, за чудные дни, проведенные в Браилове. Как я хорошо отдохнул у Вас! Как благотворно на меня всякий раз действует жизнь в Вашем доме! Спасибо Вам, друг мой. Дай бог, чтоб Вам было хорошо, чтоб Вы были здоровы и веселы. Ваш П. Чайковский. Если позволите, я буду Вам писать еженедельно раз. Я вообще хочу теперь .на время, пока кончу оперу, распределить свои занятия и между прочим переписку самым правильным образом. Я буду писать Вам каждую среду. Кланяйтесь, милый друг, Ю[лье] К[арловне], Милочке, Пахульскому и вообще Браилову. Не знаю, писал ли я Вам в моем браиловском письме, что не могу достаточно нахвалиться ласковою услужливостью, которую, как всегда, оказывал мне Марсель.
73. Чайковский - Мекк
Каменка, 17 мая. 1879 г. мая 17-18. Каменка. Сегодня утром я послал к Вам письмо, милый друг мой, но тотчас после этого получил Ваше и спешу ответить Вам. Относительно Симаков скажу Вам следующее. Конечно, Вы не сомневайтесь, друг мой, что, помимо крайней соблазнительности предлагаемого Вами, я ни за что на свете не хотел бы идти наперекор какому бы то ни было желанию Вашему. Я отлично знаю, что, приглашая меня в Симаки, Вы руководитесь желанием доставить мне возможность пожить и поработать при самой симпатичной для меня обстановке. Нужно ли говорить, как я ценю Ваши бесконечные заботы обо мне! Но не правда ли, что Вы не рассердитесь на меня, если я и теперь все-таки еще не решусь попросить Вас приказать приготовить мне помещение? Дело в том, что, если б я сейчас же сообщил моим сожителям намерение мое вскоре опять надолго уехать, я бы причинил им очень чувствительное огорчение, а мне этого крайне не хочется. Именно теперь, именно летом, мое присутствие здесь особенно ценится, и так как все рассчитывали на меня, то мой отъезд был бы неприятным сюрпризом для всего семейства. Я все жду, чтоб обстоятельства хорошенько разъяснились. Поедет ли сестра в Крым? Когда получит свой отпуск брат Анатолий, и как сделать, чтоб пробыть все свободное его время с ним, не отнимая его вместе с тем от Каменки? Все это до сих пор еще неизвестно. Откровенно Вам скажу, милый друг, что меня тревожит то обстоятельство, что я не вполне сообразуюсь с выраженным Вами желанием, не отвечая решительно на предложение Ваше. Знаю, что Вы не будете сердиться на меня, и все-таки мне нужно, чтобы Вы были так добры и сказали бы мне это, иначе я буду смущаться и беспокоиться. Еще я попрошу Вас разъяснить мне следующее. Все ли лето домик в Симаках будет свободен? Боюсь, что если я теперь еще не могу указать времени, когда займу его, то этим стесняю Вас, и что Вы могли бы дать ему другое назначенье? Совсем отказаться от мысли пожить у Вас я теперь не в силах, а выбрать удобное время не могу до тех пор, пока не разъяснятся смущающие меня обстоятельства, и вот, чтобы примирить все это, мне хочется., чтобы Вы только сказали мне, что я свободен относительно выбора времени и что во всяком случае Вы не будете сетовать на меня! 18 мая. Я не мог отправить вчера этого письма, так как Л[ев] В[асильевич] возвратился поздно, и я только сегодня мог получить разъяснение насчет Вашего хозяйственного вопроса. Впрочем, прямого ответа он дать не мог, так как расчет еще не выведен. Но вот сведения, которые могут заменить прямой ответ: расход производства на один принятый в завод берковец (принимается с поля в 12 пуд.) в 1877/78 г. составлял 1 р. 64 к., не считая цепы свекловицы, и при цене дров в 20 р. сажень. За известь платят 35 к., за кости 35 к. При тех же условиях у Бобринских расход да берковец составлял 1 р. 60 к. До свиданья, милый друг. Ваш П. Чайковский.
74. Мекк - Чайковскому
Браилов, 21 мая 1879 г. Духов день. Сегодня цветочный праздник, у меня на столе стоит великолепный букет ночных фиалок и распространяет аромат по всей комнате. Я не знаю, знаете ли Вы эти цветы, мой милый друг? Это белый -цветок на высоком стебле с чудным ароматом. Я не знаю его ботанического имени, но популярное его название есть ночная фиалка. Мой букет вчера собрали мне дети во Владимирском лесу, куда мы ездили пить чай. Везде, где мы гуляем, катаемся, пьем чай, я непрерывно думаю о Вас, мой дорогой, несравненный друг. Вообще Браилов служит между нами такою связью, как никакое другое место; здесь более, чем где-либо, я чувствую нашу духовную близость и наслаждаюсь ею несказанно. Комнаты, которые Вы занимаете, утверждены уже в звании спальни Петра Ильича и гостиной Петра Ильича. Деревья, под которыми мы оба пьем [чай] в Тартакском и Владимирском лесах, скамьи на скале, где мы оба сидим, те же соловьи, которых мы оба слушаем, все, все есть наше общее, все связывает нас, все делает нас еще ближе друг к другу. Боже мой, сколько в этом счастья! Вы обещаете, милый друг, писать мне каждую среду, я буду этим очень счастлива, но прошу Вас, дорогой мой, если для Ваших занятий удобнее писать реже этого, то, пожалуйста, не стесняйтесь так поступить. Я все-таки буду надеяться, что хотя Вы и пишете мне реже, но все же не забываете меня. Вчера с почты привезли на Ваше имя с довольно оригинальным адресом письмо, которое я здесь и прилагаю. Если это не секрет, то скажите мне, от кого оно.... Как мне жаль Льва Васильевича, что у него опять явились жучки. Я теперь знаю, каково это, когда производится опустошение в полях. Не знаете ли Вы, друг мой, неподалеку от Вас имение Браницких Белая Церковь? На меня напала фантазия купить это имение, хотя, я думаю, оно и не продается, потому что это родовое имение Браницких, и они, вероятно, не выпустят его из рук, а я все-таки мечтаю, что как было бы хорошо находиться еще ближе к Вам и в такой хорошей усадьбе. Пожалуйста, милый друг мой, если найдете возможность узнать у кого-нибудь, не продается ли оно и за сколько, примерно, то сделайте это для меня. Напишите мне, пожалуйста, дорогой мой, каким способом я могу послать Вам бюджетную сумму, по почте или с нарочным, т. е. с Иваном Васильевым. Как жаль, что я не знала, что наши поезда скрестились в Казатине и что двадцать минут мы находились рядом. Я бы хоть в щелочку сквозь занавеску посмотрела на Вас. А я предполагала, что Вы выедете из Браилова тринадцатого вечером. Сегодня мы едем в Сиамаки пить чай, я очень люблю этот фольваречек. Мы очень часто после завтрака отправляемся в Мариенгай и сидим там до обеда. Я особенно люблю ездить во все те места, в которых Вы больше бывали. В Тартакском лесу мы также на-днях пили чай и гуляли по Вашей тропинке, милый друг мой. Во всех этих местах я до того чувствую Вас, что мне кажется, что Вы невидимо находитесь около меня, я ощущаю Ваше присутствие и мне сладко, хорошо невыразимо!... Дети мои отдыхают вполне, еще не принимались за ученье. Пахульский играет на скрипке, но я ему также советую отдохнуть некоторое время. Он просил меня передать Вам его глубочайшее почтение. На днях должен приехать Данильченко, р, как его называет мой швейцар в Москве; двадцать четвертого у него кончаются экзамены и двадцать пятого он должен выехать. Между прочими занятиями он будет аккомпанировать Юле для пения и уже начал это в Москве, причем затруднялся Вашими аккомпаниментами к романсам, но в конце концов справляется с ними. Он добрый, но во многом очень смешной хохол. До свидания, мой милый, горячо любимый друг. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк. Юля посылает Вам сердечный поклон.
75. Чайковский - Мекк
1879 г. мая 22-23. Каменка. Вторник. 22 мая, 10 часов вечера. У нас здесь настоящий лазарет. Дня четыре тому назад из Одессы приехал брат мой Ипполит на самый короткий срок и в тот же день заболел дифтеритом. Теперь ему лучше, но он выдержал очень тяжелый болезненный припадок и сильно изменился. Кроме того, больна племянница Вера, племянница Наташа и племянник Митя. У первой невралгия, у двух последних жаба. Во всем этом ничего серьезного нет, но это заставляет мою бедную сестру быть постоянно на ногах. Она имеет опять крайне истомленный вид. Было предположение отправиться ей с двумя старшими дочками в Одессу и там пить воды, так как дома ей почти невозможно вести серьезное леченье, требующее покоя, которого она ни на минуту здесь не имеет. Теперь этот проект по разным причинам оставлен, и идет речь о найме дачи на южном берегу. Говорят, что это в нынешнем году представляет огромную трудность, что дачи очень дороги, неудобны да и мало их. Бог знает, как это все решится, но только с каждым [днем] все очевиднее делается, что сестре необходимо в течение лета уехать и отдохнуть. Я стал заниматься очень усердно. Инструментовка оперы- занятие очень приятное, не требующее сильного напряжения, и могло бы приносить мне много удовольствия, если б я не имел слабости вечно торопиться и приходить в отчаяние от ограниченности времени и способностей. Хотелось бы кончить все в один миг; а между тем нужно несколько месяцев упорного труда, чтоб написать большую оркестровую оперную партитуру. Однако ж первое действие дней через десять будет у меня готово. Сейчас я приехал с Льв[ом] Вас[ильевичем] из Вербовки. Как жаль, что мы не переедем туда! Там сравнительно с Каменкой так хорошо, так тихо! Он не решается в нынешнем году перевозить семейство туда, так как это требует перевозки из Каменки всего дома и сопряжено вообще с большими хлопотами, а между тем сестра, по всей вероятности, все-таки куда-нибудь уедет. Бич здешней местности, серые жук и, и в Вербовке наделал много вреда свекловице, но не в той степени, как в Каменке, где пришлось все поля пересеять, и все-таки даже на пересеве это отвратительное животное упорно держится и уничтожает только что высунувшиеся из земли листочки. Одно спасение-необыкновенно благоприятная погода, способствующая бураку расти, несмотря на изуродованные и объеденные листочки. Говорят, что граф Бобринский предлагает значительный капитал тому, кто укажет средство уничтожить зловредное насекомое. Знаете ли, милый друг, что в 1875 г. серый жук и засуха погубили вконец свекловицу в Смеле у Бобринского и здесь, в Каменке, так что в том году производства на фабрике не было вовсе! Среда, 23-го. 8 часов вечера. Сегодня утром получил Ваше дорогое письмо, милый друг мой. Мне весьма приятно думать, что браиловские комнаты, сад и леса напоминают Вам меня. Я же, со своей стороны, очень часто думаю о всех этих милых моему сердцу местах! Я спрашивал Льва Вас[ильевича] насчет Белой Церкви. Он не слышал, чтоб она продавалась, но я наведу более точные справки и сообщу Вам о них. Лев Васильевич] в прошлом году был там и рассказывал нам о необычайной красоте усадьбы и парка. Письмо, которое Вы послали мне, написано не ко мне, но я его все-таки на всякий случай распечатал. Оно по-польски, и я не понимаю, в чем заключается. Прилагаю Вам его. Пусть прочитает Пахульский. Может быть, в нем заключаются какие-нибудь интересные для моего однофамильца сведения. В последнем случае, не правда ли, друг мой, следует возвратить его в Жмеринку, где, может быть, г. Виктор Чайковский сыщется. Между поляками моих однофамильцев очень много. Вероятно, я и сам польского происхождения, но в точности решительно не знаю, кто были мои предки. Мне известно только, что мой дед был врач и жил в Вятской губернии, а засим мое генеалогическое древо теряется во мраке неизвестности. Очень может быть,, что и г. Виктор Чайковский и тот однофамилец, который ежедневно публикует в “Моск[овских] вед[омостях]” об изобретенном им пластыре для мозолей,-мои отдаленные родственники. Ночные фиалки, о которых Вы пишете, мне очень-известны. Они очень обильно растут на севере; в июне и в Московской губернии их очень много. Их аромат очень приятен, но несколько приторен. Зато они чрезвычайно красивы, и так как растут тотчас после отцвета ландышей, то, когда случалось живать летом на севере, я утешался ими, и их белый цвет отчасти даже напоминал мне несравненный весенний цветочек, об отцвете которого я очень сокрушаюсь. Если я не ошибаюсь, в Мариенгай, в самом конце,. стоя лицом к дому, по правой стороне, у Вас есть великолепные-белые акации. Цветут ли они теперь? Здесь они уже отцвели. Вообще в Каменке в нынешнем году все отцвело необыкновенно скоро; теперь в полном цвету жасмины, но я их не особенно люблю. Роз здесь очень мало. Брату Ипполиту сегодня опять хуже, и он должен опять отложить свой отъезд, а между тем служебные обязанности призывают его в Одессу. Племянник и племянницы выздоравливают. Относительно бюджетной суммы попрошу Вас, милый друг, прислать ее по почте (адрес: по Фаст[овской] жел. дор. на ст. Бобринскую, в Смелянскую почтовую контору, оттуда в Кам[енку], П. И. Ч.), но только в том случае, если это не причиняет никаких затруднений. Во всяком случае, прошу Вас, друг мой, не посылать сюда Ив[ана] Вас[ильева]. Я совсем не желал бы отнимать его услуги от Бас хотя бы и на короткий срок. Ждать я могу сколько угодно. Если Вы найдете более удобным теперь не посылать мне денег, а подождать удобного случая, то, ради бога, не стесняйтесь тем соображением, что я, может быть, нуждаюсь. Еще раз повторяю, что ждать могу сколько угодно. Засим, попросив Вас передать почтительный поклон Юлье Карловне, поцелуй Милочке и дружеское приветствие Пахульскому, остаюсь горячо Вас любящий П. Чайковский. Пожалуйста, побывайте в Людавском лесу. Что за роскошь!
76. Мекк - Чайковскому
Браилов. 23 мая 1879 г. 8 часов утра. Я так же, как и Вы, только что послала свое письме к Вам на Жмеринку, как par retour du courier [с обратной почтой] получила Ваше, мой милый, дорогой друг, и спешу написать Вам, чтобы относительно меня Вы были совершенно спокойны и не смущались ничем: домик в Симаках ни для кого и ни для чего другого не предназначается, и Вы совершенно свободны в выборе времени обитания в нем. Одно только обстоятельство относительно времени меня немножко смущает, это то, что если я поеду за границу, то это будет 1 августа, и потому, если Вы согласитесь погостить у меня в Симаках, то я бы, конечно, желала, чтобы это было за достаточно длинный срок до моего отъезда, т. е. чтобы это исполнилось между 1 июня и 1 августа, хотя повторяю при этом, что вопрос о заграничной поездке далеко не решенный, и я предпочитаю, чтобы она не состоялась. Поэтому опять-таки ничем форсировать для этого не надо.... Если Вы приедете в Симаки, мой милый друг, я пришлю Вам прочитать это сочинение Буша “Бисмарк и его люди за время войны с Франциею”. Это особенно интересно читать теперь, пока почти еще все герои книги находятся на жизненной арене, существуют и действуют еще. До свидания, несравненный, дорогой мой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
77. Чайковский - Мекк
Каменка, 1879 г. мая 29-30. Каменка. 29 мая 1879 г. Какое благодатное лето стоит в этом году! Оно одинаково благоприятно и для хозяйства и для прогулок. Жучки, которые одно время грозили серьезной опасностью для свекловицы, внезапно исчезли, и хотя во многих местах листья сильно попорчены, но это не мешает буракам расти превосходно. Вообще урожай во всех отношениях будет превосходный. Пшеница великолепная, рожь тоже. По поводу хлеба мне хочется сказать Вам, милый друг, следующее. Я внимательно читал речи Бисмарка по случаю пошлины на хлеб, а также все, что писалось об этом предмете в газетах . Очень много говорят теперь о том значении, которое должна получить Либава •как порт, которому суждено вследствие пошлины заменить Кенигсберг и другие немецкие порты. Бисмарк толкует, что Либава не опасная соперница прусским торговым портам, так как в ней нет крупного купечества и соответственного капитала. Другие говорят, что его возражение неосновательно и что купцы и капиталы явятся. Но мне очень интересно знать, как Вы на это смотрите и имеет ли Ваша Либ[аво]-Ром[енская] дорога шансы вследствие нового порядка разбогатеть. Мне очень приятно было бы узнать от Вас, что Вы об этом думаете и как отразится, по Вашему мнению, боевая пошлина Бисмарка на Ваших частных делах. Как я желал бы, чтоб Бисмарк ошибался, чтоб Россия ничего не проиграла от его выдумки и чтоб ему же пришлось раскаяться в своих каверзах против русской торговли и промышленности! Я мало смыслю в этих делах, но мне кажется, что теперь следовало бы наложить самые тяжкие пошлины на немецкие товары. Я вообще протекционист, и с моей дилетантской точки зрения мне кажется, что мы только можем выиграть от самой строгой запретительной системы. Дня четыре тому назад здесь появились тучи мошек, значительно отравляющие прогулки. Утверждают, что они исчезнут дней через пять-шесть и что это случается довольно часто, хотя и не каждый год. Когда мы сидим в лесу, приходится зажигать костер для защиты от этих назойливых насекомых. Насчет Белой Церкви я могу сказать Вам самым положительным образом, что она не продается. По крайней мере, никто здесь об этом никогда не слышал. Граф Браницкий, которому она принадлежит, почти каждое лето сам живет в своем великолепном замке. Я и рад и не рад, что Вы не можете приобрести это имение. Разумеется, очень приятно было бы видеть в Ваших руках такое великолепное имение, притом близкое к Каменке, но мне жаль было бы Браилова, которое сделалось для меня чем-то родным и близким. Если б Вы приобрели Белую Церковь, то уж не стали бы, вероятно, жить в Браилове! Марсель говорил мне как-то, что Карл Федорович имел в виду когда-то соединить Мариенгай с садом. Вот это было бы крайне желательно, хотя, к сожалению, я понимаю, что план этот имеет много неудобств, и прежде всего это затруднило бы сообщения, так как пришлось бы уничтожить дорогу, идущую параллельно с парком. Сегодня я окончил первое действие оперы. Партитура вышла объемистая. Какое наслаждение рассматривать свою уже вполне готовую партитуру! Для музыканта партитура не только коллекция разнообразных нот и пауз, а целая картина, среди которой ясно выделяются главные фигуры, побочные и второстепенные, и, наконец, фон. Для меня всякая оркестровая партитура- пе только предвкушение будущих удовольствий органов слуха, но и непосредственное наслаждение органов зрения. Поэтому я педантически соблюдаю чистоту в партитурах своих и не терплю в них поправок, помарок, чернильных пятен. Нужно мне будет непременно, когда-нибудь похвастать перед Вами, милый друг, моим нотным чистописанием, и я при первом удобном случае покажу Вам одну из своих партитур. Если, как я думаю, мне удастся побывать в Симаках, то непременно пошлю Вам посмотреть партитуру оперы. 30 мая. На меня во время прогулки сегодня напало стадо мошек. Ничего подобного я еще не испытал в жизни. Целая черная туча их летала над моей головой, садилась в волоса, уши, глаза, нос и рот. Напрасно я курил три папиросы сряду, напрасно бежал, вертел платком и махал руками. Это было что-то ужасное. Целые сотни их остались у меня в волосах, на шее, на спине. Наконец я должен был спрятаться в пшеницу и укрыться с головой до тех пор, пока они, наконец, не оставили меня. Говорят, что если случится сильный дождь, то они исчезнут. Я приговорен теперь для своих прогулок оставаться в пределах сада, который здесь имеет мало прелести, до тех пор, пока опасность от мошек минует. Юргенсон пишет мне, что вел. кн. Константин Николаевич просил Рубинштейна дать ему случай прослушать “Евгения Онегина” и что Н[иколай] Г[ригорьевич] обещался устроить все представление 13 июня. Из этого следует, что всю бедную консерваторию, по крайней мере, тех, которые участвуют в исполнении оперы, задержат до 13 июня. Вероятно, и Данильченко не попадет к Вам раньше 15 июня. Сегодня я принялся за второе действие, но работал мало, так как мы ездили все в Вербовку. Как мне жаль, что мы живем не в Вербовке. Гам так тихо, воздух так чист, так пахнет деревней! До свиданья, дорогой, милый, добрый друг! Дай бог Вам всяких благ и, главное, здоровья. Ваш П. Чайковский. Юлье Карловне сердечный поклон, Милочке поцелуй, а такте и ее новой кукле. Пахульскому дружеский поклон.
78. Мекк - Чайковскому
Браилов. 3 июня 1879 г. Я давно Вам не писала, мой милый, несравненный друг, и случилось это потому, что это время я имела так много писанья по делу, что уже не в состоянии была писать для удовольствия. Благодарю Вас очень, очень за Ваши дорогие письма; я теперь с нетерпением жду субботы,-дня, когда они приходят. Я очень радуюсь, что Ваша работа с оркестровкою оперы идет так успешно, и очень было бы мне интересно видеть Вашу рукописную партитуру в ее нарядном виде. Ужасно мне хотелось бы получить ее визит из Симаков. Мы теперь очень часто ездим туда: то вечером чай [пить], то в двенадцать часов завтракать. Там очень мило, садик такой тенистый, с балкона вид очень далекий, комнаты низенькие, уютненькие, в саду есть беседка совсем закрытая -там-то мы и завтракаем. Аллеи такие тенистые, что когда там жила Саша, то мы забавлялись делать пробу храбрости, чтобы в черную южную ночь пройти одному по этим аллеям, конечно, в то время, когда вся публика еще в сборе и в доме зажжены огни, и эту пробу не все выдерживали. Приезжайте, мой милый. дорогой, там только и недостает Вашего присутствия, чтобы оживить и осветить это миленькое местечко. В Людавский лес, который Вам понравился, друг мой, мы также всегда ездим и, вероятно, на то же самое место, в котором и Вы были; это большая поляна, окруженная лесом. Теперь еще мы не были, я жду Коли и Саши для этой прогулки. Вчера мы ездили на лодке до жидовского кладбища, там подъехали к берегу в тень, ели фрукты, на лодках же и вернулись домой к чаю. Мне бы очень хотелось развить в Вас охоту к катанью на лодке, друг мой. Вы не боитесь воды? Если Вы будете жить в Симаках, то я поставлю там для Вас прелестную, легонькую, как перышко, лодочку, и надеюсь, что Вам понравится это движение. Алексей умеет грести? Что, его общее образование продолжается?... Вы как-то писали мне, Петр Ильич, что для Льва Васильевича служит загадкою, почему Браилов не дает дохода, то для меня-то это совсем ясно, потому что расход превышает доход. Вы не можете себе представить, как они здесь ищут, куда бы деньги истратить,-и это даже теперь, тогда, когда я уже значительно подтянула вожжи. Я привела Браилов к тому, что в прошлом году я все-таки имела чистого двадцать семь тысяч рублей. Это, конечно, смешно и сказать, потому что очень мало, но ведь d первый же год после смерти моего мужа я приложила к браиловским расходам своих двести тысяч рублей?!! Теперь же сахарный завод дает абсолютный доход, из которого экономия еще поглощает часть: так, в прошлом году фабрика дала дохода пятьдесят семь тысяч рублей, из которых экономия поглотила тридцать тысяч рублей. В нынешнем году фабрика даст сорок три тысячи дохода, из них экономия истребит до двадцати тысяч, а быть может, и ничего, потому что мой настоящий управляющий очень заботится об экономии, чем я и очень довольна, и к тому же он человек, получивший специальное агрономическое образование и знает очень хорошо свой предмет. А для образчика расточительности браиловской я расскажу Вам, что в настоящее время г-н Тарашкевич (новый управляющий) хлопочет уничтожить одно условие на работу, а именно: придумали они вычистить Новоселицкий пруд, и работа эта, как Вы думаете, сколько должна стоить?-от трех до трех с половиной тысяч рублей! Я спрашиваю, для чего же это надо? Мне отвечают: да так, чтобы воды больше было, красивее. И это на фольварке, на котором мы даже не каждый год бываем. Из этого Вы можете заключить, сколько тратят на те работы, которые действительно нужны. Там уже денег не считают (и при всем этом у меня и свекловица и пшеница в нынешнем году очень плохи), но я приведу это в порядок, в особенности, если управляющий окажется во всем удачным. Письмо к г-ну Виктору Чайковскому я приказала послать ему. Оказывается, что на Жмеринке живет такое лицо, а они па почте все письма к нему шлют сюда, в Браилов. Насчет приведения в исполнение нашего бюджета скажите мне, милый друг мой, совсем без церемонии, можете Вы обойтись до того .времени, когда Вы, бог даст, приедете в Симаки? Мне бы не хотелось посылать по почто, но только, пожалуйста, скажите, нисколько не стесняясь. Что Ваш брат Ипполит уехал из Каменки? Это женатый и без детей? Где он служит? Вы желаете знать мое мнение, милый друг мой, насчет тарифных изобретений железного канцлер а? Я их нисколько не боюсь и считаю, что они глупее его самого, хотя я вполне понимаю побуждение. Бисмарк - помещик и очень любит, очень няньчится с своим Ферзеном и хочет поднять доходность имений в Пруссии. Известно ли Вам, друг мой, что за границею вообще, кроме Англии, имения приносят не больше четырех процентов дохода? У моего зятя Беннигсена и его брата есть большой майорат, который они должны получить после смерти дяди, восьмидесятилетнего старика, в Ганновере и вблизи города Ганновера. Это отличное большое имение тысяч в триста талеров, которым всегда занимался старший из наследников, и оно приносит три и в редкий год четыре процента дохода. В числе наследников на это имение находится и Беннигсен, бывший председатель палаты депутатов Берлинского рейхстага и бывший вожак партии национал-либералов. Он друг и товарищ по университету Бисмарка и, как Вы видели, изменил своей партии pour seconder les projets de son ami [чтобы оказать содействие проектам своего друга]. Этот Беннигсен очень умный человек, но родные его не любят. Ганноверский старик, дядя, не любит за то, что он пошел служить в Пруссии, т. е. изменил своему законному королю ганноверскому. А этот старик-легитимист, он был министром у покойного ганноверского короля и по его низложении не хотел иметь никакого дела с прусским правительством, хотя его очень приглашали там на службу, но il lui garde rancune jusqu'a present [он до сих пор сердится на него], и мой зять также всегда водил дружбу с ганноверским королем. Мы жили однажды в Биарице, где был также и этот король, и мой зять все ходил к нему в гости, чем тот. бедный старик, был очень доволен. Фамилия Беннигсенов есть германская, именно, ганноверская, но прадед моего зятя был на русской службе генералом и за храбрость и отличие в 1812 г. получил русское графское достоинство. Поэтому русские Беннигсены- графы, а прусские нет, хотя этому старику, дяде, ганноверский король предоставлял титуловаться графом, но тот этим но пользовался. Но это все entre parenthese [в скобках], а теперь я возвращаюсь к изобретениям Бисмарка и Либявскому порту. Замечание первою о безопасности для Пруссии Либавского порта весьма недальновидно, потому что Либавский порт есть русский порт, а не местный Либавский. Туда повезут хлеб все торговцы северной и средней полосы России, потому что Либавский порт имеет то огромное преимущество перед всеми русскими портами, что он никогда не замерзает и круглый год открыт для судов. Либавский порт может совсем убить торговлю Кенигсберга или, правильнее сказать, порт Пчилау. Тарифная же мера г-на Бисмарка будет иметь одно только печальное последствие, это вздорожание самого необходимого продукта для народа-хлеба, так что он с своею выдумкою относительно страны попадает носом в чернильницу, а для своего Ферзена или Фарцена отчасти достигнет цели. Для России же, что касается хлебной торговли, я ничего не боюсь. Она всегда будет иметь сбыт по двум простым и ясным причинам: 1) Россия производит хлеба больше, чем потребляет, по малочисленности народонаселения, а 2) Западной Европе своего хлеба с каждым годом все больше и больше не хватает по многочисленности народонаселения. не пропорциональной относительно пространства земли. Следовательно, пусть Россия только старается побольше производить хлеба, а уж сбыт ему всегда будет, и как пункт отправления отлично удовлетворяет Либавский порт. Теперь, что касается выгод нашей дороги, то ей несомненно устройство порта принесет огромные выгоды, если он будет хорошо устроен, за что именно я очень боюсь, а чтобы объяснить Вам мой страх, необходимо изложить маленький технический вопрос. Либавский порт имеет необыкновенно сильное волнение, вследствие чего и не замерзает, но это же волнение для обеспечения как работ во время сооружения порта, так и стоянки судов впоследствии, требует устройства так называемого prequator'a или волнолома. Сооружение ото должно обойтись в два с половиной миллиона рублей, причем вся постройка порта обошлась бы казне в пять миллионов рублей. А так как наши правительственные деятели больше всего придерживаются системы подслуживаний и личных угождений, а не государственной пользы, то каждый министр и хлопочет больше всего о том, чтобы отличаться экономиею в своем министерстве. Поэтому министр путей сообщения Посьет и оставил постройку prequator'a вопросом, а разрешил только устройство порта без этого сооружения, с тем чтобы во время работ наблюдать, есть ли в нем необходимость или можно обойтись и без него. Так вот теперь Вы и понимаете, милый друг мой, в каком я постоянном страхе за работы, которые уже производятся, и за благоустройство порта, от которого зависит будущность нашей дороги. Работы в одну несчастную бурю может все разметать, а в порт никто ничего не повезет, если безопасность судов не будет обеспечена. Как жаль, что министр Посьет не управляющим у меня в Браилове; здесь так надо экономию загонять. Что касается протекционизма, то я не поклонница ему. Я предпочитаю брать хорошее там, где оно есть, и это не удивительно. Кто так много занимается и постройкою и эксплуатациею железных дорог, как я, тот отрешится от протекционизма и лучше пожертвует будущими выгодами своей страны от развития фабричной промышленности для сбережения в настоящем голов, рук и ног пассажиров железных дорог. Надо Вам сказать, что правительство также в видах протекционизма обязывает нас, железнодорожных строителей и эксплуататоров, брать русские рельсы и русский подвижной состав, тогда как английские рельсы и берлинские локомотивы в десять раз лучше наших и дешевле много. Но еще теперь и у нас стали лучше работать эти предметы, а десять лет назад они были никуда не годны, так что их было опасно употреблять, а правительство требовало известный процент брать с русских заводов,- так с тех пор я и пришла к такому вкусу, чтобы брать хорошее там, где оно уже есть, а не там, где когда-нибудь может быть. Боже мой, сколько я Вам наговорила, у Вас не хватит терпения все прочитать. Напишите мне скорее, мой милый, бесценный друг, что в такой-то день Вы приезжаете в Симаки. Господи, как я буду рада! Ах, было и забыла сказать Вам свою радость. У Саши сын родился 1 июня; имени его еще не знаю. А второе, что на днях Лида приедет сюда, возвращаясь из-за границы. Насчет Данильченко Вы угадали, милый друг мой, что он приедет только в половине июня. Я очень рада, что великий князь так интересуется Вашими сочинениями. Данильченко написал мне об этом. К сожалению, соединить сад с Мариенгаем совсем невозможно, потому что между ними лежит деревня, которую некуда убрать, а было бы это, конечно, очень хорошо. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
79. Чайковский - Мекк
1879 г. июня 2-6. Каменка. 2 июня. Сестра продолжает беспокоить меня. Начала она пить воды и через четыре дня должна была остановиться. Ее начали терзать ужаснейшие мигрени. Оказывается, что вследствие малокровия она не может переносить вод. Больна она постоянно, ежедневно и ежечасно. То печень, то удушье, то мигрень, то боль в боку вследствие болезни, называемой “reins flоttants” [блуждающая почка], то дурнота, нервные припадки и т. д. Бог знает, чем все это кончится! Сюда приехала сестра моего зятя из Крыма и уговорила сестру решиться переехать месяца на два в Крым, в Ялту, где имеется в виду дача. Написали туда, и если дача свободна, то, вероятно, в июле совершится переселение в Крым. С какой охотой я отдал бы ей часть моего здоровья, которое в настоящее время находится, слава богу, в самом цветущем виде. Только бессонницей я немножко страдаю, как всегда летом. Я получил от брата Анатолия сведения относительно дела о разводе. Поверенный известной особы, тот самый, который посещал его зимой, был у него. Брат говорил ему, что нельзя вести дело с женщиной, которая упорно отказывается понимать, об чем с ней говорят (она написала недавно Анатолию письмо, которое, по совершенно полному отсутствию человеческого смысла, превосходит все прежние ее писания) и сегодня не хочет того, что хотела вчера. Поверенный этот, почему-то скрывающий свое имя и адрес, обещал, что известная особа подчинится всем формальностям и будет говорить и делать по его наущению все, что потребуется. Брат находит этого господина почти столь же тупым и непонимающим, как его доверительница. Они пришли к тому результату, что дело начнется осенью. А покамест он передал просьбу известной особы об увеличении ее пенсии до разрешения дела. Я намерен отказать, ибо не следует потакать ее вымоганьям. Я, разумеется, сделаю со своей стороны все возможное, дабы добиться желанной цели, но почти уверен, что из всего этого опять ничего не выйдет. 4 июня. От брата Анатолия я получил известие, что, по всей вероятности, он получит отпуск на один месяц с 1 июля. Но это еще не совсем верно. В следующем письме он обещает дать мне положительное сведение. Сестра поедет в Крым 1 августа. Теперь, чтобы составить план распределения времени на лето, мне бы еще очень хотелось узнать наверное, едете ли Вы за границу и если едете, то 1-го ли августа. С сегодняшнею почтой я посылаю Вам, милый друг мой, напечатанные скрипичные пьесы, посвященные Браилову. Очень может быть, что у Вас их еще нет в печатанном виде. Напечатано весьма изрядно. На этих днях я делал корректуру нашей симфонии,-через два года после ее сочинения! Переложение, сделанное Танеевым, мне очень нравится. Оно нетрудно, т. е. насколько можно переложить нетрудно столь сложную оркестровую вещь. Только первая часть (самая лучшая) покажется Вам, вероятно, не вполне удобоисполнимой, но Танеев не виноват: он сделал все, что мог. Это одно из тех сочинений, которые не поддаются удобной переделке и теряют все свое значение, будучи лишены красот оркестровой звучности. Хотя два раза делал корректуру Танеев и два раза Кашкин, но я все-таки, нашел еще много ошибок. Какое ужасное для меня бедствие, что в Москве и вообще в России нет хороших корректоров! Решительно ни на кого положиться нельзя, а сам я - очень плохой корректор. Это очень грустно! Нет почти ни одной моей вещи. которая не была бы обезображена крупными опечатками. К счастью, нашу сюиту Юргенсон послал гравировать в Лейпциг, где ее и корректировать будут, и можно быть вполне уверенным, что опечаток в ней не будет. Сейчас только мы приехали из леса. Чудесная вещь лес! Часто вспоминаю я Ваши чудные леса, милый друг мой, и в особенности Людавский, который теперь сделался до такой степени моим фаворитом, что я даже Тартакам изменил! Среда, 6 июня. 7 часов утра. Вчера вечером я получил письмо Ваше, полное самых интересных сведений. Бесконечно благодарен Вам за него, дорогой друг! Но, несмотря на наслаждение, испытанное мною при чтении этого письма, мне было немножко неприятно думать, что столь длинным писанием Вы могли утомить себя, следствием чего могло быть нездоровье, головная боль! Утешаю себя надеждой, что, быть может, ничего этого не было. Не скрою от Вас, что Симак и были причиною совершенно бессонной ночи, проведенной мною сегодня. Дело в том, что я не в состоянии изобразить Вам, до чего мне тяжело было бы отказаться от наслаждения пожить там, а между тем я решительно не могу найти в предстоящих месяцах такой период времени, который я мог бы провести у Вас в гостях, не смущаемый никакими помехами. Вчера же я получил известие от брата Анатолия, что прокурор назначил ему отпуск с 1 июля по 1 августа, следовательно июль я должен пробыть в Каменке, дабы не лишить каменских обитателей сообщества брата, который со своей стороны ни за что не проведет своего короткого отдыха иначе, как со мной. Таким образом оказывается, что всего удобнее мне было бы побывать в Симаках в августе или сентябре, когда Анатолий будет уже в Петербурге, а сестра с семейством-в Крыму. Но в августе Вы, может быть, поедете за границу! Таким образом, соображая все эти обстоятельства, я тщетно верчусь в этом cercle vicieux [порочном круге], не находя из него удобного выхода. Я бы мог часть текущего июня месяца посвятить Сумакам, но тут я опять встречаю препятствия. Во-первых, теперь уж поздно, и если предположить, что 15 июня я бы мог выехать, то мне пришлось бы провести в Симаках всего две недели, а этого мало! Во-вторых, в конце июня я собирался съездить в Сумы, Харьк[овской] губернии, где я обещал побывать хотя бы на самый короткий срок и где мне нужно быть, чтобы устроить на предстоящий год того племянника моего зятя, которого в прошлом году мне удалось поместить в Сумскую гимназию и которому приходится остаться там еще на один год. Кроме того, Модест усиленно просит меня побывать в течение лета в деревне, где он живет и откуда ему в нынешний раз нельзя будет вырваться, как в прошлом году. Хотелось бы удовлетворить его желанью, и тоже не знаю, в какое время. В результате я прихожу к тому, что могу быть в Симаках или 1) от 15 июня до 1 июля, или 2) в августе или сентябре. В первом случае я бы постарался обойтись без поездки в Сумы, которая, в конце концов, не необходима, и провел бы у Вас ровно две недели. Во втором случае я мог бы остаться дольше, и мне это было бы более по душе, тем более, что начало осени после весны самое приятное для меня время года. Будьте так добры, дорогой друг мой, помогите моей нерешительности и произнесите резолюцию. Если же оказалось бы, что и то и другое почему-либо неудобно, то, нечего делать, пришлось бы отложить столь горячо желанное гощение у Вас до будущего года. Очень радуюсь, что Вы довольны г. Тарашкевичем и что есть надежда на улучшение Вашего хозяйства. Дай бог чтоб все дела Ваши устраивались как можно лучше. Брат мой Ипполит служит в “Обществе пароходства и торговли”, у Чихачева. Он командует пароходом, делающим рейсы по Черному морю. В настоящее время с ним случилось очень благополучное обстоятельство. Он вместе с дядей своей жены пустились в одну аферу, обвенчавшуюся полным успехом, и на долю его досталось пятьдесят тысяч. Так как служба его трудная и плохо вознаграждаемая, то для него это большое счастье. Детей у него нет, но есть воспитанница, очень милая девочка, которую он взял из Воспитательного дома и вполне адоптировал [Adopter (фр.)-усыновлять.] ее. Алеша мой продолжает ходить к здешнему учителю народной школы и очень успешно занимается теми предметами, из которых ему придется держать экзамен для получения льготы по воинской повинности. Поздравляю Вас с новым маленьким Беннигсеном. Зятя Вашего я помню маленьким правоведиком. Я знал, что он происходит от полководца, но не знал, что он его правнук. Я думал, что он внук его. Прадед его - тот генерал, которому Наполеон после Фридланда, в Тильзите сказал: “Vous avez ete mediant a Austerlitz” [“Вы были злы в Аустерлице”.]. Относительно бюджетной суммы прошу Вас, милый друг, не беспокоиться. Я получу ее, когда к тому представится удобное обстоятельство. Спасибо Вам за память и непрерывные заботы обо мне! До свиданья, милый, добрый друг. Ваш П. Чайковский.
80. Мекк - Чайковскому
Браилов, 10 июня 1879 г. Воскресенье. Сколько радости Вы мне доставили, милый, бесценный друг мой, присылкою напечатанных пьес Ваших, посвященных Браилову, с каким наслаждением я, так сказать, вдыхала в себя слова, которые были у меня перед глазами: cdedie а. В..... Souvenir d'un lieu cher” et tout сa venant d'un homme qui m'est si cher, a. moi! [“Посвящено Б[раилову]. Воспоминания о дорогом месте” и все это идет от человека, который мне так дорог!] Благодарю Вас, мой дорогой, бессчетно раз. Под впечатлением того чувства, которое я испытывала, глядя на Ваше сочинение, я всю прошлую ночь видела Вас во сне, Вы были такой славный, мое сердце так рвалось к Вам! Я также хочу завести порядок, милый друг мой, писать Вам каждое воскресенье, но вот сегодня у меня второй день голова болит, и для того, чтобы иметь возможность написать Вам, я целый час прикладывала ко лбу лед, и стало легче. Я вижу и признаю вполне, дорогой друг мой, что ни в июне, ни в июле Вам приехать ко мне невозможно, поэтому прошу Вас, мой милый, хороший, подарить август месяц, но, пожалуйста, никак не меньше месяца. Одним словом, я желала бы, чтобы Вы приехали не позже 1 августа и уехали не раньше, как я уеду из Браилова, что, вероятно, произойдет около 10 сентября. Хорошо? Так можно? Я за границу, по всей вероятности, не поеду, а если что-нибудь неожиданное заставит меня, тогда я Вам сообщу, милый друг мой; и Вы вместо Симаков поживете в Браилове до сентября, потому что в сентябре предполагает приехать сюда мой Володя охотиться. Итак, мой дорогой, несравненный друг, если Вы хотите меня утешить, обрадовать до глубины сердца, то приедете 1 августа в Сиамаки и погостите у меня до моего отъезда из Браилова. Zgoda? [Согласны?]- как говорят поляки. А мой бедный учитель польского языка, а Ваш ученик Пахульский третью неделю мучится глазною болезнью, и теперь дошло до того, что доктор запретил ему совсем из комнаты выходить, и ничего делать не может и только мечтает о композиторстве. С каким нетерпением я жду появления нашей симфонии, но как это долго все у нас делается; пожалуй, сюита будет раньше готова? Что это- бедная Александра Ильинишна так упорно хворает? Сохрани ее господь, таким людям надо жить, долго жить на благо другим; пошли ей бог облегчение. Мы с Юлею почти все приготовили для Вас в Спмаках. Не так хорошо, как бы я желала, но комнаты уже испорчены, так что и поправить их нельзя, очень низки, но я все-таки очень люблю этот флигелек. Я очень желала бы, милый друг мой, чтобы Вы устояли на том, чтобы н е увеличивать пенсии известной особы, потому что тогда она будет сговорчивее насчет развода, а в противном случае ей будет выгоднее вечно получать от Вас пенсию, поэтому будьте тверды, дорогой мой, не дайте у Вас выпросить, ведь ни за что Вы ничем не обязаны ей ни одною счастливою минутою. У меня теперь дом переполнен. В среду приехали мои правоведы, а в пятницу Лидя с семейством, так что стол в столовой занимает комнату буквально во всю длину, потому что кроме своего семейства у меня в нынешнем году шесть учителей, но, впрочем, Данильченко еще не приехал. Коля служит мне теперь чтецом газет, пока Пахульский болен. Дети Лидины подросли, но такие немцы, что ни слова по-русски не понимают. У них две няни немки, вследствие этого и родители говорят с ними по-немецки, и теперь почти целый год были за границею, так что и забыли по-русски. Вы пишете, друг мой, что знали моего зятя Беннигсена правоведиком, но он не кончил в Правоведении, а ушел в Гейдельберг в университет и там прошел курс на камеральном отделении естественных наук. Саша, слава богу, поправляется. Маленького назовут Юрием. Лида также в ожидании такой же расправы. Погода у нас эти дни очень жаркая. Мы эти дни никуда не ездили по случаю приезда Лиды. Хлеба у меня нехороши: ни пшеница, ни свекловица не обещают много. У меня в этом месяце много семейных праздников: 1 июня Лицино рожденье, 6-го-Сашонкино, 15-го-Володино и 29-го-Ваши именины, милый друг мой. Скажите, пожалуйста, Петр Ильич, Вашему Алеше, что я'поручаю ему напоминать своему барину о приезде в Симаки и что для него там также комната готова. Он, должно быть, славный мальчик; желаю ему очень успеха в науках. Юля передает Вам сердечный поклон.... До свидания, мой милый несравненный, друг. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Р. S. Забыла еще попросить Вас, друг мой, спросить Льва Васильевича, где можно доставать минеральных туков для удобрения и почем за пуд. Извините, мой дорогой, что беспокою Вас.
81. Чайковский - Мекк
Каменка, 12 июня. 1879 г. июня, 12-13. Каменка. У нас здесь на бураки новое бедствие и еще гораздо более ужасное, чем жучки. Появился червь на всех плантациях, пожирающий свеклу дотла. Если вследствие какого-нибудь нового атмосферического влияния он вскоре не исчезнет, то опасность для каменского хозяйства очень большая. Бедный Лев Васильевич ходит мрачный и задумчивый. Про себя скажу Вам,, милый и добрый друг мой, что я мог бы назвать себя совсем счастливым и благополучным, если б только не страдал по ночам бессонницей. Впрочем, это всегда бывает со мной летом. Работа моя подвигается довольно быстро. Она немножко утомляет меня, особенно теперь, вследствие жары и несносного приставания мух, но зато сколько и удовольствия она доставляет мне! Трудно передать наслаждение, которое испытываешь, когда отвлеченная музыкальная мысль принимает вследствие передачи тому или другому инструменту или группе инструментов реальную форму. Это если не самая приятная, то одна из самых приятных минут в процессе сочинения. Если, к тому же, как это теперь и есть, инструментуется вещь, про которую знаешь, что она составляет шаг вперед в своей деятельности, то удовольствие сугубое. Но кроме всего этого “Иоанна д'Арк” имеет для меня еще ту прелесть, что каждая нотка ее напоминает мне ту или другую минуту из последней заграничной поездки, которая была для меня все время удивительно приятна. Дня через два я буду перенесен на Viale dei Соlli, так как примусь за сцену, с которой я начал сочинение оперы во Флоренции. Среда. 13 июня, 6 часов утра. Еще очень рано, а я успел уже совершить прогулку. Утро великолепное, но будет очень жаркий день, потому что уже теперь жарко. На столе своем я нашел депешу, принесенную, вероятно, еще поздно вечером. Она от Юргенсона, который сообщает, что дело его с Бахметевым, директором придворной капеллы, выиграно. Я, вероятно, в свое время сообщал Вам, что вследствие распоряжения, сделанного по просьбе Бахметева, весной у Юргенсона конфисковали все экземпляры моей обедни . Дело в том, что капелла имеет привилегию сочинять церковную музыку и ради своих выгод, которые состоят в том, чтоб покупались исключительно произведения Бортнянского и Львова, принадлежащие ей, она ревниво оберегает эту привилегию. Петь в церквах и распространять в продаже дозволяется только сочинения, одобренные капеллой, а она ничего не одобряет, если не заплатишь большой взятки. Вот почему до сих пор никто из русских музыкантов не писал для церкви. Юргенсон решился напечатать мою литургию без одобрения капеллы, в том предположении, что если возникнет дело, то, вероятно, оно послужит к разъяснению совершенной несостоятельности бахметевской монополии. И вот после ареста издания он начал иск против Бахметева об удовлетворении его за убытки, претерпенные вследствие ареста, и теперь дело выиграно. Это важно не столько по отношению к моей литургии, которая, может быть, и не представляет особенных достоинств, а по отношению к торжеству принципа свободы сочинения духовной музыки. Я очень рад этому решению суда. При этом письме я приложу Вам карточку мою, кажется, не особенно удачную. Она была снята два года тому назад в Москве. Теперь все участвовавшие в “Онегин е” просили дать им мои карточки. Так как я с тех пор ни разу не снимался, а теперь в Москве сняться было некогда, то я написал к Дьяговченке, чтобы в случае сохранения негатива он прислал мне дюжину. Не правда ли, что карточка неважная? 5 часов. Ровно двадцать пять лет тому назад в этот день умерла мать моя. Это было первое сильное горе, испытанное мною. Смерть эта имела громадное влияние на весь оборот судьбы моей и всего моего семейства. Она умерла в полном расцвете лет, совершенно неожиданно, от холеры, осложнившейся другой болезнью. Каждая минута этого ужасного дня памятна мне, как будто это было вчера. Получил письмо Ваше, мой добрый друг. Само собой разумеется, что я с величайшим удовольствием проведу август у Вас в гостях. Благодарю Вас за заботы о моем помещении. Ради бога, друг мой, не очень беспокойтесь о комфортабельности симакского домика. Я в этом отношении очень не избалован. Буду с нетерпением ожидать августа! Над Каменкой уже несколько дней носятся тучи, и в ту минуту, как я Вам пишу, где-то далеко гремит, но дождя давно уже нет, и все грозовые тучи пролетают мимо. Между тем, это единственный якорь спасения. Только сильный ливень может помочь бедным свекловичным плантациям. Барометр не опускается, из чего следует, что опять ничего не будет. Ради утешения, пойду пешком в лес. Очень жаль, что бедный Пахульский страдает глазами. Пожалуйста, милый мой друг, передайте ему мои пожелания поскорей поправиться. Я передал моему Алеше, что Вы были так добры поинтересоваться его занятиями, и он был невыразимо польщен этим. Он действительно необычайно хороший мальчик по сердцу и уму, и для меня большое счастье такой слуга. К сожалению, воинская повинность угрожает мне отнять его от меня надолго. Он очень усидчиво и прилежно занимается, чтобы выдержать экзамен на льготу. Бедный Loulou! Жаль юношу, погибшего такой скверной смертью, да еще в жертву коварному Альбиону. Читали ли Вы в “Вестнике Европы” начало повести Данилевского “Мирович”? Весьма недурно. До свиданья, милый, дорогой друг. Ваш П. Чайковский. Р. S. Юлье Карловне нижайший поклон и Милочке поцелуй.
82. Мекк - Чайковскому
Браилов, 17 июня 1879 г. 1/2 9-го часа утра. Милый, несравненный друг мой! Вчера вечером я получила Ваше письмо и Ваше дорогое изображение. Я нахожу фотографию очень недурною, главное, глаза Ваши, бесподобные глаза вышли вполне хорошо. Тысячу раз благодарю Вас, дорогой мой. Как мне жаль бедного Льва Васильевича в его бедствиях с. свекловицею. Это действительно большое горе, но я надеюсь, что последнею бурею, дождем и холодом уничтожило этого отвратительного червяка; дай бог. Я ужасно боюсь, чтобы эти бедствия не перебрались к нам в Подольскую губернию. А мне тоже явилась большая неприятность. Делают мне придирку за то, что управляющий поляк, тогда когда я знаю, что, например, у князя Кочубея в нашей же губернии управляющий и вся администрация поляки, и много где еще, и не знаю, за что их никто не тревожит, а мне запрещают, а это делает мне большое расстройство, потому что я не имею другого в виду. Вызываю опять Ивана Ивановича; не знаю, как дальше сделаю. Лида еще здесь, но на днях уезжает. Она много поет мне, я советую ей побольше петь Ваших романсов, но аккомпанементы затрудняют ее. Сама она никогда не аккомпанирует себе, а муж, который исполняет эту должность, слишком плохой музыкант для Ваших аккомпанементов. Скажите, друг мой, не были ли Вы знакомы в Петербурге с Жуковскою, дочерью поэта Жуковского и бывшею фрейлиною императрицы, а потом женою вел. кн. Алексея Алек[сандровича]? Вы, вероятно, знаете, что ее развели с великим князем, а теперь она замужем за двоюродным братом моего зятя Левиса и живет в Дрездене. Теперь Лида, бывши в Дрездене, познакомилась с нею, и она спрашивала Лиду, не поет ли она Ваших романсов, и говорила, что она очень любит их. Мне всегда приятно это слышать... Вчера приехал Данильченко, но я его еще не видела.... В “Вестнике Европы” я ничего не читала, потому что сама не могу читать из-за своей головы, а лектор мой болел глазами. Теперь ему лучше, но на воздух не может еще выходить, и читать не скоро можно будет. Его весьма трогает Ваша доброта к нему.... Я написала сегодня в Москву, чтобы мне выслали Вашу обедню, Меня также очень радует успех Юргенсона относительно Бахметева. Я терпеть не могу этих взяточников, рутинеров-тормазов. Буду ждать с нетерпением “Иоанны д'Арк”. Любимая книга Вашего друга, Милочки, есть, как она называет, “Album de Jeanne d'Arc”, т. е. то сочинение о ней, которое было у Вас во Флоренции. Она каждый день приходит в мой кабинет и смотрит эту книгу, всю с начала до конца. Я не скажу, чтобы мне особенно было жалко Loulou, но я крайне возмущена поступком гостеприимной Англии. Это она продала этого несчастного юношу за дружбу принца Уэльского с Гамбеттою. Вообще Англия фатальна для Бонапартов, пора бы им понять это. Но бонапартисты не смущаются, устроили престолонаследие; Кассаньяк может продолжать свою бурную деятельность. А мне нравится его бесцеремонность, потому что, во-первых, я люблю энергию везде, а во-вторых, я не поклонница республики, а у него она не выходит из эпитета infаmе [гнусная.]. Это премило. Я уже несколько дней никуда не езжу, потому что сильный ветер, а я его не выношу. Погода хмурится, похоже на дождь. До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
83. Чайковский - Мекк
[Каменка] 20 июня 1879 г. Среда, 5 часов утра. Сегодня, милый друг мой, я отправляюсь из Каменки и совершу мою поездку по следующей программе. Выезжаю сегодня вечером, завтра утром буду в Киеве. Проведу там весь день и приобрету разных нужных мне вещей, как-то: нотной бумаги, папирос, книг и т. п. Завтра же вечером по Курско-Киевской и после по Сумской линии съезжу в Сумы ив деревню к моему приятелю Кондратьеву. 1 июля или около этого приедет туда брат Анатолий, с которым вместе отправимся тотчас же в деревню, где живут Конради и Модест. Последняя поездка довольно затруднительна, так как придется ехать днем восемьдесят верст по степи. Решился же я побывать у Модеста теперь потому, что получил от него письмо, в тоне которого заметил хандру и горячее желание повидаться со мной. Бедный Модест! чем более и более он привязывается к своему воспитаннику, тем глубже и глубже обнаруживается полный разлад между ним и родителями Коли. Г-н Конради - человек дельный и умный, но в семействе является черствым эгоистом и деспотом, а также самодуром. Жена его- женщина очень пустая, неровная нравом, капризная и взбалмошная. Видимые отношения Модеста к ним обоим хорошие, но сойтись с ними он не может и очень тяготится положением своим в доме, дух и направление которого ему крайне антипатичны. По временам он падает духом и тоскует. Да и есть с чего? Ради нежной любви к своему ученику и чувства долга, ему надо еще много лет прожить в среде несимпатичной, а исхода никакого нет! Проезжу я всего дней около пятнадцати и хочу полениться. Я устал от работы, и нервы мои немножко расходились. Вообще я чувствую себя хорошо, но страдаю бессонницей, и по временам на меня находит то ощущение физического и нравственного утомления, доходящего до совершенного изнеможения, на которое я жаловался Вам прошлым летом. Но это чистейшие пустяки. Нужно только немножко рассеяться, отдохнуть и собраться с силами. Теперь у меня готовы два полных действия оперы и притом самые большие. Если Вы в следующее воскресенье будете совсем здоровы и вздумаете обрадовать меня письмом своим, то попрошу Вас, дорогой друг, адресовать так: Сумская линия, станция Сыроватка, Николаю Дмитриевичу Кондратьеву, для передачи П. Ч. По этому поводу скажу Вам еще раз, что уж говорил несколько раз прежде. Ради бога, милый и добрый друг мой, не делайте над собой никакого насилия ради поддержания пашей корреспонденции. В прошедшем письме Вы сообщили мне, что с большим трудом написали мне письмо вследствие головной боли. Мне очень тяжело думать, что Вы из-за меня усугубили свои страдания. Убедительнейше прошу Вас писать мне только тогда, когда Вы совсем здоровы, когда это нисколько не затруднительно для Вас. Я могу ждать сколько угодно, лишь бы мне знать, что все у Вас благополучно, а об этом можно, в случае большого антракта между двумя письмами, телеграфировать. Мне и в голову никогда не приходит ожидать, чтоб на каждое письмо мое Вы непременно тотчас же ответили мне! Ведь если я пишу Вам аккуратно, то это потому, что не страдаю, как Вы, частыми мигренями и что для меня писать Вам не только всегда приятно, но и всегда легко. Вовсе или очень подолгу не получать Ваших писем было бы для меня ничем не вознаградимым лишением, но на частые письма от Вас я не могу и не хочу рассчитывать, ибо знаю очень хорошо. как должна быть огромна Ваша корреспонденция и деловая и семейная, а Вы между тем так часто страдаете мигренями. 7 часов утра. Мне принесли сейчас письмо Ваше. Радуюсь, что все у Вас благополучно, но сокрушаюсь по поводу неприятностей, причиняемых Вам за Тарашкевича. Это возмутительно глупо. Я еще допускаю, что, например, в Киевской губернии запрещено полякам приобретать недвижимую собственность. Но какой смысл в том, чтоб в Подольской губернии поляку нельзя было управлять имением? Это уж прямо отзывается притеснением. С Жуковской я незнаком и никогда ее не видел, но слышал о ней. Червяк начинает исчезать с бураков, но вреда наделал много. Вообще в нынешнем году свекловица будет плохая. В некоторых экономиях плантации имеют самый жалкий вид, так как сначала их ел жук, потом пришлось пересеять, потом опять жук ел и этот пересев, потом засуха, наконец червяк. Слава богу, буря с ливнем, бывшая на прошлой неделе, оказала на все поля самое благодетельное влияние. Я получил на днях из-за границы три письма с приятными известиями по поводу моих сочинений. Бюлов играл мой концерт на фестивале в Висбадене и в Лондоне . Фитценгаген имел на Висбаденском фестивале большой успех с моими вариациями . Третье же письмо от Colonn'a, капельмейстера концертов в Chatelet. Письмо необыкновенно для меня лестное, милое и полное симпатии к моей музыке, которую он хочет энергически пропагандировать, несмотря на слабый успех “Бури”. Но что меня невыразимо радует, так это то, что я узнал из газеты “Киевлянин”, что там в университетской церкви несколько раз пелась моя полная литургия. А я ведь думал, что, пожалуй, она обречена на вечное игнорированье! Как мне жаль, что Вы принуждены обходиться без чтения. От души желаю Пахульскому скорейшего выздоровления. Вас и Юлию Карловну благодарю от души за “Русскую старину”. Будьте здоровы, милый друг мой! Беспредельно любящий Вас П. Чайковский.
84. Мекк - Чайковскому
Браилов, 24 июня 1879 г. Мне очень скучно, что Вы уехали из Каменки, мой милый, бесценный друг, да еще и так далеко, да и к людям, которые мне совсем несимпатичны. Г. Кондратьев, должно быть, по меньшей мере, бабоват, когда советовал Вам в материальном трудном положении молиться богу? Это уже бабье отношение к делу. Вам, вероятно, друг мой, известен анекдот, как одной старушке-даме советовали купить пятипроцентный билет с выигрышами, и она отвечала: “и на что там билет; когда бог захочет, так и без билета выиграешь”. Ну, а ведь мужчина должен знать, что из небесной канцелярии ни выигрышей, ни пособий не посылают. Господ Конради я не люблю за Модеста Ильича. То ли дело в Каменке-там одна Александра Ильинишна чего стоит, а если обставить ее такими милыми существами, как ее дети, такими благородными личностями, как ее братья, муж, то получается такая прелестная картина, на которую любуешься и глазами и сердцем. Какой очаровательный ансамбль, какая прелестная группировка. Такое семейство-благо для человека, который много ошибался, много разочаровывался в жизни: на такой картине успокаивается больное сердце, раздраженное воображение... Несказанно радуют меня успехи Вашей музыки за границею, милый друг мой, и очень я люблю этого Colonn'a за то, что он ценит Вашу музыку. Пошлите Бюлову и ему по экземпляру Вашего “Онегина” и из Ваших сочинений посвятите что-нибудь Колонну. Знаете, эти иностранцы ужасно чувствительны к таким внешним выражениям, и такое сочинение должно быть оркестровое, для того чтобы каждый из артистов его оркестра видел, что это ему посвящено. Это будет доставлять ему огромное удовольствие, а он хороший человек. Бюлову Вы посвятите Ваш фортепианный концерт, a Colonn'y надо оркестровую пьесу. Сегодня такой холод, что не знаешь, что и думать о беспорядках в природе; везде революционные стремления. С управляющим у меня я не знаю еще, как устроится, Я буду его держать, если не потребуют его увольнения. Пахульский не знает, как и благодарить Вас за Вашу память об нем. Его глаза теперь лучше, но читать еще не может... Данильченко говорил, что великому князю очень понравился “Евгений Онегин”. Но больших подробностей я от него не могла узнать, он не знает сам. Я предполагаю скоро съездить в Одессу для разнообразия и для того, чтобы накупить каких-нибудь вещей для лотереи к 15 июля; этот день св. Владимира, киевского патрона, и именины моего Володи, и мы всегда празднуем этот день... Какое ужасное это убийство, сделанное в Петерберге Ландсбергом. Мне кажется, что и тут принимала участие социалистская пропаганда. Нехорошие дела на свете делаются. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем горячо любящая Н. ф.-Мекк.
85. Чайковский - Мекк
Милый и дорогой мой друг! Низы, 27 июня 1879 г. То сочувствие, с которым Вы в письме Вашем говорите о каменских обитателях, мне. в высшей степени приятно. Вы совершенно справедливо называете всю каменскую обстановку “прелестной картиной”. Редко где можно встретить кучку людей столь прекрасных, как в доме сестры и зятя, и я всегда чувствую себя глубоко счастливым, живя у них. Тем не менее, я не раскаиваюсь, что приехал сюда на несколько дней. Во-первых, мне нужно было устроить дело с племянником зятя, которого в прошлом году я поместил в Сумскую гимназию; во-вторых, я довольно люблю место, где нахожусь теперь. Это долина чудесной речки Псёл. Она протекает рядом с домом, в саду, обросшем вековыми деревьями, очень старом и красиво расположенном. Здесь я в старые годы живал и работал. В 1874 г. здесь в течение трех летних месяцев я написал всего “Кузнеца Вакулу” . Наконец, не претендуя восстановить в Вашем мнении моего амфитриона [гостеприимного хозяина (из греческой мифол.).], который действительно, по выражению Вашему, несколько бабоват, я все-таки скажу, что он человек во многих отношениях недурной и приятный. Жену же его я положительно люблю. Если еще прибавить к этому, что здесь есть множество великолепнейших прогулок, которые ничто не мешает мне ежедневно посещать, то в результате выходит времяпрепровождение довольно приятное. А все-таки я скучаю по Каменке и всей душой стремлюсь туда. Все жду известий от брата Анатолия и ответа на письмо мое, от которого будет зависеть разрешение вопроса: поеду ли я отсюда вместе с Анатолием к брату Модесту, или прямо возвращусь в Каменку. Во всяком случае, в начале июля я возвращусь к себе домой. Чтобы хорошенько отдохнуть, я не взял сюда никакой работы и предаюсь полному бездействию. Вчера я получил очень приятное известие от Юргенсона. Дело в том, что я непомерно тяготился предстоявшей мне ненавистной работой над клавираусцугом оперы. Вы не поверите, друг мой, как невыносимо тяжело по написании объемистой партитуры снова приниматься за ту же работу в другой только форме! С целью избавиться от этой тягости я просил Юргенсона поискать в Москве, не найдется ли кто-нибудь, кто бы за умеренное вознаграждение взял на себя эту черную работу. Такой человек нашелся, и вчера Юргенсон мне об этом телеграфировал. Это некто Мессер, музыкант мне известный, очень добросовестный и усердный. Я ликую и торжествую при мысли, что сбросил с себя тяжелую обузу. Сейчас написал в Каменку, чтобы партитуру (первых двух действий) немедленно отправили в Москву. До свиданья, бесценный друг! Желаю Вам приятного путешествия в Одессу. Скоро опять напишу Вам. Ваш П. Чайковский.
86. Чайковский - Мекк
Низы, 30 июня 1879 г. Вот уже неделя, что я здесь. Праздность начинает тяготить. меня, и мысль, что часы летят, а партитура не двигается, все более и более терзает мое сердце. Наконец вчера вечером я открыл и сознал в себе ощущение довольно сильной тоски по. Каменке и скуки. Мне захотелось домой и захотелось до того сильно, что ночь провел бессонную, а сегодня болит голова, нервы расстроены, и хочется убежать отсюда. Как пророчески Вы отнеслись к моему пребыванию здесь! Вы совершенно правы. Я могу жить счастливо или в Каменке или в одиночестве, и середины между этим нет. В первые дни мне здесь не было скучно. Чудесная река, милая природа, воспоминания о прежних посещениях этого места, все это мне было довольно приятно. Но продолжалось это очень недолго. Но я все-таки рад, что был здесь, так как это послужит мне уроком. Пропасть, образовавшаяся в последние годы между мной и всем остальным человечеством, за исключением нескольких близких, расширилась настолько, что нечего больше пытаться переходить ее. К тому же, частое созерцание той нравственной красоты, среди которой живут каменские обитатели, избаловало меня. Я сделался требователен и раздражителен, когда встречаюсь с проявлениями нравственного убожества и пошлости. Мне становится несколько душно... Не знаю, случалось ли мне говорить Вам, что сестра моя одарена поразительною способностью лечить. Практика ее очень значительна, и леченья до того успешны, что слава ее врачеваний зашла далеко за пределы Каменки. Что касается меня, то я питаю большое доверие к ее лечениям, ибо сам несколько раз .был свидетелем, как в Каменке и Вербовке она спасала людей, приговоренных к смерти. Я нашел у Кондратьева одного старого знакомого, приехавшего к нему погостить . Человек этот вынес нынче зимой оспу и притом самую ужасную - черную. Стал он было поправляться и приехал сюда еще слабым, но уже здоровым. Вдруг стал он слабеть, худеть, терять аппетит, между тем живот у него сильно вздулся, и ноги распухли. Оказалось, что это водяная. Лечили его здесь два доктора один за другим, но положение ухудшалось, а слабость увеличивалась, и я застал его в отчаянном положении. Вспомнив, что сестра удачно вылечила нескольких больных этой болезнью, я тотчас же написал ей письмо с подробным изложением хода болезни, всех ее признаков и проявлений. Третьего дня получился ее ответ. Она предписала строжайшее молочное лечение (молоко по нескольку стаканов в день с известковой водой), микстуру из ipecacuana и еще чего-то и два приема хинина в небольшом размере. В тот же день мы начали это леченье, и, к моему величайшему удовольствию, вчера уже больному было легче настолько, что вечером он с помощью других дошел до балкона и просидел целый час на воздухе и охотно разговаривал с нами. Я вполне надеюсь на его выздоровление. Сестра просила постоянно уведомлять ее о ходе болезни, и по моем отъезде Кондратьев будет сноситься с ней письмами. Брат Анатолий пишет, что второго или третьего будет здесь. Тотчас по его приезде отправимся к Модесту и, пробыв там дня три, возвратимся в Каменку. Невозможно выразить Вам, до чего мне хочется поскорей домой! Будьте здоровы, милый, добрый друг! Ваш П. Чайковский.
87. Мекк - Чайковскому
Браилов, 30 июня 1879 г. Вчера получила Ваше письмо, милый, дорогой друг мой, и хотя вполне примиряюсь с Вашим пребыванием в Низах, потому что, во-первых, Вам там нравится, а во-вторых, письма Ваши оттуда приходят скорее, но все-таки я буду очень рада, когда Вы вернетесь в Каменку. Здесь ближе, и я понять не могу, как это выходит так, что оттуда письма идут скорее. Поздравляю Вас еще раз, дорогой мой, с днем Вашего ангела. Желаний моих Вам так много, что всех их перечислить невозможно, поэтому я привожу их к одному знаменателю-полнейшему безмятежному счастью... Пишу Вам накануне своего отъезда в Одессу. Я с удовольствием предпринимаю эту поездку, потому что мои нервы не выносят долгого сиденья на одном месте, мне необходимо бывает освежиться новыми впечатлениями, новыми видами, а там к тому же есть море, которое я вообще так люблю... Я также очень радуюсь, что Вы не будете сами трудиться над клавираусцугом. Вам надо беречь свои силы на то, чего никто не в состоянии сделать, кроме Вас. Я еще не получила Вашей обедни и жду ее с нетерпением. Она уже выслана мне. Читали ли Вы, друг мой, статью какого-то г. Васильева в “Московских ведомостях” по поводу запрещения Вашей обедни? Кто такой этот г. Васильев? Он пишет дельно. Недавно я играла с Данильченко, с виоленчелем, Andante из Вашего первого квартета. Что это за прелесть! Если слушать его каждый день, то и тогда он не перестанет охватывать все сердце, доводить человека до слез. Боже мой, сколько силы и власти Вы имеете над человеческими организмами. Завидная доля! [В подлиннике следующий лист утрачен, текст его неизвестен]..... Пахульскому надо кончать курс в консерватории, а мне без него ехать не с кем. Мы сами, т. е. Юля и я, никак не можем справиться одни, а он, во-первых, расторопен и сообразителен, а во-вторых, за два года привык ко всем порядкам моим. Относительно же моих младших мальчиков я именно в нынешнем году могла бы осень прожить за границею. Относительно же Пахульского если смотреть хладнокровно, то консерваторский аттестат ему не улучшит жизнь... Но, по рутине, я боюсь ему, т. е. Пахульскому, мешать кончать, хотя, быть может, мне все-таки будет необходимо поехать за границу. А Вы, милый друг мой, как думаете насчет заграничной поездки? Если я поеду, то не ранее 1 сентября. До свидания, мой милый, бесценный. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Есть дети у г. Кондратьева? Из кого состоит семейство? Приехал ли Анатолий Ильич?
88. Чайковский - Мекк
Низы, 3 июля [1879 г.) Прежде всего, мой милый, добрый друг, позвольте поблагодарить Вас за телеграмму Вашу, полученную мной на другой день после именин моих, а также за чудное письмо Ваше, полученное вчера. Потрудитесь поблагодарить от меня и Пахульского за его телеграмму. Сегодня я получил телеграфическое известие от брата Анатолия. Он будет здесь в три часа, а завтра мы едем с ним к Модесту. Мне очень хочется повидаться с Модестом, но я не без страха думаю о путешествии (придется девяносто верст ехать на лошадях) и не без укоров совести помышляю о моей бедной опере, покоящейся в Каменке в ожидании меня. Вообще все последние дни я провел невесело; меня обуяло нестерпимое желание поскорей вернуться домой, в Каменку, и дошло до того, что нервы мои сильно расшатались. К счастью, сегодня увижусь с братом Анатолием, что меня несказанно радует, и завтра же можно будет отправиться в дальнейший путь. Отвечу на Ваши вопросы. 1) У Кондратьева есть дочь четырнадцатилетняя, очень миленькая девочка. 2) Г. Васильева, статью которого я читал, я не знаю, и о его социальном положении мне ничего не известно. 3) Вы спрашиваете, хочется ли мне зимой побывать за границей? Очень хочется, и я об этом часто мечтаю Но увы! могу ли я теперь загадывать о том, что буду делать зимой, когда осенью мне предстоит дело с известной особой? Я почти убежден, что путного из этого ничего не выйдет, но все же осенью мне нужно будет (как это было решено между Анатолием и поверенным известной особы) отправиться в Москву и начать дело. Если я увижу, что на этот раз можно будет ожидать решительного исхода, то, вероятно, придется долго прожить в Москве. Если же окажется, что начинается новое толчение воды, то тотчас же уеду за границу или в Каменку. Во всяком случае, я покамест не свободен и не могу располагать будущим. Вообще я стараюсь теперь не думать в деле с известной особой, так как оно во всяком случае для меня очень тягостно. Если оно ничем не кончится, то жаль будет, что мое окончательное освобождение опять отдалилось или стало совеем невозможным. Если же оно будет серьезно, то все-таки я буду страдать нравственно по многим причинам, из коих главная та, что нужно будет злоупотреблять Вашей бесконечной добротой и щедростью. Мне бы очень хотелось помочь Вам разрешить Ваши сомнения относительно Пахульского. G одной стороны, я, подобно Вам, не придаю большого значения получению или неполучению диплома из консерватории, с другой стороны, я боюсь, чтоб когда-нибудь он не раскаялся, что не прошел полного курса и не приобрел известных прав, сопряженных с дипломом. Нельзя ли разрешить вопрос так? Пахульский сделался для Вас человеком нужным, и Вы можете посредством частных уроков за границей и в Москве заменить посещение им консерваторских классов. Затем через два или три года он может держать экзамен на диплом в той же консерватории. Таким способом от него не уйдет конечная цель консерваторского учения, а Вы будете иметь возможность без всякого беспокойства пользоваться его услугами во время Ваших заграничных поездок. Вообще мне хочется, чтоб Вы побывали осенью за границей. Я чувствую, что если Вы этого не сделаете, то будете немножко томиться от бесконечного зимнего сидения в Москве. Вам нужно набраться приятных впечатлений где-нибудь на юге Европы. Наш здешний больной (я называю его нашим, потому что он пациент сестры) очень слаб, но, по-видимому, дело идет к облегчению. Он еще далек от выздоровления, но не чувствует большой тягости, как прежде, и расположение духа менее угнетенное. Письмо это Вы получите уже по возвращении из Одессы. Надеюсь, что поездка Ваша доставила Вам удовольствие и развлечение. Юлье Сергеевне нижайшее почтенье, Пахульскому дружеский поклон и Милочке поцелуй. Будьте здоровы, милый друг. Ваш П. Ч.
89. Чайковский - Мекк
Милый и добрый друг мой! Каменка, 8 июля [1879 г.] Я уже в Каменке. В последние дни перед отъездом из Низов я до того тяготился своей праздностью, так тосковал о Каменке, что по приезде Анатолия не решился предпринять с ним долгое и сопряженное с большими неудобствами путешествие к Конради. И в самом деле, стоило ли ехать более суток по железной дороге, потом целый день на лошадях для того, чтобы только три дня провести с Модестом, продолжая все-таки томиться от бездействия? Поговорив обстоятельно с Анатолием, я отложил свою поездку в деревню к Конради до осени. Они будут жить в деревне до ноября, и, следовательно, мне можно будет впоследствии отправиться к ним недели на две с работой, или же тогда, когда работа будет совсем окончена. Написавши к Модесту о том, что предпочитаю увидеться с ним позже и приехать на более продолжительное время, я поспешил домой и вчера вечером приехал сюда. Как неудобны расписания поездов. Пришлось сидеть пять часов в Харькове и шесть часов в Знаменке, так что путешествие продолжалось более полутора суток. Я нашел здесь всех здоровыми, и свидание с дорогим семейством сестры доставило мне несказанное удовольствие. Меня ожидало здесь много писем, на которые нужно ответить сегодня, и поэтому мое письмо к Вам будет весьма кратко и необстоятельно. Пришлось также телеграфировать в Москву к Юргенсону, из писем которого мне известно, что еще две недели тому назад он отправил ко мне в Каменку корректуру второго издания “Онегина”, а между [тем] здесь я не нашел ее. Пришлось потребовать новый оттиск. Больного, о котором я Вам писал, я оставил в Низах в отчаянном положении. Сейчас я имел о нем большой разговор с сестрой и с здешним доктором. Оба находят, что надежды нет. Это очень сокрушает меня, так как одно время было заметно значительное облегчение. Думаю, что Вы уже вернулись из Одессы. Теперь снова буду писать Вам каждую среду. До свиданья, милый друг мой! Ваш П. Чайковский.
90. Мекк - Чайковскому
Браилов, 8 июля 1879 г. Милый, несравненный друг! Вчера я вернулась из Одессы и нашла Ваши два письма, за которые премного благодарю Вас. Еще при выезде из Одессы я надеялась уже найти известие от Вас и всю дорогу радовалась этою мыслью. Не зная точно, где Вы находитесь, я адресую это письмо в Каменку. Получили ли Вы, друг мой, посланные Вам “Военные рассказы” Мещерского? Я надеюсь, что теперь уже Вам опять весело и спокойно на душе. Тысячу раз благодарю Вас, мой бесценный друг, за совет, который Вы даете мне насчет Пахульского. Мне кажется, что так устроить будет очень хорошо, тем более, что то, для чего в особенности надо иметь диплом оконченного курса, т. е. военная повинность, не угрожает ему, так как он уже два года назад вынул жребий на ополчение, которое, как Вы знаете, созывается только в случае войны и распускается по окончании ее, так что он теперь находится с красным билетом. Что же касается его музыкального образования, то я всегда желала, чтобы он окончил его как можно полнее, но я нахожу, что это можно сделать и без Московской консерватории, и Вашу мысль я нахожу превосходною. Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой. В Одессе я пробыла четыре дня... Между прочим мы осматривали пароход Добровольного флота “Россия”, сделанный в Америке, великолепной работы и роскошного устройства, но я все-таки не желала бы провести на нем два месяца сряду, как эти несчастные моряки. Я не выношу тесноты и неволи, мне необходимы простор и свобода. А Вы до сих пор не сказали мне, милый друг мой, любите ли Вы катанье на лодке... Скажите, Петр Ильич, кто была из окружающих Вас личностей в Низах Юлия Сергеевна? Я спрашиваю это потому, что, посылая поклон моей Юле, Вы назвали ее Юлиею Сергеевною,-так мне хочется знать, кто это Юлия Сергеевна. Я все Данильченко называю Петром Ильичом, а его зовут Петром Антоновичем. Пахульского глаза лучше, понемногу принимается за скрипку, но еще не читает... Я в полнейшей нерешительности насчет заграничной поездки. С одной стороны, вернуться в Москву слишком рано, засесть в ней с сентября. До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
91. Чайковский - Мекк
10 июля. 1879 г. июля 10-11. Каменка. Вторник. Я и забыл поблагодарить Вас в последнем письме за “Военные рассказы”. Спасибо Вам, дорогой друг мой! Я еще не принимался за них. После долгой праздности я набросился на работу с таким усердием, что даже читать не успеваю. Какое наказанье-жара и сопряженные с нею мухи, мухи и мухи без конца! Не будь их, работа была бы для меня теперь истинным наслаждением. Вообще лучшее время из belle saison для меня прошло. Я люблю до страсти весну и осень в начале. Середина же лета мне тягостна по причине жары, которую ненавижу. 11 июля. Сестра продолжает сильно беспокоить меня. Может быть, никто лучше меня не понимает то, что с ней делается, так как состояние ее мне очень знакомо. Это высшая степень нервного раздражения, когда человек переходит беспрестанно от неестественной экзальтации и возбуждения к полному упадку сил. Ей нужен безусловный покой, а где его найти при таком огромном семействе и при столь тесном помещении? Поездка в Крым все еще не решена, да и бог знает, состоится ли? Для четвертой своей дочери, Наташи, сестра взяла гувернантку, девушку, по-видимому, довольно хорошую и милую, но бог знает почему с первого же дня между ней и ученицей сказалась непобедимая антипатия, которая все растет и доходит до ежедневных тяжелых сцен. Сестре невозможно уехать, пока это положение вещей не изменится. Третью племянницу, Анну, нужно будет отвозить в институт, где она находится уже третий год. Между тем по поводу ее отпуска возникли недоразумения,. которые требуют поездки сестры в Петербург. Все это помехи. А между тем только покой и отсутствие забот могут дать облегчение. Бог знает, что из всего этого выйдет! Я очень, очень беспокоюсь. Вы несколько раз спрашивали меня насчет катания по воде в лодке, и я по непростительной рассеянности до сих пор ни разу не ответил Вам. Нет, друг мой, я до этого удовольствия не большой охотник. Вообще я люблю только такую прогулку, которая, во-первых, сопряжена с движением и, во-вторых,. с возможностью бродить произвольно, уклоняясь от избитых путей и тропинок, останавливаясь когда хочется и погружаясь в мечтания или обдумывания своих сочинений. Поэтому любимая форма прогулки для меня это пешая и притом в одиночестве. Мне кажется, что я охотно мог бы кататься по воде только по очень большой реке или озеру и притом один. Но так как этого мне никогда не приходилось делать, то я и не знаю, приятно ли это. Знаю только, что тесное пространство лодки и обязательное сидение для меня вообще тягостны, и поэтому я никогда не искал случая испытывать удовольствие плавать в лодке. Но я весьма согласен постараться войти во вкус катанья по воде, когда попаду в Симаки, что случится в начале августа. Брат Анатолий имеет отпуск до первых чисел этого месяца, и, как только он уедет, я, если позволите, приеду погостить к Вам. Едете ли Вы за границу? Решено ли это? Если да, то когда? Убедительно прошу у Вас и Юлии Карловны извинения за рассеянность. Решительно не могу объяснить, почему я назвал ее Сергеевной. Разве только потому, что у меня есть одна знакомая-Юлия Сергеевна, но, впрочем, такая, которую я вижу два раза в десять дет. Воображаю, как весело пройдет у Вас день св. Владимира! Дай бог, чтоб погода была благоприятна, а главное, чтоб Вы были здоровы. До свидания, добрый, милый друг. Ваш П. Чайковский
92. Мекк - Чайковскому
Браилов, 17 июля 1879 г. Милый, дорогой друг мой! Простите, что не писала Вам ни в воскресенье, ни в понедельник, и теперь могу написать только несколько слов, но у меня такие передряги в хозяйстве, что голова кругом идет. С утра до вечера я пишу, считаю, соображаю, собираю сведения, требую выборки из бухгалтерских книг, толкую с служащими, так что к вечеру уж я нахожусь совсем в законе невменяемости и могу только лечь спать, а происходит это все потому, что я уволила г. Тарашкевича вследствие того, что он заявил мне, что при таком посеве свекловицы не только не может быть дохода, но непременно должен быть дефицит. Поэтому я в тот же день, как получила это заявление, раскланялась с ним и теперь решила отдать все фольварки, кроме главного браиловского, в аренду, а для этого именно мне надо много соображать, считать, говорить. В настоящее время я составила условия аренды, смету предстоящих расходов при реформированном хозяйстве, штаты служащих и проч. и вызвала брата Александра из Москвы, для того чтобы он привел в исполнение все, что я себе предположила. Вчера он приехал, поэтому я сегодня могу Вам хоть немножко написать. Третьего дня т. е. 15 июля, у меня было очень шумно. Лотерея чрезвычайно забавляла всю публику, катанье на лодках было весьма эффектно: ехали на шести лодках, разукрашенных флагами, пассажиры все в костюмах, гребцы-молодые люди, служащие на сахарном заводе-так-же в матросских очень красивых костюмах. Погода была великолепная, иллюминация и фейерверк вполне удачны, и публика очень веселилась. Я очень рада, милый друг мой, что Вы опять находитесь в милой каменской обстановке и еще в сообществе Анатолия Ильича. Я воображаю, как и у Вас весело. Скажите, друг мой, чем окончилась повесть любви одной из demoiselles Давыдовых к Анатолию Ильичу? Вышла ли она замуж за прежнего жениха или нет, и в каком состоянии ее сердце? Меня это интересует не только абстрактивно, в психологическом отношении, но и в практическом применении относительно браков. Как мне жаль бедную Наташу, что у нее гувернантка, к которой ее сердце не лежит. Зачем держать ее, я уверена, что детские инстинкты верны, и, к тому же, зачем ребенка мучить ежедневными сношениями с немилым ему человеком. Ведь это портит характер ребенка и несомненно говорит не в пользу гувернантки. Я буду рада, если Александра Ильинишна решится ее отпустить. Уговорите Вы ее поехать отдохнуть. Ведь здоровье для матери семейства, да еще такой заботливой, как Александра Ильинишна, важнее всего, и ни перед чем не следует останавливаться, чтобы сберечь. Не можете ли Вы, друг мой, взять с собою в Симаки маленьких мальчиков, трех, если, быть может, и они вносят долю затруднения поездке в Крым, а здесь Вы передадите их мне на руки, и я надеюсь их сберечь, потому что буду беречь как своих. Гувернеров у меня много и они без присмотра никогда бы не были. Устройте это, милый друг мой. я буду очень рада, и моим мальчикам будет очень весело, а к Вам они будут приезжать в гости в Симаки. Я жду с нетерпением Вашего приезда. Отдача в аренду фольварков нисколько этому не помешает, потому что .до своего отъезда отсюда не пущу ни одного арендатора. За границу я, вероятно, поеду. Паспорта берут для меня, и будет это, вероятно, между пятым и десятым сентября. Погода все дурная. В одиннадцать часов ко мне должен явиться директор завода граф Сципио, поэтому до свидания, милый, бесценный друг мой. Всем сердцем Вас неизменно любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Скажите, пожалуйста, друг мой, Льву Васильевичу, что в нынешнем году у меня вышло сахарного песку с каждого берковца по одному пуду полтора фунта. Не правда ли, что этим можно похвастаться? Я думала о том, что Вам надо проводить Александру Ильинишну в Крым,-то ведь Вы могли бы, друг мой, отвезти ее туда, оставить там и тогда приехать в Симаки, а потом опять поехать за нею и привезти обратно, или все это поручить сделать Анатолию Ильичу; это было бы еще лучше.
93. Чайковский - Мекк
[Каменка] 17 июля 1879 г. Живо представлял себе я праздник 15 июля. Воображаю, как было хорошо, весело в Браилове! Только в тесном кругу семьи можно веселиться от души. Мы тоже собираемся устроить веселье, а именно, спектакль, который состоится в конце месяца. Я, как в прошлом году, буду суфлером. Вскоре после этого дня брат Анатолий уедет в Петербург, а я отправлюсь к Вам С величайшим наслаждением помышляю об этой поездке. В последние дни здоровье сестры стало лучше. Ей очень. помогли железные пилюли. Жаль то, что, как только она становится здоровее, она сама и все окружающие перестают говорить о необходимости ей куда-нибудь съездить, тогда как, по-моему, это имеет весьма серьезное значение. Но правда то, что при таком семействе, где каждый член его привык за всякой малостью обращаться к ней, не легко решиться уехать надолго. В настоящее время я-сижу за очень трудным местом оперы, именно, за второй картиной третьего действия. Если Вы помните, милый друг, это то место, где на площади перед собором в Реймсе происходит самый сильный трагический момент в судьбе моей героини, т. е. когда с апогея славы и почестей она внезапно падает и делается предметом гонения. Тут большие хоровые массы, множество лиц и сильное драматическое движение. Ежеминутно приходится задумываться над различного рода трудностями, с которыми и либреттисту и композитору хотелось бы справиться как можно лучше. Приходится напрягать все свои силы, и в результате каждый вечер большое утомление. К счастью, сон у меня стал в последнее время хороший (я приписываю это охлаждению температуры), и утром я бодро и охотно снова принимаюсь за труд. Да! написать сложную, большую оперу-дело нелегкое, особенно, когда подумаешь о судьбе ее. Для чего я надрываюсь над работой, когда в числе русских певиц я не знаю ни одной, которая сколько-нибудь подходила бы к моему идеалу Иоанны? А пока такой певицы не найдется, нельзя думать о постановке оперы. Остается надеяться, что такая певица явится. Я помню, что, когда Серов писал “Юдифь”, он приходил в отчаянье от мысли, что некому исполнить эту роль. На его счастье вдруг явилась певица, как будто созданная для Юдифи. Может быть, и мне посчастливится! Я с грустью смотрю на перышко, которым пишется это письмо. Оно последнее из тех, которые я взял с собой из Villa. Bonciani. Чем далее уходит в прошедшее мое житье рядом с Вами во Флоренции, тем дороже становится воспоминание об этом незабвенном времени. Нередко строю я воздушные замки о жизни в Италии зимой. Случится ли это в нынешнем году? Увы! не знаю. Вернее, что мне придется томиться довольно долго в постылой Москве. Будьте здоровы, мой дорогой друг! Ваш П. Чайковский
94. Чайковский - Мекк
[Каменка] 19 июля 1879 г. Только что я отправил к Вам письмо мое, милый друг мой, как получил Ваше, и спешу на него ответить. За приглашение моих племянников очень благодарен Вам, но они нисколько не препятствуют сестре совершить поездку. Ей только тяжело с ними на время расставаться, особенно с младшим, которому еще очень нужны постоянные материнские заботы. В случае ее отъезда они останутся дома с отцом, с англичанкой, которая уже пять лет находится при двух старших, и при высшем надзоре бабушки и теток, живущих рядом с нами и питающих к ним самую нежную любовь. Да и есть за что! Это совершенно необыкновенные дети по уму и сердцу. Я питаю особенно сильную любовь к среднему, Володе, поэту, музыканту, страстному .любителю цветов, птичек и бабочек. Более кроткого ребенка я не видал в жизни. Самый младший, Юрий, очарователен своей детской роскошной красотой и забавностью его ежеминутных курьезных выходок. Еще раз от души благодарю Вас, милый друг, за предложение Ваше! Я рад и не рад Вашему решению отдать в аренду Браилов. Рад потому, что тяжелая обуза сходит с плеч Ваших, не рад потому, что боюсь, что Вы уже не будете чувствовать себя так дома, как прежде, в Браилове, даже несмотря на то, что главный фольварк остается в Вашем распоряжении. Дай бог, чтоб все устроилось как можно лучше для Вас ! От души радуюсь Вашей заграничной поездке. Я чувствую, что, только побывавши несколько времени на чужбине, Вы с удовольствием вернетесь в свой чудный московский дом. Вам необходимо набраться итальянских впечатлений и воспоминаний ,для того, чтобы не томиться от долгой московской зимы. Вы спрашиваете про девицу, питавшую в прошлом году слабость к Анатолию. Она в конце мая вышла замуж за своего жениха и теперь совершенно счастлива. Анатолий несколько раз был у них в Павловске, где они живут, и очень сошелся с ее мужем, очень милым молодым человеком. За будущее поручиться нельзя, и при легкомысленности этой особы можно усумниться в прочности их счастья, но теперь la lune de miel [медовый месяц] лучезарно блистает на ее горизонте, тем более что она была очень бедной девушкой, а он очень богат и, следовательно, балует ее роскошью. От всей души желаю благополучного исхода задуманного Вами дела. Как я желал бы, чтобы будущий арендатор Ваш не был жид. До свиданья, добрый друг мой! Ваш П. Чайковский.
95. Чайковский - Мекк
[Каменка] 20 июля 1879 г. Как Вы бесконечно добры, милый друг мой! Не знаю, как и благодарить Вас за участие и заботу о здоровье сестры. Я передавал Саше и Льву-Васильевичу о Вашем приглашении, детей в Браилов. Они оба очень тронуты и поручили мне or всей души поблагодарить Вас за теплое сочувствие . Во вчерашнем письме моем я уже объяснил Вам, что в случае отъезда сестры надзор за ними будет самый внимательный, так как, кроме отца, при них останутся английская няня, живущая. в доме с 1874 г. и внушающая к себе полное доверие, а у Юрия есть почтенная старушка-няня, находящаяся в этой должности” с самого рождения его. Кроме того, здесь же, в Каменке, живут их бабушка и три старые девицы-тетки, которые с величайшей любовью и заботливостью будут печься о них. Вообще затруднение не в том, что не будет за детьми хорошего надзора, а в том, что сестра боится быть больной вдали от дома и страстно любимых детей. Взять же их с собой значило бы только усилить. и увеличить то утомление, от которого ей и нужно отдохнуть. Кроме того, ее очень заботят отношения Наташи к гувернантке. Вы говорите, что следовало бы удалить эту француженку, но как это сделать, когда поведение ее совершенно безупречно, и антипатия, которую питает к ней ученица, собственно говоря, ни на чем не основана. В сущности, она происходит из очень-хорошего источника. Наташа была глубоко привязана к англичанке, под ведением которой находилась вместе с братьями в течение пяти лет, и страдает от этой перемены. Бедная француженка делала все, что могла, чтобы привязать к себе свою ученицу, но тщетно. Та постоянно плачет и стремится душой к своей англичанке. Неудивительно, что самолюбие воспитательницы несколько оскорблено и что она, наконец, потеряла Терпение и в свою очередь стала жаловаться и плакать. Впрочем, дело идет теперь на лад. Что касается Анны, то скажу Вам, что сестра ни минуты бы не задумалась взять ее из института совсем, если б не сознание, что домашнее учение удовлетворить ее не может. Нужно Вам сказать, что Анна-девочка необыкновенных способностей и с страшным стремлением учиться. Она три года была в превосходной женевской женской гимназии и была там всегда самой блестящей ученицей, Когда сестра переехала снова в Россию, то оказалось, что девочка стала страдать от сознания неоконченноети своего учения, а между тем в деревне невозможно было удовлетворить ее потребностям. Вот почему именно ее отдали в институт, тогда как Вера, учившаяся с ней вместе в Женеве, осталась дома вследствие слабого здоровья и совершенного отсутствия любви к учению. Вы совершенно правы, милый друг мой, говоря, что не следует принуждать девочек к учению, но нельзя, мне кажется, и мешать им, если они хотят и любят учиться. Сестра моя смотрит на женское образование совершенно так же, как Вы. Поэтому вторую дочку, Веру (олицетворенную кротость, мягкость и женственность), она учила как раз насколько это необходимо, а Анну поместила в хороший институт, где она сразу сделалась первой ученицей, и теперь ее даже без экзамена перевели в класс с наградой. К тому же, Анна хочет сама пройти полный институтский курс. Она очень самолюбива, и положение самой блестящей ученицы института льстит ей. Теперь все затруднения относительно ее возвращения в институт (из которого сестра взяла ее по случаю свирепствовавшей там скарлатины) устранены письмом от директрисы, которое пришло на днях. Отвезет же Анну в Петербург Анатолий. Собственно говоря, теперь все устроилось так, что сестра могла бы без особенного затруднения уехать, но она сама в себе вследствие крайнего нервного расстройства не находит силы решиться на разлуку с домом, с мужем и детьми. Чем это кончится, не знаю. Очень может быть, что если все пойдет благополучно, то она и дома мало-помалу оправится. Ей нужно рассеяние, и вот с этой целью мы и выдумали спектакль. К сожалению, я не могу сказать, чтоб в последние дни она совсем стала оправляться. Дня четыре все шло хорошо, но вот уже две ночи, как она вовсе не спит, опять очень слаба и тревожна. План отъезда все-таки неокончательно покинут, и я надеюсь, что в августе он состоится. Что касается денежной помощи, которую Вы так бесконечно деликатно и сочувственно предлагаете, то у меня не найдется слов, чтоб благодарить Вас за это, мой добрый друг. Но дела в том, что финансовых затруднений никаких не представляется. Лев Вас[ильевич] человек небогатый, но и далеко не бедный. Дела их идут теперь великолепно. В прошлом году они имели с Вербовки очень хороший доход, и деньги на поездку у них есть. Спасибо, бесконечное спасибо Вам, друг мой, за безграничную доброту Вашу и за все, что Вы хотели бы сделать для блага милой сестры моей. Дай бог, чтобы она поскорее оправилась. Жизнь и благополучие ее так нужны! Потрудитесь передать от меня низкий поклон Юлье Карловне, Пахульскому тоже прошу Вас поклониться от меня, а Милочке передать поцелуй. Безгранично Вас любящий П. Чайковский.
96. Мекк - Чайковскому
Браилов, 22 июля 1879 г. Милый дорогой мой друг! Я очень рада, что Александра Ильинишна чувствует себя лучше, но нахожу так же, как и Вы, что ей отдых все-таки необходим, и остаюсь при своих желаниях и просьбе к Вам устроить ее поездку по тому образцу, как я Вам писала раньше. Я надеюсь на днях получить ответ от Вас по этому предмету... У нас все холодно, и все дожди, очень неприветливое лето. Я думаю, что теперь Вы уже окончили инструментовку второй картины третьего действия в “Иоанне д'Арк”? Я вздохну свободнее, когда узнаю, что это уже сделано, а то я прихожу в беспокойство, когда знаю, что Вам трудно. Сегодня мне снилось, что Вы написали трио с участием флейты, и партия флейты была до того хороша, что мне и до сих пор слышатся ее звуки, в особенности при окончании трио, которое делает флейта и которое имеет характер какой-то мечты, сновидения. Эти звуки льются, отделяясь понемногу, превращаются в шепот и, наконец, замирают совсем; боже мой, как это было хорошо! А приснилось мне это под влиянием того, что вчера вечером мы играли отрывки из trio Beethoven'a H. Andante из трио Рубинштейна, знаете, посвященное графине Апраксиной. Andante в нем прелестное; я восхищалась играя. Как красиво переплетаются голоса, сколько тоски в какой-нибудь единичной нотке... Вообще меня очень пробирало этою музыкою и под этим впечатлением мне приснился Ваш trio с флейтою. А флейта очень поэтичный инструмент, и вообще духовые инструменты у Вас в руках очаровывают слушателя... С нетерпением я жду Вашего приезда, бесценный друг мой. Извините заранее, если Вы найдете сад неблагоустроенным, т. е., главное, без цветов, но у меня и по этому предмету междуцарствие. Того немца я прогнала, а наняла теперь француза M. Dubois, но этот еще при месте и поступит только с 1 сентября, то мне некому и поручить устроить Вам сад в Симаках. Но я ужасно люблю этот хуторок, мне кажется, что в нем и так хорошо, а люблю я его потому, что там жила моя Саша, там встречала меня всегда Манюша, то мне дорого это место, очень мне жаль было отдавать его в аренду, да больше придумать ничего нельзя. Вообще я с стесненным сердцем и с большою жалостью отдаю свое хозяйство в чужие руки. Вы знаете, милый друг, как хорошо все устроено на фольварках, какие постройки отличные. Я боюсь, что все это изведут, но я не надеюсь больше найти человека, который сумел бы повести хозяйство с хорошим результатом. Арендаторы лезут, как мухи к меду. Я беру со всех залог в размере годовой арендной платы. Цена аренды от шести до семи рублей за пахотную и луговую десятину. До свидания, милый, дорогой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
97. Чайковский - Мекк
Каменка, 24 июля. 1879 г. июля 24-26. Каменка. Получил дорогое письмо Ваше, милый друг мой. Вы жалуетесь на погоду. У нас она также очень неприятна: холодно, ветрено и пыльно. Дождей нет, а между тем каменские поля в них очень нуждаются. На прошлой неделе кругом нас постоянно ходили тучи, но обходили Каменку. Я боюсь за свекловицу, которая стала было поправляться, и теперь очень необходим дождь для ее поддержки. Брат Анатолий часто ходит на охоту, но весьма неудачно, я же совершенно охладел к этому роду удовольствий. Охотиться я стал три года тому назад здесь, в Каменке, и сначала мне нравилось хождение с ружьем, выжидание дичи, разные волнения, испытываемые при стрелянии. Но стрелок я оказался ужасно плохой, да к тому же я никогда не мог привыкнуть равнодушно проливать кровь хотя бы и уток. В прошлом году я стал уже менее часто ходить на охоту, а теперь она наводит на меня невыносимую тоску. Собственно говоря, я жалею об этом. Охота-очень полезное для здоровья препровождение времени. Нет, друг мой, я еще не окончил бесконечной второй картины третьего действия и просижу над ней, вероятно, еще с неделю, а может быть, и того более. Может быть даже, что и в Симаках я буду ее оканчивать. Кстати о Симаках. Я не могу еще до сих пор определить точного времени приезда к Вам. Дело в том, что мне не хотелось бы уехать отсюда, пока Анатолий в Каменке. Теперь устроилось так, что отпуск его немного продлился и что он повезет Анну в институт. Я выеду и буду ехать до Фастова вместе с ними, а случится это во всяком случае не позже 10 августа. Не правда ли, друг мой, что Вы не будете сердиться за то, что я появлюсь не к назначенному сроку? О саде в Симаках, ради бога, не беспокойтесь. Хотя я очень люблю цветы, но старый тенистый сад имеет всегда бесконечную прелесть, даже если он слегка и запущен. Вообще пребывание в Симаках мне очень, очень улыбается. 25 июля. Получено грустное известие о нашем отце. Он был очень серьезно болен. Теперь ему лучще. Но в такие года можно ли рассчитывать на прочное улучшение. 20 июля ему минуло восемьдесят четыре года! Сестра загорелась теперь желанием съездить к нему. Очень может быть, что она сама отвезет Анну в институт, да и мне хотелось бы взглянуть на него. Быть может, я съезжу в Петербург в сентябре. Бедный старичок очень скучает о детях; с отъезда Анатоля при нем никого из нас нет. До свиданья, мой милый и дорогой друг! Ваш П. Чайковский.
98. Мекк - Чайковскому
Браилов, 29 июля 1879 г. Воскресенье, 8 часов утра. Простите меня еще раз, милый, дорогой друг мой, за мои неуместные проекты и желания по поводу поездки Александры Ильинишны в Крым, но Вы знаете, что побуждением к этому было самое искреннее, горячее участие и симпатия к ней, следовательно, и извините меня. Очень мне жаль, милый друг мой, что Вы приедете еще не скоро, но претензии я за это, конечно, иметь не буду, а по этому случаю только вот что спрошу Вас: не страдает ли Ваш бюджет от моей неисправности и не надо ли сейчас прислать то, для чего я ждала Вашего приезда сюда. так как он отсрочивается? Напишите, пожалуйста, дорогой друг мой. без всякой церемонии.... Предполагаю я ехать в начале сентября. Проект маршрута следующий: Краков, Мюнхен, Париж, Биариц или Аркашон, Марсель, Тулон, Riviera ponenta для проезда, затем Генуя, Рим и Неаполь, оттуда обратно в Россию к рождеству.... До свидания, милый, бесценный друг, жду Вас с нетерпением. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. фон-Мекк.
99. Чайковский - Мекк
Каменка, 30 июля. 1879 г. июля 30-31. Каменка. Милый, дорогой друг! Несчастье продолжает преследовать мою бедную сестру и всех нас. Едва она стала несколько спокойнее, веселее и бодрее, как вдруг третьего дня заболел маленький Юрий и так серьезно, что мы все жестоко перетревожились. У него сделался сильнейший жар и диссентерия. Бедный мальчик в несколько часов осунулся, изменился и ослабел. Доктор вот уже третий день почти не выходит из его комнаты. Можете себе представить, в каком страшном беспокойстве находится сестра и как это снова расстроило ее. Вчера ему было однако же лучше, и к вечеру жар ослабел значительно. Его можно считать уже вне опасности, но пройдет, вероятно, много времени, пока он со всем оправится. Митя тоже нездоров и лежит в постели, хотя ничего серьезного нет. В начале письма я сказал, что нас преследует в это лето несчастие. Беру это слово назад. Нельзя, конечно, назвать серьезными несчастиями эти постоянные заболевания детей, да и самое нервное расстройство сестры не грозит, слава богу, никаким трагическим исходом, но нельзя все-таки удержаться, чтобы не роптать немножко на судьбу, которая вот уже несколько месяцев преследует семейство сестры маленькими невзгодами. Едва кончится одна, как тотчас наступает другая, и бедная сестра никак не может провести хоть несколько дней совершенно покойных, а между тем только один покой ей и нужен. По, случаю болезни Юрия мы забыли и думать про наш спектакль, который, по всей вероятности, и не состоится. Что касается проектированных поездок сестры, то вот как это все разрешилось. Ей захотелось во что бы то ни стало повидаться с отцом, который, как я писал Вам, был недавно очень болен. Кроме того она решилась отдать Наташу в институт, так как ребенок этот имеет странное свойство не уживаться ни с какими гувернантками, а учиться нужно. Вследствие этих двух причин сестра решилась ехать в Петербург около 10 августа. Многое можно сказать против этой поездки, но желание ее повидаться с отцом и самой отвезти дочерей в институт так сильно, что невозможно удержать ее. Самое путешествие ее, впрочем, будет покойно. Благодаря старой дружбе с И. Г. фон-Дервизом она во всех своих поездках в Петербург пользуется всегда его собственным вагоном от Каменки до самой Москвы, и на этот раз вагон этот опять ей уже обещан. Брат Анатолий будет сопровождать ее. Выезжают они 10 августа. Вместе с ними выеду и я в Фастово, а оттуда к Вам, в Ваши страны. О дне выезда я буду в свое время телеграфировать. Я чувствую себя в последнее время нехорошо; стал опять очень нервничать и испытывать совершенно непостижимое постоянное утомление всего организма, доходящее до того, что иногда я не в состоянии сделать ни единого движения и сообразить какой бы то ни было мысли. Все это делает для меня мое одинокое отдохновение в Симаках, вблизи Вас, среди симпатичной местности не только желательным, но необходимым-Поэтому я не иначе, как с величайшим наслаждением помышляю о предстоящей поездке к Вам в гости. Буду я в Симаках, вероятно, одиннадцатого числа вечером. 31 июля. У меня новая забота. Чтоб объяснить, в чем дело, скажу прежде, что брат Анатолий уже давно живет не в ладу с своим непосредственным начальником. У них отношения вроде тех, которые образовались между Наташей и ее француженкой. т. е. взаимное нерасположение, чтоб не сказать, антипатия. Прокурор этот, некто г. Сабуров, не упускает ни единого случая, чтобы сделать Анатолию маленькую неприятность. Перед отъездом брата Сабуров ему сказал, что если особенной надобности не будет, то он может захватить своим отпуском несколько дней из августа. Так как Анатолию он ничего не дал знать, то тот и распорядился своим временем, т. е. взялся играть в спектакле, который состоится 2 августа, и отвезти сестру, которая выедет десятого. Но четыре дня тому назад пришла депеша от Сабурова, требующая Анатолия немедленно на службу. Он тотчас же ответил, что по семейным обстоятельствам не может явиться ранее 15 августа и просит разрешения продлить отпуск. Вчера пришел ответ: его ходатайство не уважено, и требуют, чтобы он 1 августа был в Петербурге. Это похоже на насмешку. Нельзя же в один день из Каменки перелететь в Петербург! Бедный брат ужасно огорчен этим. Он решился выехать отсюда 3 августа и попадет в Петербург шестого. Пет никакого сомнения, что ему угрожает неприятность. Вообще ему бы очень хотелось переменить службу и отделаться от Сабурова, а это не так легко. Меня все это тем более беспокоит, что я совершенно бессилен помочь ему найти себе другой род службы. Хочу обратиться к одному бывшему товарищу по училищу, сделавшемуся важной особой, и просить его протекции. Ох, уж эта казенная служба! Вследствие перенесения дня отъезда брата с десятого на третье и я выеду отсюда в Симаки раньше, т. е. пятого и ни в каком случае не позже шестого, о чем в свое время извещу Вас телеграммой. Насчет моего бюджета прошу Вас, милый друг мой, не беспокоиться. Я устроился так, что без всякого затруднения дождусь до своего поселения в Симаках. Я мог бы выехать третьего, в один день с братом, но мне не хочется уехать, пока не окончу вполне всего третьего действия, а это не может случиться ранее пятого числа. В Симаках я надеюсь сделать все четвертое и последнее действие, которое впрочем недлинно, и я надеюсь, что недели три будут вполне достаточны для этой работы. Юрию гораздо лучше, т. е. жара у него почти уже нет, и силы возвращаются, но отправления все-таки в высшей степени неправильны, и пройдет еще немало времени, пока он совсем оправится. Спектакль наш состоится 2 августа. Сейчас была репетиция, и я очень устал от усердного суфлированья. Какой превосходный план путешествия Вы придумали, друг мой! Как я рад, что Вы едете за границу! Как я понимаю в Вас потребность уезжать, неспособность долгого сидения на одном месте и всегдашнее стремление dahin, wo die Citronen bluhn! Я тоже всей душой стремлюсь туда и не теряю надежды побывать и нынешнею зимой в этой милой чужбине. Как можете Вы, милый друг, извиняться за Ваши заботы об успокоении сестры? Это дало только мне случай в тысячный раз видеть проявление Вашей бесконечной доброты. До свиданья, милый друг мой! Ваш П. Ч.
100. Мекк - Чайковскому
Браилов, 7 августа 1879 г. Вторник. 8 часов утра. Здравствуйте, мой милый, дорогой гость, поздравляю Вас с приездом, с новосельем, желаю очень, чтобы Симаки Вам понравились, чтобы Вы их полюбили так же, как и я. Вчера мы были там, чтобы устроить, что возможно для Вашего пребывания, и я смотрела с особенным чувством смешанной радости с горем. В воспоминаниях этого места есть и то и другое: в настоящем его есть радость при мысли, что Вы будете там обитать, в будущем предстоит опять печаль лишиться его, потерять возможность видеть, хотя до сих пор именно на Симаки нет еще арендатора. Вчера я подписала три контракта с арендаторами, так что теперь розданы четыре фольварка, затем остаются Тартаки и Симаки; на первые есть претендент, а на вторые еще нет. Я бы хотела все это кончить до моего отъезда за границу.... Последние два вечера была прелестная погода, и в Симаках было очень мило. Пахульский Вам укажет, Петр Ильич, все миниатюрное жилище Ваше, а также и передаст ключи от садовой калитки, которая ведет к купальне. Последняя также очень маленькая, но там хорошо плавать в самой реке, она широка в том месте, и на берегах никого нет. Вообще прошу Вас усердно, бесценный друг мой, если только что-нибудь Вам понадобится или захочется, прикажите только кому-нибудь из Вашей свиты, и все будет исполнено. При Вас будет состоять Ваш обыкновенный штат. Я надеюсь, что Вы будете ездить, как обыкновенно, гулять и пить чай во всех лесах. Их так много, что мы никак не можем друг другу мешать, а к тому мы можем сговариваться, в какое место кто из нас поедет, но так как я знаю, как Вы церемонитесь, то я буду каждый день сообщать Вам. куда мы намерены ехать на следующий день. До свидания, мой милый, дорогой, жму Вам обе руки. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. В Вашем письменном столе Вы найдете принадлежности для писанья.