История рода Фон Мекк
Сергей Смирнов [ОГРОМНАЯ ЕМУ БЛАГОДАРНОСТЬ!!]
Вчера завершил работу по сборке в одну книжку переписки Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк. Переписка была опубликована на сайте http://www.tchaikov.ru, но разбросана по отдельным веб страничкам. Теперь ее можно загрузить в формате fb2 или epub и читать оффлайн.
[автор сайта von-meck.info не проверял полноту и не сверял весь текст с книжным вариантом]
Annotation
В этой книге собрана продолжавшаяся в течении 13 лет переписка между композитором Петром Ильичом Чайковским и его меценатом и покровителем, Надеждой Филаретовной фон Мекк. 45-летняя фон Мекк осталась вдовой с огромным капиталом и земельными угодьями. В трудный для Чайковского момент жизни она полностью взяла на себя всё его финансовое обеспечение и во-многом благодаря её поддержке мы можем сегодня наслаждаться музыкой Чайковского. Петр Ильич никогда лично не встречался с Надеждой Филаретовной, но может быть поэтому ему так легко было исповедоваться в письмах к ней, с такой искренностью выражать свои мысли по поводу музыки, искусства в целом, политики и многих других аспектов человеческой жизни. Переписка Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк.
Файл огромный, разбиваю на 12 частей.
В меню слева найдите строку [В переписках] и наведите мышку на стрелочку рядом, выпадет меню, в ней строка [Чайковский и Мекк] со стрелочкой, наведя мышку на которую, Вы увидите список из 12 периодов их четырнадцатилетней переписки. Выберите интересующий Вас период и нажмите на него.
101. Чайковский - Мекк
Симаки, 8 августа 1879 г. 1879 г. августа, 8-9. Сиамаки. 9 часов вечера. Только что уехал Пахульский. Я просил его передать Вам, милый друг мой, мою благодарность, но кроме того я ощущаю потребность тотчас по приезде написать Вам несколько слов, чтобы сказать, что я счастлив, что я в восторге, что нельзя придумать ничего лучшего той обстановки, в которой я нахожусь здесь! Я уже успел вместе с Пахульским взглянуть на сад, который далеко превзошел все, что я представлял себе. Что касается дома, то это такое прелестное, такое чудное убежище. Если б Вы знали, как я нуждаюсь в эту минуту во всех тех благах, которые доставит мне жизнь у Вас, в этом несравненном уголке! Я очень, очень устал и серьезно нуждаюсь в отдохновении, именно, в таком, как здесь. Боже мой, до чего хороша эта тишина, этот чистый воздух, проникающий до. меня через открытую дверь балкона, этот уютный, милый домик! Я просил Пахульского передать Вам, друг мой, что мне очень не хотелось бы отрывать Ваших слуг от их обычного дела. Я думаю, что Алексей мог бы исправлять все те обязанности, которые потребны для содержания моего жилища в порядке. Мне очень приятно было увидеть знакомые лица Марселя Карловича и Леонтия, но я несколько стеснялся бы, если бы первый из них часто посещал меня. Я знаю, что он очень и очень нужен у Вас. Благодарю Вас, друг мой, за книги, за ноты, за инструменты, за все, одним словом, что украшает мое бесподобное жилище. Я намерен здесь инструментовать последнее действие моей оперы и завтра же примусь за работу. Я хочу здесь сбыть с плеч своих эту несколько утомившую меня ношу; здесь я поставлю точку к большому и сложному труду, на который возлагаю большие надежды. Здесь вздохну свободно и испытаю ни с чем не сравнимое наслаждение сознания оконченности трудного дела. Я ничего не передал Вам о последних днях моей каменской жизни. Наш маленький праздник прошел благополучно. Сестра в этот день была очень больна, и с ней было несколько обмороков, но к вечеру она почувствовала облегчение, и спектакль наш состоялся. Я был суфлером и очень волновался за брата Анатолия, который не знал своей роли. На другой день он уехал в очень мрачном состоянии духа вследствие неприятностей, ожидаемых им в Петербурге. Его служебное положение очень заботит меня. Чтобы ободрить его, я дал ему слово осенью побывать в Петербурге, где кстати мне очень хочется повидаться с отцом. Очень может быть, что прямо отсюда я поеду в Петербург. 9 августа. 8 часов утра. Провел чудесную ночь. Как жаль, что погода такая грустная! Я все-таки пойду сейчас походить по саду. Я хочу Вас просить, милый друг, не утруждать своих глаз частым писанием мне. Несмотря на близкое расстояние, разделяющее нас, я бы желал, чтобы Вы писали мне не более одного раза в неделю. Если Вы позволите, я буду писать Вам два раза, по средам и субботам, а Вас попрошу писать мне только в воскресенье. Я знаю, как Вы заняты теперь делами, знаю, как велика Ваша переписка, и вместе как неблагоприятно отзывается на Вас писание писем,-поэтому-то я бы и хотел, чтобы моя близость к Вам не была бы для Вас поводом к усложнению Ваших писаний. Что касается меня, то я буду писать Вам здесь в форме дневника и отсылать его два раза в неделю. Мне решительно нечего просить у Вас; мне не остается решительно ничего желать,-напротив, я нахожу, что Вы слишком меня балуете, что всего слишком много! Безгранично благодарен Вам, милый, чудный, добрый друг, за все это. Никакими словами нельзя передать то наслаждение, которое я испытываю среди этой тишины, и как благотворно на меня действует вся обстановка моего очаровательного уединения! Когда погода установится; я с удовольствием побываю во всех тех местах, где бывал прежде с чаем. Теперь придется ограничиться садом и ближайшими окрестностями дома. Но этого для меня покамест вполне достаточно. Я совершенно очарован садом. Попробую перед обедом сходить купаться. До свиданья, милый друг мой! Благодарю Вас бесконечно за все очарования, которыми я здесь буду пользоваться. Ваш П. Чайковский.
102. Чайковский - Мекк
Симаки. 9 августа. 7 часов вечера. 1879 г. августа 9-11. Сиамаки. Сижу на балконе, наслаждаюсь чудным вечером, мысленно обращаюсь к виновнице моего благополучия и благодарю ее. Опишу этот первый день с некоторою подробностью. Спал превосходно. После кофе тотчас же сел заниматься и не заметил, как время прошло до обеда. Совершив эту необходимую церемонию с величайшим удовольствием, опять сел заниматься и проработал до четырех часов. Так как погода начала разгуливаться, то я решился совершить большую пешую прогулку. Сошел вниз, потом через огороды поднялся до маленькой березовой рощицы, перешел канаву, очутился в поле и по разным дорожкам и межам шел до тех пор, пока не очутился в лесу. Не могу с точностью определить, какой это лес; знаю только, что, стоя на опушке, я имел перед собой вдали Мариенгай и верхнюю часть монастырской церкви, а несколько правее- крышу завода, казарму и аллею, ведущую в Симаки. Не встретил ни души, что составляет для меня всегда главную прелесть прогулок, и, употребив на это путешествие ровно два с четвертью часа скорой ходьбы, возвратился в свой несравненный уголочек. Написал четыре письма, потом перенес столик на балкон и, упиваясь чудным чистым деревенским воздухом (чего я лишен совершенно в Каменке), пишу Вам эти строки. Нельзя передать словами, до чего я хорошо, легко, бодро себя чувствую. Спасибо Вам, друг мой. До завтраго! 10 [августа] 7 часов вечера. Только что вернулся из леса. Не знаю, как этот лес называется. Ефим на мой вопрос не дал точного ответа: и Симацкий и в то же время Новоселицкий. Вы иногда бываете там с чаем на опушке, близ березовой рощицы; это очень недалеко отсюда, и нужно ехать туда тем самым яром, от которого начинается аллея, ведущая в Симаки. Прогулка чудесная и тем более доставившая мне удовольствие, что нашлось очень много грибов, а я великий охотник по части искания грибов. Теперь пишу Вам, сидя под балконом у столика, и радуюсь, смотря на молодой месяц, предвещающий ряд лунных ночей. Перед обедом купался и выплывал из купальни в реку. Купанье превосходно. Видел лодку и намерен завтра прокатиться на ней. Занятия мои идут очень успешно. Если так пойдет дальше, то через две недели я могу рассчитывать окончить всю работу. Не могу удержаться, чтоб не сказать и сегодня, что я испытываю ощущения полнейшего блаженства, что жизнь моя здесь похожа на чудесное сновидение, что это воплощение самых заветных, идеальных мечтаний моих. Только в одиночестве и на лоне симпатичной природы можно испытать минуты действительного счастья. Даже искусство не может дать тех моментов экстатического восторга, которые дает природа. 11 августа. 8 часов вечера. Пахульский сказал мне, что в следующее свое посещение он привезет мне Милочку. Я очень люблю Милочку; подолгу люблю я засматриваться на ее очаровательное личико на карточках; я знаю, что она чудесный, милый, симпатичный ребенок; детей я очень люблю и, следовательно, на подобное предложение следует отвечать: “Да, я очень рад” и т. д. Так я и сделал с Пахульским, ибо я не мог сказать ему того, что скажу Вам. Простите меня, милый друг, посмейтесь над моим маньячеством, но я Милочку к себе не приглашаю и вот отчего. Мои отношения к Вам, таковы, как они теперь, составляют для меня величайшее счастье и необходимое условие для моего благополучия. Я бы не хотел, чтоб они хоть на одну йоту изменились. Между тем, я привык относиться к Вам как к моему доброму, но невидимому гению. Вся неоцененная прелесть и поэзия моей дружбы к Вам в том и состоит, что Вы так близки, так бесконечно дороги мне, а между тем мы с Вами незнакомы в обыденном смысле слова. И незнаком ость эта должна распространиться на ближайших к Вам лиц. Я хочу любить Милочку так, как любил ее до сих пор. Если б она ко мне явилась, le charme serait rompu [очарование было бы нарушено.]. Все лица Вашего семейства мне близки и дороги, Милочка в особенности, но пусть, ради бога, все останется так, как было! И что бы я ответил Милочке, которая бы стала спрашивать меня: почему я не бываю у мамa? Пришлось бы начать знакомство с лжи, конечно, очень невинной, но все-таки л ж и. Это мне было бы тяжело. Простите, милый, чудный, родной мой друг, за откровенность. Я ездил сегодня в тот же лес, где был вчера. Продолжаю ощущать несказанно отрадные ощущения в этом милом уголке. Работа идет превосходно. Еще несколько дней я хотел бы остаться совсем один и поэтому еще не приглашаю Пахульского, которого очень люблю и очень рад буду повидать, когда достаточно упьюсь наслаждением одиночества. Будьте здоровы, друг мой! Ваш П. Чайковский. Если у Вас есть сонаты Бетховена, то будьте так добры, пришлите их!!!
103. Мекк - Чайковскому
Браилов, 12 августа 1879 г. Воскресенье. 8 часов утра. Какое счастье, вставая каждое утро, чувствовать, что Вы находитесь так близко от меня, мой милый, бесценный друг, представлять себе Вас в так знакомом и так дорогом мне жилище, думать, что, быть может, в эту минуту Вы любуетесь тем же видом с балкончика на деревню, который и я так люблю, быть может, гуляете в той широкой тенистой аллее, которою я всегда восхищаюсь; чувствовать, что Вы находитесь у меня, que je Vous possede [что я владею Вами], как говорят французы,-все это есть наслаждение, которым я пользуюсь в настоящее время и за которое я Вам безгранично благодарна, мой несравненный, добрый друг. Как вы находите купанье, Петр Ильич, не надо ли сделать больше купальню? Пробовали ли Вы прокатиться на лодочке? Если Вы войдете во вкус этого удовольствия, то прокатитесь от Вашей пристани до Тартаков, т. е. до лесу, где Вы и мы обыкновенно чай пьем, это премилая прогулка. А какая прелестная погода: вокруг меня все пищат о жаре, а мне только что не холодно. Посылаю Вам, друг мой, посмотреть разные фотографии: из них одни интересны, как маскарад, другие (портрет Сашонка), как образец того, как.дети быстро меняются, третьи (фотография Сони), как не полетам взрослый вид. Можно ли поверить, что ей 10 сентября исполнится двенадцать лет? По фотографии, это двадцатилетняя барышня. Наконец, Юлии портрет интересен, как замечательная акварельная работа; обратите внимание, Петр Ильич, какая нежность кисти, как тщательно выработана отделка платья. Это московская работа, и только Сонин портрет парижской работы Pouranchet. Заметьте также и акварельную работу на маскарадных фотографиях; в особенности, кружева у Макса восхитительно сделаны.... Мне очень хочется, дорогой мой друг, чтобы в какой-нибудь день Вы прокатились сюда в Браилов. Я бы хотела Вам показать много новых картин, которых Вы еще не видели, и вообще мне бы очень хотелось связать наше пребывание в Браилове, а то теперь оно как будто оторвано,-то если бы на это соизволили, милый друг, то это устроить очень легко, так как мы уезжаем обыкновенно из дому часа на четыре. Я накупила в Одессе много хорошеньких вещей из мебели, мне бы хотелось, чтобы Вы видели все, все, что у меня есть. Напишите словцо, возможно ли это. Ваша приятельница Милочка мечтает о том, чтобы поехать к Вам в гости. Я ей сказала, что отпущу ее тогда, когда она вырастет, и она довольна этим ожиданием. На другой день Вашего приезда в Симаки она объявила мне: “Sais-tu, j'ai revee de Петр Ильич; je l'ai tiraillee partout” [“Знаешь, я видела во сне Петра Ильича; я его тормошила”]. A. приснилось ей это потому, что она накануне была с нами в Сиамаках, очень усердно помогала приготовлять для Вас комнаты, очень много говорила об Вас и под этим впечатлением увидела и во сне. В одном из моих писем я спрашивала Вас, друг мой, сколько лет Наташе, но не получила ответа. Скажите мне теперь. Когда Александра Ильинишна повезет ее в Петербург? Не надо ли Вам чего-нибудь, дорогой Петр Ильич? Пожалуйста приказывайте как бы у себя дома. Я боюсь, что сегодня Вам опоздал хлеб к кофею. Я узнала об этом поздно. Как нравится Алексею в Симаках? Продолжает ли он еще свои занятия или забастовал? Разрешите ему, друг мой, ездить в Браилов в гости к его знакомым. Я хотя лично с ним не знакома, но чувствую к нему симпатию. До свидания, дорогой мой. Всем сердцем Вас любящая H. ф.-Мекк.
104. Мекк - Чайковскому
1879 г. августа 12. Браилов. Только что я послала Вам свое письмо, как получила Ваше, мой бесценный Петр Ильич. Насчет Милочки Вы отчасти получите мой ответ в том письме. Совершенно так же, как и Вы, я чувствую наши отношения, так же, как и Вы, не хочу ничего в них изменить. Я внутренне посмеялась над наивностью Пахульского, который думал, что Милочка в самом деле пойдет к Вам, потому что она все к нему приставала, чтобы с ним поехать. Ему же я сказала, что нельзя, чтобы Ми-дочка беспокоила Вас и мешала заниматься. Вы совершенно угадываете, что ее интересует мое незнакомство с Вами и возбуждает вопросы. Так, она на днях спрашивала меня: “Est il vrai que tu ne connais pas du tout Петр Ильич?” [“Правда ли, что ты совсем не знаешь Петра Ильича?”] (Не знаю, кто и при каком случае ей сказал, что я с Вами совсем не знакома.) Я отвечала ей: “Au contraire, je le connais tres bien et surtout je l'aime beaucoup” [“Наоборот, я его хорошо знаю и, главное, я очень его люблю”.]. Этим ответом она вполне удовлетворилась. Итак, милый друг мой, это вопрос! в котором наши чувства и взгляды совершенно одинаковы. Сонаты, какие есть, посылаю. Лес, о котором Вы пишете, друг мой, я хорошо знаю, и он мне очень нравится, а в особенности его очень любит Юля. Это есть Симакский лес, но там же скоро начинается и Новоселицкий, поэтому Ефим и затруднялся определить. Меня ужасно радует, что работа Ваша идет успешно. Извините, друг мой, что сонаты в таком плачевном виде, это мой Сашок их теребит, хотя они у меня и в двух экземплярах. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
105. Чайковский - Мекк
[Симаки] 12 августа 1879 г. Получил сейчас от Ивана Васильева письмо Ваше со вложением, книги и портреты. За все это бесконечно благодарен Вам. Позвольте мне, милый друг, отвечать Вам на письмо сегодня вечером. Письма наши разошлись. В то время, как я читал Ваше, Вы, вероятно, читали мое. Портреты тоже я бы хотел оставить себе на один день. До свиданья, милый друг мой! Ваш П. Чайковский. Благодарю Вас за часы, за все! 106. Чайковский - Мекк
Симаки, 12 августа [1879 г.] 8 часов вечера. Буду отвечать на Ваши вопросы. 1) Купальней, как и всем остальным, я не только доволен. но совершенно восхищен. Она так кокетлива и мила! Размеры ее более чем достаточны. Я умею хорошо плавать, и простора з реке много, а для одевания ничего большего и лучшего нельзя придумать. 2) На лодке в первый раз я катался сейчас, а именно, ездил в Тартаки. Гребцами были Ефим и Алексей. Было очень приятно, но еще приятнее было в лесу. Что за прелесть этот лес! Я исходил его вдоль и поперек. Пил чай, привезенный в лодке, на обычном месте. Назад я предпочел идти пешком. Против самого дома я остановился, дождался лодки и был перевезен на наш берег. 3) Я с величайшим удовольствием побываю в Браилове. В один из дней, когда Вы предпримете поездку в лес, потрудитесь, милый друг, предупредить меня, и я приеду. Я предпочел бы, чтобы это случилось не на предстоящей неделе, а на следующей, и вот почему. Работа моя подвигается так необычайно быстро, что все главное, т. е. партитуру, я надеюсь окончить к концу недели. Тогда мне останутся разные второстепенные работы, которые нисколько не будут уже тяготить и утомлять меня, и я стану работать уже не так усидчиво. Мне приятно будет побывать в Браилове уже с совершенно облегченным сердцем. 4) Простите, что в свое время не ответил Вам на вопрос о Наташе. Ей минуло на днях одиннадцать лет. Сестра должна была выехать сегодня. Она берет в Петербург, кроме Анны и Наташи, двух сыновей, Митю и Володю, которых очень желает видеть дедушка. 5) Алексей в последнее время немножко ленится. Это произошло оттого, что каменский школьный учитель, с которым он занимался, уехал в отпуск, и таким образом для него устроились каникулы. Французский он покамест отложил в сторону. Впрочем, нужно отдать ему ту справедливость, что он никогда не сидит сложа руки и если ничего не пишет, то читает. До чтения он страстный охотник. Какой симпатичный человек Ефим! Он очень мне нравится. Леон тоже весьма предупредителен и услужлив. Кормят меня здесь превосходно. Вчера и сегодня у меня были грибы. Вообще, милый, добрый друг, как могу я желать еще чего-либо. Всего слишком много! Если бы Вы знали, как мне мил этот домик, этот чудный сад, эта дорожка к реке, эти калиточки, вход в которые в моем исключительном распоряжении! Я совсем не говорю фразу, когда сравниваю мою теперешнюю жизнь с сновидением. Целую жизнь я всегда мечтал именно о таком образе жизни и о такой обстановке. С величайшим интересом я рассматривал присланные Вами портреты. Премного благодарю Вас за них, милый друг мой! Меня поразило, до чего возмужал и изменился Саша! Знаете ли, что его лицо, хотя менее красивое, было мне всегда более симпатично, нежели лицо Коли? Отчего это? Вообще в чем заключается симпатичная внешность? Акварельные работы превосходны. В следующем Вашем письме, будьте так добры, напишите мне, друг мой, кто из Ваших сыновей имеет способности к музыке? Порядочно-ли играют мои коллеги Коля и Саша? Мне очень понравилось, что последний растеребил немножко сонаты Бетховена. Коли теребит, значит, играет и притом часто. Еще попрошу Вас сказать мне, решен ли день Вашего отъезда за границу, и когда именно Вы думаете отправиться. На всякий случай прибавлю, что не жду скорого ответа. Пожалуйста, милый друг, берегите голову и глаза свои и пишите как можно меньше. Как ни счастлив я, получая и читая Ваши строки, но не устану повторять Вам, что быть виновником Вашего утомления было бы мне крайне тяжело. Меня немножко беспокоит, что я до сих пор не получаю писем от Анатоля. Иногда мне бывает немножко совестно быть так счастливым и так наслаждаться, когда столь милый мне человек, быть может, томится и тоскует! Я все хочу набрать такое количество грибов и таких хороших, чтобы можно было послать их Вам, но до сих пор не удается. Сегодня их было крайне мало. Завтра хочу попробовать поискать во Владимирском лесу, где в прошлом году их было много. До свиданья, милый друг. Буду продолжать вести свой дневник. Следующее письмо пошлю Вам в четверг утром. Ваш П. Чайковский.
107. Чайковский - Мекк
1879 г. августа 13-15. Сиамаки. Симаки, 13 августа. 7 часов вечера. День грустный. Сегодня я получил известие о смерти того больного старичка, который приехал погостить к Кондратьеву с тем, чтобы там окончить дни свои. Известие это произвело на меня довольно сильное впечатление. Покойник-мой очень старый знакомый. Это был один из тех людей, которые никогда не могут примириться с мыслью о смерти. Он никогда даже не произносил этого слова. Замечательно, что даже во время болезни он, невидимому, совсем не допускал и мысли о возможности смертного исхода. В последние дни он, несмотря на отчаянную слабость, хотел ехать в Москву, велел уложить свои вещи и именно в день смерти собирался выехать. За два часа до смерти он умирающим голосом сказал Кондратьеву: “Сегодня в два часа, бог даст, я выеду”. Очень замечательно также то, что покойник родился, учился и шестьдесят лет безвыездно жил в Москве. В первый раз в жизни он выехал так далеко и уже не вернется в Москву! А он ее беспредельно любил. Погода сегодня хмурая в pendant к моим грустным ощущениям. Но я все-таки совершил большую пешую прогулку, видел невдалеке работающие паровые плуги и вернулся устрашенный огромной тучей, которая однако ж почти ничем не разразилась. От брата Анатолия получил очень утешительные известия. Оказалось, что его прикомандировали к комиссии, производящей следствие над политическими преступниками, и только поэтому потребовали скорого возвращения. В этом назначении есть кое-что лестное для его служебной амбиции. Прокурор судебной палаты сказал ему, что признает его из всех товарищей прокурора наиболее подходящим к важности дела. Одним словом, из письма его видно, что он хотя и грустит о деревне, но доволен обстоятельствами, касающимися его официального положения. Работал менее обыкновенного. 14 [августа] 8 часов вечера. Только что возвратился. Извините, ради бога, Надежда Филаретовна, что, нехорошо рассчитав время, я попал как раз. навстречу Вам и вызвал по этому случаю, вероятно, новые расспросы Милочки, а для Вас новые затруднения разъяснять ей, почему таинственный обитатель Симаков не бывает в Вашем доме, хотя и пользуется Вашим гостеприимством. Оказалось, что я выехал не в четыре часа, а несколько ранее . Прогулка была очень, приятная. Был я и на скале, но, к моему величайшему огорчению, грибов ужасно мало, и они плохи. Соединенными усилиями моими, Алексея, Ефима и Леона едва набралось с треть корзинки, которую посылать Вам совестно-Когда усталый я пришел к чайному столику, то нашел на нем, к величайшему удовольствию, письма и газету. Как мне отблагодарить Вас, дорогой друг, за это милое внимание! Одно из писем от племянницы Тани. Она пишет, что вагон Дервиза уже пришел в Каменку и что на другой день сестра должна была уехать. Таня описывает радость, которую сестра причинила Мите и Володе, когда объявила им, что берет их с собой. Володя совершенно обезумел от радости и очень долго плакал от избытка счастья. Теперь они должны быть уже в Москве, а завтра утром будут в Петербурге. Меня мало беспокоит это путешествие сестры; при тех удобствах, которыми снабжен вагон Дервиза,. путешествие не утомит ее. Как прелестна Милочка! Работал так усердно, что почти кончил первую половину действия. 15 августа. Был в лесу, еще мне незнакомом и до того прекрасном, что я почти готов отдать ему первенство перед всеми. Это дубовый, лес, принадлежащий, должно быть, Симацкой экономии. По крайней мере, ехать нужно через Симаки. Приходится он как раз против Тартаков. Мне известно, что в этом году Вы в нем ни разу не были. А жаль! Для прогулки нельзя ничего лучше выдумать. К сожалению, гроза помешала остаться там, сколько бы хотелось. Относительно грибов весьма неудачно. В ту минуту, как я Вам пишу, минула ровно неделя моему пребыванию в Симаках. Дни пролетели совершенно незаметно. Какое неизмеримое благо для меня это отдохновение! А дождь продолжает лить. Это жаль для бураков. Если не ошибаюсь, им теперь нужно тепло и бездождие. На вид Ваши свекловичные плантации очень недурны и во всяком случае лучше каменских. Я слышал, что явился охотник для аренды Симаков. Дай бог, чтобы все уладилось согласно Вашим желаниям! Надежда Филаретовна, потрудитесь передать Владиславу Альбертовичу, что я очень буду рад, если завтра, в четверг, он побывает у меня вечером. Если ему это удобно, то лучше всего было бы приехать между семью и восьмью часами. Если же по случаю приезда брата ему сегодня неудобно, то пусть изберет какой угодно день. Будьте здоровы, милый и добрый друг! Ваш П. Чайковский.
108. Мекк - Чайковскому
1879 г. августа. 16 Браилов. Четверг. Вы извиняетесь, дорогой друг мой, за то, что мы встретились, а я в восторге от этой встречи. Не могу передать, до чего мне стало мило, хорошо на сердце, когда я поняла, что мы встретили Вас, когда я, так сказать, почувствовала действительность Вашего присутствия в Браилове. Я не хочу никаких личных сношений между нами, но молча, пассивно находиться близко Вас, быть с Вами под одною крышею, как в театре во Флоренции, встретить Вас на одной дороге, как третьего дня, почувствовать Вас не как миф, а как живого человека, которого я так люблю и от которого получаю так много хорошего, это доставляет мне необыкновенное наслаждение; я считаю необыкновенным счастьем такие случаи. При встрече с Вами я не сразу это поняла, потому что мы часто встречаем экипажи, часто я получаю и отдаю поклоны, не зная кому, так и тут я не смотрела ни на кучера, ни на лошадей, сбоку увидела чей-то поклон (Вашего Алеши, как я узнала позже), ответила на него и, только когда перенесла глаза на едущего позади Леонтия, я поняла, кого мы встретили, и мне сделалось так радостно, так хорошо, что слезы у меня подступили к глазам, и я сама спросила Милочку, знает ли она, кого мы встретили, но она, так же как и я, не знала этого, и, действительно, у нас пошел большой разговор об Вас, но не думайте, милый друг мой, чтобы меня когда-нибудь стесняли ее расспросы и желания. Когда она меня спрашивает, почему мы не ездим к Вам и Вы к нам, я ей говорю, что потому, что Вы заняты, что Вы сочиняете прекрасную музыку, что Вас беспокоить нельзя, и она этим вполне убеждается и тогда расспрашивает, что Вы сочиняете теперь. При нашей встрече она вспоминала, как она встретила Вас на улице во Флоренции, и прибавила: “mais lui, il ne nous a pas vu” [“но он, он нас не видел”]. Сообщила мне, что ее няня-немка все спрашивает, отчего мы теперь не ездим в Сиамаки, “et moi, говорит, je m'enfuis pour ne pas lui dire pourquoi” [“но я, говорит, я убегаю, чтобы не сказать ей: отчего”]; она очень умеет хранить секреты. Когде мы вернулись, то она взяла Пахульского (с которым она в очень хороших отношениях), отвела в сторону и, обхвативши за шею, на ухо сообщила ему, что мы Вас встретили. хотя в комнате была одна я. Сегодня я пишу Вам экстренно, Петр Ильич, для того, чтобы сказать Вам, что именно сегодня в восемь часов вечера приезжает Генрих Пахульский, и Влад[ислав] Альберт[ович] в отчаянии, как он акцентирует, что не может поехать к Вам, и просит покорнейше указать ему другой день, в который он может приехать, потому что, говорит, он не смеет сам выбирать. Его глаз сегодня хуже.... В воскресенье надеюсь писать Вам и тогда дам ответы на Ваши вопросы. До свидания, бесценный друг. Ваша Н. ф.-Мекк.
109. Чайковский - Мекк
[Симаки] 16 августа 1879 г. Милый друг! Так как Пахульский, вероятно, охотно проведет первые вечера после приезда брата с ним вместе, то я не буду его беспокоить до воскресенья. В этот же день, если здоровье ему дозволит, я буду ожидать его вечером между семью и восьмью часами. Будьте здоровы! Ваш П. Чайковский. 110. Чайковский - Мекк
1879 г. августа 16-17. Симаки. 16 августа. Четверг. Как ни многочисленны книги, которыми Вы меня снабдили, милый друг мой, но вследствие пагубной привычки не читать, а поглощать их, мой запас уже истощается. Впрочем, я должен сказать, что из “Русского вестника” мне незнакома была только июльская книжка; “Русский архив” я тоже уже читал в Каменке; книгу о Бисмарке я прочел уже давно, так что нового для меня были только остальные журналы и в том числе “Дело”, в котором я сверх ожидания нашел очень много хорошего. Я бы попросил Вас, если это возможно, дать мне полное собрание Толстого (Льва) и Достоевского. Если случайно имеется какой-нибудь роман Диккенса в русском или французском переводе, то весьма бы желал получить таковой. Вы, вероятно, спросите: когда я успеваю читать? Читаю я исключительно вечером и иногда зачитываюсь довольно долго. Это дурно для глаз, но что же делать? Днем я читаю только во время моих repas [еды]. Это я ужасно люблю, хотя где-то читал, что будто это нездорово. В лес я сегодня не ездил, но зато ходил пешком в любимый лесок Юльи Карловны. Это очень порядочная прогулка. Сейчас виделся с Марселем. Этот любезный чудак спрашивает меня, не нужно ли мне чего-нибудь, не недоволен ли я чем-нибудь. Решительно не могу себе представить, чего еще может мне здесь недоставать! Знаете ли Вы, друг мой, что у нас здесь живет целое стадо кроликов? Я очень люблю этого милейшего зверька. На крыше у меня поселилось целое семейство кошки с многочисленными котятами. Им я тоже весьма рад; во-первых, кошки сами по себе милы, во-вторых, это противоядие против моего, злейшего врага: мышей и крыс. Признаться, я в первое время побаивался, что меня станут навещать эти ненавистные гости; во-первых, время такое, когда они с полей возвращаются, во-вторых, дом старый. Но, к моему величайшему счастью, я ни разу не видел и не слышал ни малейшего намека на их присутствие. Ну, как не любить мой очаровательный уголок! Бесчисленное количество качеств и ни одного недостатка. 18[17] [августа]. Пятница. Вчера Марсель передал мне от имени ксендза благодарность за мое ходатайство перед Вами по поводу костела. Кроме того, тот же ксендз обращается к Вам через меня с новою просьбой. Марсель, передавая мне ее, все спрашивал: “не обидно ли мне” это беспокойство и “не обидно ли Вам”, что он просит. Я сказал, что “обидного” тут ничего нет, что просить всегда можно, но, разумеется, не всякая просьба удобоисполнима. В настоящем случае дело состоит в том, что имеется около костела какой-то дом, в котором режут, кажется, скот; и вот этот-то дом ксендз желал бы получить для костельной прислуги. Марсель бесчисленное число раз извинялся за то, что “беспокоит” меня этой просьбой, но ксендз очень его упрашивал передать мне ее. Итак, милый друг, позвольте опять ходатайствовать перед Вами об удовлетворении желания ксендза, если к тому представляется возможность. Не знаю, вполне ли точно передал я Вам, в чем дело. Кроме того, ксендз мне же поручает передать Вам его бесконечную благодарность за все, что Вы для костела сделали. Вот-никогда не думал, что мне придется хлопотать о постройке католического храма! Ездил в Новоселипкий лес. Я узнал от Марселя, что Вы любите грибы, и это удесятерило мою грибную страсть. Леон уверил меня, что в Новоселицком лесу их много, и вот мы отправились. Но оказалось, что на этот раз мы были несчастнее, чем когда-либо, и нашли всего один гриб. Вчера я решился послать Вам то ничтожное количество, которое имелось. Очень совестно, что так мало. Чем больше моя работа подвигается к концу, тем нетерпеливее я делаюсь и тем непреодолимее хочется, наконец, совсем отдохнуть. Но, увы! все-таки еще осталось порядочно. Я принужден сам сделать фортепианное переложение четвертого действия - это всего скучнее! Кроме того, я навалил себе на плечи еще новую, хотя небольшую и наполовину уже сделанную работу. Дело в том, что я вдруг недавно вспомнил, что все части нашей сюиты в двухдольном ритме. Это привело меня в смущение, и я нашел необходимым вместо одной из пяти частей (наименее удачной) написать новую в ритме менуэта . Третьего дня вечером этот менуэт я написал, и теперь, когда совсем покончу с оперой, придется оркестровать и арранжировать ее. Нельзя откладывать, так как сюита уже печатается. Юргенсону я об этом уже написал.
111. Мекк - Чайковскому
Браилов, 18 августа 1879 г. Суббота. Пишу Вам сегодня, дорогой друг мой, для того, чтобы сказать, что мы едем в Симакскую Дубину, а кстати при этом сказать кое-что по поводу Ваших писем. Вы говорите, что находите лицо Сашонка симпатичнее, чем Колино,- то у него и натура симпатичнее, хотя я скажу, что для жизни Коля пригоднее, полезнее, но Сашок всем больше нравится, потому что это мечтатель, отвлеченный от жизни.... Вы спрашиваете, друг мой, о их музыкальных способностях, то, к сожалению, ни один не подает больших надежд. У Сашонка большая охота к музыке, но нет совсем слуха и механической способности, а играет часто и усердно, но вообще вкус в музыке очень не развит. У Коли великолепный слух, но нет охоты к музыке, т. е. он любит ее слушать. но не любит учиться, хотя и продолжает свои уроки на скрипке, но очень небрежно. Благодарю Вас, друг мой, за сообщение мне возраста Наташи. Меня это интересовало вследствие особенной мысли,-угадайте какой? Если не угадаете, то я все-таки Вам скажу, но мне бы хотелось, чтобы Вы угадали. Вчера мы ездили на лодке при лунном свете, и я почти все время думала о Вас, я была уверена, что Вы также наслаждались этим очаровательным вечером, но мне хотелось угадать-где и как. Меня очень радует, что Вы успокоились за Анатолия Ильича. Должно быть, и сегодня Вам есть письмо от него то, которое написано на тонкой бумаге. Дай бог, чтобы были хорошие вести. Тысячу раз благодарю Вас, мой дорогой, за грибы, которые я уничтожала с величайшим наслаждением. Я их очень люблю есть, а собирать. не умею, потому что близорука. Вчера приехал Генрих Пахульский. Трудно, конечно, что-нибудь основательного сказать о нем но внешности; он молодой человек вполне приличный, хороший пианист, но вообще мне больше нравится мой воспитанник Владислав. Завтра он явится к Вам, Петр Ильич, согласно Вашему приказанию. Меня зовут завтракать, поэтому оставляю письмо, до завтра, если ничто не помешает. Ваша Н. ф.-Мекк.
112. Чайковский - Мекк
1879 г. августа 18-19. Сиамаки. Суббота, 18. Мне кажемся, что я отгадал Вашу мысль о Наташе, милый друг мой. Вы хотели знать, не подходит ли по годам сия будущая девица в подруги жизни для хорошо известного Вам юноши? Так или нет? О, если б что-нибудь подобное действительно случилось! Как бы это хорошо было! Сейчас пришел пешком из ближайшего леса. Грибов собралось порядочно, и завтра утром я посылаю Вам целую корзину. Письмо, о котором Вы предположили, что оно от Анатолия, не от него, а от Кондратьева. Я, как и Вы, друг мой, бесконечно наслаждаюсь чудными ночами и долго, долго сижу на балконе или хожу около дома. Я вчера именно думал о том, что Вы катались на лодке. Сегодня и я покатаюсь. Я могу сказать без всякого преувеличения, что я по чутью, по выражению лиц именно так себе и представлял характеры Ваших правоведов, как Вы их описываете. Хотя личность Коли очень интересна и тоже в своем роде симпатична, но Саша решительно становится моим любимцем, и после прелестного портрета, который Вы мне нарисовали, я почувствовал к нему особенную нежность! Воскресенье. Сегодня ходил пешком в Тартаки, туда и назад; переезжал в лодке только на противоположный берег. Как мне стыдно перед этим моим прежним любимцем зато, что я изменил ему. Нет! остаюсь верен Тартакам.Удивительно хорошо было сегодня! Провел очень приятно время с Пахульским. По поводу его музыки попрошу Вас, друг мой, настаивать, чтоб он занялся игрой на фортепиано. Это имеет для него огромное значение. До свидания! Безгранично любящий и благодарный П. Чайковский.
113. Мекк - Чайковскому
Браилов, 19 августа 1879 г. Воскресенье, 8 часов утра. ....Вчера по возвращении с прогулки я посадила Ген[риха] Пахульского играть нам Вашу баркароллу. Что это за прелесть, сколько поэзии, какая нежность мечты-очаровательно!.. Потом он играл этюд Листа, очень блестящий, но я не люблю Листа; он не музы кант, а пианист. Играл из Kreislerian'ы Шумана два номера, ну, это, в особенности пятый номер, уж и сказать нельзя,-можно только слушать и слушать... Как идет Ваша работа, дорогой друг мой? Вчера я с особенным чувством смотрела на Симакский домик и сердцем проникала в него,-была с Вами, бесценный друг мой. Сегодня мои мальчики уехали на охоту, и я думаю, что утром мы никуда не поедем, а быть может, вечером на скалу. День моего отъезда еще не назначен, Я хотела бы уехать около 5 сентября, но может случиться, что дела меня задержат до половины сентября.... До свидания, мой милый сердечный друг. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.
114. Мекк - Чайковскому
1879 г. августа 19. Браилов. Воскресенье. 1/2 10-го утра. Только что я окончила свое письмо к Вам, как получила Вашу посылку, превосходные грибы, за которые тысячу раз благодарю Вас. мой дорогой, милый Петр Ильич. Это удивительно, как Вы умеете находить белые грибы. Мои барышни во всех лесах ходят собирать их, ищут очень усердно и втроем изредка едва найдут один гриб и уж тогда бывают в восторге. Ваш Алеша какой набожный, это хорошо. Мои младшие девочки и мальчики также каждое воскресенье бывают у обедни в монастыре, и сейчас Милочка прибежала за деньгами в кошелек класть. У нас предполагается также постройка русской церкви. Я, сколько могу, стараюсь помочь атому делу, мне хочется, чтобы православная церковь не уступала католической.... Отчего Ваш Алеша не приезжает в Браилов в гости к своим знакомым, ведь он до четырех часов у Вас свободен, Петр Ильич? Еще раз благодарю Вас, дорогой мой, за Ваше милое внимание. Ваша Н. ф.-Мекк.
115. Чайковский - Мекк
1879 г. августа 21-23. Сиамаки. 21 августа. Сегодняшняя поездка в лес у пасеки ознаменовалась тем, что, отправившись один бродить по лесу, я заблудился. К несчастию, со мной не было pince nez, так что когда я вышел в поле, то не мог осмотреться и решить, по какому направлению идти. Очень долго кричал с невероятным напряжением до тех пор, пока Ефим не услышал и не направился в мою сторону. Весь день посвятил сюите, т. е. тому маленькому номеру, который должен посредством трехдольного ритма спасти все сочинение от ритмического однообразия. Сюита теперь много выиграла! Что касается оперы, то мне осталось еще немало работы, но все трудное уже свалено с плеч, и я начинаю уже предвкушать предстоящее счастье окончания этой египетской работы. Что за дни стоят чудные! 22 августа. Испытал сегодня довольно раздражившее меня недоумение. Нужно Вам сказать, что фортепианное переложение первых двух актов оперы взял на себя некто г. Мессер в Москве. Так как он с величайшей охотой и старательностью работал и так как музыкант он по репутации хороший, то я и был совершенно покоен. Между тем он прислал мне на просмотр первое действие, которое я и получил в день выезда из Каменки, но до сих пор не имел времени рассмотреть. Сегодня утром стал рассматривать, и, к удивлению моему, оказалось, что переложение до такой степени слабо, бездарно, неумело, что мне придется переделывать почти каждый такт. Это очень досадно! Правда, что. этого рода работа очень нелегка и требует не только знания и понимания, но даже и таланта. Но всего этого я мог ожидать, судя по компетентным отзывам, от г. Мессера. Между тем оказывается, что ему сильно недостает всех вышеупомянутых качеств. Надеюсь, что переложение третьего акта, которое я поручил Котеку, будет удачнее, хотя он сильно затрудняется и беспрестанно требует письменных разъяснений, но я не сомневаюсь, что работа будет по меньшей мере порядочная. Что касается четвертого действия, то я его сделал сам. Вчера вечером я занимался сверх программы и так удачно, что новую часть сюиты в один день положил на оркестр и переложил на фортепиано, а сегодня все это уже стремится в почтовом вагоне в Москву. Утром погода хмурилась, но под вечер сделалось ясно, и я пошел пешком в ближайший лес. Был довольно неприятный ветер, но в лесу было чудно. Проходил два часа. Получил известие о том, что сестра благополучно доехала до Петербурга. Зато из Каменки неприятное известие: Юрий опять заболел дизентерией. Бедная Таня провела несколько бессонных ночей и пролила много слез. Но есть уже значительное улучшение. Модест ужасно хандрит и ждет меня. Отсюда я поеду прямо к нему, потом в Петербург, где столь же нетерпеливо ожидает меня Анатолий. В Москве меня тоже ждет Юргенсон для переговоров о печатании оперы и для целой массы ожидающих меня корректур. А мне, признаться сказать, так еще не хочется думать об отъезде из милого, несравненного убежища моего. 23 августа. Ездил в лес около зверинца. Ефим надеялся, что там много грибов будет, но ошибся. Я сегодня с утра чувствую себя не совсем здоровым и поэтому меньше обыкновенного наслаждался прогулкой. Зато было необыкновенно весело и забавно слушать во время чая разговор, происходивший между Ефимом, Леоном и Алешей. Последний прослыл у них либералом, атеистом и даже, кажется, социалистом. Разговор начался с того, что я похвалил здание костела, мимо которого мы проезжали. По этому поводу Леон сообщил мне, что здесь большой приход, что сюда приезжают за несколько сот верст и что в кладбищенской капелле имеется чудотворный статуй. Меня это заинтересовало, и Леон вместе с Ефимом сообщили мне подробности о невероятных чудесах, производимых этой статуей: как одна дама приводила к ней на излечение собаку, как эта дама разлетелась в куски за кощунство, как у статуи росли волоса и т. д. Последнее обстоятельство возбудило в либерале Алексее целый поток сарказмов, насмешек и эпиграмм, жертвами которых были Леон и Ефим. Последний был необыкновенно комичен в серьезности; с которой он поддерживал действительность чудес статуи, и в упреках, которыми осыпал Алешу за невеpие. Это было необыкновенно забавно! Кстати об Алексее. Вы спрашивали меня, милый друг, нравится ли ему здесь. Не только нравится, но он в совершенном восторге. Лицо его здесь озаряется вечной улыбкой удовольствия и счастия. Да и может ли быть иначе? Ведь куда неказиста и непоэтична обстановка каменская! Мы живем там в самой неприглядной местности, рядом с целой массой жидовских хат, без сада (сад есть, но он в другом месте и очень противный), в дурном воздухе. Симаки рай в сравнении с Каменкой. Можете себе представить, милый друг, до чего должны быть дороги для меня каменские жители, если я добровольно провожу там большую часть года! Мне очень приятно было проехать сегодня мимо Вашего дома. Вы, вероятно, были дома. На возвратном пути, проезжая чере.з мост, я видел кого-то из Ваших в лодке. Каждый вечер между десятью и одиннадцатью часами я катаюсь в лодке с Алешей. Кажется, я делаю успехи в этом отношении и .начинаю входить во вкус. Будьте здоровы, дорогой друг! Ваш П. Чайковский. Тысячу благодарностей за книги.
116. Мекк - Чайковскому
Браилов, 21 августа 1879 г. 1879 г. августа 21-23. Браилов. 1/2 11-го утра. Как Вы проницательны, мой милый друг, насчет Наташи. Вы совершенно угадали, и я скажу Вам теперь, почему я пришла к этой мысли, ло прежде того оговорюсь вот в чем. Если Вы помните, что я Вам как-то говорила, что я заклятый враг браков, то Вы, быть может, подумаете, что я изменила свой взгляд на этот предмет, или Вы найдете нелогичным с моей стороны, при моих убеждениях насчет браков, заботиться об них для моих детей,-то я скажу Вам, милый друг, что я ни на йоту не изменила своего отношения к бракам и что именно вследствие моего взгляда на них я и забочусь по этому предмету для моих детей. Я своих убеждений не навязываю никому. Перед своими старшими детьми я хотя и выражала свой взгляд на брак.. но так как детей воспитывает гораздо больше общество, чем родители, то и мои три дочери вышли замуж, и сын женился. Наученная теперь этим опытом, я вижу, что один в поле не воин и что я одна против всего общества бессильна даже на то, чтобы уберечь своих детей от зла и горя, поэтому перед младшими детьми я ужей не развиваю своих теорий насчет брака, итак как убеждена, что они не избегнут этого зла, то мне хочется, по крайней мере, оградить их от большего несчастья своею опытностью, отсутствием пустого рутинного увлечения,-одним словом, разумным выбором. Вот почему я, милый друг, так рано начинаю заботиться об этом предмете, и почему мне пришла в голову мысль и вследствие ее и желание соединить наших детей-Вашу Наташу и моего Колю!!?..Я убеждена, что у такой достойной женщины, примерной семьянинки, как Александра Ильинишна, и дочери будут таковы же, как она. Мой Коля также сын прекрасного отца. Теперь, если бы я хотела соблюдать приличия (к которым вообще чувствую антипатию), то я сказала бы, что... конечно, я не знаю... понравится ли мой Коля Наташе... Но я именно для них и хотела бы отвратить эту пошлую принадлежность браков: понравиться, влюбиться; мне бы хотелось, чтобы они оценили друг в друге нравственные достоинства и за них полюбились бы. Я вообще больше всего на свете презираю всякую внешность, потому что она есть ложь и тьма, а я поклонница света, истины, правды, естественности, действительности, сути, потому что я реалистка, и всякое поклонение виду, внешности не только мне не свойственно, но противно, но зато никто не может так горячо, так страстно поклоняться действительным достоинствам, как я. Я не умом поклоняюсь им, а всем сердцем я люблю, обожаю все действительно прекрасное. Быть может, Вам странно слышать такое увлечение от реалистки, Петр Ильич. Вообще с понятием о реализме соединено представление холодности, бессердечия, но это потому, что те, которые себя называют реалистами, сами не понимают, в чем состоит их идея, отправляют ее в помойные ямы и роются там во имя реализма. Да это гадость, профанация самой чистой идеи. Так же, как унижают и профанируют нынешние социалисты высокое учение действительного социализма, так же поступают и так называемые реалисты: Писемские, Зола и т. п. циники. Я же хотя и не пропагандирую, но и в душе и всею своею жизнью и деятельностью-страстная, экзальтированная pеалистка и социалистка, хотя в то же время не терплю социалистов и реалистов и нигилистов, не жалею нисколько о тех, которых теперь вешают: это уличные мазурики, а не люди идеи. Я не могу простить им того, что они пятнают, грязнят такую прекрасную, благородную идею, как та, на.которой должно быть построено все социальное учение. Вот был единственный благородный социалист, это Чернышевский; как я его люблю, и как мне его жаль! Но виновата, милый друг мой, я с Вами ужасно увлекаюсь и, вероятно, очень надоедаю Вам этим. Возвращаюсь к нашим детям. При этом вопросе есть одна статья, которая меня смущает: это моя нелюдимость,-на тот случай, если бы я дожила до этого. Вы мне говорите иногда о Вашей мизантропии и думаете, что я ее не понимаю. а если я скажу Вам о моей, то боюсь, что Вы ей не поверите. Знаете ли, милый друг мой, что я не знакома и не видала никогда ни мать моего зятя Левиса, ни мать моего зятя Иолшина, ни мать моей belle fille [невестки (жены сына)] M-me Попову? Мне было нелегко отделаться от этого, ни одна из них не была в состоянии понять или, вернее сказать, снисходить моей дикости, и все они, конечно, за это несколько враждебно относятся ко мне, но что делать, это не первое, не единственное и, главное, не очень большое горе моей жизни, но дело в том, что я не знаю, как бы отнеслись к этому Александра Ильинишна, Лев Васильевич и все их семейство. Вы также, быть может, не поверите, Петр Ильич, что я не была на свадьбе ни моей дочери Лиды, ни сына Володи, потому что на той и другой были родные зятя моего и невестки,-а между тем, это факт . Я не считаю это никакою помехою для счастья соединяющихся. Теперь, быть может. Вы скажете, почему же я намечаю для этого Колю, а не Сашонка, который Вам больше нравится,-то это потому, что насколько сильно я желаю счастья моему Коле, настолько же сильно и Наташе, а я думаю, что с Колею его можно иметь больше, чем с Сашонком; этот при всем своем милом, симпатичном характере есть слишком отвлеченная натура, слишком мечтатель для того, чтобы доставить действительное счастье, а Коля при всей своей практичности обладает очень теплым, любящим сердцем. К тому же, Сашок, быть может, совсем убережется от женитьбы, а Коля уже никак, так же, как и Соня непременно вылетит замуж, и в настоящее время это есть мои две заботы: приготовить невесту Коле и жениха Соне. Это все немножко рано, но я именно боюсь нечаянных выборов, основанных на влюблении. 23 августа. Сейчас получила Ваше письмо, дорогой друг мой. Вчера, когда Вы проезжали по мосту, на лодке ехали я, Сашок и Милочка, и мое сердце так и вспрыгнуло, когда Сашок сказал своим мерным, ровным голосом: “Вот и Петр Ильич едет по мосту”.-“Где?”-переспросила я и повернулась к мосту, но, по своей близорукости, могла видеть только, что едет экипаж с людьми. Милочка также встрепенулась и полезла через плечи брата, чтобы увидеть Вас. По поводу описываемого Вами разговора, милый друг мой, я попрошу вот о чем Вашего Алешу. Я уверена, что он имеет большой авторитет между моими браиловскими людьми, то пусть он употребит его на то, чтобы в их понятиях поднять достоинство православной церкви, а то они совсем окатоличились, и мне это очень неприятно. Статуя, о которой они Вам рассказывали, стоит и поныне и действительно творила чудеса до тех пор, пока в один прекрасный день правительство запретило ей делать чудеса и отращивать волосы,-тогда все это прекратилось. Милый друг мой, если Вы еще остаетесь при согласии посетить Браилов, тоне сделаем ли мы этого завтра или послезавтра? Если погода будет хорошая, то в таком случае мы поедем в Ваш лес, который Юля любит, а Вы приедете к нам, и я попрошу Вас назначить мне, в какое время дня это для Вас удобнее сделать. Если Вы приедете в Браилов, то, пожалуйста, посмотрите все новые картины и разные новые вещи в обстановке комнат, в особенности обратите внимание на две картины в моей первой комнате. Для этого я попрошу Вас сесть на диван, на тот конец, который ближе к входной двери, и посмотреть оттуда в особенности на верхнюю из двух картин - голубую; Вы увидите, что этч восхитительно. Эту картину я купила в Interiaken'e, и у меня есть еще картины этого же художника Sprino. Заметьте также в моем кабинете новый письменный столик с фарфоровыми фигурами и миниатюрный портрет Милочки. Вообще, посмотрите все мои комнаты и все, что в них есть нового. А в воскресенье мы собираемся сделать предварительное празднование Сашонкиных именин и повторить маскарад с катаньем на лодках. Для сего приглашаю Вас, милый друг, с Вашего берега, с какого-нибудь места, которое Вам удобнее, посмотреть на нашу маскарадную экскурсию. Я думаю, что это должна быть красивая картина. Вы как-то хвалили кучера Ефима. Я его также люблю, и он есть исключительно мой кучерв Браилове, но не подумайте, милый друг, чтобы мне составляло лишение не иметь его в настоящее время,- нет, никакого, потому что нынешнее лето я прислала сюда из Москвы своего кучера с двумя парами рысаков, с которым я обыкновенно в Москве езжу. Оба .эти кучера, Ефим и московский лейб-кучер Иван, страстные охотники и руководят Колею и Сашею на охоте. Но до свидания, мой милый, дорогой. Всем сердцем безгранично Вас любящая Н. ф-Мекк. Извините, друг мой, за беспорядочность письма, мне все мешают писать, да и устала.
117. Чайковский - Мекк
Симаки, 24 августа [1879 г.] Я нисколько не задумывался над кажущимся противоречием между Вашей враждебностью к браку по принципу, с одной стороны, и планами о брачных союзах детей-с другой. Я очень понимаю, что Вы смотрите на брак как на необходимое зло, устранить которое невозможно, и поэтому остается только хлопотать, чтобы выбор был удачный. Мне до бесконечности приятно, мой милый друг, что Ваша мысль остановилась на Наташе. Вы правы, говоря, что такая женщина, как сестра моя, не может иметь безнравственных и дурных детей. Если б Ваша мысль когда-нибудь осуществилась, то нужно ли говорить, что я был бы глубоко осчастливлен этим родственным сближением с Вами. Что Коля будет превосходный человек, то в этом нет сомнения. Его нравственная личность уже обрисовалась, и можно с уверенностью сказать, что его жена будет счастливая женщина. Но, к сожалению, милый друг, я не могу взять на себя теперь уже рекомендовать Наташу для человека, который в качестве Вашего сына мне очень близок и дорог. Дело в том, что Наташа (которую .позвольте мне называть Тасей, как все ее всегда зовут), во-первых, до такой степени ребенок, что нельзя предвидеть, что из нее выйдет. Что она не будет дурным человеком, в этом я не сомневаюсь, во-первых, потому, что она дочь своих родителей, во-вторых, потому, что у нее сердце необычайно любящее. Ее привязанности имеют какой-то странный, исключительный характер. Она не любит, а обожает, зато очень немногие пользуются ее расположением, и антипатии ее так же сильны, как и ее страстные привязанности. Но, во всяком случае, я не могу скрыть от Вас, что c'est un enfant bien difficile a manier [это трудный ребенок], что ни с кем так не трудно было ладить, как с ней, что сестре много слез она стоила, что все гувернантки, имевшие с ней дело (не исключая и той англичанки, которую она любит какой-то исключительно сильной привязанностью) всегда жаловались на ее взбалмошный, неровный характер, на ее неподатливость к просьбам и приказаниям, на непослушание и т. д. Вместе с тем ее все-таки все любят за удивительно доброе сердце и особый ей свойственный юмор. Как бы то ни было, но, зная все затруднения, которые встречала сестра в воспитании этой девочки, я не могу взять на себя предсказание, что она сумеет осчастливить своего мужа. Мне кажет с я, что с годами, когда сгладятся все шероховатости этого интересного маленького субъекта, из нее должна выйти чудесная женщина. По крайней мере, таково мое скорее инстинктивное, чем продуманное отношение к ней. Я ужасно люблю эту девочку, так как и самые недостатки ее имеют, как мне кажется, источник скорее симпатичный. Она не терпит никакого пассивного подчинения чужой воле, в ней есть какая-то страсть к свободе, стремление к самостоятельности. Но как поручиться за то, что из всего этого будет? До тех пор, пока с годами характер ее не определится ясно, мне невозможно поддерживать Ваш проект, несмотря на всю его соблазнительность. Итак, милый друг, будем ждать. А в конце концов, я все-таки еще раз скажу Вам, что буду лелеять эту мечту, а Вас бесконечно благодарю sa это новое проявление Вашей дружбы ко мне! Ваша нелюдимость не может служить препятствием к осуществлению задуманного плана. Можете ли Вы сомневаться, что близкие мои знают и бесконечно любят Вас и что им не нужно личного знакомства для того, чтобы дорожить сближением с Вами! А покамест сообщу Вам об Тасе довольно грустные известия. Из полученного сегодня письма Анатолия я узнаю, что в тот день сестра отвезла ее в Annenschule (женский пансион, в котором сестра когда-то сама училась), что Тася имела вид глубокого уныния, что отвозила ее туда сестра в два приема. В первый раз, к удивлению брата, сестра с Тасей воротились. Оказалось, что бедная девочка не плакала, но так тряслась, когда ее ввели в школу, что сестра должна была привезти ее домой, и только к вечеру она успокоилась настолько, что можно было отвезти. Меня все это очень беспокоит. Во-первых, я даже прослезился, когда прочел про нервную дрожь, испытанную Тасей. Она страдала ужасно, я это знаю! Она мать свою любит больше всего на свете, и это расставание для нее принимает трагические размеры. Во-вторых, я знаю, что во всяком случае не менее, если не более, страдает от этого сестра! Невольно при этом думается, что, может быть, совершенно напрасно переносятся эти страдания, что, быть может, жертва эта совершенно не нужна! Очень трудно сказать по этому поводу что-нибудь решительное. Но стоят ли премудрости, изучаемые в Annenschule, тех тайных слез, страданий и тоски, которые будут испытываемы с обеих сторон? Кто знает? Вы не рассердитесь на меня, милый друг, если я позволю себе сказать, что, несмотря на всю убедительность Ваших доказательств в пользу того, что Вы реалистка, я скорее назову Вас идеалисткой, но в лучшем смысле слова. Вы реалистка в том только смысле, что ненавидите всякую фальшь и ложь, всю ту мишуру благородных и умилительных чувств, под которой и в обществе и в искусстве скрывается очень часто всякая мерзость. Но тот, кто, утратив надежду сталкиваться с людьми без неизбежного страдания, так бережно себя от них охраняет, как Вы, кто только в природе и в искусстве умеет находить радости и удовлетворение своих моральных потребностей, кто ни в грош не ставит внешность и ищет одной нравственной красоты,- тот, по-моему, идеалист! Самый удобный час для посещения Браилова - три часа пополудни. Потрудитесь, милый друг, сказать. мне, когда Вы находите удобнее, чтобы я приехал: сегодня или завтра? Буду ждать ответа. Ваш П. Чайковский. Непременно буду на Сашином празднике.
118. Мекк - Чайковскому
Браилов, 24 августа [1879 г.] Как я рада, милый друг мой, что Вы согласны приехать в Браилов. От трех до семи часов мы не будем дома; Коля и Сашок едут на охоту в Людавский лес и просят нас приехать туда же с обедом, что мы и исполним. Выедем отсюда в три часа и вернемся не ранее семи, и на все это время я Вас усердно приглашаю к нам в Браилов. Здесь будет приготовлен чай, отдано приказание, чтобы ни одна человеческая душа не смела Вас беспокоить во всем доме, и мне будет невыразимо приятно вернуться домой после Вашего посещения его. Чрезвычайно мне радостно видеть, что Вы сочувствуете моему проекту соединения наших детей. Все, что Вы мне пишете о милой Тасе, меня лично к ней привлекает и располагает. До сих пор я относилась к ней только как к ребенку женщины, которую я глубоко уважаю, теперь же она и сама возбуждает во мне симпатию и интерес. Скажу Вам, друг мой, что я больше всего не люблю и боюсь всяческого ничтожества, всяких отрицательных достоинств; пусть будет хоть дурное, да будет что-нибудь, чем совсем ничего, как это бывает особенно часто у женщин, и чего я ужасно не хотела бы в своей невестке. Шероховатости, если они у нее есть в характере, обточатся с летами и с жизнью, а свое я должно существовать и сохраняться. Ужасно мне жаль, что ее хотят оставить в Петербурге, бедное дитя; я ни за что не в состоянии была бы выдержать на месте Александры Ильинишны. Меня упрекают, что я очень балую своих детей; быть может, - но за что же и мучить их, в жизни и так хорошего мало. Но во всяком случае я не могу видеть слез ни в ком, я всякую слабость, всякую глупость сделаю, лишь бы люди не плакали. Я скажу так же, как и Вы, дорогой друг мой: будем ждать, а если я не дождусь этого, то буду завещать свой проект Юле, потому что ей вообще после своей смерти я поручаю все свои симпатии, привязанности, желания, думы, намерения, и уверена, что все это будет в хороших руках. Мою любовь и дружбу к Вам я также передаю ей, а Вам, бесценный друг, завещаю перенести на нее Ваши дорогие для меня отношения. Но об этом я еще напомню Вам в свое время. До свидания, дорогой друг. Всем сердцем неизменно Ваша Н. ф.-Мекк. Р. S. Забыла было Вам сказать, Петр Ильич, что Ваше желание по поводу просьбы ксендза я исполнила. У меня это время все зубы болят. Это очень расстраивает нервы. Насчет Вашего замечания о моем реализме я скажу, что, конечно, реалист есть идеалист, потому что он человек идеи, и я - идеалистка в реальном направлении. Я и идеализм понимаю не так, как принято его понимать. Вообще идеальностью называют какие-то утопические, небесные идеи, недосягаемые для исполнения, невозможные для человека. Я же называю идеализмом преследование всякой идеи. Реалист, социалист есть идеалист; только нигилист не есть идеалист, т.е. нигилист не пропагандист, а нигилист по натуре, потому что именно у него нет идей, и живет он только по инстинктам. Приехал мой директор фабрики, иду толковать с ним о делах. Н. М.
119. Чайковский - Мекк
1879 г. августа 25. Сиамаки. Приеду между тремя и семью часами и заранее радуюсь. Ваш П. Чайковский. 120. Чайковский - Мекк
1879 г. августа 26. Сиамаки. Милый друг! Я слышал, что, кажется, Саша собирает коллекции бабочек и насекомых. У нас здесь, в Симаках, есть никогда мной не виданный род ос необыкновенной величины, которые летают вечером. Как только стемнеет, и зажгут свечи, эти страшилища с превеликим гудением начинают тыкаться об стекла, и если дверь или окно отворены, то влетают и в комнату и страшно шумят. Не знаю, кусаются ли они? Вчера их залетело штук пятнадцать в залу, и мы всех их перебили. Одну из них я уморил табачным дымом и посылаю в том предположении, что, может быть, она пригодится Саше. Потрудитесь, пожалуйста, написать мне, когда и где маскарадная процессия поедет завтра. Я провел у Вас вчера чудесных два часа . Подробности пришлю в следующем письме. Ваш П. Чайковский. Сейчас нашли гнездо этих ос и их уничтожают.
121. Мекк - Чайковскому
Браилов, 26 августа 1879 г. Прежде всего, друг мой, поздравляю Вас с дорогою именинницею Тасею, желаю ей от души всевозможного счастья на земле, а в настоящее время прежде всего-возвращения из Петербурга прямо-домой, минуя всякие Schule и институты. Теперь насчет нашего праздника скажу Вам, милый друг, что если дождь не помешает, то ровно в два часа мы будем на реке у Вас в Симаках, где сделаем маленький маневр, на случай если бы Вы еще не находились на берегу; оттуда мы поедем в Тартаки. Очень Вам благодарна, дорогой мой Петр Ильич, что Вы не отказываете мне взглянуть на наши забавы и этим доставляете мне невыразимое удовольствие. Хотелось бы мне очень, чтобы Вы посмотрели и нашу иллюминацию; Коля так с нею хлопочет, и ему было бы очень лестно, если бы Вы ее увидели. Не приедете ли, милый друг, часов в восемь вечера к нам в сад? В это время мы пьем вечерний чай, и я обещаю Вам, что Вы не встретите никого из нас. Если там и будет народ, то это посторонние зрители; я же прикажу у ворот, чтобы нам сейчас доложили, как Вы приедете, и от той минуты в продолжение часа никто из нас не выйдет в сад. Сделайте так, мой милый, хороший. Пишу Вам сегодня только по делу, следующее письмо будет длиннее. До свидания, бесценный мой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Сашок тысячу раз благодарит Вас, Петр Ильич, за осу, которую Вы ему прислали. Его главным образом восхищает то, что это Вы ее прислали ему. Он сейчас пришел ко мне в комнату с сеточкой en vrai naturaliste [как настоящий естествоиспытатель] поймать бабочку, которая залетела ко мне в окно. А с осами будьте осторожны, милый друг, они очень больно кусаются. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Скажите, милый друг мой, что Николай Григорьевич Рубинштейн поедет концертировать по этому ангажементу, который он принял, как Вы мне писали давно, и в каких это месяцах будет? Не откажите написать мне это. Я вспомнила, Петр Ильич, что наши часы расходятся с Вашими на полчаса, и поэтому посылаю Вам на сегодня мои часы, по которым покорнейше прошу Вас соображать время наших увеселений, так как свои часы Вы, вероятно, не любите переставлять. Еще раз до свидания, несравненный друг.
122. Чайковский - Мекк
[Сиамаки] 27 августа [1879 г.]. Милый друг! Непременно в два часа ровно буду на реке, Вечером я, вероятно, приеду, но ни в каком случае не хотел-бы, чтобы из-за меня Вы и все Ваши прятались. Если я приеду, то увижу в с е, никого не побеспокоивши. Merci за память о Тасе! Завтра напишу Вам. Ваш П. Чайковский. 123. Чайковский - Мекк
Симаки, 25 августа. 1879 г. августа 25-27. Сиамаки. 8 часов вечера. Провел у Вас два часа, мой добрый и милый друг! Очень непривычно и вместе очень приятно было мне видеть столь хорошо знакомые комнаты непустыми, как я их знал до сих пор, а жилыми. Как я люблю этот дом и особенно крайние аппартаменты нижнего этажа, т.е. Ваши комнаты и мою! Больше всего я сидел у Вас, и трудно высказать, как мне приятно было чувствовать себя в помещении, которое Вы только что покинули и которое так полно Вами! Новые Ваши картины мне тем более нравятся, что все они изображают или Jungfrau, или местности, как мне кажется, очень близкие к ней! А я ужасно люблю Interlaken, Jungfrau, долину Lauterbrunnen'a, Scheinnige Platte и вообще всю эту сторонку. Лучшая из всех этих картин, разумеется, та, которую и Вы любите больше других, в первой Вашей комнате. Мне приятно также было в гостиной, находящейся рядом с Вашим кабинетом, увидеть вместо висевших там над диваном итальянца с итальянкой, копию с Мурильевской мадонны, одной из картин, которые я наиболее люблю. Новые шкапики, столик-все это прелестно. Как хороши старинные часы с рыцарями, на большом столе в кабинете! А знаете, милый друг, что я очень люблю две из старых Ваших вещей, а именно: 1) вышитого бандита в моей комнате (совершенно не понимаю, почему этот страшный человек мне мил,-ведь, в сущности, нет в мире ничего антихудожественнее, как вышитые человеческие фигуры!) и 2) малороссийскую девушку в маленькой гостиной, рядом с моей комнатой. Эта девушка вовсе не напоминает действительных крестьянских девушек-это, скорей, переодетая русская барышня, но лицо это мне что-то, кого-то напоминает, ну, словом, я не знаю почему, только оно мне удивительно симпатично. Впрочем, то и другое я люблю не как художественные произведения, а как неопределенно симпатичные вещи. Артистическое же наслаждение доставляет “Спящий мальчик” в Вашем кабинете. Нельзя наглядеться на эту прелесть! Я поиграл на Вашем пианино и на рояле, посидел в каждом уголке Ваших комнат, напился чаю, видел во флигеле помещения моих коллег и Пахульского, был наверху, прошелся по парку и уехал в самом приятном расположении духа. Последнему не мало содействовало еще одно обстоятельство. В альбоме, в гостиной, среди карточек Ваших близких я увидел свою в двух экземплярах. Это меня ужасно тронуло и обрадовало. Спасибо Вам за это, друг мой! Мне именно приятно то, что из лиц, не принадлежащих к Вашему семейству, я там один. По поводу того, что Вы написали мне сегодня, скажу только одно. Я очень хотел бы жить еще долго, ибо мне нужно еще много лет, чтобы достигнуть кульминационного пункта моего восходящего движения. Но мысль о том, что я могу пережить Вас, мне невыносима. Раз что об этом зашла речь, позвольте, милый друг, высказать одну вещь, которую я уже давно собирался сказать Вам при удобном случае. Если Вам придется пережить меня, то возьмите к себе в дом моего Алексея! Дело в том, что я очень его люблю, но будущность его беспокоит меня. В течение многолетней своей службы у меня он привык к тому, что я, нисколько не ставя его выше того положения, на которое судьба навела его, обращаюсь с ним не только как с слугой, но и как с другом. В случае моей смерти ему было бы очень тяжело попасть в такой дом, где бы принято было с слугами суровое обращение. Слуга он очень хороший, и я не обинуясь могу сказать, что он будет полезен. Но довольно! Давайте-жить, милый, добрый, дорогой друг мой! Умереть всегда успеем. 26 августа. Как ни неприятно думать уже об отъезде, но, к сожалению, нужно. Есть множество обстоятельств, иные из которых свойства столь неприятного, что и говорить не хочется (дела с известной особой), которые призывают меня в Москву и Петербург. Но прежде того мне, согласно обещания, хоть несколько дней нужно провести у брата Модеста. Поэтому я сегодня уже назначил день отъезда, а именно это будет 1 сентября, в будущую пятницу. Работы мои всея надеюсь вполне окончить дня через два, т. е. к вторнику я буду свободен совсем и намерен провести последние три дня пребывания в Симаках в самом безусловном doice farniente [блаженной праздности]. Вы спрашивали меня о том, поедет ли Н[иколай] Гр[игорьевич] концертировать? Я об нем решительно ничего не знаю, кроме того, что недавно он предпринимал вместе с братом Антоном поездку в Крым и в Константинополь. Теперь он должен быть уже в Москве. Осы, о которых я писал Вам утром, жили, как оказалось, в доме под водосточной трубой, как раз над окном, около которого стоит рояль. Теперь только я понимаю, почему при полнейшей тишине я всегда слышал какие-то странные звуки над своей головой. От одиннадцати часов до самого обеда этих злющих насекомых выводили посредством обкуривания, и большая часть уже не существует. Говорят, что они очень сильно кусаются. Один из рабочих, принимавших участие в их погублении, так их боится, что было очень забавно смотреть, как он от них бегал и, наконец, совсем ушел. 27 августа. Вы приехали по Вашему хронометру к Симакам без четверти два, когда я только что сбирался сойти вниз. Картинка была прелестная, но, к сожалению, я забыл попросить у Вас бинокль и поэтому не мог в подробности рассмотреть, кто где сидел, костюмы и лица. Очень это досадно! Вечером был с чаем на скале и оттуда отправился к Вам на иллюминацию. Я видел отлично и вензель и фейерверк. Мне было удивительно приятно находиться так близко от Вас и от Ваших, слышать голоса и, насколько позволяло зрение, видеть Вас, мой милый друг, и Ваших. Вы два раза прошли очень близко от меня, особенно второй раз, после фейерверка. Я находился все время близ беседки на пруде. Но удовольствие было все время смешано с некоторым страхом. Я боялся, чтоб сторожа не приняли меня за вора; трещотка приводила меня в ужас. Не малый страх я испытал также, когда очень близко от меня пробежала Ваша чудная большая собака. Я боялся, чтоб она тоже не приняла меня за вора. Милочка, кажется, все время пошаливала, ибо на каждом шагу укоризненно произносилось ее имя (т. е. не Mилочка, а Вabу), и голосок ее беспрестанно до меня доносился. Я слышал, как Соня упрекала Юлию Карловну, за то что она поехала на лодке, а ее искали, причем я имел случай заметить, что Соня чудесно выговаривает по-французски. Я так искусно сумел все увидеть, не быв никем замеченный, что даже мой Алексей, все время меня искавший, нашел меня, уже когда я садился, чтоб ехать. Правда ли, что Коля и Саша сегодня уезжают? Вы будете грустить, милый друг, и я так хорошо чувствую, насколько дом опустеет, когда они уедут, что даже мне грустно. Какие они милые юноши! После фейерверка Коля, проходя мимо каких-то посторонних, спросил: “Ч то, хорошо?” Мне это ужасно понравилось, и я чуть было не закричал ему из своего убежища: “Да, отлично!”. (Впрочем я не знаю наверно, был это Коля или Саша, ибо слышал только голос и видел фигуру, но не лицо.) До свиданья, друг мой! Будьте здоровы. Благодарю Вас за все сегодняшние удовольствия. Простите, что я, кажется, заставил Вас ждать на реке, но я не виноват. Ваш П. Чайковский.
124. Мекк - Чайковскому
Браилов, 28 августа 1879 г. Вторник, 1/2 8-го утра. Бесконечно благодарю Вас, мой милый, несравненный друг, за все то наслаждение, которое Вы мне доставили Вашим невидимым присутствием на наших увеселениях. Именно ходивши вечером по саду, я думала, что, быть может, где-нибудь я прохожу совсем, близко от Вас, и сердце мое билось так радостно от этой мысли, мне было так хорошо, что я не знаю, как и благодарить Вас за эти минуты счастья. Коля просил меня также очень, очень благодарить Вас за снисходительный отвыв о его труде; он был в восторге, когда узнал, что Вы были в саду. Спрашивавший публику: “хорошо ли?”-был именно он, и это совсем в его характере, а Сашок, тот мало интересуется сам такими меркантильностями и не интересуется знать, как их находят другие. А эта Соня, она такая кокетка, что была бы в отчаянии, если бы узнала, что Вы ее видели закутанною в несколько шалей, а это она научилась от своей наставницы Юлии Францевны так кутаться в платки, как она была в саду. По-французски и по-немецки она говорит отлично, а вот по-русски говорит как иностранка. Вообразите, друг мой, что она не может выговорить твердого л, везде вместо ла она говорит ля, но я надеюсь, что это пройдет. Простите, милый друг, что я была так неточна и приехала на лодках в Сиамаки раньше, чем назначила, но я так боялась заставить Вас ждать, что всех торопила, и поэтому приехали слишком рано. Благодарю Вас еще раз, мой бесценный друг, но боже мой, как грустно после столького счастья узнать, что Вы уезжаете, что нам надо расстаться. Скажите, дорогой мой, что ненадолго, что скоро мы опять поживем так же близко друг от друга, приезжайте в Arcachon в половине октября или в Неаполь в половине ноября ко мне в гости, и я опять буду счастлива, опять радостно забьется воскресшее сердце. Скажите, что, быть может, и приедете, дайте надежду... Не могу не сообщить Вам, мой несравненный друг, того глубокого, невыразимого чувства благодарности, которое вызвала во мне одна Ваша фраза, а именно: “Но мысль о том, что я могу пережить Вас, мне невыносима”. Боже мой, как я Вам благодарна за такое выражение, как мила, как невыразимо дорога мне эта фраза. Когда б Вы знали, как я сама люблю Вас. Это не только любовь, это обожание, боготворение, поклонение. Как бы ни было мне тяжело, горько, больно что-нибудь, несколько Ваших добрых слов заставляют меня все забыть, все простить. Я чувствую тогда, что я не совсем одна на свете, что есть сердце, которое чувствует как я, есть человек, который понимает меня, сочувствует мне, так добро, так человечно относится ко мне,-о, боже мой, как я Вам благодарна, и как Вы мне дороги! Я десять раз в день перечитывала эту фразу и невольно прижимала письмо к сердцу от избытка благодарности.... Кстати о Коле. Так как Вы мне указывали, милый друг мой, на недостатки Таси, то я считаю должным сказать Вам и о пороках Коли,но, искренно говоря, я не нахожу много чего указать. Могу сказать об вpеменном недостатке его: он отчасти испорчен, вернее сказать, избалован своею обстановкою, своим положением; он любит распоряжаться, повелевать, хочет быть старше своего возраста, чему немало способствует его внешность. Он так велик ростом, что со всеми окружающими говорит, наклоняя голову; очень хорошо сложен, очень статен, вообще il est ne pour commander [он рожден, чтобы повелевать], и я нахожу его стремление к этому недолжным только теперь, потому что оно несвоевременно, слишком рано. В свое же время j'aime mieux les hommes, qui sont nes pour gouverner, que ceux qui se laissent trop gouverner par les autres [я больше люблю людей, которые рождены, чтобы управлять, чем тех, которые позволяют управлять собою]. Я сама разошлась с обществом потому, что не умею подчиняться тому, чего не уважаю. Больших же пороков мне кажется, что я могу сказать без всякого пристрастия, в нем не проявляется, дай бог только не сглазить. Теперь немножко о делах, милый друг мой. Если пойдет в ход Ваше дело с известною особою; то, я думаю, оно не будет двигаться так быстро, чтобы дошло до окончательной развязки раньше моего возвращения из-за границы, т. е. раньше рождества, и понадобилась бы та сумма, которая будет финалом Ваших сношений с нею? Напишите мне, пожалуйста, милый друг мой, как Вы рассчитываете это время. Второе, не позволите ли Вы мне послать Вам теперь же по сроку 1 октября, потому что я всегда предпочитаю делать это непосредственно? Извините, дорогой мой, что я беспокою Вас этими вопросами, но я бы не хотела сделать что-нибудь Вам неудобное. До свидания, мой бесценный, несравненный. Горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
125. Чайковский - Мекк
Симаки, 1879 г. августа 27-28. Сиамаки. 27 августа. Сегодня утром ездил в Жмеринку, чтобы получить от Котека третье действие оперы в партитуре и переложении. Трудно передать словами, какое тяжелое впечатление произвела на меня суета и грязь и т. п. свойства железнодорожной станции, и с каким ни с чем не сравнимым удовольствием я возвращался в Симаки! Приближающийся срок моего отъезда наводит на меня грусть, и я все думаю, как бы оттянуть хоть один денек. Мне кажется, что я не уеду раньше субботы. Только что окончил исправление клавираусцуга первого действия, сделанного неким г. Мессером так, что пришлось почти каждый такт переделать. Теперь я почти уже могу сказать: кончено. Итого я работал над “Орлеанской девой” с конца ноября (Флоренция) до конца августа (Симаки), следовательно, ровно девять месяцев! Замечательно, что начал и окончил я эту оперу в гостях у моего милого, бесценного друга! 28 августа. Какую бесконечную радость доставило мне письмо Ваше, друг мой. Как ни крепко я уверен в прочности тех дружеских чувств Ваших, которые составляют все счастье моей жизни, но всякое проявление их в дорогих письмах Ваших наполняет меня новою радостью. Мне только иногда жутко бывает думать, что дружба Ваша гораздо выше меры моих действительных достоинств. В таких случаях приходится утешать себя мыслью, что зато достоинства моей музыки (про которую я во всяком случае могу с уверенностью сказать, что она всегда искренна и всегда прочувствована) до некоторой степени могут возвысить меня до Вас. Говорю это я не для того, чтобы поскромничать. Вы такой чудный, такой исключительный представитель всех хороших качеств человеческого рода! Рядом с Вами я кажусь себе так далеким от того идеала человечности, который я нашел в Вас! Вот, милый друг, что я скажу Вам насчет Вашего приглашения меня к Вам за границу. С тех пор, как я узнал, что Вы будете в Неаполе, я постоянно грезил и мечтал об том, чтобы попасть туда в одно время с Вами. Судите же, до какой степени я обрадован тем, что Вы предупреждаете меня и зовете меня приехать в Неаполь, когда я только что собирался высказать Вам мою мечту. Итак, милый друг мой, отвечаю Вам на приглашение Ваше: да! с восторгом! Случилось, что в одно время с Вашим письмом пришло письмо от брата Анатолия, из которого я вижу, что мне незачем будет оставаться в России зимой. Он сообщает мне, что получил письмо от изв[естной] ос[обы], которое не хочет посылать, дабы не нарушить моих мирных здешних радостей. Письмо это, как он говорит, есть венец бессмыслицы и безумия. Оказывается, что нечего и думать (по выражению брата) о серьезном ведении дела, по крайней мере теперь. То лицо, которое являлось несколько раз от ее имени к брату, она теперь лишает своего доверия и называет его негодным человском. А так как переговоры шли через него, то, следовательно, все условленные предположения насчет начатия дела канули в воду. Цель ее письма- выманивание денег. Об разводе она опять и слышать не хочет. Чем это все кончится, бог весть, но одно ясно, что до окончательной развязки еще далеко, и едва ли это когда-нибудь состоится. Вы видите из этого, дорогой друг, что не только в течение нынешней зимы, но вряд ли и когда-нибудь понадобятся те экстраординарные суммы, о которых Вы пишете. Вот мои планы. Отсюда я еду к брату Модесту (быть может, я остановлюсь на несколько часов в Киеве, где мне нужно будет купить pince nez и некоторые другие необходимые вещи), потом через Москву, где остановлюсь на один день, в Петербург. Здесь нужно будет пробыть недели две, а потом в Каменку, из коей я выеду 15 ноября и, надеюсь, прямо в Неаполь. Напрасно я вчера сказал Вам, что почти все кончено. Сегодня я еще очень упорно трудился над изменением переложения третьего действия. Оказалось, что оно сделано хорошо, но слишком трудно. Все это урок мне! Нужно самому делать переложения, как это ни скучно. Все, что Вы пишете о Коле, заставляет меня проникаться к нему величайшей симпатией. Вы совершенно верно говорите, что в мужчине пассивная натура-недостаток огромный. Сколько мне кажется, то, что в Коле Вы называете слабостью, есть, скорее, признак избранной и сильной натуры. Ведь в его характере нет самодурства? Он, по всей вероятности, оттого и несколько свысока смотрит на человеческий род, что инстинктивно чувствует свою будущую силу. Я чувствую, что не только в материальном смысле, но и в нравственном он будет выше уровня. Его лихорадочная и стремительная деятельность-очень многозначительный признак. Мне бы очень хотелось знать, милый друг, в каких классах Коля и Саша. Кто их классные воспитатели? При случае скажите мне об этом. Теперешний директор Училища правоведения И. С. Алопеус был моим воспитателем. Это очень ограниченный, но очень хороший, т. е. добрый человек. Если Пахульский навестит меня в четверг вечером, то я буду очень рад. Не захватит ли он скрипку и не сыграет ли мне чего-нибудь? Впрочем пусть Влад[ислав] Альбертович не стесняется этой просьбой. Еду я в субботу утром. Относительно октябрьской суммы поступите, друг мой, как Вам угодно. Что-то давно я не кланялся Юлье Карловне. Однако ж из этого не следует, что я не думаю о ней. Напротив! очень часто. Ее значение в ряду других членов Вашего семейства часто занимает меня. Потрудитесь, милый друг, передать Ю[лье] К[арловне] мое почтение. Какие чудные дни стоят на мое счастье! Ваш П. Чайковский.
126. Мекк - Чайковскому
Браилов, 30 августа 1879 г. 1/2 9-го утра. Мой милый, бесподобный друг! Ваше письмо привело меня в неописанный восторг. Мысль пожить с Вами некоторое время в Неаполе до того меня восхищает, что мне хотелось бы ехать туда сейчас, сию минуту, а до этого времени я неохотно ехала за границу, но только, милый, дорогой, пожалуйста приезжайте туда не позже 15 ноября, потому что я могу прожить там только до 10 декабря, так как я к рождеству должна вернуться в Россию к своим мальчикам, а ехать из Неаполя надо долго, и к тому же мне надо не позже 22 декабря быть уже в Петербурге, к тому времени, как их распускают из училища. По моим расчетам я должна приехать в Неаполь 7 ноября, а вы пятнадцатого, не правда ли? Но, во всяком случае, я горячо и глубоко благодарю Вас, мой несравненный, обожаемый друг. Вы не знаете сами, сколько блага Вы мне доставляете. В котором часу Вы уезжаете в субботу” друг мой? Как ни тоскливо мне расстаться с Вами теперь, но когда есть золотая надежда впереди, то это все-таки много утешает в настоящем горе. У меня вчера весь день и прошлую ночь невыносимо болели зубы, поэтому извините, друг мой, что письмо неопрятно.... Как мне жаль, милый друг мой, что Вы имеете так много хлопот с фортепианными переложениями Вашей оперы. От этого Мессера я и не ожидала ничего хорошего, потому что мне это имя совсем неизвестно, а я постоянно окружена музыкантами, [так] что знаю имена всех хороших музыкантов, да и по большей части сама имела с ними дела. Скажите, Друг мой, отчего Вы не поручили сделать клавираусцуг Галли? Ведь он хороший музыкант и по специальности пианист, и последнее,- очень хороший. Он для меня очень много играл в Москве, и я всегда восхищалась его игрою и в то же время недоумевала, как это человек такой дюжинный, пустой и даже глупый может играть с таким вкусом, изяществом, экспрессиею, и все это объясняла себе замечательным даром подражания. Он и сочиняет очень мило и все по тому же свойству. Вчера вечером по случаю страдания от зубной боли я просила Генриха Пахульского поиграть для меня и первое назначила сыграть Ваш Scherzo, op. 2. Что это за оригинальная, прелестная вещица, я просила его повторить ее несколько раз. Он не знает еще его твердо, только здесь прочитал раза два. Скажу Вам свое мнение об этом молодом музыканте.... Теперь, и при более близком ознакомлении с ним, я остаюсь при том же убеждении, что мой воспитанник гораздо более богатая натура, чем старший брат. Мой очень умен, впечатлителен, энтузиаст, увлекающаяся натура, тогда как старший,это варшавский джентльмен, похожий больше на англичанина, чем на поляка, нигде не выходящий из своего масштаба. Владислав сделает десять глупостей в один день, и все они мне будут гораздо симпатичнее безукоризненности его брата, потому что все происходят от искреннего, неудержимого увлечения. Это бесшабашный энтузиаст, натура бесконечно добрая и безгранично увлекающаяся, а Генрих, этот родился в виц-мундире, консерватор и рутинер. Который Вам больше нравится, друг мой? Однако я опять без конца болтаю с Вами, а тут сейчас зазвонят к завтраку, а я еще свой туалет не кончила. До свидания, дорогой мой, бесценный. Юля также очень радуется тому, что Вы приедете в Неаполь. Она видит, какое благодетельное действие Вы на меня производите, и сама умеет ценить Вас. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
127. Чайковский - Мекк
Сиамаки, 30 августа [1879 г.] Милый друг! Я уезжаю в субботу в десять часов утра. Поезд отходит в одиннадцать часов десять минут из Жмеринки. По этому поводу я хотел просить Вас сказать мне, можно лп на Б рапповском полустанке брать билеты и сдавать багаж. Потрудитесь мне ответить не письменно, а через Пахульского. Теперь к Вам большая просьба. Так как я отсюда еду к Модесту, у которого останусь, быть может, дней десять, а Алешу мне нужно отправить в Каменку, а между тем мне бы хотелось, чтобы мои работы как можно скорее были отправлены в Москву, то я хотел бы послать все мои писания по почте на имя Юргенсона. Для этого нужно хорошо завернуть и зашить их в клеенку, а в Симаках этого никто не сумеет сделать. Не будете ли Вы столь добры приказать устроить мне это в Браилове, где в конторе, вероятно, умеют делать посылки? Если да, то я сегодня вечером вручу Влад[иславу] Альбертовичу все мои писания и его попрошу завтра сделать на посылке надпись. Затем буду просить Вас приказать, если можно, завтра же отправить все это. Простите, милый друг, что беспокою Вас. Еще прибавлю, что если на посылке будет сказано: и з Жмеринки от Чайковского, то Юргенсон не узнает, что я гощу у Вас, а я, как и Вы, конечно, не желаю, чтобы он это знал. Я писал ему отсюда, не называя местности, и он и не подозревает о том, что я Ваш гость. Потрудитесь на это ответить мне, не давая себе труда писать, а тоже через Влад[ислава] Альбертовича. Как меня бесконечно огорчает Ваша зубная боль! Я по опыту знаю, что это такое. Более обстоятельно буду писать Вам сегодня вечером и завтра, т. е. продолжать свой дневник. Ради бога, будьте здоровы. Ваш П. Чайковский. Простите небрежность писания!
128. Чайковский - Мекк
Симаки, 1879 г. августа 29-31. Сиамаки. 29 августа. Наконец сегодня, когда я окончил исправление клавираусцуга третьего действия и сделал корректуру печатающейся теперь партитуры известного Вам Сербо-русского марша, оказалось, что уже ровно нечего делать, если б даже мне и вздумалось заняться, И тотчас же после этого, несмотря на все удовольствие чувствовать себя имеющим право на праздность, я сознал все благодетельное значение серьезного, поглощающего мысли и чувства труда. Он по временам утомляет и раздражает, но зато имеет свойство отвлекать от неудовлетворительных сторон действительности, от беспокойств и забот насчет благополучия ближних. Как будто обрадовавшись, что я свободен и место опустело, тысяча разных тревожных мыслей осадила меня. И пошатнувшееся здоровье сестры, и Ваши частые головные боли, и служебные обстоятельства Анатоля. и некоторые неудобства в положении Модеста в доме г. Конради, и Ваше до сих пор еще не устраивающееся браиловское хозяйство, и Тася, и судьба моей оперы, которая, бог знает, когда и как состоится,-все это нахлынуло сразу. А тут еще страх и грусть по поводу отъезда из Симаков настолько сильные, что я чуть не прослезился и не кинулся в объятия входившего в комнату Леона! Одним словом, нервы мои, заметив, что я не нуждаюсь в напряжении их для работы, изволили расшалиться. Чтобы покончить с ними, я предпринял громадную пешеходную прогулку один в далекий лес, где еще ни разу не был. Разумеется, средство отлично помогло, и в эту минуту, возвратившись и севши писать Вам, я только ощущаю радость при мысли, что нахожусь еще в Симаках и что пишу к Вам не далее, как за четыре версты. Буду эти последние дни наслаждаться своим правом на праздность. Завтра Сашины именины. Как странно подумать, что он уже в Пегербурге! Поздравляю Вас. дорогой, милый друг. 31 августа. Любите ли Вы такие серенькие деньки, как сегодня? Я их люблю ужасно. Да и вообще начало осени по прелести можно сравнить только с весной. Мне кажется даже, что сентябрь с его-нежно-меланхолической окраской природы имеет преимущественное свойство наполнять мою душу тихими и радостными ощущениями. В Симаках кроме ближайших к дому мест есть поблизости очаровательные места, которыми наслаждаться можно или вечерком во время заката или в такой бессолнечный день, как сегодня; например, если выйти из сада направо мимо колодца и огородов на дорогу, идущую низом вдоль заросшего тростником болота параллельно с деревней. Я очень люблю эти места. Днем в солнечный день солнце мешает смотреть на живописно раскинувшуюся деревню, вечером же или в такой день, как сегодня, очень приятно усесться где-нибудь повыше (например, около крошечной березовой, рощицы, у канавы, отделяющей усадьбу от поля), и смотреть на необыкновенной величины старые ивы [Я не вполне уверен, ивы это или вербы. (Прим. Чайковского).], растущие внизу вперемежку с тополями, на село с скромной церковью (какую прелесть придает всякому сельскому виду скромная деревенская церковь), на дальний лес. Я просидел около часу сейчас на этом месте и испытал одну из тех чудных минут, когда всякие заботы и треволнения куда-то скрываются. Вместо них предаешься самым разнообразным и отрывочным мыслям и фантазиям. Над головой кружатся тучи ласточек, и тотчас начинаешь соображать, зачем они собираются, не хотят ли уже лететь, куда они полетят и т. д. Смотришь на вековые деревья и стараешься определить их возраст и т. д. Меня прервал Иван Васильев с письмом Вашим. Продолжаю. Вчера вечером я был в Симацкой Дубине и на таком чудном новом месте, открытом Ефимом, что мы все единогласно решили очень рекомендовать Вам это место и предложить съездить на него в первый раз, как Вы захотите побывать в лесу. Потом я провел очень приятный вечер с Влад[иславом] Альбертовичем. Вы спрашиваете меня, милый друг, какой характер мне симпатичнее: увлекающийся-Владислава, или деревянный-его брата. Разумеется, первый. Но я выскажу Вам откровенно мою мысль относительно Владислава. Полнота молодой жизни, которою он проникнут и которая сказывается в каждом его слове, как всякое проявление кипучей молодости, имеет большое обаяние, но тут есть и опасность. Непременно нужно, чтобы он увлекался не только на словах, но и на деле. Не знаю отчего, мне кажется, что в Пахульском есть черты какого-то тургеневского героя, т.е. человека очень способного, имеющего совершенно искреннее и пылкое стремление к выполнению самых широких замыслов, но... На этом месте я получил телеграмму от брата Анатолия, которую при сем прилагаю. В эту минуту я так расстроен, что не могу писать. Еду сегодня вечером прямо в Петербург. Через час. Я значительно успокоился. Бывают несчастия хуже. Кто знает, может быть, все к лучшему? Тем не менее, Вы простите меня, милый друг, если я уже не буду так обстоятельно писать к Вам, как собирался. Я хотел сказать про Пахульского, что я хотел бы в нем видеть признаки энергии в труде. Конечно, мне, может быть, это только кажется, но я боюсь, как бы не вышел из него человек, вечно готовый к упорному труду, но не имеющий выдержки. Итак, он в настоящую минуту хочет приняться за контрапункт. Пусть примется непременно и, несмотря на скуку, сопряженную с этим занятием, пусть выдержит до конца. Пусть к моему приезду в Неаполь (который, я надеюсь, состоится, хотя в эту минуту меня обуял какой-то неопределенный страх за будущее) он приготовит мне для просмотра побольше этой скучной, но полезной материи. Я бы сам ему высказал мое сомнение в его энергии, если б был уверен, что не ошибаюсь. Я еще недостаточно хорошо знаю его. Дай бог, чтоб у него намерения и приведение их в исполнение шли всегда рядом. Я уверен, что если мое подозрение сколько-нибудь и справедливо, то Ваше влияние спасет его от природного недостатка. Ах, боже мой! зачем нельзя двигаться с быстротой телеграфической депеши! Как я бы хотел быть теперь уже в Петербурге! О многом я хотел поговорить с Вами сегодня, милый друг, но, простите, чувствую, что до самого приезда в Петербург, до тех пор, пока не узнаю, в чем дело, не в состоянии написать Вам ничего путного. Кончаю это письмо выражением моей благодарности к Вам! Но как выразить Вам ее? Лучше я положусь на Вашу проницательность. Я обязан Вам всеми счастливыми минутами жизни, и если нужна будет твердость для перенесения несчастий, то и ее я почерпну в моей дружбе к Вам. Кончая, я скажу: до свиданья в Неаполе. Хотя я мог бы писания мои взять с собой, но предпочитаю оставить их почте. В том расстройстве, в каком я буду находиться все эти дни, я боюсь потерять рукописи. А ведь не даром третьего дня я ощутил неопределенное беспокойство! Ваш благодарный и безгранично любящий Вас П. Чайковский.
129. Мекк - Чайковскому
[Браилов] 31 августа 1879 г. Боже мой, как меня огорчает дурное известие, которое Вы получили, мой милый, бесценный друг, но, пожалуйста, старайтесь успокоиться, ведь это только неприятность, а не несчастие. Для молодого, а главное, одинокого человека не так трудно [переменить] одно место на другое, одну службу на другую. Бог даст, перемелется и будет мука, все устроится, все успокоятся, и не надо расстраивать теперь своего здоровья таким сильным беспокойством. Пожалуйста, милый друг мой, как только узнаете в Петербурге, в чем состоят неприятности для Анатолия Ильича, напишите мне сейчас хоть несколько слов об этом сюда. А главное, дорогой, милый, успокойтесь, все будет хорошо, все делается к лучшему. Вы хотите, вероятно, выехать с почтовым поездом, но, я думаю, Вам будет выгоднее в Киеве пересесть на курьерский, тогда Вы гораздо скорее приедете в Петербург. Еще раз благодарю Вас горячо, от всего сердца, дорогой мой Петр Ильич, за все счастие, которое Вы мне доставили близким пребыванием около меня, за Вашу дружбу, доброту ко мне, за все, за все. Пусть Вам бог пошлет столько хорошего, сколько Вы мне его доставляете. До свидания в Неаполе, милый, несравненный друг! Всем сердцем горячо и неизменно Вас любящая Н. ф.-Мекк. Пахульский приедет Вас проводить на станцию.
130. Чайковский - Мекк
[Сиамаки] 31 августа [1879 г.] Серенький денек, который мне утром так понравился, обратился в очень грустный осенний дождливый день. Это удваивает мою грусть. Припоминаю, как весело и тепло было у меня на душе, когда я сюда приехал. Вы совершенно правы, друг мой, говоря о случае с братом. Это, конечно, не несчастие, а только неприятность, хотя и очень большая. Но теперь, в эту минуту, для меня мучительнее всего неизвестность. Не могу понять, что могло случиться. В последнем письме он пишет: “По службе все идет ладно; отношения с Муравьевым отличные, дела немного.”! Я так радовался этому известию после всех недоразумений и мелких неприятностей, которые случились в прошлом году. И вдруг отставка! Тем не менее и в этом случае я вижу, как и в целой массе других за последнее время, какое-то провидение, оберегающее меня от ударов судьбы или, по крайней мере, ослабляющее их. Что бы я теперь выстрадал, если б работа моя была не кончена Не удивительно ли, что огорчительное известие пришло, когда, по крайней мере, у меня никакой другой заботы нет? А еще я задумываюсь над темным и неопределенным предчувствием, которое в последние дни постоянно преследовало меня. Даже не далее, как сегодня утром, когда я смотрел на ивы и ласточек и наслаждался прелестью мирной картины, что-то говорило мне, что нет прочных радостей. В конце концов, мне остается только радоваться тому, что на меня свалилось не несчастье, а лишь неприятность. В заключение всего я беспрестанно натыкаюсь на мысль о Вас, мой друг. Что бы я выстрадал и вытерпел, если б покровительствующее мне провидение не послало мне Вас! Господи, скольким я Вам обязан! Я еду не с почтовым, а с курьерским поездом, и очень досадую, что Ваш посланный приезжал, когда меня не было дома, и не дождался. Я хотел посылать к Вам нарочного, чтобы предупредить Пахульского, что я еду не с почтовым поездом, но Алексей меня успокаивает, говоря, что он объяснил Влад[иславу] Альб[ертовичу], когда я еду. Так как поезд выходит в пять часов утра, то я решился выехать в двенадцать часов и ждать на станции, где можно будет отправить несколько телеграмм и где вообще ждать мне будет не так грустно, как здесь. Уж лучше поскорее перенестись в мир суеты и движения. Так как Влэд[ислав] Альберт[ович], вероятно, не увидит меня сегодня, то попрошу Вас поклониться ему от меня и поблагодарить за намерение проводить меня. Если Вы сообщили ему высказанную мною сегодня мысль, то я желал бы, чтобы он не сетовал на меня, если я ошибаюсь. Я очень полюбил Пахульского и искренно желаю ему успеха. Еще раз спасибо Вам за все! Юлье Карловне почтительный поклон. Милочке тысячу нежностей. Грустно, грустно, смертельно грустно! До свиданья. Ваш П. Чайковский
131. Чайковский - Мекк
[Сиамаки] 31 августа [1879 г.] Письмо Ваше с заключающейся в нем октябрьской суммой я сейчас получил. Оно пришло в ту минуту, когда я писал к Вам, милый друг. Пишу к Вам эту записочку, только чтоб сказать, что письмо Ваше я получил, и поблагодарить за согласие отправить мою посылку. Настоящее же письмо пошлю к Вам завтра утром пли сегодня вечером. Ужасно грустно расставаться с Симаками! Ваш П. Чайковский. 132. Чайковский - Мекк
1879 г. августа 31. Сиамаки. 10 часов вечера. Надежда Филаретовна! Какой я неблагодарный. Чуть было и не забыл сказать Вам, что я неимоверно доволен услугами: 1) добродушного, типичного, оригинального в своем роде Леона, 2) умного, симпатичного Ефима, 3) молодцеватого русачка Михаилы, который (как Вам засвидетельствует Влад[ислав] Альбертович) в самом деле превосходно кормил меня, и 4) дворника и девиц, находящихся при доме. Марсель сообщил мне, что Вы будете завтра здесь.обедать! Как я радуюсь этому! Душой и сердцем буду среди Вас. В эту минуту я чувствую себя очень покойным. П. Чайковский. Адрес мой: Новая улица, на углу Невского проспекта, дом.2/75, кв. 30. Я не прошу Вас, милый друг, писать мне сейчас, но, если через несколько дней получу от Вас известие, буду до крайности рад. Марсель уговорил меня остаться дома до трех часов. Я согласился ввиду того, что, как он говорит, в Жмеринке на ночь все заперто и негде сидеть. П. Ч.
133. Чайковский - Мекк
Петербург, 4 сентября [1879 г.] Милый, дорогой друг! Пишу Вам это письмо при обстоятельствах, мешающих обстоятельному и точному описанию всего совершившегося, и поэтому буду краток. Путешествие совершил совершенно благополучно с внешней стороны, но в самом .адском и несносном состоянии духа. К счастию, мог устроиться так, что до самого Петербурга ехал один в отдельных купе. Неизвестность и беспокойство насчет брата, жгучая и совершенно неописанная тоска по Симакам преследовали меня и терзали с невыразимой силой. Приезжаю в Петербург в страшном волнении и ищу среди встречающей публики брата или его слугу, но не вижу никого. Это было для меня непостижимо, так как я два раза телеграфировал о приезде. Еду к брату, воображая себе его больным или посаженным под арест за какое-нибудь политическое дело, одним словом, рисуя себе самые невероятные бедствия, сразу на меня напавшие, и оказывается, что все довольно благополучно. Я перепутал в телеграмме дни и возвестил, что приеду во вторник,-вот отчего никто меня не встретил. История с братом состояла в том, что его прямой начальник, некто г. Плеве, назначенный недавно прокурором палаты, призвал его к себе и кричал на него в самых резких выражениях, говоря, что он работает как гимназист первого класса и что совестно читать его обвинительные акты. Так как все это было столь же грубо, сколь и несправедливо, то Анатолий решил подать в отставку. На другой день г. Плеве призывал его к себе и косвенно извинялся, поручив ему дело первостепенной важности и сказав при этом, что он не сомневается в превосходном исполнении. С другой стороны, весь судебный мир Петербурга, в котором Анатолий очень любим, в ужасном негодовании против поступка Плеве, и со всех сторон он получает такие выражения сочувствия и дружбы, что, по всей вероятности, все кончится хорошо. О, какая ужасная вещь служба! Вчера же происходило очень измучившее меня нравственно расставание сестры с Тасей. Сестра уехала в Каменку усталая, измученная и истерзанная, а бедная Тася так жестоко плакала и тосковала, что было истинным терзанием смотреть на нее. Ночь провел скверную. Встал с сильнейшей головной болью. Погода отвратительная. Мне кажется, что все совершающееся вчера и сегодня-какая-то мрачная фантасмагория. Переход. от блаженства, испытанного мною в Симаках, ко всем этим треволнениям приводит меня в состояние какой-то тупой тоскливости. Сейчас был у Таси. Заведение и начальница, у которой Тася пансионеркой, мне понравились. Тася относительно весела. Спала хорошо. Это меня очень утешает. До свиданья, друг мой. Следующее письмо будет обстоятельнее. Мысленно переношусь в Симаки, и как-то не верится, что я в ненавистном Петербурге.
134. Мекк - Чайковскому
Браилов, 8 сентября 1879 г. Суббота. 8 часов утра Милый мой, бесценный друг! Как скучно, скучно без Вас, не только стало пусто, но мне как-то страшно, мне кажется, что без Вас вот-вот что-нибудь случится, что никто меня не охранит, что я как будто совсем одна, на Симаки я даже сердита, что Вас там нет. Вчера мы были на скале и во Владимирском лесу. Погода была восхитительная, я долго сидела под деревом на прелестном месте и, любуясь природою, я думала, думала о Вас без конца. Чем скучнее мне без вас, тем нетерпеливее я жду Неаполя, этой обетованной земли, где мне опять засветит мое солнце.... У нас погода так хороша, что мы каждый день куда-нибудь ездим. Как мне жаль, мой дорогой, что Вы не пользуетесь такою редкою осенью? тепло, как в июле. Мой бедный секретарь все страдает глазами, воспаление опять усилилось. Привозили доктора из Винницы. Он сидит в комнате безвыходно и ничем заниматься не может.... Боюсь, что мне не удастся выехать шестнадцатого отсюда, потому что у меня еще двух паспортов для прислуги нет, а они там в Москве все головы потеряли от пожара, который был в доме. К тому же, у брата Александра семейная забота второго сына поместить в Институт путей сообщения; он теперь с ним в Петербурге также. Мальчик держал экзамены из пяти предметов и получил из алгебры, геометрии и тригонометрии по 5 баллов, а из арифметики и физики по 4 3/4. Отметки великолепные, как Вы видите, друг мой, но на шестьдесят вакансий четыреста пятьдесят желающих поступить, все держат экзамены хорошо. 10 сентября будет известен результат всех экзаменов, и после того брат уедет в Москву, а Иван Иванович с женою переселится в Петербург к моим мальчикам, теперь он в Москве еще оставлен при доме. Симаки, вероятно, не удастся отдать в аренду до киевских контрактов, а тогда, мне говорят, наверно найдется арендатор. В хозяйстве у меня идет копка свекловицы, но очень неуспешно; законтрактованные рабочие еще не все собрались, так что работа идет очень медленно, и сахарный завод все должен откладывать день за день начало кампании. Это очень досадно, потому что я хотела при себе иметь первые результаты переработки свекловицы.... Я каждый день играю в четыре руки, и вчера, между прочим, играли rtio Рубинштейна, который я только из вежливости относительно своего partner'a докончила, а внутренне бесилась. Это такое ничтожество, такое шарлатанство, которое только Рубинштейну может сходить с рук так благополучно, что даже восхищаются им. Это есть его Second trio, op. 15, № 2-не тот, который посвящен Апраксиной, в том Andante очень красиво, а это другой, g-moll'ный. Итальянщина, приторная до тошноты, повторяется невыносимо, аккомпанементы в фортепианной партии точь-в-точь такие же, как и в его виолончельной сонате, дешевенькие эффекты на каждом шагу, а пищи для ума ни на волос нигде. А Генрих Пахульский большой поклонник сочинений Рубинштейна и обижается, что я говорю, что я Антона Рубинштейна ставлю гораздо выше как исполнителя, чем композитоpa. Интересна увертюра Svendsen'a “Carnaval de Paris”. Нo однако долой с музыки, это предмет слишком эластичный. До свидания, мой бесценный, несравненный. Не забывайте всем сердцем горячо Вам преданную Н. ф-Мeкк.
135. Чайковский - Мекк
Петербург. Милый, добрый друг мой! 8 сентября [1879 г.] Мне очень трудно изобразить Вам то смутное состояние души моей, которое ни на единый миг здесь не проясняется, до того, что мне нужно сделать над собой напряженное усилие, чтобы написать самое простое письмо. Точно будто меня ударили ухватом по голове, и мои умственные способности помутились. Так действует на меня этот резкий переход от деревенской жизни к петербургской суматохе. Одна мысль безраздельно занимает мою голову, и одно желание охватило всю мою душу, это как бы поскорей уехать отсюда! Мне совестно признаваться в этом не только перед Вами, но и перед самим собой. Здесь у. меня отец, брат, которых я люблю горячо, но ненависть к Петербургу превозмогает мои самые теплые душевные привязанности. Тяжелее же всего То, что я должен по возможности скрывать мои тайные помыслы, чтобы не огорчить близких и дорогих людей. Я до сих пор еще не решаюсь произнести слово отъезд,-так не хотелось бы наводить на них чувства грусти! А между тем мне становится совершенно невыносимо! Думаю однако, что через неделю можно будет уехать. Я писал Вам о благополучном обороте дела Анатолия. Все кончилось для него самым лестным образом. С этой стороны я совершенно доволен и утешен. По секрету Вам скажу, что брат сам немножко виноват, или, лучше сказать, виновата его крайняя раздражительность и нервность. Это свойство его, с годами делающееся все сильнее и выражающееся резче, беспокоит меня! Тася, которую я навещаю ежедневно, ободрилась и начинает свыкаться с новым положением. Нужно отдать справедливость заведению, в котором она находится. По-видимому, начала, которыми руководствуются начальница и остальные служащие, очень гуманны и не похожи на те, которые замечаются в некоторых казенных заведениях. Вчера она была отпущена домой, и я отвез ее к приятельнице сестры, Норовой, а сегодня она проводит день у дедушки, т. е. моего отца. Брат Анатолий переехал теперь на новую квартиру, и мы живем среди невообразимого хаоса. Это обстоятельство еще более расстраивает меня. Я так непривычен к такой неровной, беспорядочной жизни. Вчера я ездил в Павловск на симфонический вечер. Меня заинтересовало Скерцо нашей симфонии, стоявшей на программе. Исполнение было посредственное, но мне все-таки было приятно услышать его. Здоровье отца хорошо, но силы его, как физические, так и умственные, все больше и больше клонятся к упадку. Он едва может сделать несколько шагов и с трудом понимает то, что ему говорят. Спит по-прежнему хорошо и вообще кроме слабости никаких старческих тягостей не ощущает. Не могу описать Вам чувства, которое я испытал, прочтя Вашу телеграмму. Точно луч света проник в постоянный мрак всего моего здешнего существования. Симаки мне иначе не представляются, как сладким сновидением. А слова Ваши о Неаполе! Неужели эта чудная мечта сбудется и в таком недалеком будущем! Чувствую, что пишу Вам бестолково и бессвязно, но я здесь в буквальном смысле сам не свой; я не узнаю себя, не могу войти в самого себя. У Анатолия я нашел целый ворох писем изв[естной] ос[обы], служащих несомненным доказательством ее безумия. Я прихожу только к тому заключению, что нужно предпринять меры строгости против нее. Я и все мои близкие слишком долго деликатничали в отношении ее. Погода стоит великолепная, и это большое для меня утешение. Вот, милый, безгранично любимый друг, какие мои планы: 1) приблизительно через неделю уехать отсюда, 2) день или два провести по крайней необходимости в Москве, 3) оттуда съездить к брату Модесту, 4) потом в Каменку и 5) в первых числах ноября выехать за границу. Вздохну свободно только, когда выеду из Москвы. Поскорей бы, поскорей пришел этот вожделенный день! Жду с нетерпением письма Вашего. Дай бог Вам устроиться с делами поскорее. Новый мой адрес: Надеждинская, д. № 4, кв. № 4. Но я думаю, что здесь после следующего письма мне уже нечего будет ожидать от Вас еще письменных известий. Беру смелость просить Вас, чтобы Вы мне только телеграфировали о дне Вашего выезда за границу. Если Вы найдете время написать мне словечко к Модесту, то буду очень счастлив, Адрес его: Екатеринославской губ. Новомосковского уезда, почтовая ст. Перещепино, оттуда в Гранкино, П. И. Ч. Полагаю. однакоже, что по случаю сборов к отъезду Вам будет не до писем, и поэтому проще всего, если к концу месяца Вы мне адресуете письмецо в Каменку, где я буду к началу октября. Засим до свиданья, дорогой друг. Посылаю привет Вам, всем близким Вашим и всем местам, где я проводил такие чудные дни и часы! Чего бы я не дал, чтобы хоть на один час перенестись в Симацкий домик! Будьте здоровы, счастливы и покойны. Ваш П. Чайковский.
136. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 13 сентября [1879 г.] Получил вчера письмо Ваше, милый и добрый друг мой! Как я невыразимо завидовал Вам, читая про чудную осеннюю погоду, которой Вы наслаждаетесь. Здесь она также хороша, но что мне до этого? Я бы лучше, желал, чтобы небо было пасмурно и начались осенние дожди и ненастье! Я бы тогда менее страдал от тоски по лугам и лесам, по милому Симацкому домику и привольной жизни, которой я наслаждался под теплым Вашим крылышком. Жизнь моя здесь по-прежнему состоит из томительного ожидания минуты отъезда. Не только ничего не делаю, ничего ровно не читаю, но даже ни о чем не думаю-я произрастаю самым прозаическим образом. Очень часто навещаю Тасю, а праздники провожу вместе с нею. Она переносит с большим мужеством свою тоску и горе, говорит, что в школе, пока есть занятия, она не успевает скучать, но, просыпаясь рано утром, каждый день плачет в постели. Эта часть дня для нее самая несносная. Кроме того, она ненавидит, когда их всех водят гулять, для нее несносна эта прогулка в стаде (по ее выражению) и при пастухе в виде классной дамы. У Анны в институте тоже бываю очень часто. Из Каменки известия утешительные: сестра, слава богу, совсем здорова! По вечерам часто посещаю оперу, но испытываю мало удовольствия. Совершенная невозможность укрыться от бесчисленного количества людей, меня знающих, смущает и тяготит меня. Как я ни прячусь, а всегда находятся услужливые люди, отравляющие удовольствие слушания музыки своими любезностями, своим скучным разговором и обычными расспросами: “что Вы делаете? что пишете? куда едете?” и т. д. Но всего несноснее приглашения! Нужно много мужества, чтобы отделываться от них. В одном из последних Ваших писем, в Симаках, Вы спрашивали меня, милый друг, как происходит процедура постановки оперы. Отвечаю Вам на это теперь. Нужно представить партитуру и клавираусцуг в дирекцию императорских театров при докладной записке, в коей излагается просьба о постановке. Затем для успеха просьбы следует хлопотать и просить. Вот этого я и не умею. Обе мои первые оперы были поставлены по настоянию вел. кн. Конст[антина] Ник[олаевича], питающего сочувствие к моей музыке. Не знаю, что будет на сей раз, но хлопоты я поручу Юргенсону. Два дня тому назад я виделся с Направником (это одна из самых достойных уважения личностей в музыкальном мире), который выразил большое участие к судьбе моей оперы, но сказал, что в этом сезоне она идти не может, представить же партитуру в дирекцию советовал как можно скорее. Если б не г. Мессер, из-за которого клавираусцуг еще не скоро будет готов, я бы мог представить оперу сейчас же. Во всяком случае я имею основание надеяться, что в будущем сезоне оперу дадут. Получил сейчас Вашу телеграмму. Спасибо! До меня дошло покамест только первое письмо Ваше. Не забудьте, милый друг, назначить мне, куда писать Вам. Как мне жаль бедного Влад[ислава] Альберт[овича]. Шлю ему дружеское приветствие. Юлье Карловне, Милочке и всему Браилову поклон. О, Неаполь! Неужели это сбудется? П. Чайковский.
137. Мекк - Чайковскому
Браилов, 14 сентября 1879 г. Пятница. 8 часов утра. Мой милый, обожаемый друг! Пишу Вам в состоянии такого упоения, такого экстаза, который охватывает всю мою душу, который, вероятно, расстраивает мне здоровье и от которого я все-таки не хочу освободиться ни за что, и Вы сейчас поймете почему. Два дня назад я получила четырехручное переложение нашей симфонии, и вот что приводит меня в такое состояние, в котором мне и больно и сладко. Я играю- не наиграюсь, не могу наслушаться ее. Эти божественные звуки охватывают все мое существо, возбуждают нервы, приводят мозг в такое экзальтированное состояние, что я эти две ночи провожу без сна, в каком-то горячечном бреду, и с пяти часов утра уже совсем не смыкаю глаза, а как встаю на утро, так думаю, как бы скорее опять сесть играть. Боже мой, как Вы умели изобразить и тоску отчаяния, и луч надежды, и горе, и страдание, и все, все, чего так много перечувствовала в жизни я и что делает мне эту музыку не только дорогою как музыкальное произведение, но близкою и дорогою как выражение моей жизни, моих чувств. Петр Ильич, я стою того, чтобы эта симфония была моя: никто не в состоянии ощущать под ее звуки то, что я, никто не в состоянии так оценить ее, как я; музыканты могут оценить ее только умом, я же слушаю, чувствую и сочувствую всем своим существом. Если мне надо умереть за то, чтобы слушать ее, я умру, а все-таки буду слушать. Вы не можете себе представить, что я чувствую в эту минуту, когда пишу к Вам и в это же время слышу звуки нашей божественной симфонии. Скажу к этому, что я также в таком восторге от переложения г. Танеева, что я не знаю, чего бы я не дала ему из благодарности за него. Это удивительно, чтобы при таком удобстве и легкости исполнения суметь так сберечь, сохранить все прелести, всю сложность произведения, так ясно, отчетливо все распределить; я играю и восхищаюсь, не могу нарадоваться, что я вполне и без всякого затруднения могу исполнять ее. Я была бы очень рада, если бы г. Танееву что-нибудь понадобилось от меня и я могла бы ему отслужить за такое огромное наслаждение, какое он доставил мне, дав возможность играть это так дорогое мне произведение; по мне, это самое лучшее переложение из всех Ваших сочинений, мой милый друг. Я посылаю это письмо в Екатеринославскую губернию, боюсь только, найдет ли оно Вас там, а мне так хочется делиться с Вами моими дорогими ощущениями. Пожалуйста, мой бесценный друг, напишите мне, дойдет ли до Вас это письмо. Я еще не знаю, когда выеду из Браилова, потому что у меня еще двух паспортов для прислуги недостает, так что, вероятно, не ранее восемнадцатого, а быть может, и позже. Телеграфировать Вам непременно буду, мой дорогой, с обозначением своих адресов. Погода у нас продолжает быть ясною, но холодною. Мы мало ездим, зато я много играла в четыре руки. Бедный Пахульский все мучается с своим глазом, так что я его посылала в Киев к окулисту на два дня; оттуда он привез много наставлений, но еще не выздоровление. Как мне жаль, мой милый, дорогой, что Вам было так тяжело в Петербурге, но в то же время, простите! мой бесценный, я радовалась, что Вы скучаете об Симаках. Я не знаю, можете ли Вы понять ту ревность, которую я чувствую относительно Вас, при отсутствии личных сношений между нами. Знаете ли, что я ревную Вас самым непозволительным образом: как женщина-любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этою женщиною была для меня невыносима, и, знаете ли, какой я гадкий человек,-я радовалась, когда Вам было с нею нехорошо; я упрекала себя за это чувство, я, кажется, ничем не дала Вам его заметить, но тем не менее уничтожить его я не могла-человек не заказывает себе своих чувств. Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете. Если Вам неприятно все это узнать, простите мне эту невольную исповедь. Я проговорилась,-этому причиною симфония. Но я думаю, и лучше Вам знать, что я не такой идеальный человек, как Вам кажется. К тому же, это не может ни в чем изменить наших отношений. Я не хочу в них никакой перемены, я именно хотела бы быть обеспеченною, что ничто не изменится до конца моей жизни, что никто... но этого я не имею права говорить. Простите меня и забудьте все, что я сказала, у меня голова не в порядке. Сегодня отличный день, я пойду на воздух, освежусь. Писать я больше не буду, потому что я говорю глупость за глупостью. Простите и поймите, что теперь мне хорошо, что мне ничего больше не надо. До свидания, дорогой друг, забудьте это письмо, но не забывайте всем сердцем любящую Вас Н. ф.-Мекк. Р. S. Пожалуйста не забудьте помянуть о получении этого письма, если получите его.
138. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 15 сентября [1879 г.] Полагаю, что это письмо дойдет еще до Вас в Браилове, милый и дорогой друг! Приближается день моего отъезда, и я начинаю быть несколько бодрее духом. Но уеду я во всяком случае и не без грустных мыслей. Нужно Вам сказать, что брат Анатолий хотя и остался на службе, но переживает во всяком случае неприятный эпизод своей служебной карьеры. Дело в том, что его назначили наблюдать над следствиями, производящимися в жандармском управлении по политическим делам. В сущности, поручение это довольно лестного для него свойства, но при его крайней чувствительности и нервности ему ежедневно приходится переживать очень тяжелые минуты. Бывают весьма часто сцены раздирающие, и после каждой такой сцены он возвращается совсем расстроенный и больной. Не знаю, долго ли это продолжится, но не предвижу, чтобы он мог в близком будущем вернуться к прежней деятельности. Он очень хандрит, и так как мое присутствие для него большая нравственная поддержка, то, может быть, мне следовало бы остаться здесь подольше. Иногда мне кажется, что я поступаю несколько эгоистически, убегая из Петербурга в деревню, и это немножко терзает меня. Но, с другой стороны, я чувствую себя совершенно неспособным хоть один день еще остаться здесь долее назначенного срока, и если б я принужден был отложить свой отъезд, то неминуемо предался бы убийственной хандре, и тогда вряд ли мое присутствие служило бы брату утешением. Вообще вопрос, как примирить мою любовь к отцу и братьям, с колоссальным отвращением к Петербургу, постоянно тревожит и мучит меня. Каждый час, проводимый мной здесь, отнимает у меня очень много из запаса жизненных сип, и грустнее всего то, что во всем мире, кроме Вас, никто не может понять сущность тех страданий, которые я здесь испытываю. Тот же брат Анатолий не может постигнуть, что меня нужно не удерживать здесь, а гнать отсюда поскорей. Все мои умственные и душевные силы тупеют, когда я живу в Петербурге. Не только думать и соображать, но даже вспоминать я здесь не умею. Знаете ли, что я не могу отчетливо припомнить подробности жизни в Симаках. Мне больно обращаться мысленно к этому времени: счастье, которое я там ощущал, представляется мне невозможным. Точно так же не могу поверить, что через два месяца я буду в Неаполе! Неужели в самом деле эта мечта осуществится? А погода между тем стоит более чем великолепная. Совершенно небывалая. Боже мой, сколько радостей я испытал бы, если б еще был в Симаках! Второго письма Вашего я до сих пор еще не получил. Отец мой, слава богу, здоров. Тася очень весела, т. е. насколько это возможно в ее положении. Завтра проведу с ней целый день и вечером повезу в театр. До свиданья, бесценный, несравненный, милый, добрый друг! Счастливого Вам пути. Ваш П. Чайковский. Каждый праздник, ходя. по улицам или находясь в театре, я ищу глазами Колю и Сашу. Мне бы невыразимо приятно было увидеть их. Но не удается.
139. Мекк - Чайковскому
Браилов, 19 сентября 1879 г. 1/2 8-го часа утра. Дорогой мой, несравненный друг! Простите, ради бога, что я только беспокою Вас своими фантазиями, переменами проектов, вопросами, телеграммами и т. п.... Так как я знала уже, что в ноябре-то Вы можете приехать в Неаполь то и решила ехать теперь же, как предполагалось раньше.... Теперь, мой милый, дорогой друг, попрошу Вас очень написать мне в Париж, poste Testante, потому что еще я не знаю, где сойду там, и очень, очень прошу Вас держать меня как можно подробнее au courant [в курсе]. Ваших местопребываний. Мой предполагаемый marche route я Вам здесь прилагаю.... Ах, кстати, чуть было не забыла сказать. Знаете, дорогой мой, что Симаки я никому не отдаю в аренду, а беру сама, для того чтобы иметь наслаждение быть еще хозяйкою моего несравненного, бесценного гостя, а я надеюсь, что он не откажет мне в этом счастье на будущее время. Не правда ли, милый мой? Я продолжаю упиваться музыкою, как опиумом, и оправдываю себя тем, что ведь мы же скоро уедем, и тогда надолго музыки не будет, а последствия ее Вы можете видеть, милый друг мой, на этом письме, переполненном ошибками, но я не могу оторваться от этого очарования. Четвертая симфония охватила меня всю, а эта Coda, эти с ума меня сводят. Я ночью слышу эти звуки, я не могу даже глазами их видеть равнодушно. Вся симфония удивительна, но первая часть... это последнее слово искусства, дальше этого нет дороги, это предел гения,-это венец торжества, это точка божества, за нее можно отдать душу, потерять ум, и ничего не будет жаль... Ну, уж теперь ни о чем другом я говорить не в состоянии больше. До свидания, мой обожаемый друг, мой бог, моя любовь, мое счастье. Ваша Н. ф.-Мекк.
140. Мекк - Чайковскому
Браилов, 24 сентября 1879 г. 8 часов утра. Дорогой, несравненный мой друг! Сажусь написать Вам несколько .слов, потому что сегодня начинаю укладываться, а это доставляет много суеты.... Расставаться с Браиловом жаль, но тем не менее я рвусь вперед, вперед! Все мои помыслы, стремления, ожидания, желания обращены к Неаполю - туда, где забьется опять воскресшее сердце, засветит солнышко, пригреет, оживит своими лучами. О, жизнь сердца, это только и жизнь! Вчера я играла опять нашу симфонию. Завтра, накануне отъезда, сыграю еще и уеду с этим дорогим, сладким впечатлением, с Петром Ильичом в сердце, с его речами в голове, с своим горячим чувством к нему во всем существе, и мне долго, долго будет хорошо, а там придет Неаполь, эта обетованная земля. Дай бог дожить до этого. Хочется мне очень спросить у Вас одну вещь, мой бесценный друг, но я боюсь, чтобы Вы не церемонились ответить мне совсем искренно, как Вы относитесь к этому, но так как мне очень хочется этой вещи, то я все-таки Вас спрошу и попрошу убедительно нисколько не стесняться отказать мне, если Вы этого не захотите. Приступаю. Мне очень хочется поставить нашу симфонию в Париже на оркестр Соlоnn'a. в Chatelet. Позволите ли Вы мне сделать так: выписать из Москвы все партии оркестра, партитуру и в Париже послать это Colonn'y и сказать, что я, русская женщина, поклонница моего дорогого друга г. Чайковского, зная, что г. Колонн также ценит высоко нашего великого композитора, покорнейше его прошу поставить на мой счет новое произведение этого несравненного maestro, a мне только сообщить, когда она будет в первый раз сыграна и сумела ли публика оценить ее. Вот теперь выговорила все свое желание и весь свой проект. Решите, мой бесценный, как я могу с ними поступить, и в случае если Вы мне позволите осуществить их, то не откажите телеграфировать мне об этом в Париж на poste restante.... Знаете, милый друг мой, что мне очень бы хотелось как-нибудь познакомить наших юношей-Тасю и Колю. Мне бы очень нравилось, если бы они могли расти и воспитываться, зная, что они предназначены друг другу, но этот отвратительный свет с его правилами и приличиями совсем ставит меня в тупик, я ничего придумать не могу там, где надо соприкасаться с его требованиями. Но во всяком случае, не придет ли Вам какая-нибудь мысль на способ, которым было бы можно их познакомить, конечно, не беспокоя тут Вас ни на волос, совсем a part de vous? [помимо вас] Нельзя ли было бы, чтобы Вы дали мне какое-нибудь поручение к Тасе, которое я исполню посредством Коли? Ему, вероятно, начальница дозволила бы визиты к Тасе, так как он приезжал бы, по моему распоряжению, не иначе как с Иваном Ивановичем, человеком почтенных лет и внешности. Как вы думаете об этом, милый друг? Пожалуйста, только говорите мне Ваши мнения так же откровенно и искренно, как я говорю Вам каждую свою думу, каждое желание. Если бы такое знакомство между этими детьми завязалось, то я, конечно, просила бы Вас узнать и сообщить мне, какое впечатление произведет мой юноша на Вашу девицу, чтобы знать, чего держаться дальше. Ведь мы с Вами не будем друг с другом в приличия играть, не правда ли, мой дорогой. В эту минуту в моем [воображении] поднялся полный и ясный проект на все это дело. Первым актом нашего романа должно быть знакомство молодежи, т. е. только двух героев; затем, если jeune premier [юный герой] произведет хорошее впечатление на нашу барышню, мы пока оставим их продолжать свое знакомство и перейдем ко второму акту. В этом мы должны заняться зондировкою мнения на этот предмет Александры Ильинишны и Льва Васильевича. Если таковое окажется благоприятным для моих намерений, то мы попросим разрешения при удобном случае представить им моего pretendant [претендента], а сделать это можно в следующем виде. Если на будущий год мы будем в Браилове, то я пошлю своих правоведов, по праву полученного позволения и под предлогом знакомства Коли с Тасею, в Каменку с визитом, конечно, в то время, когда Вы не будете там. Я уже говорила им здесь, когда зашла речь о знакомствах, которые я имела им разрешать, что вот семейство, в котором мне было бы очень приятно, если бы они были приняты, это семейство Давыдовых, сестры Петра Ильича, и Коле очень понравилась эта мысль -он у меня не дикарь. Затем, если бы и после визита Коли и Саши в Каменку родители Таси сочувствовали моему проекту, то в третьем акте я бы сообщила-Коле о своем желании, о своем выборе, и если бы встретила, на что я очень надеюсь, с его стороны к этому сочувствие, то указала бы ему, что он сам должен стараться приобрести себе хорошее мнение и расположение Таси и ее родных, и время, которое он имеет до осуществления этого проекта, он должен употребить на то, чтобы приготовить в себе хорошего семьянина, умеющего любить и уважать свою жену, всегда заботиться об ней и уметь переносить лишения и труды, неотразимо соединенные с семейною жизнью, одним словом, понять, что point de droits sans devoirs [нет прав без обязанностей]-девиз моей жизни. Что Вы скажете, мой дорогой, на все эти мечты? Я, вероятно, не доживу до реализации их, если таковой и суждено быть, но я хотела. бы при себе положить зерно в землю, а там уж оно вырастет и без меня. Но однако decidement [решительно] я не могу Вам писать несколько слов. Как только взялась за перо, у меня делается такой наплыв мыслей, ощущений, что я едва успеваю писать. До свидания, мой дорогой, безмерно любимый друг. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.
141. Чайковский - Мекк
1879 г. сентября 17-25. Петербург-Москва-Гранкино. С.-Петербург. 17 сентября. Только что собрался послать Вам поздравительную телеграмму, как получил Вашу, адресованную брату. Милый друг Г само собой разумеется, что я поеду в Неаполь, когда Вы этого захотите. Но весьма может статься, что за границу я отправлюсь несколько ранее. Впрочем, ничего верного я еще не знаю. Знаю только, что завтра выезжаю отсюда в Москву, где останусь не более одних суток, и потом поеду к Модесту, а затем уже в Каменку. Неописанно радуюсь при мысли о Неаполе! 19 сентября. Приехал сегодня утром в Москву. Остановился в гостинице Кокорева и очень доволен тишиной. Хочу остаться здесь дня два, чтобы покончить с исправлением клавираусцуга и уехать, уже окончательно развязавшись с работой. Выехал под очень грустным впечатлением. Во-первых, Тася при прощании со мной так плакала, обнаружила признаки такой сильной тоски, что я решился хлопотать, чтобы сестра или взяла ее домой или сделала приходящей. Оказывается, что она после отъезда сестры только оттого была относительно весела, что я часто с ней виделся, а я, кроме родственной любви, оказывал еще ей ту нравственную поддержку, что напоминал дом. Прощание было ужасно трогательно. Во-вторых, брат Анатолий хандрит жестоко. В-третьих, отец показался мне при прощании очень слабым и близким к концу. Увидимся ли с ним, бог знает. Сейчас у меня были Юргенсон и Рубинштейн. Последний показался мне очень веселым, бодрым и довольным. Гранкино, 25 сентября. Расскажу Вам вкратце, милый друг, все, что произошло в последние дни. В Москве мне было точно так же томительно и скучно, как и в Петербурге, даже хуже. Странная вещь! Мои московские друзья из музыкального мира всегда принимают меня с изъявлениями большой радости, и я сам в первую минуту рад их видеть, но как только прошли первые минуты и с обеих сторон мы друг друга расспросили о здоровье, о том, что делается, наступает скука и какая-то неловкость. Между нами образовалась пропасть, которая делается все глубже и глубже. Их образ жизни, сходный с тем, который и я вел с ними прежде и в котором обильным излияниям Бахусу отведено слишком большое место, их мелкие личные интересы и отношения, пререкания и недоразумения, все это сделалось для меня так чуждо! Между тем я многих из них искренно люблю и уважаю. Мне кажется, что взаимное смутное чувство отчуждения друг от друга объясняется тем, что хотя все они мои друзья в будничном смысле слова, но никогда никто из них не был моим действительным другом, не был действительно близким мне человеком. Интимность наша была чисто внешняя, и теперь, когда судьба развела наши пути, отсутствие действительной дружбы дает себя чувствовать. Второй день моего пребывания в Москве я проболел, но через силу целый день работал над клавираусцугом. Мне хотелось уехать, окончательно покончивши с оперой. Познакомился я с Мессером. Оказалось, что это очень добросовестный, старательный, терпеливый музыкант, к тому же питающий к моей музыке искреннюю склонность, но, увы, человек безнадежно бездарный. Он очень благодушно перенес мои замечания и порицания, и расстались мы друзьями. Он с величайшей охотой взялся переписать всю свою работу со всеми моими бесконечными перечеркиваниями и исправлениями. Я навестил консерваторию, которая приняла в течение лета очень кокетливый вид. Проведен газ, перестроены лестницы и классы, устроены электрические звонки, из бывшей музыкальной залы сделан чудесный театр с удобными местами для зрителей, ну, словом, по внешности консерватория сделала огромный шаг вперед. Очень желательно, чтобы и по составу учеников она бы разбогатела. Надо правду сказать, что, несмотря на всю энергию Рубинштейна и на очень порядочный состав преподавателей, консерватория до сих пор произвела удивительно мало даровитых музыкантов. Уровень дарований был необыкновенно низок. Почему это? Почему Петербург в этом .отношении далеко опередил матушку Москву, этого я не понимаю. Выехал я из Москвы в субботу двадцать второго. Когда поезд тронулся и я ощутил себя вне города, в одно мгновение спала с меня та черная завеса, сквозь которую мне представляется весь мир, когда я нахожусь в наших столицах. Я снова почувствовал себя свободным и счастливым. В Харькове мне пришлось остаться несколько часов, чтобы попасть на тот поезд, к которому должны были выслать лошадей. В первом часу ночи я выехал, побывавши в Харьковской опере, которая мне очень понравилась. На станцию Алексеевку я приехал в четыре часа утра. Было ужасно холодно, но светло, как днем. Вследствие недоразумения или, лучше, неаккуратности телеграфа лошади меня не ожидали. Пришлось ехать сорок верст в тележке до села Циглеровки, где управляющий (находящийся в подчинении у Конради) дал мне фаэтон, и к обеду я приехал в Гранкино. Модест и Коля не ожидали меня, и тем радостнее было свиданье. Гранкино находится в местности чисто степной и лишенной красот. Но осенью степь имеет много прелести, и теперь, после моих петербургских и московских терзаний, я был так счастлив очутиться в настоящей деревенской трущобе, что мирюсь с неприглядностью местоположения. Меня ожидали два письма Ваши! Невозможно передать, до чего я был рад увидеть Ваши строки, почувствовать себя опять с Вами. О том, что симфония наша наконец вышла, я узнал только из Вашего письма. Рассеянный Юргенсон забыл сообщить мне об этом. Я бесконечно счастлив, что Вы довольны переложением, которое, действительно, очень ловко и хорошо сделано. Что касается музыки, то я знал заранее, что Вы должны полюбить ее, это не могло быть иначе. Когда я писал эту музыку, я постоянно думал о Вас. Тогда отношения мои к Вам были еще далеко не столь близки, как теперь, но и тогда уже я чувствовал, хотя и смутно, что нет во всем мире души, более чутко способной отозваться на самые глубокие и сокровенные движения моей собственной души, чем Ваша. Никогда посвящение музыкального произведения не имело более серьезного и действительного смысла, чем в этом случае. Я высказывался и изливался в ней не только от себя, но и от Вас; это, в самом деле, не моя, а наша симфония. Только Вы одни можете понять и прочувствовать все, что я сам понимал и чувствовал, когда писал ее. Она навсегда останется моим любимым сочинением, так как она памятник той эпохи, когда после долго зревшей душевной болезни и после целого ряда невыносимых мук тоски и отчаяния, чуть было не приведших меня к совершенному безумию и погибели, вдруг блеснула заря возрождения и счастья в лице той, кому посвящена симфония. Я содрогаюсь при мысли о том, что бы со мной было, если б судьба не столкнула меня с Вами. Я обязан Вам всем: жизнью, возможностью идти вперед к далекой цели, свободой и такою полнотою счастья, которую прежде считал невозможной. Письма Ваши я прочел с ощущениями такой бесконечной благодарности и любви, которую сумею выразить только музыкально и для которой слов нет. Милый друг! простите, что я ощутил эгоистическую радость по поводу того, что отдача Симаков в аренду отложена на неопределенное время. Значит, можно надеяться опять испытать то счастье, которое Вы дали мне, приютив меня в этом милом уголке! Я бесконечно радуюсь надеждой в будущем году снова погостить у Вас! Не менее радуюсь я, что Ваша поездка за границу совершится в первоначально предположенное время. Хотя мне одинаково возможно и удобно было бы приехать как в ноябре, так и в декабре, но ноябрь ближе, а я, как ребенок, ожидающий дня именин и подарков, тороплюсь дожить как можно скорее до Неаполя! Через три дня я еду в Каменку вместе с Модестом и Колей и проживу там месяц. В начале ноября поеду или прямо за границу или заеду все-таки в Петербург. Последнюю, весьма мало улыбающуюся мне поездку, я ставлю в зависимость от того состояния, в котором будет находиться брат Анатолий. Во всяком случае 15 ноября буду в Неаполе. Паспорт себе и Алеше я взял уже. День сегодня чудесный. Тепло, как летом, и я не могу Достаточно надышаться чудным степным воздухом и наслушаться деревенской тишины. Какое это наслаждение! Милый друг! будьте здоровы. Этого для Вас и для себя я желаю больше всего. Читая в Вашем письме о бессоннице, которую причинила Вам наша симфония, мне ущемило сердце. Хочу и впредь, чтобы моя музыка была для Вас источником радостей и утешения, но хочу также всеми силами души, чтобы Вы были здоровы и покойны. Ваш П. Чайковский. Мой адрес: Каменка. В случае, если б Вам нужно было телеграфировать мне, не забудьте, милый друг, что в Каменку французская депеша не дойдет. Нужно адресовать депешу в Смелу. Russie, gouvernement Kieff, Smela, Каменка.
142. Чайковский - Мекк
Каменка, 30 сентября 1879 г. Милый и дорогой Друг! Прежде всего отвечу Вам на Ваши мысли по поводу Коли и Таси. Мне кажется, что ни в каком случае не следует ни тому, ни другой знать о наших планах. Тасе нельзя дать понять, что для нее предназначается мужем Коля, потому что, будучи совершенным ребенком, она вообразит себе, что учиться нечего. Мечты о предстоящем счастии (она с самых ранних лет мечтает о муже и детях) могут отвлечь ее и без того рассеянную головку от уроков и занятий, могут внушить ей высокое о себе мнение, ну, словом, сбить с толку. Но еще менее я нахожу возможным указать теперь Коле на Тасю как на будущую его жену. Не забудьте, милый друг, что в шестнадцатилетнем юноше и притом таком развитом, как Коля, уже наверное пробудились инстинкты мужчины, что несложившаяся, некрасивая, ребячески наивная девочка не может теперь ему нравиться, что юношам, только что вышедшим из отроческого возраста, по большей части брак представляется скучной обузой, и поэтому юн даже может проникнуться невольной антипатией к девочке, которая будет ему предназначена в супруги. Вообще чувство, которое может впоследствии связать Колю и Тасю, если суждено осуществиться нашему проекту, должно вырасти совершенно свободно, не иметь характера обязательности. Нет никакого сомнения, что из любви к Вам Коля поступит согласно Вашему желанию, но что может выйти хорошего из брака, который устроился только в угоду нежно любимой матери? Что, если указанная ему Вами подруга жизни не будет для него представлять ничего, кроме Вашей избранницы? Могут ли. быть прочны подобные супружеские сочетания? Между тем я не сомневаюсь в том, что из Таси должна выйти чудесная и обаятельно симпатичная девушка. Я уверен, что она будет одарена способностью внушать действительную любовь и что она впоследствии будет достойна Вашего сына. Только тогда, когда, сделавшись женщиной и перестав быть ребенком, она сумеет возбудить в Коле живое чувство симпатии, только тогда, мне кажется, можно будет открыть ему и ей, что соединение их составляло предмет давнишних желаний и надежд их родителей. Я говорил сегодня с сестрой и зятем о задуманных нами планах. Нужно ли говорить Вам, что осуществление этих планов представляется им величайшим счастием. Они знают, как я чту Вас, они давно всей душой Вас любят, и Ваш сын не может не быть для них желанным зятем. Вот что я предлагаю Вам, милый друг мой. Зимой сестра с дочерьми и с мужем будет жить в Петербурге. Они были бы донельзя рады, если б Коля и Саша познакомились с ними. Для этого не нужно никакого предлога, никакого искусственно придуманного повода. Пусть Коля и Саша в одно прекрасное утро побывают у сестры, адрес которой я впоследствии сообщу Вам. Я почти уверен, что общество сестры и ее семейства не будет неприятно для Ваших сыновей; я уверен, что в течение нескольких месяцев знакомство это обратится в короткое и интимное. Коля будет встречаться с Тасей... и мало-помалу будет созревать желанное нами соединение. Но ни в каком случае ни тому, ни другому из двух будущих супругов не следует открывать замышляемое их соединение. Пусть все это. сделается само собой, а я уверен, что это сделается. Вот, дорогой, милый друг, откровенно изложенные мною-мысли касательно этого предмета. Касательно исполнения у Colonn'a нашей симфонии прежде всего позвольте поблагодарить Вас, мой бесконечно добрый друг, за Ваши заботы о моей славе. Мне, конечно, очень. было бы приятно, чтобы Colonne сыграл мою симфонию, хотя я почти заранее уверен в неуспехе ее у французской публики. Но я решительно не предвижу, что может ответить Вам Colonne. Дело в том, что попасть на программу в его концерты вообще-считается большой честью и что есть множество местных парижских композиторов, тщетно добивающихся этой чести. Очень может быть, что Colonne будет затрудняться принять в программу целую новую симфонию иностранного автора. С его стороны уже и то большое гражданское мужество, что он решился исполнить мою “Буpю”, которая всего из одной части. Имеет ли для него значение то обстоятельство, что Вы предложите ему за это деньги? Решительно не знаю. Во всяком случае, дорогой друг, если Вы решитесь обратиться к Golonn'y, я предупреждаю Вас, чтобы Вы не удивлялись, если он учтивым образом отклонит Ваше предложение. А я еще раз благодарю Вас! Надеюсь, что письмо мое из Гранкина дошло до Вас. Я остался у Модеста четверо суток, и вместе приехали сюда. Коля тоже вместе с нами. Какие успехи делает этот мальчик! Я не могу достаточно надивиться его уму и феноменальной памяти. Вообще у меня сохранилось к нему самое горячее чувство симпатии. Я с величайшим удовольствием увиделся со всеми каменскими. Сестра здорова, но ей прибавилась новая забота. Может быть, Вы помните, друг мой, что два года тому назад, когда я был в Сан-Ремо, у нас умерла старшая сестра Зинаида. Сестра эта была гораздо старше нас и от другой матери; жила она всегда далеко, в Сибири, так что я мало ее знал. После нее остались круглыми сиротами пятеро детей, из которых старшей теперь двадцать три года. Тотчас после смерти старшей сестры сестра Саша обратилась к двум племянницам с предложением поселиться у нее. Они отказались и поселились одни в Казани. Теперь вторая из племянниц оказалась такой взбалмошной и непорядочной, что старшая обратилась к сестре Саше с просьбой взять ее к себе на исправление, на что та, как и следовало ожидать, согласилась. Я нашел их вчера здесь. Странное чувство испытываешь при встрече с лицами, близкими по крови, но чуждыми по обстоятельствам жизни! Они не понравились мне, и, к стыду моему, я не могу победить в себе в отношении их чувство некоторой враждебности. До сих пор они упорно не хотели поддаваться на авансы, которые делала им сестра Саша, чтобы сблизиться с ними. А теперь, когда пришлось плохо, и вторая из них чуть не погибла от недостатка материнского присмотра, старшая привезла ее сюда, сбыла с рук моей бедной, истомленной от забот сестре и уезжает совершенно довольная, что освободилась от тяжелой обузы. Мне до боли жаль бедной сестры моей! Я проживу здесь месяц и в начале ноября отправлюсь в обетованную землю. Неаполь! Как сладко думать об этом. Будьте здоровы, милый, добрый друг мой! Ваш П. Чайковский.
143. Мекк - Чайковскому
Мюнхен, 1 октября 1879 г. Милый, дорогой, несравненный друг! Хочу воспользоваться одною Свободною минутою, чтобы написать Вам несколько слов, но в комнате так холодно и перо так дурно, что боюсь, что Вы не разберете мое чистомаранье. Остановились мы в Мюнхене на три дня, как Вам известно из моего маршрута.... Начало нашего путешествия соединено все с мелкими неприятностями: то вещи остаются в вагоне и не получаются уже обратно, то у меня зубы болят, то вчера у Юли пропало бриллиантовое кольцо, и при этом моя горничная, искавши его со свечкою, сделала пожар в Hetel'e, подожгла драпировку на окне, которая вся сгорела, ковер залили водою, тушивши пожар,-и вся что-нибудь да неприятное. Дай бог только, чтобы этим кончилось. Все мои мысли, желания стремятся dahin, dahin, wo die Citronen bluhn-в Неаполь, в ноябрь, навстречу моему милому, безмерно любимому другу. Из Браилова я уехала вся полная впечатлением нашею симфониею. Я сыграла ее накануне отъезда вечером, для того чтобы унести с собою надолго эти дорогие звуки. Здесь я не играю, хотя стоит пианино в зале, но некогда.... Я надеюсь, мой милый, дорогой, в Париже получить от Вас весточку, я уже очень давно от Вас ничего не получала. В Браилове я все ждала, ждала письма еще из Петербурга, в ответ на мое второе, но так и не дождалась, а мне очень тяжело, когда я долго от Вас ничего не получаю и когда мне вкрадывается гадкая мысль в голову, что Вы меня забываете. Простите, милый, если я ошибаюсь, но мне что-то щемит на сердце, плакать хочется.... До свидания, мой милый, несравненный, обожаемый друг, мысленно обнимаю Вас горячо, как люблю. Всем сердцем всегда Ваша Н. ф.-Мекк.
144. Чайковский - Мекк
Каменка, 1879 г. октября 5-7. Каменка. 5 октября 1879 г. Милый, добрый друг! Сажусь писать к Вам и недоумеваю, куда адресовать: в Париж или Аркашон. Думаю, что вернее будет, если дождусь Ваших указаний и не буду отсылать письма, пока не получу от Вас известий. Кто знает, может быть маршрут Ваш изменится, и Вы из Парижа прямо .проедете в Италию? Погода сегодня нехорошая, меланхолически тоскливая, и я с радостью думаю, что Вы находитесь под более чистым небом и согреваетесь более горячим солнцем. Но всего радостнее мне будет, когда я узнаю, что Вы уже там, “где золотой лимон на солнце рдеет”! Не знаю отчего, я нахожусь теперь в периоде какого-то особенно неудержимого стремления в Италию. Как-то светло и радостно мне делается, когда подумаю, что и я в скором времени буду там вместе с Вами. Неаполь, Помпея, Везувий... как все это обаятельно, волшебно-прекрасно в моем воображении! Давно мне не случалось находиться в состоянии такого полнейшего права на праздность, в каком нахожусь теперь. Мне буквально нечего делать. Приехавши сюда, я нашел давно ожидавшую меня корректуру сюиты. В три дня я ее сделал, отослал, и теперь, пока не начну чего-нибудь нового, могу вести абсолютно праздную жизнь, т. е. читать, гулять, играть, мечтать сколько угодно. Надолго ли, не знаю, но, во всяком случае, в Неаполе, по крайней мере в первое время, не хочу налагать на себя никакого обязательного труда. Не правда ли, что в этом своеобразном городе, в отечестве lazzaroni [тунеядцев], нельзя не быть ленивым? У нас здесь все здоровы, и все вообще благополучно. Какая непостижимая вещь нервность. У сестры прибавилось хлопот и забот; от разлуки с тремя дочерьми (старшая, Таня, гостит в Ялте у тетки), казалось бы, она должна страдать очень заметно, между тем давно я не видел ее такой здоровой, бодрой и даже веселой, как теперь. Отчасти я объясняю себе это тем, что она очень довольна письмами Тани. Нужно сказать Вам, что эта девушка, одаренная большими способностями, чудным сердцем и замечательной красотой, страдает одним довольно несносным недостатком: она вечно и всегда скучает. Натура ее какая-то надломленная, полная мучительных сомнений и недоверия к себе, беспокойная, проникнутая преждевременною разочарованностью. Созерцание этой вечной беспричинной и неестественной в молодой девушке хандры имеет свойство на всех наводить уныние и убийственно действует всегда на сестру, сознающую свое полное бессилие помочь горю. Случилось, что тетка (сестра Льва Васильевича) пригласила ее к себе в Ялту, и вдруг совершилось неожиданное превращение. Письма ее наполнены изъявлениями радостных ощущений и полнейшего счастья. Отчего это произошло, совершенно непонятно. Ей и прежде случалось бывать среди роскошной природы, до сих пор не имевшей никакой целебной силы на нее; к тому же теперь, как видно из ее писем, в Ялте льет беспрерывный дождь, способный не радовать, а, напротив, наводить уныние, и между тем наша милая Таня ожила, сделалась тем, чем подобает быть молодой, умной и всеми любимой девушке. Непостижимо! Но как бы то ни было, а мы все, и сестра в особенности, бесконечно радуемся этой неожиданной перемене. Модест, пробывший с нами четверо суток, третьего дня уехал в Петербург. Бедный Модест! его ненависть к Петербургу почти столь же сильна, как моя. Ах, милый друг, как бы хотелось мне дать Вам понятие об том, что такое мой младший племянник Юрий! Я еще в жизни не видал более восхитительного ребенка! В нем какой-то яркий свет, так что ему стоит появиться, чтобы все сознавали себя счастливыми и просветленными. И свет этот исходит не только из его чудных голубых глаз, но из каждого его движения, из каждого слова! Все, что он говорит, до того умно; в нем такое отсутствие ребяческого непостоянства нрава и капризности, такое ничем не смущаемое спокойствие, уверенность и твердость, что на каждом шагу приходится изумляться и восторгаться. Я почти уверен, что из этого ребенка выйдет нравственно сильный и возвышающийся над общим уровнем человек. Мальчик он крепкий и здоровый, и мне кажется, что и физическая сторона его натуры будет соответствовать нравственной силе. Воскресенье, 7 октября. Получил одну за другой две Ваши телеграммы. Спасибо Вам за них, милый друг! А я ведь, отвечая Вам на предложение по поводу симфонии, совсем упустил из виду, что ни партитура, ни голоса не напечатаны. Не подождать ли до тех пор, пока не состоится печатание? Продолжаю наслаждаться своим законным doice farniente, но в голове начинают носиться новые музыкальные планы. Не буду себя принуждать, и если настроение будет благоприятное, воспользуюсь им и кое-что набросаю. Погода стоит ясная, но ветряная. Милый друг, пожалуйста напишите мне, куда адресовать следующее письмо и не изменился ли Ваш маршрут. Писать ли мне в Аркашон? Это письмо я решаюсь отправить в Париж. Если Вы и уедете, оно Вас догонит. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
145. Чайковский - Мекк
Каменка, 9 октября 1879 г. Третьего дня я отправил к Вам письмо в Париж, милый друг мой, а сегодня получил Вашу депешу, из которой усматриваю, что письмо это уже не застанет Вас. Думаю, что его перешлют Вам. Как мне благодарить Вас за заботы о нашей симфонии? Я очень, очень радуюсь тому, что Colonne ее сыграет. Нет никакого сомнения, что она в публике успеха иметь не будет, но, наверное, наберется с десяток людей, в душу которых она заронит искру сочувствия, а это уже большой шаг вперед. Когда я получу Ваше письмо и узнаю, как совершилось Ваше соглашение с Соlоnn'ом, то войду с ним в письменное сношение, чтобы указать на некоторые технические трудности исполнения и на средства обойти эти трудности. Одно только беспокоит меня. Неужели Colonne берет за исполнение симфонии деньги? Буду отменно доволен, если окажется, что его готовность исполнить симфонию основана не на корысти. Как грустно мне думать, что Вы нездоровы. Ради бога, дорогой друг, не принуждайте себя писать мне, если нездоровье Ваше не совсем прошло. Частые переезды должны очень утомлять Вас. Я буду совершенно доволен, если до поры до времени Вы ограничитесь одними телеграммами. У нас стоят чудные дни. Каждое утро я отправляюсь на далекую прогулку, отыскиваю где-нибудь уютный уголок в лесу и бесконечно наслаждаюсь осенним воздухом, пропитанным запахом опавшей листвы, тишиной и прелестью осеннего ландшафта с его характеристическим колоритом. Вообще я здесь отдыхаю самым приятным образом, но... начинаю понемножку тяготиться праздностью и, кажется, не утерплю, чтобы немного не поработать. А втихомолку считаю дни и часы, которые мне остались до 15 ноября, ибо как мне ни хорошо, а там будет еще гораздо, гораздо лучше... До свиданья, друг мой! Безгранично любящий Вас П. Чайковский. Юлье Карловне и Пахульскому поклон. Милочке поцелуй.
146. Мекк - Чайковскому
1879 г. октября 9-10. Париж. Париж, Октябрь 1879 г. Вторник, а числа не знаю. Милый, дорогой, несравненный друг! Как только почувствовала себя немножко лучше, спешу написать Вам и благодарить Вас очень, очень за дорогие письма Ваши, которых я получила в Париже два. Меня начало уж очень беспокоить, что я так долго не получала от Вас ничего, и я обрадовалась несказанно, когда мне, наконец, подали письмо от Вас; я увидела из него, что Вы и здоровы и не забыли меня. Теперь скажу о том, что меня чрезвычайно интересует, это об исполнении нашей симфонии у Colonn'a. Во-первых, Вы благодарите меня за желание распространить Вашу славу совсем незаслуженно. Ваша слава не нуждается ни в чьих заботах о ней, и я хочу доставить человечеству, в особенности страждущему, возможность услышать такую музыку, в которой больное сердце и страждущий ум найдут минуты такого наслаждения, такой отрады, такого счастья, каких не находят в жизни. Вот моя забота, милый друг. Теперь о деле. Постановку нашей симфонии на оркестре Colonn'a я считаю почти несомненною, а потому почти, что ниже я Вам скажу, какую процедуру это должно пройти, а сперва по порядку все расскажу Вам. Как только я получила Ваше письмо, сейчас послала Пахульского в знакомый мне Magasin de Musique Durand взять адрес Colonn'a. Там дали адрес и при этом посоветовали отправиться по нем в девять часов утра и просить Monsieur Colonn'a, чтобы он назначил, когда может дать аудиенцию, потому что он очень занят и очень трудно добиться возможности с ним говорить. Так и было сделано. Но когда Пахульский приехал к Colonn'y в девять часов, с ним вместе вошел еще какой-то, вероятно, музыкант. К ним вышла какая-то дама и объявила, что Monsieur Colonne n'est pas visible [не принимает] и что у него прием бывает только в среду от одиннадцати до часу и что исключений ни для кого не бывает. Это было воскресенье, первый концерт Colonn'a в Chatelet. У нас был уже билет на ложу. Мы поехали туда, и Пахульский перед концом отправился в комнаты артистов ждать выхода г-на капельмейстера. Мы уехали, а он остался. После долгих хождений, расспросов, поисков, ему, наконец, указали коридор, в котором он может дождаться выхода великого визиря. Через несколько времени он, т. е. Colonne, действительно показался с одною дамою и одним мужчиною в сообществе. Пахульский подошел к нему и объявил ему qu'il est un etranger, qui vient de la part d'une dame russe pour une affaire importante [что он иностранец, приехал по поручению одной русской дамы по важному делу], и спрашивал его, когда он может говорить с ним об этом деле. Тот, раскланявшись с ним очень вежливо, отвечал, что “сейчас”. На это Пахульский ему ответил, что он не может говорить с ним о деле в присутствии посторонних слушателей. Тогда M-r Colonne отвел его в какой-то закоулок и сказал ему, что там он может говорить свободно. Тогда Влад[ислав] Альб[ертович] объяснил ему qu'il y a [что есть] на свете одна русская дама, большая поклонница таланта г-на Чайковского, а что так как она знает, что г. Колонн также умеет ценить нашего великого Maestro и это ей, т. е. этой русской даме, весьма приятно, то она хочет познакомить M-r Colonn'a с одним из лучших произведений г-на Чайковского, его Четвертою симфониею; но так как ей известно, что постановка новой и в особенности такой большой пьесы на оркестр стоит очень дорого, то она хочет помочь M-r Colonn'y в этом деле. Когда Пахульский произнес Ваше имя, то Колонн вставил: “Ah, oui, oui, je connais bien M. Tschaikowsky, j'ai ete en correspondance avec lui” [“А, да, да, я хорошо знаю г. Чайковского, я был с ним в переписке”]. Вообще в этом первом свидании Colonne хотя был вежлив, но отчасти важничал, и когда Пахульский сказал, что ему ассигнуется известная сумма на расходы постановки, то он спросил его конфиденциально: “что, эту сумму дает Editеur?” [издатель], и когда Пахульский ему ответил qu'au contraire, Editeur [что, наоборот, издатель] сам получит плату за свою партитуру, тогда он совсем разгладился и просил Пахульского для окончательных переговоров приехать к нему на следующее утро в половине девятого. Когда Пах[ульский] приехал, он тотчас же вышел к нему и был весьма мил, expansif и симпатичен в этом свидании. Пахульский разъяснил ему, что я увидела его, т. е. Colonn'a, симпатию к Вашей музыке в прошлую зиму, когда бывала в его концертах и слышала Вашу “Бурю”; что мне, как русской и большой поклоннице Вашей музыки, чрезвычайно это приятно, и я признательна за это M-r Colonn'y,-потому и хочу сделать ему удовольствие. Что же касается его первоначального предположения, что известную сумму предлагает ому Editeur, то что ни Editeur des oeuvres de M. Tchaikowsky, ni M. Tschaikowski lui memo [[ни] издатель сочинений г. Чайковского, ни сам г. Чайковский] не нуждаются ни в каких искусственных средствах для сбыта Ваших сочинений, что слава Ваша так велика, что издатели могут спорить за право издавать Ваши сочинения, et que sauf cela, M. Tschaikowsky est un homme de bonne naissance et jouissant d'une tres belle position dans le monde [и что помимо этого г. Чайковский хорошего происхождения и пользуется в свете хорошим положением]. Monsieur Colonne с своей стороны говорил с большою симпатиею о Вас, спрашивал о Вашем здоровье, говорил, что он скоро намерен исполнить опять какой-то fragment [отрывок.] из Ваших сочинений. Он не сказал, что именно и из какого сочинения, но я думаю, что это будут танцы из “Опричника”. Говоря о Вас, он выразился,-его точные слова: “nous estimons beaucoup le beau talent de M. Tschaikowsky” [“мы очень ценим высокий талант г. Чайковского”]. Насчет постановки симфонии, он, конечно, очень рад это сделать, но говорит, как бы извиняясь за это, что необходимо пройти известную процедуру. Когда все будет переписано и готово на бумаге, артисты должны разучить, сделать две репетиции, и тогда симфония пойдет на решение комитета музыкантов, которые определят, допускается ли ее исполнить публично или нет. Конечно, я не сомневаюсь нисколько, что решение будет утвердительное, тем более, что голос Colonn'a будет иметь огромное значение, а он всею душою за исполнение ее. Ему дали четырехручное переложение для просмотра. Кончился визит тем, что он дал своих две фотографии, одну Пахульскому, другую прислал мне, с весьма любезными надписями. Я уже телеграфировала в Москву, чтобы как можно скорее переслали партитуру и чтобы мой брат выслал ее прямо по адресу Colonn'a в Париж, а я буду с Colonn'oм переписываться и постоянно сообщать ему мой адрес, так с ним условлено. Пока останавливаюсь. Голова у меня очень слаба, и я с трудом пишу. Если буду в состоянии, буду продолжать письмо завтра, если нет, то пошлю его так. Нездоровье мое произошло от сильнейшей простуды. До свидания, мой бесценный, всегда милый и дорогой мне Петр Ильич. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Среда. Голова моя очень нехороша, но я не могу послать это письмо, не выразив Вам, мой дорогой друг, как глубоко я благодарна Александре Ильинишне и Льву Васильевичу за их доброе отношение ко мне и моему Коле. Меня чрезвычайно радует их сочувствие к нашему проекту, и я от всего сердца благодарю их за позволение моим сыновьям посещать их в Петербурге. Вы находите, что не следует сообщать Коле о наших планах. Я так и сделаю, но хочу объяснить Вам, почему, я хотела ему указать на нашу мысль. Во-первых, Коле не только брак не представляется обузою, но, напротив, у него есть большая наклонность к семейной жизни. Он очень любит приходить к сестре, посидеть и поговорить с нею, читать ей, помогать в хозяйстве, устраивать домашние дела, следовательно, такая, так сказать, локализация его симпатии могла бы уберечь его от многого дурного, к чему его будут тянуть разные добрые люди. Во-вторых, мальчикам его возраста всегда больше нравятся барышни старше его, и легко может случиться, что, попавши в семейство к Александре Ильинишне, он влюбится, насколько это возможно в шестнадцать лет, в Mademoiselle Таню, а мне бы этого не хотелось, потому что перемещение симпатий, в особенности в одном и том же семействе, всегда бывает довольно трудно, тогда как, наоборот, теперь он не обратит никакого внимания на Тасю, как на маленькую девочку, такую же взбалмошную, как Соня, которую он постоянно останавливает и распекает. Но если бы он знал, что эта маленькая девочка предназначается ему в жены, у него явилось бы к ней совсем иное внутреннее отношение, которое выражалось бы и во внешнем обращении, а ведь надо же, чтобы он заслуживал расположение Таси. В-третьих, я была бы свободнее в своих внушениях и наставлениях ему об обязанностях мужа. Но Вы находите, милый друг, что лучше не говорить ему, и я ни одной минуты не настаиваю на своих соображениях, а сделаю так, как Вы находите лучшим, потому что Вы, конечно, лучше меня и знаете, как надо поступать с мальчиками. Как мне жаль бедненькую Тасю, так я и сказать не могу. Также мне ужасно жаль Александру Ильинишну в той обузе, которую она взяла на себя в виде племянницы, и зачем Лев Васильевич не удерживает ее от этих слишком добрых порывов. Нельзя так жертвовать собою, имея семейство, и к тому же сообщество такой барышни ведь должно же быть очень неприятно и для дочерей Александры Ильинишны. Жаль, жаль мне ее ужасно. Но однако голова моя совсем трещит. Сегодня вечером мы уезжаем в Arcachon. Адрес наш там: Grand Hotel. Напишите мне туда, мой милый, бесценный друг. Ваши письма мне счастье. Погода очень дурна. До свидания, дорогой, горячо любимый друг. Не забывайте всем сердцем всегда и везде Вас любящую безгранично Н. ф.-Мекк.
147. Чайковский - Мекк
Каменка, 12 октября [1879 г.] Представьте, милый друг, что только сегодня утром я получил письмо Ваше от 1 октября из Мюнхена. Совершенно непостижимо, почему оно так долго сюда ехало! Юлия Карловна так точно и обстоятельно написала адрес! Письмо это проникнуто грустью. Видно, что, когда Вы писали его, душа Ваша была полна тревоги. Утешаю себя тем, что причины Вашего расстройства заключались в тех бесчисленных маленьких дорожных невзгодах, о которых Вы пишете. Дай бог, чтобы в Италии Вы хорошенько отдохнули от утомления, сопряженного с частыми переездами. Я продолжаю вести тихую, покойную, счастливую жизнь. Очень много гуляю, очень много читаю и даже понемножку пописываю. Более чем когда-либо я теперь убедился, что жить без работы я долго не могу. Несколько дней тому назад я начал в тайне души ощущать какое-то неопределенное недовольство самим собой, мало-помалу начинавшее переходить в скуку. И чтение, которое я люблю страстно, и прогулки, которые я люблю не менее страстно, недостаточно наполняли мое время и стали менее привлекательны, чем тогда, когда они служат мне отдыхом. Я понял, что мне недостает труда, и принялся понемногу работать. Тотчас же прошла скука, и на душе стало легко. Я начал писать концерт для фортепиано. Буду работать не торопясь, не напрягаясь и нисколько не утомляя себя. Читали ли Вы, милый друг, философские статьи Влад[имира] Соловьева (сына покойного ректора и историка) в “Русском вестнике”? Они отлично написаны в том отношении, что совершенно доступны для не специалиста и изложены с большим талантом и остроумием. Не знаю, к каким окончательным выводам придет автор, но в последней (августовской) книжке он с замечательной убедительностью и остроумием доказывает несостоятельность позитивизма, отрицающего умозрение, называющего метафизику вымыслом, но бессильного обойтись без философии. Соловьев удивительно метко высказывает заблуждение материалистов, думающих, что они, отрицая метафизику, имеют дело только с действительно сущим, т. е. с материей, тогда как материя не имеет объективного существования и есть только явление, т. е. результат действия наших чувств и ума. Действительно же существует только наша познающая сила, т. е. разум. Я только плохо излагаю его мысль. Когда Вы почувствуете себя совсем отдохнувшей, советую Вам, мой дорогой друг, прочесть эти статьи, если Вы их еще не читали. Кроме того, я принялся теперь за еще весной купленную мной книгу Чичерина “Наука и религия”. Как видите, я пустился в философию. Склад головы у меня совсем не философский, и такого рода чтение достается мне не без труда, но в такие периоды времени, когда у меня нет трудной, поглощающей все внимание работы, я люблю пофилософствовать. Вчера получил письмо от брата Анатолия. На этот раз он не жалуется на тягости службы, и вообще письмо отзывается порядочным расположением духа. Между прочим, он пишет мне про представление “Вакулы”, бывшее на прошлой неделе. Театр был совершенно полон, но публика холодна по-прежнему. Анатолий приписывает это отвратительному исполнению. Я же с поразительной ясностью вижу в этой холодности публики последствие своих грубых ошибок. Мне приятно думать, что “Орлеанская дева” уже свободна от прежней ложной моей оперной манеры, которая состояла в том, что я утомлял слушателя излишним обилием деталей, сложностью гармонии и отсутствием чувства меры в оркестровых эффектах. Кроме того, я не умел дать отдохнуть слушателю, я давал ему сразу слишком много пряной музыкальной пищи. Оперный стиль должен отличаться шириной, простотой и некоторой декоративностью. Стиль “Вакулы” не оперный, а симфонический и даже камерный. Следует удивляться, что эта опера совсем не провалилась и продолжает не только держаться, но и привлекать много публики. Очень может быть, впрочем, что со временем публика даже и полюбит ее. Что касается моего собственного отношения к “Вакуле”, то скажу Вам, что, отлично сознавая недостатки его, как оперы, я все-таки ставлю его в первом ряду между своими вещами. Я писал эту музыку с любовью, с наслаждением, так же как “Онегина”, Четвертую симфонию, Второй квартет. Что за чудные дни стоят теперь! Теплые, без ветра (это такая редкость в Каменке!), светлые! Как хороша осень! Как хорош лес с пожелтевшими, но еще не опавшими листьями! В саду еще цветут резеда, вервены, настурции, и на моем столе красуется великолепный букет из них. Копка бураков во всем разгаре. В общем урожай бураков оказывается посредственным. Говорят, что цена на пшеницу идет все crescendo [увеличиваясь]; Лев Вас[ильевич] очень досадует, что свою продал раньше. Как-то идут браиловские дела, и каковы результаты копки? Будьте здоровы, дорогой, добрый Друг! Безгранично любящий Вас П. Чайковский. Юлии Карловне нижайшее почтение. Что поделывает Пахульский?
148. Мекк - Чайковскому
Arcachon, 15 октября 1879 г. Милый, бесценный друг! Пишу Вам совсем разбитая, истомленная до помрачения: зубная боль мучит меня каждую ночь, так что я могу спать только три-четыре часа, и это продолжается больше месяца. Нервы мои приведены в самое ужасное состояние, но это, конечно, когда-нибудь пройдет.... Получили ли Вы, милый друг мой, мою телеграмму из Парижа о постановке нашей симфонии? Теперь Вы уже, конечно, получили и мое письмо об этом предмете. Здесь прибавлю еще дополнение. Когда я писала Вам первое письмо, дело стояло так, что я дала Colonn'у четырехручное переложение для просмотра, после которого он должен был уведомить меня, выписывать ли мне партитуру или нет. Через три дня после этого он прислал записку Пахульскому, которую я в подлиннике посылаю Вам, и вчера я сама написала ему, что партитуру я выписываю из Москвы и что она будет послана прямо ему в Париж, и просила его, чтобы он уведомил меня, когда получит ее. Как меня восхищает эта мысль, что нашу симфонию будут слушать тысячи людей и что найдутся сотни людей, которые будут восхищаться и преклоняться перед этою божественною музыкою. Я говорю о тех, которые поймут ее, а сколько будет таких, которые, и не понимая ее, почувствуют божественное ощущение, для которых она облегчит горе, страдание, откроет небо, подаст надежду. Боже мой, какое же имя дать Вам за это все!.. О, музыка, когда она находится в таких руках, какое это благо для человечества, замена счастия она... Играла я это время также несколько раз Ваш Второй квартет. Этот Andante повертывает мне сердце внутри; да что уж и говорить.... Пишу Вам сегодня немного, дорогой мой, потому что очень утомлена бессонными ночами.... [Конец не сохранился.]
149. Чайковский - Мекк
Каменка, 1879 г. октября 15-16. Каменка. 15 октября 1879 г. Ровно месяц осталось до Неаполя! Я жду дня этого, как институтка ждет дня выпуска или как малый ребенок ждет дня именин и подарков. А покамест мне и здесь живется хорошо. Новое музыкальное детище мое начинает подрастать, и черты его характера мало-помалу определяются. Пишу с большой охотой, но понемножку и стараясь воздержаться от обычной лихорадочной спешности, которая всегда нехорошо отзывается на моих работах. У нас здесь все здоровы, и все благополучно. Только старушка Ал. Ив. Давыдова, мать Льва Васильевича, в последнее время часто недомогает; c'est le commencement de la fin [это начало конца], но дай бог, чтобы конец наступил как можно менее скоро. Все многочисленное семейство Давыдовых питает к главе семейства обожание, которого вполне достойна эта поистине святая женщина. Она-последняя, оставшаяся в живых жена декабриста, из последовавших за мужьями в каторгу. Некоторых из своих детей она родила на Петровском заводе, в остроге. Вообще много горя пришлось ей перенести в молодости, зато старость ее была полна тихого семейного счастия. И какое чудное это семейство! Я считаю себя счастливым, что судьба столкнула меня с ними и так часто дает мне случай видеть в лице их душевное Совершенство человека. Вообще судьба балует меня в этом отношении. Я мизантроп не в смысле ненависти к людям, а в смысле тягости, испытываемой от соприкосновения с обществом людей. Но есть зато отдельные человеческие индивидуальности, мне близкие (например, тот лучший друг, которому посвящена моя Четвертая симфония), которые заставляют меня любить человека и удивляться совершенству, до которого может доходить его нравственная красота. Погода начинает хмуриться. 16 октября Сейчас получил Вашу телеграмму. На этот раз слова так перепутаны, что я не вполне понимаю. К счастью, адрес обозначен верно. Вы остаетесь в Arcachon до двадцать пятого? Так ли? Далее я разобрал слово marche route, но относящиеся к нему выражения непонятны: marche route une chaute par envoye [Непереводимо. Ред.]. Сбивчивость депеши тем более удивила меня, что первые три дошли совершенно верно. Заключаю из продления Вашего пребывания в Arcachon, что он Вам понравился. Слава богу. Будьте здоровы и веселы, лучший друг мой! Ваш П. Чайковский.
150. Мекк - Чайковскому
Arcachon, 18 октября 1879 г. Милый, несравненный друг! Пишу Вам за несколько часов до отъезда в Париж, куда еду с величайшим неудовольствием, но зубная боль до того меня замучила, что я решаюсь сегодня поехать к зубному доктору. А так жаль уезжать отсюда.... В Париже я хочу пробыть дня два и вернусь опять в Arcachon.... То, что Вы пишете, милый друг, о маленьком очаровательном Юрии, совсем видно на его портрете; у него и личико и выражение совсем необыкновенные и восхитительные. А зубы у меня все болят да болят. Если вернусь с успехом, то напишу Вам опять, дорогой мой, а теперь до свидания. Будьте здоровы, бесценный друг. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
151. Чайковский - Мекк
Каменка, 18 октября 1879 г. Милый и дорогой друг! Получил сейчас Ваше большое письмо из Парижа. Благодарю Вас от всей души за заботы о нашей симфонии. Потрудитесь и Владисл[аву] Альберт[овичу] передать мою живейшую благодарность за его хлопоты. Я буду очень рад, если исполнение симфонии осуществится, но очень может быть, что Colonne, несмотря на готовность, окажется бессильным удовлетворить наше желание. Он в самом деле не исключительный распорядитель относительно выбора пиес, и, ввиду огромного множества местных композиторов, добивающихся чести попасть на программу, ему трудно будет заставить принять иностранную симфонию, особенно если уже назначен к исполнению тот отрывок, о котором он говорил Влад[иславу] Альбертовичу. Милый друг! Вам, конечно, лучше моего знать, следует или не следует говорить Коле о наших планах, и если Вы найдете нужным и удобным сообщить ему о них, то могу ли я быть против этого? Но все-таки я остаюсь при прежнем мнении, что до тех пор, пока Тася-не что иное, как неуклюжая, угловатая и еще совсем умственно неразвитая девочка, притом с таким характером ребяческой, взбалмошности, который требует очень близкого знакомства, чтобы ценить ее в сущности чудесную натуру, она не может внушить ему серьезной симпатии и разве только из повиновения, уважения и любви к матери он примирится с мыслью, что она-его будущая жена. Вы говорите, друг мой, что, если ему не указать на Тасю, как на будущую подругу жизни, он может влюбиться в старшую сестру. Опасность эта действительно есть и может быть не столько от Тани, сколько от Веры, которая в последнее время распустилась невыразимо прелестным цветком и от обаяния которой никто не может освободиться. Совершенно немыслимо, чтобы юноша столь развитый, как Коля, видя Тасю рядом с старшими сестрами, мог по непосредственному влечению склониться в сторону первой. А хорошо ли для счастья наших молодых людей, если в сердце его не сразу заронится искра симпатии к ней? Другое дело-чрез два, три, четыре года, когда Тася в свою очередь начнет расцветать и физически и умственно, а сестры ее уже сделаются по возрасту совершенно неподходящими для мальчика, каковым Коля все еще будет в то время. Вообще, милый, чудный друг мой, меня донельзя трогает и радует Ваше увлечение нашими проектами, но, ради бога. не будем торопиться; мы этим можем только испортить дело. Я, со своей стороны, не могу серьезно относиться к этому делу, пока Тася не подрастет, пока ее моральная и материальная физиономия не определится окончательно. Вам, быть может, это непонятно, милый друг, потому что Вы смотрите на возможность и осуществимость нашего плана только с точки зрения Коли, который, несмотря на свои почти детские годы, уже успел обрисоваться. Я же, в свою очередь, смотря на наше дело с точки зрения Таси, которая, как я Вам писал в Симаках, мне очень симпатична как ребенок, но составляет вопросительный знак как человек, должен и могу повторить только то, что писал Вам в Симаках: нужно подождать. Что Тася не будет нехорошим человеком, это я и теперь знаю, ибо из такого любящего сердца не может с годами сделаться дурное. Но будет ли она женщина, способная осчастливить мужа, этого ни я и никто из близких не знает. Характер ее очень странный, неровный, и воспитание ее стоило много труда, много слез всем, кто руководил ею, начиная с матери. Я надеюсь, что все шероховатости сгладятся со временем, но когда идет речь о том, чтобы уже теперь связать ее судьбу с сыном Вашим, то моя обязанность сказать: подождем. Я уезжаю отсюда двадцать четвертого на один день в Москву по делу печатания оперы и на неделю в Петербург. Очень неблагоразумно и нерасчетливо делать этот страшный крюк на пути в Италию, но это необходимо. Брат Анатолий жестоко хандрит и желает меня видеть, да и я уехал бы за границу не с легким сердцем, если б не повидался с отцом и с братьями. В Москве мне быть нет необходимости, но все же я один день там проведу, чтобы посмотреть, что делается с оперой и сюитой. Если найдете возможным, милый друг, что-нибудь написать или телеграфировать мне, то прошу адресовать: С.-Петербург. Надеждинская, дом № 4, к в. № 4. Пятого или шестого ноября я выеду за границу и буду останавливаться в Вене, Венеции, Флоренции. Будьте здоровы, -милый, добрый друг! Ваш П. Чайковский.
152. Чайковский - Мекк
1879 г. октября 21-22. Каменка. Каменка. 21 октября. Милый друг! Я в большом беспокойстве. Две недели тому назад сестра сказала мне, что она, кажется, беременна. Неделю тому назад это подтвердилось несомненно, а вчера днем она почувствовала родовые боли, и это сопровождалось явлениями, которые указывают, что она должна выкинуть. Зародыш мертв. Между тем боли вчера к вечеру прекратились, и сегодня она чувствует себя хорошо, но ежеминутно следует ожидать возобновления болей и преждевременных родов. Мы все очень боимся за последствие. Она должна потерять много крови, а крови у нее и без того очень мало. Неизвестность эта очень мучительна. Думаю, что в среду двадцать четвертого я уеду. Дошло ли до Вас мое второе письмо в Аркашон? Надеюсь, что да! 22 октября. Сестре вчера было гораздо лучше. Мы начинаем сомневаться в утверждении доктора, что она должна наверное выкинуть. Она сама теперь надеется, что ребенок останется жив. Получил сегодня Ваше письмо из Аркашона: Как мне досадно и грустно, что Вы так страдаете от несносной зубной боли! Бедный мой друг! Я по опыту знаю, до чего мучительно это состояние. Поскорее в Италию! Мне чувствуется, что Вы будете там совсем здоровы. Сейчас получил телеграмму из Москвы о том, что Рубинштейн превосходно играл вчера мою сонату и что публике она понравилась. У меня завелась очень любопытная переписка с одним молодым человеком. Недели две тому назад я получил от неизвестного мне г. Ткаченко из Полтавы письмо, в котором он сообщает, что, питая страсть к музыке и желая посвятить себя изучению ее, но не имея никаких средств, он желал бы быть моим лакеем и обещает при этом исполнять со всевозможным усердием должность слуги, лишь бы я дал ему возможность хоть немножко познакомиться с теоретическими музыкальными сведениями. Так как письмо было написано очень грамотно и было проникнуто искренностью, то я отвечал ему, что хотя не могу принять его услуги в качестве лакея, но могу содействовать ему в способах приобресть музыкальное образование, если из следующего письма узнаю, что он достаточно способен и достаточно молод, чтоб учение к чему-нибудь, привело. Вчера получил его ответ. Ему двадцать два года, и музыкальные сведения его так же ничтожны, как сильно его желание сделаться музыкантом. Письмо написано так, что внушает к этому юноше большую симпатию. Видно по всему, что он умен и способен. Но что можно сделать с человеком, который в двадцать два года только любит музыку, но кроме подбирания по слуху ничего не умеет? Пришлось написать в ответ мое откровенное мнение, что он опоздал и что года, в которые учение может принести плод, прошли. Очень жаль его. Хотя все эти дни я занимался очень понемножку, но с таким успехом, что у меня уже вполне готова вчерне первая часть фортепианного концерта. Теперь опять предамся праздности. Занимается ли Влад[ислав] Альберт[ович] контрапунктом, как хотел? Надеюсь, что в Неаполе он мне покажет результаты своих трудов. Впрочем, я и забыл, что у него все глаза болели! Из приложенной к Вашему письму записки Соlоnn'a к Пахульскому я вижу, что еще подлежит большому сомнению вопрос, будет ли исполнена там наша симфония. Весьма может случиться, что комитет отвергнет ее. Спасибо Вам, дорогой мой друг, за Ваши заботы. Увенчаются ли или нет они успехом, но благодарность моя будет одинаково бесконечна. Юргенсон сообщает мне, что, как видно из музыкальных газет, Саразате очень часто играет мою скрипичную серенаду и что она нравится. Очень радуюсь этому. Адресую это письмо в Рим, это всего вернее. Если сестра окажется вне всякой опасности, то в среду двадцать четвертого, как раз накануне Вашего выезда из Arcachon, я отправлюсь в Москву, Петербург и оттуда в Италию. Попрошу Вас, дорогой друг, в случае, если Вы найдете нужным что-либо сообщить мне по телеграфу, адресовать в Петербург (Надежд[инcкая] 4, [кв.] 4), где я останусь до пятого во всяком случае. Безгранично любящий Вас П. Чайковский. Мне кажется, что некоторые мои письма не дошли до Вас. Я писал никак не менее двух раз в неделю.
153. Чайковский - Мекк
Каменка, 24 октября [1879 г.] Сейчас получил письмо Ваше с известием, что Вы едете в Париж! Бедный и милый друг мой! Боюсь, что Вы утомите себя всеми этими частыми переездами! Я еду сегодня вечером. У сестры оказалось, как думают теперь, ложная беременноcть. По крайней мере так решил доктор. Она чувствует себя хорошо. Чувствую себя совершенно неспособным продолжать это письмо,-мысли у меня путаются, и перо выпадает из рук. Я нашел вчера у сестры громадные связки моих писем к отцу и матери, писанных когда-то из Петербурга, когда мне было десять и одиннадцать лет и я очутился совершенно одиноким в большом чуждом городе . Трудно передать, какое волнующее впечатление произвело на меня чтение этих писем, перенесших меня почти за тридцать лет, напомнивших мне живо мои детские страдания от тоски по матери, которую я любил какой-то болезненно-страстной любовью... Уж двадцать пять лет прошло со дня ее смерти!.. Результатом этого чтения была совершенно бессонная ночь. Теперь я ощущаю невыразимое утомление... Будьте здоровы, милый, чудный, добрый друг мой. Посылаю это письмецо тоже в Рим. Ваш П. Чайковский. Простите за бессвязность писания. Из Петербурга напишу.
154. Чайковский - Мекк
Милый и дорогой друг! Петербург, 29 октября [1879 г.] 2 часа ночи. Сегодня утром приехал в Петербург, где меня уже второй день ожидала Ваша телеграмма. Я бы солгал, если б сказал, что Аркашон прельщает меня столько же, сколько и Неаполь, однако ж и в Аркашон поеду с величайшим удовольствием и заранее чувствую, что он мне понравится хотя бы оттого, что Вы в нем хорошо себя чувствуете. Но что меня очень беспокоит, так это Ваше здоровье. С величайшим нетерпением буду ожидать письма Вашего, из коего надеюсь узнать, какие обстоятельства могли заставить Вас отказаться от поездки в Италию, которую Вы так любите! Я написал Вам из Каменки в Рим (poste restante) два письма. Нельзя ли, милый друг, написать туда, чтобы их Вам прислали? Путешествие мое было совершенно благополучно. В Москве я провел почти двое суток, сделал огромное множество корректур, виделся со всеми консерваторскими и между прочим был у Н. Г. Рубинштейна, просившего меня прослушать, как он играет мою сонату. Играет он ее превосходно. Как жаль, что Вам не пришлось ее слышать в этом исполнении! Я был просто поражен художественностью и изумительной силой, с которыми он играет эту несколько сухую и сложную вещь. Здесь был встречен милыми братьями и испытал большое удовольствие, увидевшись с ними. Анатолий счастливым образом отделался от политических дел; он опять возвратился к прежним занятиям и очень рад этому. У Модеста не совсем благополучно. Коля в последнее время стал худеть, бледнеть и слабеть. По всей вероятности, Модест поедет с ним за границу. Последнее обстоятельство мне очень приятно. После того, как Вы уедете в Россию, я, вероятно, соединюсь с Модестом и буду жить с ним где-нибудь около Ниццы, вероятно не в Сан-Ремо, а в Бордигере или в Ментоне. Страшно устал. Нужно идти спать! Будьте, ради бога, здоровы-это главное. В том предположении, что поеду в Неаполь, я сговорился с Алешей съехаться седьмого числа в Варшаве, куда он должен был проехать из Каменки. Теперь я телеграфировал ему, чтобы ехал немедленно сюда. Выеду, вероятно, через неделю. Ваш П. Чайковский.
155. Чайковский - Мекк
Петербург. 1 ноября 1879 г. Милый, дорогой друг! Часто, очень часто думаю о Вас, беспокоюсь о Вашем здоровье и нетерпеливо жду разъяснения причин, которые принудили Вас отказаться от поездки в Италию. Дай бог, чтобы Вы были здоровы! А я, как всегда в Петербурге, чувствую себя нехорошо и только и мечтаю, как бы уехать поскорее. Мне очень отрадно видеть отца и братьев, но эти радости не искупают чувства постоянной тоски и тревоги, которое я испытываю вследствие городского образа жизни, вследствие необходимости все куда-то отправляться, с кем-нибудь видеться, куда-то торопиться и не иметь возможности жить самому с собой. Что делать! Нужно немножко потерпеть. Здоровье отца недурно и во всяком случае лучше, чем оно было осенью. Брат Анатолий успокоился с тех пор, как ему удалось устраниться от политических следствий. Модест сокрушается о здоровье Коли, с которым действительно происходит что-то странное: он худеет, бледнеет, часто подвергается то обморокам, то истерикам, ну, словом, нервы у него сильно расстроены. Сегодня его будет осматривать знаменитый детский доктор, и будет решен вопрос относительно леченья. По всей вероятности, Модест поедет с ним за границу. Племянниц своих видел. Тася здорова, учится хорошо, но я немножко сердит на нее. Уезжая в Каменку, сестра поручила наблюдение за Тасей своей приятельнице, г-же Норовой, к которой по праздникам Тася ходила. Сначала все шло очень хорошо, но в один прекрасный день она без всякой причины взбунтовалась, обнаружила неповиновение, капризность, взбалмошность... и в результате вышла серьезная ссора. Вот эта непостижимая неровность характера Таси и заставляет меня часто задумываться! Простите, милый друг, что пишу мало и бессвязно. У меня, здесь, как всегда, голова не на месте. Безгранично любящий Вас П. Чайковский.
156. Мекк - Чайковскому
1879 г. ноября 2. Париж. [Телеграмма] Ecris pas lettre par suite indisposition, garde le lit. Prie telegraphier jour de votre arrivee Paris et hotel ou vous desirez descendre, preparerai tout. Recu vos deux lettres de Rome. Meck [Не пишу письма по болезни, нахожусь в постели. Прошу телеграфировать день Вашего приезда Париж и гостиницу, где желаете остановиться, приготовлю все. Получила оба Ваши письма из Рима. Мекк.].
157. Чайковский - Мекк
Петербург, 3 ноября [1879 г.] Получил вчера вечером Вашу телеграмму, мой милый друг. Отвечал Вам депешей, а теперь пишу, но недоумеваю, куда адресовать, в Аркашон или Париж. До сих пор я писал в Аркашон, но сколько времени Вы останетесь в Париже? Попробую это письмецо адресовать в Париж. Меня крайне беспокоит Ваша болезнь. Как хотелось бы узнать подробности! Если Ваше нездоровье продлится, то не будет ли Юлия Карловна или Пахульский так добры, чтобы в нескольких словах дать мне точные сведения о состоянии Вашего здоровья? Я выезжаю отсюда в четверг восьмого числа и в Берлине останусь сутки или самое большее двое,-следовательно, двенадцатого вечером или тринадцатого утром буду в Париже. Так как Вы хотите, милый друг, велеть нанять мне помещенье, то я решаюсь просить Вас приказать выбрать какую-нибудь гостиницу из небольших и так, чтобы окна выходили на двор, а не на улицу. Мне приходит в голову, что в виду Вашего нездоровья, может быть, было бы лучше, чтобы Вы остались все, это время в Париже. В Аркашоне, вероятно, нет порядочных медиков? Я, с своей стороны, был бы очень рад жить несколько времени в Париже. Вчера Модест с Колей и с его матерью были у здешней знаменитости по части нервных болезней, и он решил, что Коле необходима Италия. Вследствие этого Модест едет на всю зиму в Рим. В декабре и я присоединюсь к ним. Я донельзя счастлив, что буду опять жить с милым братом. Вообще все было бы хорошо, лишь бы только Вы, дорогая моя, были здоровы. Я остановлюсь в Берлине в Нotel St.-Petersbourg, куда и прошу Вас уведомить меня о Вашем здоровье и о моем помещении. Бесконечно благодарю за заботы. Если получу в Берлине известие от Вас, буду очень счастлив.
158. Мекк - Чайковскому
1879 г. Ноября 3. Париж. [Телеграмма] Reste Paris temps ind fini, partirai aussitot sante permet, prie adresser ici. Reserverai pour vous Meurice si cela ne vous contrarie. A Arcachon aurez Villa Monaco. Attends lettre impatiemment. Meck *. * Остаюсь Париже неопределенное время, поеду, когда позволит здоровье, прошу адресовать сюда. Приготовлю для вас Мерис, если вы не против. В Аркашоне у Вас будет Вилла Монако. С нетерпением жду. письма. Мекк. 159. Мекк - Чайковскому
Париж, 3 ноября 1879 г. Милый, бесценный друг! Как давно уже я не писала Вам. Теперь мне немного лучше, и я спешу написать Вам хоть несколько слов, чтобы глубоко благодарить Вас за Ваше участие к моему здоровью и дорогие письма Ваши, которые постоянно служат мне бальзамом как для душевных, так и физических ран. Болезнь моя все есть зубная, но вследствие такого продолжительного страдания мои нервы и голова пришли в ужаснейшее раздражение.... Теперь мне лучше, но я все еще не могу ничего есть, потому что воспаление десен ужаснейшее, но, слава богу, по крайней мере, боли нет. Вчера я получила телеграмму из Москвы, что-партитура нашей симфонии выслана второго числа, и вчера же Влад[ислав] Альб[ертович] ездил к Colonn'y сообщить ему об этом. Тот был так любезен, что хотел сейчас приехать ко мне с визитом, но Пах[ульский] сказал ему, что я больна, так он просил его передать мне много любезностей и сказать, что симфония непременно пойдет, но что едва ли раньше февраля. А я хотела, чтобы она пошла при мне, но он говорит, что у него готовятся теперь несколько пьес с хорами и что их необходимо исполнить скорее, чтоб освободить хоры, но что он будет хлопотать, чтобы наша симфония исполнилась как можно скорее. В позапрошлое воскресенье у Pasdeloup в концерте исполнялся Ваш фортепианный концерт, п[артию] рояля какой-то Breetner, но я не видела рецензии об этом. Письма Ваши я все получаю аккуратно, дорогой друг мой. В Париже я еще не знаю, сколько пробуду, но, вероятно, не меньше недели. Через день ко мне приезжает доктор. До свидания, милый, бесценный, дорогой мой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
160. Чайковский - Мекк
Петербург, 4 ноября 1879 г. Милый друг! Мне очень досадно, что я не догадался адресовать первые два письма мои прямо в Париж. Впрочем, ничего достойного любопытства в них не заключалось. Как всегда, я здесь хандрю, несмотря на присутствие близких и дорогих людей, и желаю поскорей отсюда выбраться. Какая для меня радость, что брат Модест поедет в Италию! Из Аркашона после Вашего отъезда я отправлюсь в Рим и соединюсь там с братом и Колей. Дорогая моя! как мне благодарить Вас за то, что, будучи нездоровы, Вы все-таки заботитесь обо мне и даже о моем помещении в Париже! Я очень рад остановиться в Нotеl Meurice, но меня стесняет то, что там очень дорого, а я боюсь, что Вы и в Париже захотите, чтобы я был Вашим гостем. Есть очень миленькие, менее дорогие и покойные Hotel'и, где я бы отлично мог поместиться. Что касается виллы, в которой Вы хотите поместить меня, когда мы приедем в Аркашон, то она положительно пугает и смущает меня. Целая вилла,- когда я превосходно могу устроиться в трех покойных комнатках какого-нибудь отеля! Простите меня, но я решаюсь просить Вас, если это еще не поздно, отменить соглашение с хозяевами виллы и велеть нанять для меня просто помещение в гостинице. Я боюсь, что устройство моего помещения в вилле будет сложно и затруднительно, а меня будет тяготить мысль, что я причина этих затруднений! Не забывайте, милый друг, что я совсем не избалован и что каких-нибудь трех чистеньких и покойных комнат для меня вполне достаточно. Впрочем, повинуюсь Вашим распоряжениям, какие бы они ни были. Можете себе представить мою радость! Вчера вечером я был в цирке, и так как было много правоведов по случаю субботы, то стал искать среди них глазами Колю и Сашу. Какова же была моя радость, когда они оказались передо мной в ложе у барьера, вместе с Вашим племянником и еще каким-то юношей, должно быть, тоже Фроловским. Мне так давно хотелось хорошенько рассмотреть лица Ваших милых сыновей, а тут на счастье пришлось сидеть так, что я совершенно свободно мог предаваться этому удовольствию, так как оба они меня не узнавали. Не могу Вам выразить словами, какое отрадное ощущение я испытал, видя перед собой два столь близких Вам существа. Оба они, каждый в своем роде, очень симпатичны. Коля очень живо интересовался зрелищем и часто говорил с соседями, Саша молчал и как будто мало обращал внимания на происходившее. Я заметил у Коли привычку слегка подергивать мускулами лица, совершенно так это делает мой брат Анатолий. Вам покажется это странным, но мне показались симпатичными даже эти нервные движения. Рядом с ним в ложе сидел Ваш старший сын с женой и еще с кем-то. Он почему-то не так близок моему сердцу, как его младшие братья, и все мое вниманье было поглощено последними. Ошибаюсь я или нет? Мне кажется, что Коля и Саша ближе и дороже Вашему сердцу, чем Влад[имир] Карлович? Простите за это нескромное и, быть может, неуместное вмешательство в тайники материнского сердца. Как бы то ни было, но, находясь так близко от Ваших сыновей, мне казалось, как будто и Вы были недалеко от меня, и я не в состоянии изъяснить Вам, как это было мне приятно. Как меня смущает Ваше нездоровье! Милый друг, не потрудитесь ли Вы телеграфировать мне в Берлин (Hotel St.-Petersbourg) o том, каково к тому времени будет Ваше здоровье, скоро ли едете в Аркашон, а также о том, где Вам угодно будет велеть приготовить мое парижское помещение. Хотя меня до крайности трогает Ваша бесконечная доброта и заботливость, но я просил бы Вас много об моих удобствах не думать и не затрудняться выбором. До свиданья, милый и дорогой друг! Ради бога, будьте здоровы,-это самое главное условие для счастья многих людей. Безгранично благодарный и любящий Вас П. Чайковский.
161. Мекк - Чайковскому
Париж, 8 ноября 1879 г. 1879 г. ноября 8-11. Париж. 3 часа дня. Дорогой, несравненный друг мой! Сейчас получила Ваше письмо от 4 ноября и первым движением моим было отвечать Вам на него в Берлин, но боюсь, что письмо мое разойдется с Вами. Поэтому оставляю его до приезда Вашего в Париж. Как невыразимо приятно мне было читать о Вашей встрече с моими мальчиками, как благодарна я Вам за то, что они понравились Вам. Вы спрашиваете меня, дорогой друг мой, насчет моей привязанности к трем сыновьям и извиняетесь за этот вопрос. Да мне же несказанно приятно увидеть, что Вас интересуют мои семейные отношения, и я скажу Вам всегда все, все, потому что убеждена, что это не пойдет никуда дальше Вас, а Вам мне приятно говорить обо всем, что близко мне. И теперь скажу Вам, милый друг мой, что мой Володя не меньше дорог мне, чем Коля и Саша, даже, быть может, больше, потому что кроме того, что я люблю его, но я и жалею его постоянно; он так молод, а у него так много врагов и ни одного друга. А люблю я его очень, очень. У него такое славное любящее сердце. Общество и люди употребляли и употребляют и теперь все средства, чтобы портить его, но сердца не могут в нем уничтожить никак.... Это такая всепрощающая душа, что его невозможно не любить. Он трудится, работает как вол, и кроме меня и своей сестры Юли ни от кого оценки на получает. Мне бы очень хотелось. Чтобы Вы имели к нему доброе чувство, милый друг мой. Из взрослых моих детей самые добрые и заботливые ко мне есть Володя и Юля. Что касается Вашего помещения в Arcachon, милый друг мой, то Вы очень ошибаетесь, думая, что виллы там роскошны, наоборот, они совсем простенькие... Для Вашего хозяйства все готово, но только нам надо быть там немножко раньше Вас для того, чтобы мне и Юле пустить все в ход, каждой из нас по своей части. 10 ноября. Чем ближе приходит день Вашего приезда, дорогой мой Петр Ильич, тем нетерпеливее я его жду. Мне кажется, что тогда я сделаюсь окончательно здорова и весела и покойна, а теперь пока мое положение очень печально. Есть все еще не могу, на воздух не выхожу, нервы расстроены до высшей степени и поправлять их ничем нельзя, сидя в четырех стенах; слава богу, что хотя боли нет. Ну, да вот Вы приедете, мой бесценный, тогда все пойдет хорошо, как на Viale dei Colli.... Меня чрезвычайно радует, что Вы все-таки будете зимой жить в Италии, да еще и с братом. Быть может. Вы хотели бы, милый друг мой, теперь же соединиться с ним, а только для меня делаете жертву, приезжая в Arcachon, то, ради бога, дорогой мой, не делайте этого. Как ли ни дорога мне Ваша заботливость обо мне, но, с другой стороны, меня также заботит Ваше здоровье и хорошее расположение духа, и я не хотела бы, чтобы Вы в ущерб себе делали мне удовольствие. Я ужасно боюсь, чтобы в это время в Arcachon не сделалась зима; здесь вчера выпал снег, но сегодня, конечно, стаял. Прилагаю здесь вырезку из “Gazette Musicale” о Вашем концерте, милый друг мой. В Варшаве его, т. е. Ваш концерт, будет исполнять также Schlotzer, профессор Варшавской консерватории. Варшавские газеты говорят об Вас также о большим почтением. Что Ваш Второй концерт, милый друг мой? Угадаю ли я, если скажу, что он будет посвящен Н. Г. Рубинштейну? Мне кажется, что это было бы вполне правильно; он умеет ценить Вашу музыку и восхищается ею искренно. Я прочла в “Моск[овских] вед[омостях]” объявление от Юргенсона, что скоро выйдет в печати наша сюита;с нетерпением жду ее. А кто перекладывал ее в четыре руки?... Воскресенье. 11 ноября. Вчера получила письмо от Коли, из которого вижу, что дама, бывшая с Володею в ложе в цирке, когда Вы их видели в Петербурге, дорогой друг мой, не была его жена, а сестра жены. Лиза, Володина жена, совсем молоденькая, ей теперь восемнадцать лет....
162. Мекк - Чайковскому
Париж, 13 ноября 1879 г. Наконец пришел день, в который я могу Вас ждать, мой дорогой, бесподобный друг. Третьего дня я получила Вашу телеграмму, и мне стало грустно, что Вы не приедете в понедельник, как я надеялась, а во вторник, но теперь это все назади. Я надеюсь, что Алеша к Вам присоединился в свое время. Получили ли Вы мое письмо в Берлине? Мне хочется уехать в Arcachon завтра или послезавтра, если только я опять не заболею, потому что сегодня и десны болят, и голова. Если Вам скучно, друг мой, что Пах[ульский] приедет к Вам навстречу, то прошу на это Вашего снисхождения. Я спросила его, что он, быть может, не поедет на станцию встречать Вас,-он отвечал мне: “Боже мой, если бы я был на два часа от смерти, и тогда бы поехал на встречу Петру Ильичу!” После этого ответа мне уже было жаль отнимать у него такое удовольствие. До свидания, мой бесценный.
163. Чайковский - Мекк
Париж, Вторник. 1879 г. ноября 18. Париж. 12 часов ночи. Очень приятный вечер! Встреча Пахульского доставила мне величайшее удовольствие. Мне приятно было видеть его и ради него, и ради Viale dei Colli, и Симаков, которые он мне напоминает, и, наконец, главное, ради сообщенных им известий об относительном благосостоянии Вашего здоровья. По уходе его я прочел Ваше дорогое письмо, из коего усматриваю, что Вы далеко еще не совсем поправились. Это значительно портит мне полноту удовольствия, ощущаемого вследствие пребывания в милом Париже, в нескольких шагах от Вас, милый и бесконечно дорогой друг! Во всяком случае, из всего, что мне рассказал Влад[ислав] Альберт[ович], я вывожу заключение, что Вы, по крайней мере, на пути к выздоровлению. Милый друг! Хорошо ли Вы делаете, что возвращаетесь в Аркашон? Не забудьте, что теперь ноябрь, что, вероятно, начнутся туманы и дожди, что Аркашон все-таки не Италия, где солнце и в ноябре бывает приветно и ласково, что Вы дорогой можете простудиться, что там все-таки нет под рукой таких медицинских средств, как здесь, и что, наконец, при том раздраженном состоянии нервов, в коем Вы находитесь, Вам лучше всего как можно дольше сидеть на одном месте! Ради бога, не думайте, что все это я говорю руководимый недоверием к прелестям Аркашона и нежеланием расставаться с Парижем. Во-первых, из Ваших слов я вижу, что Аркашон должен быть в моем вкусе; во-вторых, мне хорошо везде, где покойно и тихо, а, в-третьих, я рад быть где бы то ни было, если чувствую себя под Вашим теплым крылышком. Нет! я говорю все это единственно ввиду требований Вашего здоровья. Вы велите мне откровенно сказать насчет того, не стремится ли мое сердце в Рим, к брату. Буду Вам отвечать откровенно. Модесту очень трудно одному с Колей, так как он ни на единую минуту не может его оставить одного и, следовательно, связан по рукам и ногам, пока меня и Алеши не будет около него, и я с радостью готов помогать Модесту беречь мальчика, которого люблю горячо. Но я предварил его, что раньше 15 декабря в Риме не буду, и с совершенно покойною совестью могу позволить себе до Вашего отъезда в Россию наслаждение жить вблизи Вас. Теперь позвольте мне в свою очередь просить Вас нисколько не стесняться Вашим обещанием побаловать меня в Аркашоне, и если Вы встретите хоть малейшее затруднение в приискании для меня .помещения в Аркашоне, то, ради бога, милый друг, напишите мне без всяких церемоний, что места для меня не нашлось. Я буду здесь ожидать Ваших распоряжений из Аркашона и, как бы Вы ни решили, подчинюсь им. Вы не сомневаетесь, конечно, что для меня будет величайшим удовольствием жить в милом месте, поблизости от Вас, но, если бы это оказалось затруднительным, я помирюсь с невозможностью. Хорошо ли Вы делаете, милый друг, оставаясь при решении ехать в декабре в Россию? Не лучше ли для Вашего здоровья остаться на зиму на юге? Какое было бы счастие, если б приблизительно после рождества Вы бы могли понемножку добраться до Рима и там провести месяца три! Ведь не невозможно было бы на праздники, по примеру прошлого года, выписать Колю и Сашу хоть бы в Париж, а уж потом переселиться в Италию? Если б это случилось? Как это было бы хорошо! То, что Вы пишете о Влад[имире] Карл[овиче], доставило-мне величайшее удовольствие. До сих пор я не имел об нем никакого понятия, и так как Вы никогда ничего мне об нем не говорили, то я и вообразил, что он как бы отрезанный ломоть от семьи Вашей и что он менее близок Вашему сердцу, чем Коля и Саша! Как симпатичен он мне сделался с сегодняшнего дня, и как крепко я полюбил его! Радуюсь, что случай привел к разъяснению для меня его характера и настоящих отношений к Вам! Не приберу слов, чтобы как следует поблагодарить Вас за устройство дела касательно исполнения нашей симфонии. Я радуюсь, что Colonne ее сыграет, хотя нисколько не заблуждаюсь насчет степени успеха. Успеха, наверное, на первый раз не будет, но это ничего ровно не значит: пусть бранят, но пусть слушают. Это во всяком случае большой шаг вперед в деле ознакомления иностранных публик с моей музыкой. Вы не поверите, милый друг, как мне приятно очутиться в тех самых комнатках, где я так счастливо провел месяц в прошлом году. Точно будто и не выезжал отсюда! В Берлине я порядком проскучал. Какой в сравнении с Парижем жалкий город! И на мое несчастье не случилось ни интересного концерта, ни интересной оперы. Здесь в воскресенье у Паделу пойдет “La prise de Troie” Берлиоза. Мне очень хочется ее услышать. Завтра днем буду еще раз писать Вам и отвечу на Ваша вопросы. А Вас прошу, милый друг, не утруждать себя писанием ко мне в случае, если Вы не абсолютно будете здоровы. Спасибо Вам за все! Безгранично любящий Вас П. Чайковский. Я с большим удовольствием гулял сейчас по бульварам.
164. Мекк - Чайковскому
Париж, 14 ноября 1879 г. С каким восторгом я проснулась сегодня утром при мысли, что Вы так-близко от меня, мой дорогой, боготворимый друг. У меня болят десны, я дурно провела ночь, но все это не пугает меня, мне кажется, что при Вас не случится ничего дурного, а еще вчера утром эта боль пеня совсем обескураживала, делала tout a fait abattue [совершенно разбитой]. Насчет переезда в Arcachon, напротив, мой милый, заботливый друг, мне гораздо полезнее переехать на юг.... Я нисколько не сомневаюсь найти помещение для Вас, мой дорогой друг, в Arcachon. Там масса дач, я хочу только сама выбрать; хотя там уже одна готовится, но решение остается до моего приезда. Я собираюсь выехать завтра, если мое здоровье позволит, и оттуда буду телеграфировать Вам, милый друг, когда все будет готово. Пожалуйста, мой дорогой, не заставляйте себя слишком часто писать мне, пишите раз в неделю, и я Вам буду бесконечно благодарна. До свидания, мой бесценный Петр Ильич. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.
165. Чайковский - Мекк
1879 г. ноября 14-15. Париж. Париж, 14 ноября. Отвечаю на вопросы, заключавшиеся в письме Вашем. Концерт мой остановился на той точке, на которой я оставил его в Каменке. Надеюсь в Arcachon позаняться им. Вы угадали, мой друг! Я хочу посвятить его Н. Г. Рубинштейну, за то, что он так великолепно играл мой Первый концерт и сонату, исполнение коей я слышал в Москве и остался в совершенном восторге. Сюита наша печатается. Переложение на четыре руки сделал я сам еще весной. Вот краткая история, случившаяся с Тасей. Уезжая из Петербурга, сестра поручила ее, до возвращения с дачи моей мачихи и кузины (которых тогда еще не было в Петербурге), своему другу, г-же Ноpовой, находящейся со всем семейством сестры в самых близких отношениях, так как все мои племянницы и племянники росли на глазах у нее в Женеве, где оба семейства долго жили вместе. Пока я был в Петербурге, Т а с я была очень довольна бывать у Норовых и обнаруживала самую сильную привязанность к другу своей матери. Но на другой же день после моего отъезда произошла ссора из-за того, что Тася не послушалась и во время дождя не хотела взять зонтика. М-mе Норова сделала ей замечание, Тася обиделась, сделала сцену и тотчас же воспылала к М-те Норовой лютой ненавистью; написала матери, что та ее обижает, наговорила много неправды и самым решительным образом отказалась бывать у Норовой. В свою очередь и эта огорчилась не на шутку. В Каменку полетели со всех сторон письма. Сестра поручила брату Анатолию разрешить дело и по возможности примирить враждующих. Последнее до приезда сестры (который состоится в декабре) окозалось невозможно. Теперь Тася покамест на попечении у моей кузины. Когда я ее там теперь видел и стал укорять в непостоянстве и маленьком вероломстве по отношению к Норовой, тo она расплакалась и обнаружила такую закоренелую ненависть к той самой женщине, которую еще в сентябре она горячо любила, что я был поражен. Это очень, очень странный ребенок, л. котором несомненно хорошие качества сердца с проявлениями злобы и крайней капризности так перемешаны, что становишься иногда в тупик. К разлуке с домом она привыкла. Ее очень балуют в Петербурге многочисленные дяди и тетки, по праздникам веселят; к тому же, она имеет в виду на днях свидание с сестрой Таней, а в декабре с матерью. Учится очень хорошо, своим положением в школе довольна. Письмо Ваше в Берлине я получил. Как мне досадно, что боль Ваша все еще не оставляет Вас. Когда же это, наконец, совсем кончится? Так как из всего, что Вы говорите об Аркашоне, видно, что Вам хорошо там, то теперь мне остается только желать, чтобы как возможно скорей совершился переезд Ваш, а за сим буду ожидать извещения, когда и мне туда отправиться. Допишу это письмо завтра утром. Сколько хлопот Вам стоит, милый друг, поместить .меня в Аркашоне! Меня это немножко терзает. 15 ноября. Как холодно! Воображаю, как это дурно на Вас действует, и страдаю за Вас. Милый друг! Алексей просил меня выразить Вам его живейшую благодарность за прелестный подарок, который Вы ему сделали. Нужно было видеть его счастье вчера, и до какой степени он был тронут и безмерно польщен Вашим вниманием к его скромной личности. Радость его была так велика, что сообщилась и мне. Я провел вчерашний день настоящим фланером. Целый день бегал по Парижу и вечером был в театре. Видел в P a lais Rоуаl очень забавную пьесу: “Le mari de la debutante”. На воскресенье объявлен очень интересный концерт у Pas delоup. Идет никогда и нигде не игранная опера Берлиоза “La prisе dе Тrоie”. Я хорошо ее знаю по фортепианному переложению и очень люблю ее. Бедный Берлиоз! Он не дожил до исполнения этой оперы! Если я получу от Вас депешу до воскресенья, то выеду в воскресенье после концерта, вечером. Желаю Вам счастливого пути, милый друг! Писать, если Вы позволите, я Вам буду раза два в неделю, не дожидаясь ответов и прося Вас ими вовсе не стесняться. По-моему, пока Вы совсем не поправитесь, Вам не следует писать ничего. Безгранично любящий Вас П. Чайковский. 2 1/4 часа. Только что пришел домой и уже не застал Влад[ислава] Альбертовича. То, что он сказал Алеше, не согласно с тем, что говорится в Вашем письме. Любопытство обуяло мою душу до такой степени, что я убедительно прошу Влад[ислава] Альб[ертовича] зайти ко мне завтра утром на минуточку. Если я не ошибаюсь, Вы решились остаться. здесь. Если это так, то я очень рад и за Вас и за себя отчасти. В такой холод совершать ночной переезд Вам решительно неудобно. Несказанно Вам благодарен, милый друг мой, за присланный счет. Если Вы здесь остаетесь, а следовательно, и я, то долее воскресенья в Hotel Meurice я жить не буду и найду себе поблизости другое помещение. Причины я объясню Пахульcкому при свидании завтра. Ваш П. Чайковский.
166. Мекк - Чайковскому
Париж, 15 ноября [1879 г.] Четверг. Дорогой мой! Сегодня я еду в Arcachon.... Я хочу ехать как можно медленнее, чтобы больше отдыхать и не слишком быстро перейти от юга к северу. У меня есть проект отсюда поехать в Браилов и там провести рождественские праздники.... В Москве вследствие пожара я получила от страхового общества сорок тысяч рублей, а потеряла тысяч сто, но я довольна, что и столько получила.... Отделка комнат в доме будет возобновлена точь-в-точь так, как было до пожара. Работа идет деятельно, но будет готова не раньше святой недели. Это для меня очень печально, что не к моему возвращению. Здесь я купила хорошенькие акварели. До свидания, милый, дорогой друг. Будьте здоровы и не забывайте безгранично любящую Вас Н. ф.-Мекк. Р. S. A десны так все болят. 167. Мекк - Чайковскому
Париж, 16 ноября 1879 г. Бесценный друг! Пахульский объяснит Вам, почему я решила остаться здесь. Не скажу, чтобы я радовалась этой перемене, но во всяком случае я очень довольна тем, что не надо делать двух ночных переездов по железной дороге в такой холод. В нынешнем году мне очень не везет в моем путешествии.... Я очень рада, если доставила удовольствие Вашему Алеше моим гостинцем, тем более, что это доказывает, что он умеет ценить хорошую работу. Эти кошельки мне ужасно нравятся в парижских произведениях, я купила для себя и для Юли золотые такие же, а вот серебряный приберегла для Вашего Алеши, которого я очень люблю. Я очень рада за Вас, что Вы соединитесь с Модестом Ильичом, но от чего они выбрали Рим? Для жизни ведь это очень нездоровое место в Италии, уж лучше бы в Неаполь. До свидания, мой дорогой. Не соберетесь ли на днях в Comedie Francaise, нельзя ли Вам прислать билет тогда, когда и мы поедем?
168. Чайковский - Мекк
1879 г. ноября 16. Париж. Милый друг! Я очень радуюсь Вашему решению остаться в Париже. Это самое благоразумное, что Вы могли сделать в виду Вашего нездоровья. Что касается меня, то мне приятно пожить немножко здесь, хотя, конечно, Париж-не Симаки, нет Viale dei Coil i, не Неаполь! Буду надеяться, что когда-нибудь повторится то счастье, которым я наслаждался в прошлом году в это самое время на незабвенной, несравненной Viale dei Colli. В Comedie Francaise я, конечно, рад буду отправиться, когда это Вам будет угодно. За чудесный инструмент Эрара благодарю Вас от всей души! Будьте здоровы и дай бог, чтоб эти последние парижские дни прошли благоприятно для Вашего здоровья. Ваш П. Чайковский. Я решаюсь остаться в Meurice.
169. Мекк - Чайковскому
1879 г. ноября 18. Париж. Милый друг! У нас есть билет на сегодня в Comedie Francaise, но судьба безжалостно преследует меня. Вчера я немножко выезжала и простудилась comme d'habitude [как обычно] и теперь нахожусь в полнейшей нерешительности, поехать ли Мне в Francaise или нет. Очень может быть, что и побоюсь. ехать. Для Вас билет прилагаю здесь, боюсь только, будет ли Вам удобно это место.... Вчера я играла в четыре руки Ваши танцы из “Воеводы”. Что за прелестная вещь! Знаете ли Вы, милый друг, вероятно, недавно написанный Paraphrase на очень простенькую тему двадцатью четырьмя вариациями Римсквм-Корсаковым, Бородиным и Кюи, за которые вариации Лист написал им похвальное письмо?. Да впрочем я прилагаю Вам здесь номер “Signale”, в котором Вы об этом найдете . До свидания, дорогой мой, у нас подан обед. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
170. Чайковский - Мекк
Париж, 18 ноября 1879 г. Как досадно, что Влад[ислав] Альберт[ович] не застал меня вчера. Я бы с радостью воспользовался билетом в Comedie Francaise. Вариации Римского-Корсакова и С мне известны. Произведение это, конечно, в своем роде оригинально и обнаруживает в авторах замечательные способности к гармонизации, но мне оно несимпатично. Как шутка, это слишком тяжело, объемисто и непереваримо вследствие назойливости бесконечного повторения темы. Как художественное произведение, это нуль. Неудивительно, что несколько талантливых людей ради своего удовольствия задались задачей изобрести всевозможные вариации к кабачно-пошлой фразе, но удивительно то, что эти дилетантские безделки печатаются и предаются гласности. Только дилетанты могут думать, что каждый пикантно придуманный аккордик достоин публичности. Что касается Листа, то этот старый иезуит на всякую присылаемую к августейшему его просмотру вещь отвечает преувеличенно восторженными комплиментами. Человек он в душе добрый и один из немногих выдающихся художников, в душе которых никогда не было мелкой зависти, склонности мешать успехам ближнего (Вагнер и отчасти А. Рубинштейн обязаны ему своими успехами; Берлиозу он тоже оказал много услуг), но зато он слишком иезуит, чтобы быть правдивым и искренним. Возвращаясь к вариациям, скажу, что, во всяком случае, это пикантный музыкальный курьез, обнаруживающий в авторах большие таланты, к сожалению, односторонние, т. е. направленные исключительно к гармонии. Если вещь эта будет в Ваших руках, то обратите особенное внимание на “Requiem” Бородина. Это замечательно удачный фокус. Вл[адислав] Альб[ертович] сообщил мне содержание письма Colonn'a. Как я радуюсь! Благодарю Вас, милый друг, за это новое изъявление Вашей симпатии к моей музыке. Услуга, которую Вы оказали распространению моей музыки вне России, громадна. Я заранее знаю, что симфонию нашу будут много бранить. Но она возбудит интерес, а теперь только это и нужно. Спасибо Вам, дорогая моя! Надеюсь, что Ваше нездоровье окончательно пройдет теперь и что последние парижские впечатления будут Вам приятны. Я начал вчера заниматься своим концертом, но пока еще без особенного увлечения. Ваш П. Чайковский. Алексей ушел в церковь, и письмо это я посылаю с комиссионером.
171. Мекк - Чайковскому
1879 г. ноября 19. Париж. Париж. Бесценный друг мой! Влад[ислав] Альбор[тович] мне говорил, что Вы предполагаете писать Colonn'y, то не найдете ли Вы возможным сказать ему в этом письме, что Четвертая симфония посвящена мне, хотя мое имя не выставлено на ней, но ято потому, что я не люблю, чтобы мое имя фигурировало печатно и официально, и что мы с Вами большие друзья. Я думаю, что если об этом узнает Colonne, то d Москву от нею не дойдет, я же желала бы этого для того, чтобы разъяснить ему, почему я такое особенное значение придаю Четвертой симфонии, хотя я столько же буду хлопотать на будущее время и о всех других Ваших творениях,-так, чтобы он понял, почему это, и уже совсем выкинул бы из головы всякую мысль о том, что тут принимает участие издатель. Но если, милый друг. Вы найдете почему-либо неудобным помянуть о нашей дружбе, то не делайте этого, ради бога, потому что он, вероятно, и теперь уже не думает ни о каких издателях. Я вчера целый день пролежала в кровати. Сегодня мне немного лучше. Я послала сейчас письмо Colonn'y с благодарностью за извещение о решении комитета. Посылаю Вам газету. Я опять должна сидеть [дома]. До свидания, дорогой мой. Всем сердцем Ваша И. ф.-Мекк.
172. Чайковский - Мекк
1879 г. ноября 19. Париж. Непременно исполню так, как Вы хотите, и очень рад, что Вы позволите мне сказать Colonn'y то, что и мне хотелось ему сказать. Опять Вы нездоровы! Это ужасно. Ваш П. Чайковский.
173. Мекк - Чайковскому
Париж, 20 ноября 1879 г. Вторник. Дорогой друг мой. Посылаю Вам книги, которые забыла послать вчера. Должно быть, это очень интересные записки г-жи Пассек; я их еще-не читала, но мне говорила Юля и советовала послать их Вам. Мое здоровье лучше, но я боюсь выезжать, тем более что мне очень бы хотелось попасть в воскресенье в Chatelet; будут играть “La Troyenne” Берлиоза, и мне также очень хочется ее слышать. Как Вы проводите время в Париже, милый друг мой? Хорошо ли Вам, весело ли? Здоровы ли Вы, до какого времени предполагаете остаться здесь?... Вы мне ничего не писали, по чьей инициативе Вы выбрали Рим для зимнего пребывания, Петр Ильич. А меня это очень беспокоит из-за Вашего здоровья. Чем больше я хвораю сама, тем больше боюсь, чтобы не захворали близкие и дорогие мне люди, а против Рима я имею основательное недоброжелательство. Очень Вам благодарна,милый друг мой, за объяснение мне насчет вариаций Римского-Корсакова и К°. На днях я получила из Москвы Вашу “Снегурочку” в четыре руки и сонату, но по случаю болезни не играла еще, а только так читала и удивлялась, милый друг, что Вы назвали Вашу сонату сухою. Насколько мое музыкальное чутье может определять, то мне кажется, что она очень интересна и красива: Andante как хорошо смотрит, последняя часть как затрагивает. Пожалуйста, дорогой мой, напишите мне Ваше мнение о работе моего приемыша Пахульского. Мне интересно знать, подвигается ли он вперед. До свидания, бесценный мой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Прилагаю здесь бюджетную сумму по сроку 1 декабря. Как я боюсь, что у нас скоро будет война с Пруссиею.
174. Чайковский - Мекк
Париж, 1879 г. ноября 19-20. Париж. 19 ноября/1 декабря. Был вчера в концерте Паделу. Играли два действия из “La prise de Troie” Берлиоза. Восторг публики был неописанный, каждому номеру аплодировали с бешенством. Удивительные эти французы! У них теперь что ни играй с именем Берлиоза на афише, и все будет приниматься с одинаковым восторгом. Между тем, по правде сказать, “La prise de Troie”-вещь очень слабая, скучная, и в ней более, чем где-либо, проявились все важнейшие недостатки Берлиоза, т. е. некрасивость и бедность мелодии, натянутость гармонизации и несоответствие сильной и богатой фантазии с недостаточностью изобретения. У него были великолепные намерения и высокое настроение, но не хватило силы исполнить задуманное. Исполнение было посредственное и, скорее, даже плохое, но это нисколько не мешало публике бесноваться от восторга. Кроме Берлиоза играли еще хорошенькую увертюру Massenet “Phedre”. Вечером писал письма к родным. Меня немножко удивляет молчание брата Анатолия. Вероятно, в Аркашоне есть его письмо, и я надеюсь, что оно еще дойдет. Как жаль, что Вы не можете сегодня ехать в Comedie Francaise! Дают “Le gendre de M. Poirier”-великолепная комедия, великолепно исполненная. 20. Вторник, утром. Получил сейчас Ваше письмо со вложением бюджетной суммы, за которую много, много благодарю Вас. Знаете, дорогой друг, что Вы обладаете какой-то сверхъестественной способностью инстинктивно предугадывать мои нужды и желания. Не далее, как вчера, я думал о “Воспоминаниях” Пассек и о том, что приятно было бы иметь в руках эту книгу, и Вы сегодня посылаете мне ее! Мои денежные запасы теперь истощились почти совсем, и сегодня я хотел Вас просить о присылке бюджетной суммы,-а Вы предупреждаете меня! Мало того, что я обязан Вам всеми благами, которые делают мою жизнь счастливою, но еще Вы предупреждаете и разрешаете все мелочные затруднения мои! Очень часто меня терзает мысль, что я не умею достаточно выразить Вам всю мою благодарность, боюсь привыкнуть и перестать как следует ценить всю неизмеримость благ, которыми, благодаря Вам, пользуюсь! Но ведь если бы я стал поверять бумаге все чувства, котерые Вы возбуждаете во мне, то я бы должен был ежечасно и ежеминутно утомлять Вас своими излияниями, ибо нет минуты дня, когда бы, сознавая себя свободным, а следовательно, и счастливым, я бы мысленно не благословлял Вас. Вы спрашиваете, отчего я выбрал Рим. Выбрал не я, а Модест. Доктор Мержеевский (петербургская знаменитость) не назначил для Коли специального местопребывания и только сказал, что ему нужны солнце и воздух, и когда Модест (просил о Риме, то Мержеевский сказал: “Все pавно”. И Модест, которого давно влечет этот город богатствами живописи, которую он смертельно любит, избрал Рим. Третьего дня, после Вашего указания на нездоровость римского климата, я написал Модесту на poste restante о том, что ради здоровья его воспитанника нам нужно поселиться где-нибудь на Riviera Ponente. Теперь буду ждать его ответа. Он должен был вчера вечером быть в Риме, и, следовательно, дня через два я могу ожидать ответа. Я сделаю все возможное, чтобы уговорить Модеста ехать в другое место. Тотчас по разрешении вопроса о нашем местопребывании, что должно случиться приблизительно к тому времени, когда Вы отсюда уедете, соберусь и я в то место, которое мы с Модестом изберем. Я живу здесь фланером и сибаритом, т. е. занимаюсь пока очень мало и целый день брожу по улицам, засматриваюсь на магазины, захожу то в Louvre, то в Palais de Justice (я очень люблю бывать на заседаниях Tribunal correctionnel, где ежедневно можно видеть водевильные сцены самого забавного свойства), то в какой-нибудь театр и т п. Жизнь эта до поры до времени очень приятна, но, разумеется, долго так жить я бы не мог. Мне уж теперь начинает хотеться очутиться где-нибудь в уютном и тихом уголке и, если б это от меня зависело, я бы с наслаждением дней через десять отправился бы в мой милый Clarens или, что еще лучше, устроился бы на Viale dei Colli y того же Bonciani, где так несказанно хорошо мне было в прошлом году. Вообще из итальянских городов всего охотнее я бы избрал Флоpенцию, и, если б она подходила бы под требования Колиного здоровья, я бы уговорил Модеста там поселиться. Вы в воскресенье собираетесь в Chatelet, a я в начале настоящего письма неодобрительно отзываюсь об опере Берлиоза и охлаждаю Ваше любопытство. Это вышло немножко не кстати, но все-таки, милый друг, я бы очень советовал Вам, если здоровье позволит, быть в Chatelet. У такого композитора, как Берлиоз (болезненного и несовершенного музыканта, но гениального поэта), всегда найдутся и хорошие минуты. Меня же лично будет интересовать сравнительное достоинство исполнения Pasdeloup и Colonn'a, да, кроме того, хочется проверить свои первые впечатления. Я непременно буду. Соната моя, может быть, небезынтересна, но это во всяком случае одно из мало любимых мною детищ моих. Как жаль, что Вам не пришлось слышать ее в исполнении Рубинштейна! Сонату Влад[ислава] Альб[ертовича] я прочел с интересом и удовольствием. Она-шаг вперед в его совершенствовании. Подробнее я поговорю о ней с Вами в другом письме. Покамест скажу только, что общее впечатление очень приятно. Позвольте рекомендовать Вам и Юлье Карловне очень интересное чтение: “Memoires de M-mе de Remuzat”, печатавшиеся в “Revue des deux Mondes”, а теперь вышедшие отдельной книгой. Я счастлив, что Вам лучше. Ради бога, будьте здоровы, друг мой! До свиданья! Безгранично любящий Вас П. Чайковский. Потрудитесь прислать мне с Влад[иславом] Альб[ертовичем] нашу симфонию на один день.
175. Мекк - Чайковскому
Париж, 21 ноября 1879. Милый, дорогой мой! Как невыразимо приятны и дороги мне выражения, заключающиеся во вчерашнем письме Вашем. Если я умею кстати прислать Вам книгу, то Вы себе и представить не можете, до какой степени кстати бывает всегда Ваше доброе слово ко мне, каким врачующим средством оно является для меня.... Мое здоровье сегодня недурно, только я жмусь от холода ужасно. У меня в комнате десять градусов,-это немножко мало. Вчера я получила письмо от Colonn'a в ответ на мое, в котором я его благодарила за уведомление о решении комитета, выражала сожаление, что я не могу присутствовать при исполнении симфонии, просила его уведомить меня телеграммою в Москву, как примет публика симфонию, и выражала уверенность, что она будет исполнена вполне хорошо (que l'execution sera parfaite), и вот выписываю Вам его точные слова в ответ на эту уверенность: “Soyez assuree, que j'apporterai a l'execution de notre symphonie tous les soins qu'elle merite et que je serais doublement hereux de pouvoir etre agr'able a la fois a vous, Madame, qui encouragez si noblement les arts et au Maitre qui porte si haut le drapeau musical de la Russie” [“Будьте уверены, что я приложу к исполнению нашей симфонии все старания, которые она заслуживает, и что я буду вдвойне счастлив угодить сразу и вам, милостивая государыня,-кто так бескорыстно поощряет исскуство,-и композитору, который так высоко держит в России музыкальное знамя”.]. Не правда ли, что это очень мило? Вообще его письмо написано весьма мило и изобличает в нем очень порядочного человека. Я очень рада, что V такого человека в руках находится наша симфония. А Вы заметили, друг мой, что он также говорит “notre symphonie”? [“наша симфония”] Как мне досадно, боже мой, как досадно, что я не могу быть при ее исполнении. Один раз только услышать такую вещь и больше, вероятно, никогда, а теперь, когда я ее хорошо изучила, мне еще интереснее слышать на оркестре. Бедный я человек, никогда не могу делать того, что бы хотелось... Дорогой мой, Вы мне ничего не написали, будет ли у нас война с Пруссиею, а меня это очень беспокоит. Как я боюсь предстоящего мне переезда в Россию. Я уже столько времени не бываю на воздухе и вдруг сделать такой огромный переезд. До свидания, мой милый, бесценный друг. Горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
176. Чайковский - Мекк
Париж, 21 ноября/3 декабря 1879 г. Сегодня Алеша по случаю праздника был у обедни и, воз-вратясь, сообщил мне, что там был вел. кн. Николай Николаевич в мундире и весь состав посольства в полной форме. Я не знал, чем это объяснить, пока за завтраком в ресторане мне не попалась газета “Gaulоis”, в коей я прочел известие о том, что в Москве было покушение на жизнь государя. В газете “Globe” я даже прочел подробности, а именно, что будто бы под рельсы была подложена адская машина, которая в момент подхода поезда лопнула, но государь остался невредим. Сейчас я купил газету “Temps”, в коей Вы прочтете еще новые подробности, если только все это Вам уже не известно. Я не думаю, милый друг, чтобы нам угрожала в близком будущем война с Пруссией. Война эта неминуема, но, пока живы оба императора, она невозможна. До войны ли теперь, когда такие ужасы творятся у нас, в сердце России? Газета “Temps” справедливо замечает, что обращение государя к родителям, которое он сделал в своей речи, не есть средство искоренить зло, подтачивающее силы России. Мне кажется, что государь поступил бы хорошо, если б собрал выборных со всей России и вместе с представителями своего народа обсудил меры к пресечению этих ужасных проявлений самого бессмысленного революционерства. До тех пор, пока нас всех, т. е. русских граждан, не призовут к участию в управлении, нечего надеяться на лучшую будущность. Я подверг сонату Вл[адислава] Альб[ертовича] очень обстоятельной критике. Она задумана талантливо, в ней мысли серьезнее, чем в прежних работах, но ему нужно много работать, чтобы освоиться с формой. Пусть как можно больше пишет и как можно больше предает свои опыты критическому разбору музыкантов. Где бы я ни был, он всегда может, не дожидаясь личного свидания, переслать мне для просмотра свои работы, а я буду рад своей опытностью помогать ему в достижении цели. Особенно мне понравилось Andante; в нем есть поэтические вспышки и красивость. Если поработает над Скерцо, то и оно может быть миленькой вещью. Благодарю Вас, дорогой друг, за сообщение письма Соlonn'a. Оно прелестно. Будьте здоровы! Ваш П. Чайковский.
177. Чайковский - Мекк
Париж. 1879 г. ноября 22-23. Париж. 22 ноября. Какова погода, милый друг! В самом деле, в эту поездку Бас преследуют неудачи, но нет худа без добра. Не правда ли, что, если Вы отправитесь за границу в будущем году, Вы прямехонько проедете в Италию и, заняв какую-нибудь прелестную виллу около Флоренции или Неаполя, проживете покойно там большую часть зимы, а в Париж уж отправитесь не ранее весны. Я очень доволен, что получил сейчас письмо от Анатолия. Он, бедный, все жалуется на свою службу. И в самом деле, с его. крайне раздраженной нервной системой, куда как не весело присутствовать, например, как это случилось на днях, на освидетельствовании тридцати двух сумасшедших! Он пишет, что дней пять после того был под тяжелым впечатлением. От Модеста ничего не получаю. По моему расчету, он должен быть теперь в Риме. Финал моего концерта подвигается, но очень туго. Но я не хочу делать над собой усилий и терпеливо жду, чтобы расположение к работе пришло само собой. Знаете, милый друг, что я очень неохотно еду в Рим. Последний раз, что я там был (это было в ноябре 1877 г.), мне было там очень скверно; я чувствовал себя совершенно разбитым нравственно и физически, и, может быть, от этого тогда Рим, несмотря на все свои сокровища, показался мне мрачным и тоскливым . Но что делать? Я думаю, что во всяком случае мне придется съездить туда. Дело в том, что если я начну письменно обсуждать с Модестом вопрос об изменении нашего плана переселиться в Рим, то пройдет очень много времени. Я полагаю, что умнее всего будет ехать в Рим и, осмотревшись и обсудивши этот вопрос, ехать дальше, в Неаполь, или же отправиться по направлению к Ницце. Думаю, что вскоре после Вашего отъезда уеду. Предсказываю Вам, что Вы с величайшим удовольствием проведете у себя в Браилове несколько времени. Вы будете себя чувствовать дома, на месте,ия думаю, что даже в Москву не скоро Вам захочется переехать. Поклонитесь незабвенному Симацкому домику, если увидите его! 23 ноября. Сейчас возвратился с прогулки. Погода великолепная. Как жаль, что в такой день Вам нельзя выехать, чтобы прокатиться и подышать свежим воздухом. Впрочем, кататься не очень-то удобно. На многих маленьких улицах проезду вовсе нет. Я доволен, что мне пришлось видеть Париж в таком виде. Массы снегу, лежащие на улицах и тротуарах, тишина, царствующая повсюду, вследствие снежного слоя, заглушающего шум карет, все это придает Парижу совсем особенный вид. Особенно странно было вчера вечером, когда сообщение на лошадях прекратилось совсем, а на тротуарах было пусто. Плохо пришлось вчера театрам; в газетах пишут, что выручки были совсем ничтожные. Сегодня утренняя работа моя была очень успешна. Финал мой близится к концу; после окончания его напишу Andante, которое в голове уже есть, и затем примусь уже в Италии за переделку некоторых своих старых вещей и прежде всего за Вторую симфонию. За газеты премного благодарен. Вам решительно нельзя думать об отъезде, пока движение на железных дорогах не восстановится вполне. Теперь на многих линиях проезду вовсе нет. Мне кажется, что должна наступить оттепель. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
178. Мекк - Чайковскому
Париж, 23 ноября 1879 г. Милый, дорогой друг!.. Какую ужасную новость Вы сообщили третьего дня. Когда я ее прочла, у меня лихорадка сделалась. Я втайне так радовалась, что в Москве не бывало подобных случаев, а тут вдруг и не выдержали. Боже мой, как это все страшно! По указанию Апокалипсиса, конец мира приближается. Посылаю Вам газеты, друг мой, в них заметьте начало разбирательства дела Мирского . Там поминается про его bien-aimee [любовницу] - красавицу, то, если Вы помните, это жидовка, та, которая от страха в истерическом припадке выдала его.... Тысячу раз благодарю Вас, дорогой мой, за сообщение мне о работе моего protege и позволение ему присылать к Вам свои произведения на просмотр. Я принимаю это, милый друг мой, за выражения Вашей дружбы ко мне и личное для меня одолжение. До свидания, мой бесценный. Безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
179. Мекк - Чайковскому
1879 г. ноября 24. Паримс. Сегодня Екатеринин день. Нет ли у Вас именинниц, Петр Ильич? Если есть, то поздравляю Вас с ними. А, кажется, сегодня училищный праздник, мои мальчики свободны. Я очень радуюсь, когда они имеют праздники. Посылаю Вам, милый друг, билет на концерт в Chatelet завтра, потому что думаю, что завтра Вы и не достали бы, так как идет в первый раз и вся сполна “La prise de Troie”. Для нас также не могли достать ложу бельэтажа, пришлось взять baignoire [ложу бенуара]. Но мне, вероятно, не удастся поехать, простуда еще слишком сильно дает себя чувствовать, но Юля с детьми, вероятно, поедет.... Предполагаю 2 или 3 января уехать уже из Браилова.... Жму Вам руку. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Meкк. Третьего дня я играла в четыре руки Вашу “Снегурочку”, Петр Ильич. Что за прелестная вещь! В особенности как поэтична, очаровательна песнь Леля, как оригинально-восхитителен хор птиц, как характерно-красива пляска скоморохов.Я до этого номера и доиграла, дальше еще не играла. Скажите, милый друг, ведь это одно из первых Ваших сочинений, потому что я видела это на сцене в Москве лет восемь тому назад? Есть что-нибудь в Ваших пер в ы х попытках, чего.бы совсем и не напечатали?
180. Чайковский - Мекк
Париж. 1879 г. ноября 24-25. Париж. 24 ноября. Близких именинниц у меня сегодня нет. Но как мне памятен этот день по училищному празднику! Не знаю, как теперь, а в мое время в Екатеринин день у нас служил литургию ежегодно митрополит. С самого начала учебного курса мы готовились к торжественному дню. Певчие в мое время были очень хорошие. Когда я был мальчиком, у меня был великолепный голос-сопрано, и я несколько лет сряду пел первый голос в трио, которое на архиерейской службе поется тремя мальчиками в алтаре при начале и конце службы. Литургия, особенно при архиерейском служении, производила на меня тогда (а отчасти и теперь еще) глубочайшее поэтическое впечатление. И в самом деле, если внимательно следить за служением, то нельзя не быть тронутым и потрясенным этим великолепным священнодействием. Как я гордился тогда, что пением своим принимал участие в службе! Как я бывал счастлив, когда митрополит благодарил и благословлял нас за это пение! Потом нас обыкновенно сажали за один стол с митрополитом и принцем Ольденбургским. Затем отпускали домой, и что за наслаждение было прийти домой и гордиться перед домашними своими певческими подвигами и благосклонным вниманием митрополита! Потом целый год вспоминался чудный день и желалось скорейшее повторение его. “Снегурочка”- не из первых моих сочинений. Она была написана по заказу дирекции театров и по просьбе Островского в 1873 г. весной, и тогда же была дана. Это одно из любимых моих детищ. Весна стояла чудная; у меня на душе было хорошо, как и всегда при приближении лета и трехмесячной свободы. Пьеса Островского мне нравилась, и я в три недели без всякого усилия написал музыку. Мне кажется, что в этой музыке должно быть заметно радостное весеннее настроение, которым я был тогда проникнут. Вы спрашиваете, милый друг, есть ли у меня ненапечатанные первые опыты. Есть и даже очень много . И как я благословляю свою судьбу, что не нашлось тогда охотника печатать этот ребяческий музыкальный лепет, который тогда я принимал за серьезные произведения. Как я бы теперь раскаивался в этих грехах юности! Большинство авторов, которым удалось с самого начала печататься, впоследствии сожалеют о том, что их незрелые попытки преданы публичности. Я этой удачи не имел и теперь очень этому радуюсь. Некоторые из моих первых писаний сохранились, большая же часть истреблена мною посредством огня и в том числе две оперы: “Воевода” (из коей сохранились танцы) и “Ундина”. Последнюю я представлял в 1868 г. в дирекцию петербургских театров, которая ее забраковала. Я тогда был страшно огорчен и оскорблен этим отказом, а впоследствии радовался, что дирекция оказала мне эту услугу. Опера была в самом деле очень плоха, и я без всякого сожаления бросил ее в огонь. Как интересны воспоминания Пассек, и как я благодарен Вам за эту книгу! Мне нравится теплота, живость изложения и меткость, а также полное беспристрастие, с которым она характеризует молодых людей своего времени и в особенности Герцена. Это был поразительно умный и талантливый человек, но сколько и в нем было мелочности, тщеславия! Вообще великие люди, являясь в интимном своем chez soi [дома], сходят с пьедестала, на который наше воображение возводит их, и оказываются совершенно такими же простыми смертными, как и мы, грешные. Единственное исключение (по крайней мере, между музыкантами) -Mоцарт. Это была великая и чистая, как голубь, душа во всех случаях и при всех обстоятельствах. В нем не было феноменального ума, но в его сердце ни разу не закралось ни одно из тех чувств, которые постоянно терзают людей известной профессии в их соприкосновении с обществом вообще и с людьми одной с ними профессии в особенности. Чудная была эта личность. Спасибо Вам за билет, дорогой и милый друг мой. Погода сегодня великолепная. Я сделал огромную прогулку, а именно: из дому через Rue de la Paix вышел на бульвары и прошел их вплоть до Bastille, a оттуда через Rue St. Antoine и бесконечную Rue de Rivoli возвратился домой. Мне кажется, что на днях должна быть оттепель, а движение на железных дорогах едва ли не восстановилось уже теперь в своем нормальном порядке. Воскресенье. Как холодно! Мое предсказанье относительно оттепели, кажется, не сбывается. Возвращаю с благодарностью книги и ноты. Не будет ли Вам интересно посмотреть на новые романсы Кюи, присланные мне Бесселем? Будьте здоровы, дорогая моя. П. Чайковский.
181. Мекк - Чайковскому
Париж, 25 ноября 1879 Очень, очень Вам благодарна, милый, дорогой друг, за присланные мне романсы Кюи. Я их просмотрела и скажу Вам свое отношение к этому автору. Во-первых, он очень плодовит, а во-вторых, я терпеть не могу таких господ, как этот Кюи. Меня сердит эта дутая оригинальность или, вернее, оригинальничанье. Она напоминает мне лягушку Крылова, которая хотела быть похожей на вола. Этот господин, il ne compose pas la musique, mais il l'invente [он не сочиняет музыку, а выдумывает ее]. Его дикие гармонии, якобы смелые последования измышлены, придуманы, и этим меня никогда нельзя обмануть. Автор может сам надуваться, но меня этим не надует. Я люблю и чудаков, и грубиянов, и мечтателей, и неспокойных, но лишь тогда, когда они натуральны, искренны. Мне только потому и нравится А. Рубинштейн, что он u музыке верен своей натуре. Мне нравится эта беспокойность, эта страстность, потому что ведь, говоря с научной стороны об искусстве, он (т. e. А. Рубинштейн) ничего в нем не открыл, а он нравится мне только по своей неподдельной нервности. Об Вас уже я не говорю, несравненный друг. В Вас я всему поклоняюсь, меня удивляет и научная сторона, восхищает художественность, чувство, поэзия, изящество-все, что, по-моему, высоко и прекрасно, ну да ведь Вас я и не подумаю ни с кем сравнивать. В Вашей музыке все велико и прекрасно и все искренно и правдиво. Вы-композитор по вдохновению, другие бывают композиторами по уму и при этом всегда с расчетом. Таким я могу удивляться, могу даже по временам восхищаться, но никогда не буду ими увлекаться, ни им поклоняться. Но и к этим последним г. Кюи не относится. К этой категории я отношу Вагнера, из наших русских композиторов-Римского-Корсакова, потом Листа. Листа было и забыла; в этом также н не могу не удивляться таланту, но не люблю шарлатанства, не люблю пусканья пыли в глаза.... Но темно писать, уж пятый час. До свидания, мой дорогой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
182. Чайковский - Мекк
26 ноября/8 декабря 1879 г. 1879 г. ноября 26-27. Париж. Понедельник. С Вашим мнением о Кюи, мой милый друг, я не вполне согласен. Я не признаю в нем большой творческой силы, но у него есть изящество, красивость в гармониях и вкус, чем он и отличается от. других представителей этого кружка музыкантов и в особенности от Мусоргского, у которого больше природного дарования, но зато испорченного грубостью приемов, склонностью к музыкальному безобразию. Известна ли Вам опера Кюи “Ратклиф”? В ней есть прелестные вещи, но, к сожалению, страдающие некоторою приторностью и прилизанностью в голосоведении. Видно, что автор долго высиживал над каждым тактиком и с любовью его отделывал, вследствие чего рисунок не достаточно свободен, штрихи слишком искусственны, придуманы. Кроме того, его губит то, что Вы называете оригинальничанием. По натуре своего таланта Кюи склонен к легкой, пикантно ритмизированной на французской лад музыке, но требования кружка, к которому он принадлежит, заставляют его насиловать свой талант и навязывать себе такие псевдооригинальные гармонические выходки, которые делают его стиль искусственным, натянутым. Вы не совсем правы, называя его плодовитым. Кюи теперь сорок четыре года, а написал он всего две оперы и десятка четыре романсов. “Ратклиф” он писал десять лет! Очевидно, опера сочинялась кусочками, очень старательно отделанными, но в целом чувствуется от этого недостаток единства и невыдержанность стиля. Был вчера в Chatelet и прежде всего был поражен бесконечным различием в достоинстве исполнения между Pasdeloup и Colonn'ом. У первого исполнение было менее чем посредственное, у второго очень хорошее. Самое сочинение, как всегда при ближайшем знакомстве и при лучшем исполнении, значительно более мне понравилось, хотя все-таки я считаю эту оперу слабым произведением, а в сравнении с сhef d'beuvr'ам и Берлиоза, т. е. “Фаустом” и “Ромео”, даже очень слабым. Юлия Карловна, вероятно, Вам рассказала про овацию, сделанную Греви, когда он вошел в свою ложу, а также про энтузиазм, с которым публика относилась к музыке Берлиоза. Сидел я как раз против Ваших и мог вволю любоваться симпатичной физиономией Милочки, которая, как мне показалось, больше смотрела и интересовалась публикой, чем эстрадой и музыкой. Певица, певшая партию Кассандры, мне понравилась. У нее есть теплота в исполнении, и голос был бы очень недурен, если б она не имела слабости детонировать, а именно, высокие ноты понижать на четверть тона. Остальные исполнители недурны,-не более того. У меня сильно разболелась голова, и после второго действия я ушел гулять. Вечером вчера же был в театре и много смеялся. Это было в Variete. Давали очень забавную пьесу: “La femme a Papa”. От Модеста все еще не имею никаких известий. Мороз сделал то, что Вы, подобно кораблю, затертому льдами, должны волей-неволей дожидаться оттепели. Боюсь, что Вас все это беспокоит и раздражает. Но мне все кажется, что все это не надолго и что оттепель скоро должна прийти. 27 ноября. Влад[ислав] Альберт[ович] сказал мне, что день вашего отъезда назначен на четверг. Между тем мороз сегодня сильнее, чем вчера. Уж не лучше ли, милый друг, еще немножко подождать? Ведь долго продлиться это не может, оттепель должна наступить очень скоро. Хочу сегодня пойти в Opera Comique, где дают “Волшебную флейту” Моцарта. Письма от Модеста все еще нет, и я начинаю сильно беспокоиться. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
183. Мекк - Чайковскому
1879 г. ноября 26-27? Париж. Что это творится в атмосфере и что замышляется в природе? Холодно до того, что я с трудом пишу Вам, милый друг мой. Все окна у нас покрыты льдом, в комнате всего девять градусов тепла, несмотря на то, что топится камин. У меня выходит дров от пятидесяти до шестидесяти франков в день, и мы все дрожим. Когда я попаду домой и попаду ли?.. Вчера получила письмо от Коли. Он присылает мне телеграмму о московском покушении и пишет при этом, что они были собравшись в Училище для обедни, так как это был праздник 21 ноября, когда пришло известие об этом злодеянии. Тогда они всей гурьбою отправились к священнику и попросили его отслужить благодарственный молебен. Мне это очень понравилось, и я его очень похвалила за это. Вчера вечером я опять играла Вашу “Снегурочку”, милый друг. Как это прелестно и совершенно верно, что во всем сочинении слышно самое радужное и поэтическое настроение. Скажите, Петр Ильич, может ли это быть, чтобы “Воевода” была дурная опера? Я вчера же играла танцы из “Воеводы”,-это такая очаровательная вещь, что я никогда не могу спокойно играть ее. Как же могла быть опера плоха? Петр Ильич, какое самое первое сочинение Вы напечатали? Извините, дорогой мой, что я так надоедаю Вам расспросами, но мне так хочется все знать, что Вас касается. Я жалею, что я не знаю Вас от самой колыбели, что Вы не на глазах у меня выросли, развивались. Это было бы для меня в высшей степени интересный музыкально-психологический studinm [предмет изучения] (как говорит Пахульский). Что об известной особе нет никаких сведений? Через 2 часа. Только что окончила свое письмо, как получила Ваше, дорогой друг. Вы говорите, что не совсем согласны с моим мнением, а между тем ведь и я то же в нем нахожу, что Вы и говорите. Я не отрицаю, что у него есть красивые гармонии, вкус и изящество, но я называю это дутым, выдуманным. Вы называете высиженным,-в сущности это одно и то же. Конечно, вкуса и изящества нельзя выдумать, и это у него есть от природы, но к музыке он прилагает эти два свойства для того. чтобы, так сказать, выбрать то, что у других хорошо. Именно и я нахожу, что у него нет свободы мысли, а желанье оригинальничать, от этого его сочинения тяжелы. Он, кажется, читает фортификацию, и это слышно в его музыке. Я его не сравниваю с Мусоргским, тот акробат в искусстве, кувыркается так, что только и глядишь, когда ж он себе шею сломает. Кюи в музыке est un homme comme il faut. Плодовитым я его назвала только относительно присланных Вами романсов, потому что их было очень много. Оперы Кюи “Ратклиф” я не знаю. Я очень рада, милый друг, что Вам понравилось исполнение Colonn'a, это меня успокаивает и за исполнение нашей симфонии. Мне приходят напоминать о завтраке. Ваша Н. ф.-Мекк.
184. Чайковский - Мекк
27 ноября/9 декабря 1879 г. 1879 г. ноября 27-28. Париж. Благодарю Вас, дорогой друг, за уплаченный счет. При этом скажу только, что в другой раз я остановлюсь в отеле менее дорогом, чем этот. Меня ужасает дороговизна этой гостиницы. Относительно некоторых подробностей я должен буду отправиться в bureau и объясниться, ибо там обозначены цены некоторых потреблении, которых я вовсе не помню и которых не было. Еще раз от души благодарю Вас! Теперь отвечу на вопросы Ваши. “Воевода” без всякого сомнения очень плохая опера. Я беру при этом в соображение не только достоинства музыки, взятой отдельно, но общую совокупность условий, соблюдение которых составляет большее или меньшее достоинство оперы. Во-первых, сюжет никуда не годен, т. е. лишен драматического интереса и движения. Во-вторых, опера была написана слишком спешно и легкомысленно, вследствие чего формы вышли не оперные, не подходящие к условиям сцены. Я просто писал музыку на данный текст, нисколько не имея в виду бесконечное различие между оперным и симфоническим стилем. Сочиняя оперу, автор должен непрерывно иметь в виду сцену, т. е. помнить, что в театре требуются не только мелодии и гармонии, но также действие, что нельзя злоупотреблять вниманием оперного слушателя, который пришел не только слушать, но и смотреть, и, наконец, что стиль театральной музыки должен соответствовать стилю декоративной живописи, следовательно быть простым, ясным, колоритным. Как картина Mеissоniеr будет лишена всякой прелести и не получит надлежащей оценки, если ее выставят на театральной эстраде, вследствие чего утратятся и стушуются все прелестные детали этого рода живописи, так точно музыка, изобилующая гармоническими тонкостями, пропадает в театре, где слушателю нужны ясно очерченные мелодии и прозрачный гармонический рисунок. Я же в “Воеводе” хлопотал именно об этой филигранной разработке тем, совершенно забыв сцену и все ее условия. Условия эти в значительной степени парализуют чисто музыкальное вдохновение автора, и вот почему симфонический и камерный род музыки стоят гораздо выше оперного. В симфонии или сонате я свободен, нет для меня никаких ограничений и никаких стеснений, но зато опера имеет то преимущество, что дает возможность говорить музыкальным языком массе. Уже одно то, что опера может играться хоть сорок раз в течение сезона, дает ей преимущество над симфонией, которая будет исполнена раз в десять лет!!! Предубежденный слушатель может примириться с оперой после нескольких виденных представлений, но сколько нужно времени, чтобы хорошая симфония могла быть оценена массой публики по достоинству? Однако ж, несмотря на весь соблазн оперы, я с бесконечно большим удовольствием и наслаждением пишу симфонию или сонату и квартет. Но я отклонился от критики “Воеводы”. Третий его недостаток-слишком массивный оркестр и преобладание последнего над голосами. Все это недостатки, происходящие от неопытности. Необходимо пройти через ряд неудавшихся опытов, чтобы дойти до возможной степени совершенства, и я нисколько не стыжусь своих оперных неудач. Они послужили мне полезными уроками и указаниями. И Вы видите, милый друг, до чего я упорно отказывался понять свои заблуждения и непонимание оперных потребностей: ведь и “Ундина” (сожженная опера), и “Опpичник”, и “Вакула”-все еще не то, что нужно. Удивительно туго мне дается эта наука. Мне кажется, что “Орлеанская дева” написана, наконец, как следует, но, может быть, я ошибаюсь. Если так, если окажется, что “Дева” все-таки не соответствует требованиям оперного стиля, тогда для меня будет ясно, что те, которые утверждают, что я по натуре исключительно симфонист, которому не нужно забираться на сцену,- правы; тогда я уже навеки откажусь от новых попыток писать оперы. Первая напечатанная моя пьеса была “Scherzo a la Russe”, op. 1. Кстати о печатании моих сочинений. Вчера я получил от берлинского издателя Фюрстнера предложение отдать ему право собственности для Германии на все будущие еще не напечатанные мои сочинения. Он спрашивает меня при этом мои условия. Это уже не первое предложение, делаемое мне со стороны немецких издателей. Они для меня очень лестны, но я принужден отказывать и вот почему. Юргенсон охотно брался печатать мои сочинения еще тогда, когда я не пользовался никакой репутацией, сначала даром, а потом за совершенно достаточный гонорарий. Впоследствии он печатал все, что я ни писал, а пишу я, как Вам известно, так много, всякое новое сочинение расходится в публике так туго, что до сих пор он на всей массе моих сочинений ничего не выиграл, ибо если некоторые из них имеют уже хороший сбыт, то другие покоятся пока на полках его магазина. Весь его расчет основан на том, что когда-нибудь моя репутация перешагнет через границу и сочинения мои с тесного русского рынка перейдут на общеевропейский. Не правда ли, что именно теперь, когда моя заграничная-известность начинает распространяться в Европе, было бы несправедливо и оскорбительно для Юргенсона, если б я ограничил его одной Россией? Кроме того, мне кажется, что не следует потакать предубеждению немцев против русской музыки. Они до такой степени привыкли только отпускать в Россию свой музыкальный товар, отказываясь что-либо вывозить из нее, что предпочитают скорее печатать контрафакции (как это они сделали с моими фортепианными пьесами и романсами), чем выписывать от русского издателя. Юргенсон едва ли не первый русский издатель, добившийся того, чтобы у него выписывали его издания. Мне кажется, что мой долг русского и честного человека требует безжалостно отказывать немцам в подобных просьбах. Вот почему я и написал вчера г. Фюрстнеру учтивый, но решительный отказ. Об известной особе я имел в Петербурге довольно утешительные сведения. Она наконец поняла, что улучшения своего материального благосостояния может добиться не своими феноменально глупыми приставаниями, а добропорядочным поведением. Я объяснил ей в письме, посланном из Каменки, что уж если она решительно отказывается от развода и подчинения себя его формальностям, то, по крайней мере, старалась бы заслужить мое сожаление и благорасположение, отказавшись раз навсегда от надежды жить со мной, и перестала бы посредством дерзких писем требовать денег. Я постарался объяснить ей, что ни на какие требования она никакого права не имеет и что если еще раз она позволит себе обратиться письменно ко мне или к кому-нибудь из моих родных, то будет наказана лишением части своей пенсии, а в крайнем случае даже и всей. Я советовал ей не вести праздную жизнь и чем-нибудь заняться и стараться, чтобы я об ней ничего не слышал, и пытаться заслужить мое сожаление, а не внушать мне ненависть. Я дал ей понять, что только этим путем она может добиться увеличения своей пенсии. Все это она, по-видимому, поняла, ибо отправилась к Гензельту и просила у него уроков музыки в одном из московских институтов, на что Гензельт отвечал, что во внимание к имени, которое она носит, он постарается исполнить ее просьбу. Сообщил мне это Юргенсон. С тех пор никаких сведений я об ней не имел. Мне кажется, что она сообразила наконец, что для нее выгоднее держать себя так, чтобы я не имел основания быть недовольным. Мне так мало нужно от нее! Лишь бы только я никогда не встречался с ней и не видел ее почерка-вот все, что я требую. Можно надеяться, что она, наконец, угомонится. 28 ноября/10 декабря 1879 г. Вчера я был очень расстроен. Перед обедом пришло письмо от брата Анатолия. Более чем когда-либо он жалуется на судьбу, проклинает ведомство, в котором служит, и свою прокурорскую службу. Всего неприятнее то, что чувствуешь себя совершенно бессильным не только помочь, но и посоветовать ему что-либо предпринять. Тщетно старается он изобразить мне службу товарища прокурора каким-то мученичеством, точно будто все товарищи прокурора точно так же несчастны, как он. Для меня ясно, что причины его недовольства лежат не в окружающей его обстановке, а в нем самом. Вот уже года полтора, что он все жалуется. То ему хочется заниматься следствиями по политическим делам, то он только и мечтает, как бы от них отделаться, а возвратившись к прежним делам, чего ему так хотелось, жалуется и на них. Для меня несомненно, что, как бы его положение ни изменилось, он все будет недоволен. Он сделался каким-то капризным ребенком, которому ничем не угодишь. Меня очень огорчает и затрудняет это! Написал ему письмо с пространными наставлениями и просьбами быть менее малодушным, более философом. А другой брат беспокоит меня своим молчанием. Нет ни слуху, ни духу об нем. Мне как-то не верится, что Вы уедете завтра, хотя я очень бы желал, чтобы Ваше желание поскорей попасть в Россию совершилось именно в тот срок, как Вы этого желаете. Я понимаю, как сильны бывают эти стремления к возвращению восвояси. Судя по письмам, которые доходят ко мне очень скоро из России, я думаю, что пути свободны и что не следует преувеличивать затруднительность переездов. Будьте здоровы, дорогая моя. Ваш П. Чайковский. Сейчас читал в афише, что какое-то квартетное общество посвятит целый свой второй сеанс исключительно моим сочинениям. Это состоится через две недели.
185. Мекк - Чайковскому
Париж, 30 ноября 1879 г. Бесценный друг мой! Вчера у меня болела голова, и я не могла писать Вам и была за это наказана, потому что и от Вас не получила ни одной весточки. Как я рада, как рада. дорогой мой, что в квартетном собрании будут играть только Вашу музыку. Меня приводит в восторг видеть, что Ваша музыка не только распространяется за границею, но ею соперничают наперерыв друг перед другом. Кстати при этом скажу, что бывшая ученица Московской консерватории класса Ник[олая] Григ[орьевича] Фриденталь, которая окончила прошлою весною, теперь концертирует за границею и в Дрезден” играла Ваши вариации. Это пишут в варшавских газетах. В Вашем отказе Фюрстнеру я узнаю В ас, мой милый друг, узнаю эту безграничную деликатность, заботливость о других и полнейшее равнодушие к своим интересам. Наверно Вам было бы гораздо выгоднее продать Фюрстнеру свои сочинения, но Вы отказали по таким мотивам. что я могу только восхищаться.... Что что от Модеста Ильича нет известий, это удивительно. Мне кажется, что этот серьезнее, глубже и аккуратнее Анатоля, так что нельзя думать, чтобы он заветренничался. Кстати, говоря о нем, я вспомнила о Конради. Что их девочка здорова и без всяких недостатков? Скажите, друг мой, когда Александра Ильинишна переедет в Петербург, и остается ли это, что мои мальчики могут бывать у них? Как здоровье Александры Ильинишны? Вернулась ли М-elle Таня из Крыма и в каком расположении духа?... До свидания, несравненный, дорогой мой. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.
186. Чайковский - Мекк
Париж, 30 ноября/12 декабря 1879 г. Милый и дорогой друг! Еще вчера я получил известие от Модеста. Он в Риме. Ехал очень долго и вследствие крайнего утомления Коли должен был несколько раз останавливаться, именно в Вене, Венеции и Флоренции. Теперь он поселился пока в гостинице и ждет меня, чтобы решиться остаться в Риме на всю зиму или вместе со мной куда-нибудь переехать. Я хочу выехать в среду вечером и вчера взял уж билеты в спальном вагоне, идущем прямо до Рима. Таким образом на другой день после Вашего отъезда и я уеду из Парижа. Обо всем этом мне очень хотелось сообщить Вам еще вчера, но, пославши Вам накануне длинное письмо,я потом раскаивался,что столь подробной перепиской как бы вызываю Вас на ответы, а я ведь знаю, дорогая моя, как Вам теперь трудно и неудобно писать. Пожалуйста, умоляю Вас эти последние дни перед отъездом всячески покоить себя и беречь. Если Вы не напишете мне больше ни одной строчки, то я и не подумаю сетовать на Ваше молчание. Температура постепенно понижается, и я надеюсь, что ко дню Вашего отъезда будет тепло. Сестра моя переезжает в Петербург перед рождеством и останется два месяца. Будьте уверены, милый друг, что она будет в высшей степени рада познакомиться с Вашими милыми и симпатичными мальчиками. Таня вернулась из Крыма, и мне описали, до чего трогательно было ее свидание с матерью. Они в первый раз в жизни расставались друг с другом. Таня очень довольна своей поездкой, но весьма сконфужена предложением, которое ей сделал какой-то г. Кошкаров, как говорят, хороший и весьма состоятельный человек лет тридцати пяти. Я не знаю никаких подробностей этого дела, так как длинное письмо сестры с подробностями об этом происшествии пропало на почте. Знаю только, что решено подождать год и держать дело в величайшем секрете. Модест пишет, что в Риме солнце и чистое небо, хотя температура все-таки низкая. Моя работа в последние дни идет отлично. Кажется, мне очень удалось Andante. Будьте здоровы. Безгранично любящий П. Чайковский. Девочка Конради-здоровый, прелестный ребенок с нормальным слухом.
187. Мекк - Чайковскому
Париж, 2 декабря 1879 г. Милый, несравненный друг! Пишу Вам, быть может, в последний раз в Париже, поэтому прошу Вас, мой добрый, дорогой, простить мне всю несостоятельность нынешнего путешествия. Я манила Вас Неаполем, Италиею, которую Вы любите и которая действительно прелестна, и обманула Вас, потом подносила Вам Arcachon, также очаровательная местность, и опять обманула и привела все к одному знаменателю, этому гадкому Парижу, в котором, как и Вы замечаете, можно пробыть с удовольствием одну неделю, но жить три недели это уж несносно. Простите мне, мой дорогой, эти обманутые ожидания, эти несоответственные замены, и скуку, и холод, и проч., и проч., простите потому, что ведь я и сама страдаю от всего этого.... Если у меня будет время, я напишу Вам на этих днях еще, мой милый, друг. Газет Вам не посылаю, потому что они теперь идут уже в Вену для нас, и мы здесь сидим без газет. Читали Вы, друг мой, во французских газетах прокламацию, вывешенную в Петербурге в день возвращения государя? Каково нахальство и какова наша полиция-у себя под носом ничего не видит. Но что меня особенно бесит в этой прокламации, это то, что эти негодяи говорят от имени нации, точно вся русская нация состоит из мошенников, убийц, коммунистов и негодяев; они от лица народа хотят убить государя, которого народ очень любит, и есть за что любить. Как бы я хотела, чтобы этих инженеров, которые устраивали мину в Москве, поскорее изловили, но я боюсь, что их совсем не найдут, по обычаям нашей полиции. Слава богу, теплеет, но снег все лежит. Это страшно. Счастливого Вам пути, мой милый, бесценный друг, дай бог Вам доехать здоровому, без неудач и неприятностей, а т а м уж Вам будет весело. Сердечно жму Вам руку, благодарю безгранично Вас, мой добрый гений, за все наслаждение пребывания вблизи Вас и за все счастье, которое Вы мне доставляете, пусть Вас наградит святое провидение. Всем сердцем безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
188. Чайковский - Мекк
Париж, 2/14 декабря 1879 г. Напрасно, милый и добрый друг мой, Вы думаете, что я здесь скучал, томился и ждал, как бы скорее уехать. Скажу Вам с полнейшею искренностью, что эти три недели я провел бы в высшей степени приятно, если б меня постоянно не угнетала мысль, что Вы были нездоровы, что Вам было нехорошо и беспокойно. В жизни, которую я вел здесь, нет ничего особенно поэтического, и смешно было бы сравнивать ее с теми незабвенными периодами времени, которые я пережил в прошлом году во Флоренции и в особенности в Симаках, но тем не менее я ничуть не прочь проводить по нескольку недель в Париже, который для здорового и свободного человека, как я, имеет тысячу привлекательных сторон. Холод меня нисколько не беспокоил, ибо я один из людей, чувствующих себя здоровее и бодрее в холодную погоду, чем в теплую. В отеле у меня было отлично Музыки я слышал не особенно много, но все же слышал. Занятия были и приятны и успешны. Никто меня не беспокоил. Ну, словом, я пользовался всеми условиями, требуемыми для моего благополучия. Я, следовательно, ни одной минуты не скучал, и, повторяю, если б только Вы были здоровы и счастливы, то был бы безусловно счастлив и доволен. Конечно, я жалею, что ни Вам, ни мне не удалось на этот раз пожить в Неаполе, но ведь что же делать? Будем утешать себя тем, что нам еще остается желать и мечтать об этой поездке. Для меня теперь всего нужнее и желательнее, чтобы Вы поскорее оправились вполне, а так как для этого Вам нужно почувствовать себя дома, то я и желаю, чтобы путешествие Ваше совершилось по возможности скоро и удобно. Итак, дорогая моя, отгоните от себя мысль о том, что я проскучал три недели, и примите мою бесконечную благодарность за все блага, которыми я пользуюсь. Если бы Вы знали, какое для меня неизмеримое счастье, что, благодаря Вашей дружбе, я могу укрываться от невыносимых для меня тягостей жизни в обществе! Было бы преступно и просто бессовестно, если б я еще позволял себе претендовать на то, что не устроилась желанная поездка в Неаполь! Что касается Рима, то он меня не прельщает нисколько, и, если б не Модест, я бы, конечно, не поехал туда иначе, как на несколько дней. Жить в Риме мне положительно не хочется. Этот город оставил во мне очень мучительные и мрачные воспоминания et il me fait l'effet d'un lieu sombre et lugubre. Разумеется, это может пройти. Увидим! Во всяком случае, в обществе Модеста и Коли мне не будет нехорошо. Прокламацию, о которой Вы упоминаете, я читал. Возмутительнее и циничнее этого ничего нельзя выдумать. И как подобные революционные проявления отдаляют те реформы, которыми государь наверно рано или поздно увенчал бы свою карьеру. Какую сильную реакцию они возбуждают! Что социалисты говорят от имени всей России, это глупо и нагло, но не менее противна и ложь их, заключающаяся в том, что они как бы протягивают руку всем умеренным либералам всяких оттенков, говоря, что оставят в покое государя, если он созовет парламент. Ведь им не этого нужно: они идут гораздо дальше и хотели бы социалистической республики и даже анархии. Но никто на эту и он производит на меня впечатление темного и мрачного места удочку не поддастся, и если в отдаленном будущем в России устроится представительная форма правления, то первым делом будущей земской думы будет искоренение той отвратительной кучки убийц, которая воображает, что ведет за собой Россию. Эти господа не понимают, что мы все точно так же и даже, быть может, больше ненавидим их, чем государь, который олицетворяет Россию и в лице которого они оскорбляют и весь русский народ. Конечно, они - сила, но ведь только потому, что бьют из-за угла. Ах, как все это отвратительно, и как сердце ожесточается против подобных соотечественников! Приходится радоваться, когда правительство принуждено приниматься за крутые меры. Вчера я был в театре и видел устаревшую мелодраму “Paillasse”. Меня заинтересовал актер Gil-Naza, про которого теперь много кричат. Он оказался в самом деле отличным актером, но пьеса ниже всякой критики. Влад[ислав] Альберт[ович] приносил мне сегодня маленькую пьеску, которая далеко не лишена достоинств. Чем больше он будет писать, тем лучше. Он начинает осваиваться с формой, которая дается только ценой большого количества опытов. Я еще не совсем прощаюсь с Вами, милый друг, и во вторник надеюсь еще раз написать Вам. А затем скажу Вам: до свиданья в Браилове, ибо я надеюсь, что и в этом году удастся погостить у Вас в деревне. Бесконечно любящий и благодарный П. Чайковский.
189. Чайковский - Мекк
Париж, 1879 г. декабря 3-4. Париж. 3/15 декабря 1879 г. Сегодня ночью проснулся от невыносимой боли в зубе и промучился часа три, пока боль не утихла и я снова не заснул. Теперь как будто ничего и не было. Боль была невыносимая, ужасная, une vraie rage de dents [бешеная зубная боль], и, что всего страннее, болел совершенно здоровый цельный зуб. Полагаю, что это явление невралгическое. На дворе теплеет. Уедете ли Вы завтра? У меня к Вам просьба, милый друг. Мне бы хотелось оставить еще у себя воспоминания Пассек. Когда Вы мне их прислали, я прочел только вторую половину второго тома, и лишь вчера принялся за первый, который нахожу удивительно интересным. Не позволите ли мне эти книги оставить до России? Концерт мой готов вчерне, и я им очень доволен, особенно второй частью Andante. Теперь примусь за переделку Второй симфонии, в которой нетронутой оставлю лишь только одну последнюю часть. С симфонией этой вышел следующий казус. Я отдал ее в 1872 г. Бес селю ив вознаграждение за его хлопоты по постановке “Опричника” не взял с него никакого гонорария, но было условлено, что он напечатает партитуру симфонии. В течение семи лет он меня обманывал и, постоянно утверждая, что партитура скоро будет готова, даже не приступал к гравировке. Я очень сердился,-но какую услугу он оказал мне своей недобросовестностью! Принявшись теперь за пересмотр симфонии, я нашел, что в ней рядом с удавшимися вещами имеются такие слабые части, что принял решение первую и третью части написать вновь, вторую переделать, а последнюю только сократить. Таким образом, если мне удастся поработать в Риме хорошо, у меня выйдет вместо незрелой и посредственной симфонии-хорошая. Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь. 4/16 декабря 1879 г. Получил Ваше письмо и бесконечно благодарю Вас, мой милый друг, за все! Сегодня мороз! В самом деле, на этот раз судьба неумолима к Вам! По крайней мере, можно надеяться, что поезд нигде не будет задержан снегом. Как я буду рад, когда узнаю, что Вы у себя в Браилове. От всей души желаю Вам хорошо доехать, мой дорогой друг! Из Рима напишу Вам в Браилов, а Вашего письма буду ожидать уже из России. На всякий случай посылаю Вам адрес моего первоначального помещения в Риме: Via Babuino, Hotel de Russie. Ваш П. Чайковский. Еще раз благодарю Вас за все, за все!..
190. Мекк - Чайковскому
Париж, 4 декабря 1879 г. Нашла минутку, чтобы написать Вам еще несколько прощальных слов, еще раз поблагодарить Вас, мой милый, обожаемый друг, за приезд в Париж и за всю доброту и деликатность, с которою Вы делаете мне величайшие удовольствия. Дай Вам бог хорошо доехать и как можно лучше устроиться за границею на зиму. А сегодня как нарочно сильный мороз. Я и приехала сюда больная и уезжаю такою же; вчера у меня ужасно болела голова и сегодня хотя лучше; но все еще не совсем хорошо. Я боюсь этого путешествия ужасно. Я столько времени воздуха и не Нюхала. В это время сделалось так холодно, зима установилась, так что я боюсь, как мне это обойдется. У меня все готово к отъезду, но я все еще не верю, чтобы мы сегодня уехали. Прощайте еще раз, но до свидания, мой дорогой, безгранично любимый Петр Ильич. Будьте здоровы, веселы, спокойны, пошли Вам бог всего, всего хорошего. Не забывайте всею душою всегда и везде горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк.
191. Чайковский - Мекк
Рим, 9/21 декабря 1879 г. Roma. Hotel Costanzi. Via 8. Niccolo di Tolentino. После путешествия, преисполненного всевозможных неприятностей и приключений, начавшихся с того, что спального вагона, в котором я вперед взял два места; вовсе не было в поезде, я, наконец, приехал сюда вчера. Боже мой! что за благодать этот чудный итальянский климат! Представьте себе, мой дорогой друг, что после.всех ужасов парижской зимы я очутился здесь под темно-голубым ясным небом, на котором во всем своем величии блистает яркое и горячее солнце. Об дожде, снеге нет и помину, по улицам ходят в одних сюртуках, через свое окно я вижу зеленеющее Monte Pincio,-ну, словом, есть что-то волшебное в этом переходе. И если б Вы знали, до чего болит мое сердце, когда я подумаю, что Вы, которая так любите тепло, солнце, Италию, должны от французского снега перенестись в русский! Вы знаете, друг мой, что я с неохотой ехал в Рим, который видел в последний раз при самой неблагоприятной погоде и при самом тяжелом нравственном состоянии. Но зато совершенно неописанно то чарующее впечатление, которое производит на меня Рим теперь. Никогда я так сильно не чувствовал всего обаяния Италии, как вчера и сегодня. Что за чудная погода! Что за роскошь это горячее солнце, эта кипучая жизнь людей, не скованных холодом! Я застал Модеста и Колю совершенно очарованных Римом. Для обоих их было бы величайшим горем теперь, куда бы то ни было переехать. Итак, мы остаемся здесь, но так как в Hotel de Russie очень неудобно и очень дорого, да притом нет такого помещения, где бы мы могли быть все вместе, то сегодня мы отправились искать или меблированную комнату или другого хорошего отеля. Старания наши увенчались успехом. Мы нашли в Hotel Costanzi очень красивые комнаты с великолепным видом на Рим, в углу, так что соседей не будет, и за цену относительно умеренную. Завтра мы переезжаем, и адрес мой теперь будет: Hotel Costanzi, Via S. Niccolo di Tolentino. Я получил Вашу телеграмму и премного Вам за нее благодарен, мой добрый и милый друг. Так как я не могу желать Вам тех благ, которыми пользуюсь благодаря Вам здесь, то, по крайней мере, желаю бесконечно, чтобы в Браилове ли, в Москве ли Вы, наконец, успокоились и отдохнули от всех Ваших тревог и утомительных переездов в теплом родном уголке. Будьте здоровы, моя дорогая и несравненная! Ваш П. Чайковский.
192. Чайковский - Мекк
Рим, 12/24 [декабря] 1879 г. Вот уже пятый день я в Риме. В новом своем помещении мы устроились очень хорошо, хотя и немножко дорого. Вид из окон великолепный: весь Рим виден как на ладони. Главное достоинство наших комнат то, что они составляют угол дома, и таким образом у нас нет соседей. Завтра или послезавтра у меня будет инструмент, на котором могу хоть целый день играть, будучи совершенно уверен, что никто меня не услышит. Сначала я занял комнату, выходившую на север, довольствуясь тем, что у Модеста вид на Рим и солнце с утра до захода. Но потом оказалось, что окна мои выходят на двор казармы, в котором целый день производятся упражнения солдат, пальба, сигналы и т. п. беспокойный шум. Кроме того, в комнате не было камина: отсутствие солнца и камина причиняло холод. Теперь моя стена рядом с Модестом, и окна на солнце; есть и камин. Гостиница оказалась во всех отношениях превосходной, и на случай, если Вы будете в Риме, очень рекомендую Вам ее, дорогой друг мой! Все последние дни прошли в хлопотах по устройству, и поэтому жизнь еще не вошла в правильную колею. Однако ж я сделал много очаровательных прогулок. Погода стоит до того чудная, что нельзя выразить никакими словами. На небе ни единого облачка; солнце ярко сияет на синем небе; ветра никакого. Гулять нужно в одном сюртуке. Вечером всходит луна, и из наших окон открывается чудесная картина Рима при лунном освещении. Вчера мы ходили пешком на S. Pietro in Montorio. Вы, вероятно, бывали на этом месте, и я не буду описывать прелесть вида, открывающегося с террасы под церковью. Сегодня я ходил в .S. Giovanno Laterano и испытал глубокое художественное наслаждение, смотря на грандиозный фасад этой церкви; видел также Scala Santa. В церкви шла служба. Служил кардинал, и была исполнена месса хором a capella с органом. Музыка современная и ни мало не подходящая к церковнослужению, но исполнено было великолепно. Что за голоса в Италии! Солист тенор спел совершенно оперную плохую арию, но таким чудным голосом, что я был совершенно восхищен. Самая служба далеко не имеет того торжественно поэтического обаяния, которым проникнута православная. Ничего еще покамест не делаю. При этой изумительной погоде занятия плохо даются. Впрочем, ленюсь также и оттого, что еще не вполне устроился. Получил сегодня письмо Влад[ислава] Альберт[овича], за которое прошу Вас очень поблагодарить его. А Вам, бесконечно любимый и дорогой друг, посылаю тысячу пожеланий всякого счастия и, главное, здоровья. Дай Вам бог хорошо провести время в Браилове. Ваш П. Чайковский.
193. Мекк - Чайковскому
[Браилов] 14 декабря 1879 г. Дорогой, несравненный друг! Я в восторге, в упоении, что нахожусь наконец в Браилове. Вы себе представить не можете, как здесь хорошо. Тут есть все, чего мне надо от жизни; свет, теплота и уединение.... Ах, как хорошо, когда б Вы знали; для полного моего блаженства не достает только Вас, мой бесценный, дорогой. Что- то Вы поделываете в Риме? Я очень люблю Италию, но в данную минуту я не завидую Вам, милый друг, и не поменялась бы с Вами резиденциею.... Как Вы доехали, мой милый друг, не сидели ли где-нибудь в поле? Нет дня, чтобы я не думала о Вас, нет минуты, чтобы я не любила Вас, в Вас для меня и свет и теплота. Будем ли мы еще когда-нибудь близко друг от друга и когда и где? Но что бы и как бы ни было. Вы милы и дороги мне всегда и везде, мой незабвенный друг. До свидания, до лучших времен, будьте здоровы и веселы, мой дорогой, горячо любимый друг. Всем сердцем беспредельно Вас любящая Н. ф.-Мекк. Долго ли Вы пробудете в Риме и куда оттуда направитесь? Примирились ли Вы с Римом?
194. Чайковский - Мекк
1879 г. декабря 15-15. Рим. Рим, 13/25 декабря 1873 г. Сегодня здесь рождество. Утром мы ходили в собор Петра и слышали торжественную мессу. Что за колоссальное величие этот собор! Народу было очень много, но в сравнении с огромными размерами этого дивного храма толпа казалась все-таки ничтожной двигающейся кучкой. Во всех бесчисленных приделах служились глухие мессы; священники с дарами, сопровождаемые небольшой процессией, беспрестанно переходили по разным направлениям. Все это полно движения, живописно, красиво. Но я все-таки в тысячу раз больше люблю нашу православную литургию, где все присутствующие в храме видят и слышат одно и то же, где весь приход предстоит, а не снует из угла в угол. Это менее живописно, но трогательнее и торжественнее. Что за погода! Что за солнце! Что за вид из наших окон! Ах, милый, бесконечно любимый друг мой, как мне хорошо здесь, и как часто я переношусь мысленно к той, которой я обязан всеми счастливыми моими минутами. Каково-то Вам! Сегодня Вы должны быть уже в Браилове. Хорошо ли доехали, здоровы ли, тепло ли Вам, наконец? Чего бы я ни дал, чтобы Вы были здесь и чтобы я мог согреваться теми же лучами итальянского солнца, которые светили бы и в Ваши окна! Авось, когда-нибудь это случится опять. Говорят, что во Флоренции очень холодно и Арно замерз, как Сена. В Париже восемнадцать градусов мороза, а в Риме тепло, как летом!!! 15/27. Суббота. Вчера мы были на Monte Testaсciо, с которого открывается великолепный видна Рим и на Campagna di Roma. Оттуда ходили в S. Paolo fuor di muri, великих размеров и огромного богатства базилику, находящуюся за городом. Это поразительно красивая зала, но именно зала, совсем не похожая на храм. Сегодня я в первый раз подробно осматривал Forum Romanum. Для меня это имело утроенный интерес, так как я теперь читаю превосходную книгу Amper'a: “L'histoire romaine a Rome”, где излагается с величайшею подробностью история всего, что. происходило именно на этом месте. У меня есть фортепиано, довольно изрядное. В музыкальном магазине Рикорди я запасся несколькими тетрадками Баха, несколькими переложениями на четыре руки (для игры с Модестом) и очень много играю один и с братом, но занятия решительно не идут в голову. Рим и римская жизнь слишком характерны, полны разнообразия и шума, чтобы привлекать меня к письменному столу. Впрочем я надеюсь, что мало-помалу я обживусь, и тогда работа у меня пойдет хорошо. Вчера слышал на улице прелестную народную песнь, которой непременно воспользуюсь. Погода все так же великолепна, а по газетам видно, что-в Париже все еще мороз. Будьте здоровы, дорогой и милый друг. Безгранично преданный Вам П. Чайковский
195. Чайковский - Мекк
Рим, 1879 г. декабря 16-18. Рим. 16/28 декабря 1879 г. Сегодня ездили на Via Appia. Были ли Вы, милый друг, на этой древней дороге в Неаполь, усеянной по обеим сторонам пути саркофагами, мавзолеями, надгробными плитами всевозможных форм? Она производит впечатление, родственное с тем, которое испытываешь в Помпее. Когда-то тут кипела жизнь, двигались толпы людей, богатые колесницы с римскими патрициями, носилки, пешеходы; теперь дорога пустынна и безмолвна, как те могилы, которыми она усыпана. Даже туристов-англичан почему-то не было, и мы версты три прошли не встретив ни одного живого существа. По временам с левой стороны открывался превосходный пейзаж Албанских гор, Тиволи, Фраскати. День был чудный, но мы слишком долго загулялись. Перемена температуры после захода солнца бывает поразительная, а нам всю дорогу назад пришлось сделать, уже когда начало темнеть. Я насилу отогрелся дома у камина. 18/30 декабря. Вторник. Сегодня я принялся за пересочинение Второй симфонии, в которой первую часть хочу написать вновь, и работа шла у меня так хорошо, что до завтрака я успел написать начерно почти половину первой части. Как я благодарю судьбу, надоумившую моего издателя Бесселя в течение многих лет обманывать меня и не печатать партитуры. Если б это было сделано, то уже нельзя было бы переиздать партитуры, и бедная моя симфония осталась бы в своем первобытном виде. Как много значит семь лет в жизни трудящегося и совершенствующегося человека. Неужели через семь лет я буду смотреть на свои теперешние работы теми же глазами, какими смотрю в эту минуту на произведение, написанное в 1872 году! Очень может быть, так как нет предела на пути к идеалу, а через семь лет я буду еще не стар. Музыки в Риме нет никакой. В театре Apollo даются “Гугеноты” с Станио в главной роли, но говорят, что опера до того плохо идет, что, за исключением утратившего голос Станио, все остальное никуда не годится. Поэтому приходится довольствоваться своей собственной музыкой, и я довольно много играю, как один, так и в четыре руки с братом, разбирающим очень сносно. Вчера вечером мы с ним с величайшим увлечением играли очень хорошее переложение Es-dur'нoгo квартета Бетховена, как вдруг снизу пришли сказать, что какой-то старый генерал не может заснуть и просит умолкнуть. Пришлось остановиться. Что делать! Это одна из дурных сторон жизни в отеле. Впрочем я продолжаю быть совершенно довольным нашим помещением. Погода несколько изменилась; небо серенькое, и стало тепло. Говорят, что приближается шиpокко. Вот чего я не желаю и боюсь. Сегодня в первый раз был на вилле Боpгезе. Это чудесная прогулка и, главное, совершенно пустынная. Были блестящие экипажи с богато одетыми дамами, но есть аллейки для пешеходов, где очень легко уединиться. А в Париже все еще морозы. До свиданья, милый, бесценный друг! Ваш П. Чайковский. Юлье Карловне низкий поклон, приветствие Пахульскому и поцелуй Милочке, если можно.
196. Мекк - Чайковскому
Браилов, 19 декабря 1879 г. Милый, драгоценный друг! Вчера получила разом Ваши два письма из Рима, за которые бесконечно благодарю Вас. Я очень рада, что Рим Вам нравится и что там тепло и светло. Жалею очень, что я не попала туда в свое время, но нет худа без добра: тогда я не заехала бы в Браилов, а здесь все-таки мне лучше всего. Радуюсь также и тому, что Вы пока ничего не делаете и таким образом даете себе отдых, милый друг, а то я всегда боюсь за Вас при усиленной работе.... Скажите, милый друг мой, отчего так отложено надолго решение участи M-elle Тани и как она относится к своему pretendant? Нравится он ей, или выйти за него будет acte de raison [поступком по разуму]? Что поделывает Наташа? Когда Александра Ильинишна едет в Петербург? В каком положении повесть Модеста Ильича? Меня она очень интересует. Я теперь читаю “Воспоминания” Пассек, это очень интересно. Хотя она немножко многословит по-бабьему, но все-таки отличается живостью представления и легкостью изложения. “Русская старина” Вам послана, милый друг мой. В ней я читаю “Польское восстание 1863 г.” Берга. Это интересно как исторический эпизод, но вот уж автор отличается полным отсутствием литературного таланта. Его изложение до того неуклюже, аляповато, что утомительно читать. В Вене я купила танцы Goldmark'a из “La Reine de Saba” в четыре руки для фортепиано; они очень красивы. Потом купила также в четыре руки несколько сочинений двух Scharwenka, Xaver'a и Philipp'a. Это прелестные писатели, только я ничего не встречала крупного в их сочинениях, все мелкие пьесы, но такие свежие, жизненные. Владислав Альб[ертович] просил меня передать Вам его нижайшее почтение. Он все пописывает, сочиняет и фантазирует на фортепиано. От Вашего письма был в неописанном восторге. До свидания, мой дорогой, бесподобный друг. Дай Вам бог всего приятного и хорошего. Поздравляю Вас с наступающим праздником рождества, желаю Вам от всего сердца провести этот и многие будущие в полном здоровье и радости. Всем сердцем всегда Вас любящая горячо Н. ф.-Мекк.
197. Чайковский - Мекк
Рим, 1879 г. декабря 20-21. Рим. 20 декабря 1879 г./1 января 1880 г. Сейчас получил Ваше письмо, дорогой друг мой! Как я рад и счастлив, что Вы наконец добрались благополучно до милого Браилова. Вы пишете, что не завидуете мне. Как я это хорошо понимаю, и если б Вы знали, как я, наоборот, позавидовал Вам, читая про чувство полного довольства и покоя, которое Вы испытываете. Не то чтоб мне Рим был неприятен,- я вовсе не скучаю здесь и каждый день испытываю приятные впечатления,-но все-таки полноту счастья можно испытать только в деревне, тишине и одиночестве. Радуюсь, что у Вас стоят ясные дни. Здесь солнце все так же ярко, а греть стало еще больше. Должно быть, до Рима доходят дуновения широкко, потому что стало тепло, как летом, однако ж не душно, как это бывает, когда этот ветер дует настоящим образом. Сегодня празднуется Новый год. Сейчас я был в вилле Боргезе и на Monte Pincio. Народу, экипажей множество, так что мне даже немножко жутко стало. Вчера я получил от Юргенсона письмо. Оказывается, что сюита наша исполнялась уже две недели тому назад, и никто из моих друзей не догадался уведомить меня по телеграфу о том, что она имела успех. Всего больше понравился маленький маршик, который я сначала хотел выкинуть из сюиты, но оставил по совету Танеева, предсказывавшего мне, что он будет нравиться более всего остального благодаря эффектной инструментовке. Из письма Юргенсона я вижу, что Руб[инштейн] жаловался на страшную трудность сюиты. Меня. это изумило, огорчило и раздражило. Нет никакого сомнения, что она легче, чем множество прежних моих вещей. Почему Руб[инштейн] нашел особенные трудности? Я написал к Танееву, чтобы он разузнал все подробности исполнения и сообщил мне, в чем встретились затруднения . Милый друг! Сюита уже напечатана. Я очень желал бы, чтобы Вы остались довольны переложением на четыре руки, хотя я заранее предупреждаю Вас, что оно не так мастерски сделано, как переложение Четвертой симфонии. Сюита посвящена Вам, но пусть на этот раз посвящение это будет известно только Вам и мне. Я не поставил посвящения на заглавном листе, подобного тому, который стоит на нашей симфонии. Так ли я сделал? Мне не хотелось употребить те же слова: Моему лучшему другу, дабы досужим людям не вздумалось доискиваться о том, кто этот лучший друг. Но что меня приводит в совершенное отчаяние, так это то, что сюиту Вы не услышите в оркестре. Я надеялся, что она будет исполнена уже по Вашем возвращении в Москву. И, конечно, мне следовало посредством разных хитростей устроить, чтобы до Вашего приезда ее не играли. Вчера я целый день чуть не плакал от этой мысли. 21 декабря 1879 г./2 января 1880 г. Сейчас вернулся с большой прогулки. Был в S. Maria Maggiore и в S. Pietro in Vincolo (где “Моисей” Микель-Анджело) и в Колизее. В последнем любовался с верхней площадки на чудный заход солнца. Вообще мы в Риме счастливым образом попали на такую чудную погоду, какой давно не запомнят в это время. В прошлом году в это же время здесь шли бесконечные дожди. В понедельник двадцать четвертого мы хотим устроить маленькую елку для Коли. Воображаю, как у Вас будет хорошо и весело! Безгранично преданный П. Чайковский.
198. Чайковский - Мекк
Рим, 1879 г. декабря 22-24. Рим. 22 декабря 1879 г./3 января 1880 г. Сегодня опять получил Ваше милое, дорогое письмо, а также “Русскую старину”. Премного благодарю Вас за то и за другое, милый друг мой. Только, пожалуйста, очень не балуйте меня и позвольте мне писать Вам чаще, чем Вы мне. Вам теперь совсем не до того: приедут Ваши мальчики, начнутся всякого рода домашние празднества, и я очень хорошо понимаю, что времени для писем у Вас остается немного. Мы совершенно сошлись с Вами относительно фонтана Тpeви . Я тоже нахожу его в целом поразительно изящным. Мне каждый день приходится раза два проходить мимо него, и каждый раз я восхищаюсь им. Но Модест, большой любитель чистоты и классичности стиля, не особенно любит этот фонтан; он находит, что у Бернини фигуры всегда изломаны, неестественны, жеманны и что в целом это только эффектно, но не особенно изящно. В S. Paolo fuor di muri я был. Мне он очень нравится, но только это скорее казино, театральное foyer [фойе], бальная зала, чем храм. Кроме того, контраст между древними мозаиками и современною живописью неприятно на меня действует,-нет единства и цельности. Тем не менее все это очень красиво. Повесть Модеста подвигается, но очень, очень туго. Он задался очень большой задачей, а времени у него мало. Посудите сами, милый друг, когда ему писать. Утром до завтрака он учит Колю, после того до обеда мы гуляем, и перед самым обедом еще раз он дает Коле часовой урок. После обеда он чуствует себя так усталым, что даже, когда Коля уляжется, он уже не в состоянии работать как следует. Не забудьте, что его ученик глухонемой, что хотя Коля теперь свободно может говорить и со мной и с Алешей, но наши разговоры ограничиваются только вопросами и ответами, имеющими непосредственное отношение к нашей жизни. Как только ему хочется узнать что-нибудь выходящее из этих границ, то только один Модест во всем мире может удовлетворить его любознательность. А любознательность эта необыкновенная; все интересует этого мальчика, способности которого поистине необыкновенны. Выходит, что брату приходится учить его не только на уроке, но и весь остальной день: и во время прогулки, и за столом, и всегда. До творческой ли работы при такого рода тяжелой обязанности? Тем не менее повесть все-таки подвигается, и можно надеяться, что летом он уже ее кончит. Про сестру и ее семейство я пока знаю только, что они в Петербурге, но до сих пор я еще не имею решительно никаких известий о том, что они там делают. Что касается Тани, то мне известно следующее. Человек, который просил ее руки, некто г. Кошкаров, человек далеко не первой молодости,, очень некрасивый, но очень умный и сумевший заинтересовать Таню своей оригинальностью и самобытностью. Это тем более удивительно, что она у нас в семействе пользуется репутациею большой любительницы всего блестящего, светского, элегантного и что в Крыму ей пришлось вращаться в сферах, близких к двору, причем многие изящные молодые люди ухаживали за ней. Однако ж на нее серьезное впечатление произвел г. Кошкаров, человек вовсе не светский и не блестящий. Решение отложено на год, оттого что родители Тани несколько предубеждены против претендента и находят его лета неподходящими к Тане. Они хотят узнать его, узнать, прочно ли чувство симпатии, которое Таня питает к нему, вообще хотят, чтобы совершенно ясно определился как несколько загадочный характер его, так и степень его любви к Тане. Сегодня мы с Модестом ходили в Капитолий и провели не менее полутора часа в комнате, где стоят бюсты императоров. Так как я теперь читаю книгу Amper'a об императорских временах Рима, то зала эта имела для меня высочайший интерес, Как характерны эти бюсты! Какое противное, животно-чувственное, тупое лицо у Нерона! Как обаятелен Марк Аврелий! Как хороша Агриппина старшая! Как омерзительно противен Каракалла! Некоторые лица совсем не соответствуют тому представлению, которое составляешь о них по книге. Например, лицо Юлия Цезаря лишено величия, силы; это какой-то статский советник русской службы. Или Траян? Кто бы подумал, смотря на этот узенький лоб, на этот выдвинутый подбородок и общий отпечаток ничтожества, что оригинал портрета был великий человек! Как всегда после внимательного осмотра музея, я испытывал весь день и испытываю еще теперь бесконечное утомление. Странное дело! я могу ходить пешком несколько часов сряду, не чувствуя усталости. Но стоит провести один час в каком-нибудь музее, чтобы утомиться до последней крайности. Начал переписку исправленной и видоизмененной Второй симфонии. 24 декабря. 10 часов вечера, Только что уложили спать торжествующего Колю. Мы устроили ему очень миленькую елку; целый день был посвящен ее убранству, и в результате вышла очень миленькая картина. Он остался весьма доволен своими подарками, но в особенный восторг пришел от подаренных ему часов. Алеша, которому в первый раз в жизни случилось видеть елку и который тоже получил хорошенькие подарочки, был счастлив не менее Коли. Вообще этот вечер был бы для меня в высшей степени приятен, если б не случилось так, что к самой елке я получил письмо от Анатолия с очень грустными известиями. Оказывается, что племянница Таня очень серьезно нездорова. Уже давно она страдает совершенно непонятной в такой молодой девушке-болезнью-катаром желудка. Болезнь эта выражалась полнейшим отсутствием аппетита, частыми коликами, дурнотами, малокровием, преждевременною и нездоровою тучностью. Теперь ей стало так худо, что ей запрещено совершенно выезжать. и предписано строжайшее леченье. Конечно, болезнь не заключает в себе ничего особенно опасного, но из письма брата видно, что сестра моя впала в глубокую тоску и чувствует себя опять очень худо. Что из всего этого выйдет, не знаю. Живо представляю себе веселье и радость, царящие в эту минуту в милом и столь хорошо знакомом мне доме в Браилове! Поздравляю Вас с праздниками и с Новым годом, дорогой друг мой. Дай Вам бог всякого счастья и благополучия. Безгранично благодарный, любящий и преданный Вам П. Чайковский. Приношу мои поздравления с Новым годом Юлье Карловне и всему Вашему семейству, а также Влад[иславу] Альбертовичу. Брат Модест, узнав, что я пишу Вам, просит меня передать. Вам его поздравления и желания счастья.
199. Чайковский - Мекк
1879 г. декабря 27-29. Рим. 27 декабря 1879 г./8 января 1880 г. Все эти дни мы проводим праздничным образом, т. е. целый день гуляем. Вчера мы были в музеях Капитолия и потом в Па-латинском саду на развалинах дворца цезарей. Это чрезвычайно интересная прогулка, особенно когда у Amper'a я только что прочел подробную историю этих грандиозных развалин. Сегодня мы с Модестом были в Ватикане и видели разом Пинакотеку, Ложи Станцы и Сикстинскую капеллу. Фрески Микель-Анджело перестали казаться мне непонятными, хотя я очень еще далек от того энтузиазма, которым в отношении их преисполнен Модест. Атлетические мускулы фигур Микель-Анджело, мрачное величие его живописи перестают быть для меня чем-то загадочным; это меня интересует, даже поражает, но еще не восхищает, не волнует и не трогает. Моим любимцем остается все-таки Рафаэль, этот Моцарт живописи. Еще мне в высшей степени симпатичны картины Гверчино “Флорентийский Эндимион”; некоторые его мадонны до того ангельски прекрасны, что наполняют всю мою душу каким-то чувством тихого восторга. Впрочем, я должен признаться, что вообще я от природы лишен чуткости в отношении пластических искусств, и только очень немногие картины и статуи производят на меня действительное впечатление. В музеях я больше устаю, чем наслаждаюсь. Я нахожу, что вообще музеи убийственны для ознакомления с искусством, ибо они дают столько пищи, сколько не может поглотить человек одним разом. Чтобы должным образом изучить все художественные сокровища Рима, например,- мало целой жизни. Следовало бы для каждой картины, по крайней мере, один день. Еще сегодня я испытал, до какой степени важно долго и пристально всматриваться в картину. Я сидел перед “Преображением” Рафаэля, и сначала мне казалось, что в этой картине нет ничего особенного, но мало-помалу я стал понимать выражения лиц каждого из апостолов и других фигур и чем больше вглядывался, тем больше проникался прелестью общего и деталей. Увы, только что я начал наслаждаться, как Модест напомнил мне, что скоро три часа, а нам еще нужно зайти в Сикстинскую капеллу. Таким образом, я еще только предвкусил прелесть художественного произведения Рафаэля, а когда я его оценю надлежащим образом? Нельзя же каждый день ходить в Ватикан, когда есть столько других интересных предметов для осмотра? А ведь я еще должен каждый день поработать, почитать, погулять. Мне кажется, что я не мог бы долго жить в Риме. В нем слишком, много интереса. Некогда помечтать, некогда углубиться в самого себя и, в конце концов, чувствуешь себя вечно усталым. Для постоянного жительства я бы предпочел Флоренцию, если б пришлось выбирать. Там покойнее, тише, меньше разнообразия. Рим величественнее, богаче, но Флоренция милее и симпатичнее. Погода продолжает быть превосходной. 10 часов вечера. Я сию минуту прочел в мемуарах Гете очень характеристический отзыв его о Риме, который весьма близко выражает мысль мою, изложенную на предыдущих страницах. Вот его слова во французском переводе: “Partout ailleurs on est oblige de chercher ce qui vaut la peine d'etre vu,-ici on est obsede, surcharge. A chaque pas un palais, une ruine, un jardin, un desert, une maisonnette, une etable, un arc de triomphe, une colonnade et tout cela si pres a pres, qu'on pourrait le dessiner sur une feuille de papier. A quoi sert une plume quand il faudrait avoir des milliers de styles a sa disposition et que le soir on se sent epuise de fatigue, de surprise et d'admiration? Rome est une grande ecole ou chaque jour dit tant de choses, qu'on n'ose en parler. On ferait b;en de sejourner ici pendant plusieurs siecles dans un silence pythagorien”*. * “Всюду в других местах нужно искать достопримечательности, здесь же ими подавлены, перегружены. На каждом шагу дворец, развалина, сад, пустошь, домик, хлев, триумфальная арка, колоннада, и все так близко друг к другу, что можно зарисовать это на одном листе бумаги. Но что может сделать одно перо, когда нужны миллионы грифелей, и к вечеру чувствуешь себя изнуренным от усталости, удивления и восхищения? Рим-это великая школа, где каждый день говорит столь много, что не осмеливаешься об этом и сказать. Хорошо бы пробыть здесь многие века в пифагорейском безмолвии” (Гете, “Путешествие по Италии”, запись 7 ноября 1786 г.). 28 декабря 1879 г./9 января 1880 г. Гулял сегодня один и провел около двух часов в св. Петре. Больше всего меня поражает величие и красота архитектуры. Из могильных памятников удивительно хорош мавзолей Стюфтов[?] Кановы. Большинство других мне не особенно нравится. Но что совсем не хорошо, так это знаменитая бронзовая статуя Петра; она похожа на языческий идол. Сегодня я собирался пойти в оперу, но по случаю годовщины смерти короля все театры закрыты. 29 декабря 1879 г./10 января 1880 г. Каких трудов мне стоит отделываться от разных господ, которые делают мне честь желать моего знакомства. Нашлись у меня тут два старых знакомых, встречи с которыми я не мог избегнуть. Вероятно, от них многие узнали, что я здесь. Посланница, г-жа Икскуль, пожелала непременно, чтоб я у нее был. Когда я изъявил решительный отказ, то она просила моего знакомого, по крайней мере, устроить у него вечер, на коем она могла бы меня видеть. Я сказал, что если еще раз об этом со мной заговорят, то я тотчас же уеду. Здешний пианист Сгамбати тоже пристает с знакомством. Но музыканты для меня хуже всего. В прежнее время, года четыре тому назад, я бы, вероятно, сделал над собой усилие, пошел бы и к Сгамбати и даже, может быть, к г-же Икскуль. Я считал своим долгом бороться с болезненною нелюдимостью; теперь я даже не могу бороться, да и нисколько не стыжусь этого. Опыт научил меня, что это совершенно излишнее и [ни] к чему не пригодное самотерзание. Это письмо я адресую в Браилов, а следующее куда? Полагаю, что около шестого, тотчас по отъезде Ваших мальчиков, Вы уедете. Сегодня был вдвоем с Колей в Casino виллы Боргезе. Там имеются хорошие вещи Кановы. Будьте здоровы, милый, несравненный друг. Дай Вам бог всякого счастья на Новый год. Ваш П. Чайковский.
200. Чайковский - Мекк
1879 г. декабря 31-1880 г. января 3. Рим. Рим, 31 декабря 1879/12 января 1880 г. Сегодня погода неважная; дует холодный, северный ветер. Может быть, поэтому я в очень тоскливом расположении духа. Ходил в Ватикан смотреть внимательно на некоторые из виденных в прошлый раз картин, но остался совершенно холоден и менее, чем когда-либо, чувствовал себя способным воспринимать художественные красоты Рафаэля или Доменикино. Думаю о России, о разных дорогих мне личностях, разделенных от меня таким дальним расстоянием, и испытываю желание перелететь туда. Отчего нашла на меня именно сегодня эта ностальгия по отечеству? Думаю, что это потому, что сегодня канун нового года и что хотелось бы встретить его в кружке ближайших родных, собравшихся в Петербурге. Я имею об них грустные известия. Танина болезнь, необходимость отказаться от всяких предположенных удовольствий, перспектива поездки за границу (куда весной сестра хочет ехать с Таней) и разлуки с младшими детьми, все это действует на сестру очень неблагоприятно. Вечером. Сейчас получил от брата Анатолия очень грустные известия. И Таня и сестра очень серьезно больны. Дошло до того, что пришлось сзывать целый консилиум из трех очень знаменитых докторов. Эти господа решили, что страдания сестры происходят от оторвавшихся почек (что уже и прежде было констатировано, но не достаточно определенно), которые производят давление на различные внутренние органы, вследствие чего крайнее раздражение последних, боли в боку,расстройство нервной системы. Кроме того, они признали сестру отравленной неумеренным употреблением морфина. Ее заперли, никого к ней не пускают. Совершенно запрещены всякие выезды, предписан безусловный покой и энергическое лечение. У Тани капитальный катар желудка. А тут еще замешалась романическая история. Сестра надеялась, что выезды в свет заставят Таню охладеть в ее увлечении. Теперь уж на это нечего рассчитывать. Она страшно упала духом. Я просто трепещу за будущее! Ваш П. Чайковский. 2/14 января 1880 г. Мы встретили новый год с книгами в руках. Мысленно я пожелал вам, дорогой мой друг, всяких земных благ: во-первых, конечно, здоровья; во-вторых, успеха в Ваших делах и в особенности, чтобы Ваше браиловское хозяйство, наконец, стало на твердую ногу; в-третьих, в случае путешествия за границу, чтобы на сей раз Вы избегли всяких неприятностей и невзгод; в-четвертых, чтобы были счастливы и довольны все близкие Вашему сердцу. Озираясь на протекший год, я должен спеть гимн благодарности, судьбе за множество хороших дней, прожитых и в России и за границей. Я могу сказать, что за весь этот год я пользовался ничем не смущаемым благополучием и был счастлив, насколько счастье возможно. Конечно, были и горькие минуты, но именно минуты, да и то на мне только отражались невзгоды близких мне людей, а собственно я лично был безусловно доволен и счастлив. Это был первый год моей жизни, в течение которого я был все время свободным человеком. И всем этим я обязан никому иному, как Вам, Надежда Филаретовна! Призываю на Вас всю полноту благ, какие только возможны на земле. Сегодня с Модестом смотрел статуи в Ватикане. Их так много, что я очень утомился. 3/15 января 1880 г. Милый друг! Позвольте мне обратиться к вам с нижеследующей убедительной просьбой; она касается моих финансов. Я бы попросил Вас, если это Вам не причинит никакого беспокойства, распределить следующим образом мои бюджетные суммы: 1) февральскую сумму я бы хотел получить в самом близком будущем, приблизительно около 15 января, 2) апрельскую сумму-1 марта, 3) июньскую-1 апреля и 4) августовскую-1 мая. Или же не угодно ли Вам будет теперь прислать мне разом февральскую и апрельскую, а 1 апреля-июньскую и августовскую. Решаюсь беспокоить Вас этой просьбой на том основании, что теперь я в деньгах буду нуждаться, летом же они мне вовсе не нужны. Затем с 1 октября распределение бюджетной суммы пойдет по-старому. Ради бога, извините меня;мне очень досадно и совестно, что я не умею справляться со своими столь значительными средствами, не беспокоя Вас. На этот раз я даже не имею того оправдания, что пребывание со мной Модеста влечет меня к увеличению расходов; напротив, его сообщество способствует скорее к сокращению моих трат, это просто неисправимая и постыдная в мои годы безалаберность. Как бы то ни было, но я прошу у Вас убедительно извинить меня и, если возможно, исполнить мою просьбу. Пишу Вам с несносною зубною болью, которая уже несколько дней сряду меня понемножку беспокоила, но сегодня напала с большей силой и на минуту не прекращается. Вероятно, я простудился. Погода в последние дни испортилась. Депешу Вашу получил сегодня утром и премного Вам за нее благодарен. Я никак не предполагал, что Вы так скоро уедете. Одно мое письмо Вас не застанет уже в Браилове, и надеюсь, что Вам перешлют его. Я имею известие, что сюита моя будет играться еще раз в концерте в пользу фонда. Таким образом Вы услышите ее. Бесконечно радуюсь этому. Будьте здоровы, дорогой, бесценный Друг! Ваш П. Чайковский.