История рода Фон Мекк
Сергей Смирнов [ОГРОМНАЯ ЕМУ БЛАГОДАРНОСТЬ!!]
Вчера завершил работу по сборке в одну книжку переписки Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк. Переписка была опубликована на сайте http://www.tchaikov.ru, но разбросана по отдельным веб страничкам. Теперь ее можно загрузить в формате fb2 или epub и читать оффлайн.
[автор сайта von-meck.info не проверял полноту и не сверял весь текст с книжным вариантом]
Annotation
В этой книге собрана продолжавшаяся в течении 13 лет переписка между композитором Петром Ильичом Чайковским и его меценатом и покровителем, Надеждой Филаретовной фон Мекк. 45-летняя фон Мекк осталась вдовой с огромным капиталом и земельными угодьями. В трудный для Чайковского момент жизни она полностью взяла на себя всё его финансовое обеспечение и во-многом благодаря её поддержке мы можем сегодня наслаждаться музыкой Чайковского. Петр Ильич никогда лично не встречался с Надеждой Филаретовной, но может быть поэтому ему так легко было исповедоваться в письмах к ней, с такой искренностью выражать свои мысли по поводу музыки, искусства в целом, политики и многих других аспектов человеческой жизни. Переписка Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк.
Файл огромный, разбиваю на 12 частей.
В меню слева найдите строку [В переписках] и наведите мышку на стрелочку рядом, выпадет меню, в ней строка [Чайковский и Мекк] со стрелочкой, наведя мышку на которую, Вы увидите список из 12 периодов ихчетырнадцатилетней переписки. Выберите интересующий Вас период и нажмите на него.
101. Чайковский - Мекк
Флоренция, 17 февраля /1 марта 1878 г. Сколько радости доставили Вы мне сегодня письмом Вашим,. бесценная моя Надежда Филаретовна! Как я неизмеримо счастлив, что симфония понравилась Вам, что, слушая ее, Вы испытали те ощущения, которыми я был полон, когда писал ее, что моя музыка запала Вам в сердце. Вы спрашиваете меня, есть ли определенная программа этой симфонии? Обыкновенно, когда по поводу симфонической вещи мне предлагают этот вопрос, я отвечаю: никакой. И в самом деле, трудно отвечать на этот вопрос. Как пересказать те неопределенные ощущения, через которые переходишь, когда пишется инструментальное сочинение без определенного. сюжета? Это чисто лирический процесс. Это музыкальная исповедь души, на которой многое накипело и которая по существенному свойству своему изливается посредством звуков, подобно тому как лирический поэт высказывается стихами. Разница только та, что музыка имеет несравненно более могущественные средства и более тонкий язык для выражения тысячи различных моментов душевного настроения. Обыкновенно вдруг, самым неожиданным образом, является зерно будущего произведения. Если почва благодарная, т. е. если есть расположение-к работе, зерно это с непостижимою силою и быстротою пускает корни, показывается из земли, пускает стебелек, листья, сучья и, наконец, цветы. Я не могу иначе определить творческий процесс как посредством этого уподобления. Вся трудность состоит в том, чтоб явилось зерно и чтоб оно попало в благоприятные условия. Все остальное делается само собою. Напрасно я бы старался выразить Вам словами все неизмеримой блаженство того чувства, которое охватывает меня, когда явилась главная мысль и когда она начинает разрастаться в определенные формы. Забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьется, едва успев'аешь намечать эскизы, одна мысль погоняет другую. Иногда посреди этого волшебного процесса вдруг какой-нибудь толчок извне разбудит от этого состояния сомнамбулизма. Кто-нибудь позвонит, войдет слуга, прозвонят часы и- напомнят, что нужно идти по делу... Тяжелы, невыразимо тяжелы эти перерывы. Иногда на несколько времени вдохновение отлетает; приходится искать его, и подчас тщетно. Весьма часто совершенно холодный, рассудочный, технический процесс работы должен прийти на помощь. Может быть, вследствие этого и у самых великих мастеров можно проследить моменты, где недостает органического слепления, где замечается шов, части целого, искусственно склеенные. Но иначе невозможно. Если б то состояние души артиста, которое называется вдохновением и которое я сейчас пытался описать Вам, продолжалось бы беспрерывно, нельзя было бы и одного дня прожить. Струны лопнули бы, и инструмент разбился бы вдребезги! Необходимо только одно: чтоб главная мысль и общие контуры всех отдельных частей явились бы не посредством искания,а сами собой, вследствие той сверхъестественной, непостижимой и никем не разъясненной силы, которая называется вдохновением. Но я отвлекся в сторону и не отвечаю на Ваш вопрос. В нашей симфонии программа есть, т. е. есть возможность словами изъяснить то, что она пытается выразить, и Вам, только Вам одним, я могу и хочу указать на значение как целого, так и отдельных частей его. Разумеется, я могу это сделать только в общих чертах. Интродукция есть зерно всей симфонии, безусловно главная мысль. Это фатум, это та роковая сила, которая мешает порыву к счастью дойти до цели, которая ревниво стережет, чтобы благополучие и покой не были полны и безоблачные которая, как Дамоклов меч, висит над головой и неуклонно, постоянно отравляет душу. Она непобедима, и ее никогда но осилишь. Остается смириться и бесплодно тосковать. Безотрадное и безнадежное чувство делается все сильнее и более жгуче. Не лучше ли отвернуться от действительности и погрузиться в грезы. О радость! по крайней мере, сладкая и нежная греза явилась. Какой-то благодатный, светлый человеческий образ пронесся и манит куда-то. Как хорошо! как далеко уж теперь звучит неотвязная первая тема аллегро. Но грезы мало-помалу охватили душу вполне. Все мрачное, безотрадное позабыто. Вот оно, вот оно, счастье!.. Нет! это были грезы, и фатум пробуждает от них. Итак, вся жизнь есть непрерывное чередование тяжелой действительности со скоропреходящими сновидениями и грезами о счастье... Пристани нет... Плыви по этому морю, пока оно не охватит и не погрузит тебя в глубину свою. Вот, приблизительно, программа первой части. Вторая часть симфонии выражает другой фазис тоски. Это то меланхолическое чувство, которое является вечерком, когда сидишь один, от работы устал, взял книгу, но она выпала из рук. Явились целым роем воспоминания. И грустно, что так много уж было, дапрошло,и приятно вспоминать молодость. И жаль прошлого, и нет охоты начинать жить сызнова. Жизнь утомила. Приятно отдохнуть и оглядеться. Вспомнилось многое. Были минуты радостные, когда молодая кровь кипела и жизнь удовлетворяла. Были и тяжелые моменты, незаменимые утраты. Все это уж где-то далеко. И грустно и как-то сладко погружаться в прошлое. Третья часть не выражает определенного ощущения. Это капризные арабески, неуловимые образы, которые проносятся в воображении, когда выпьешь немножко вина и испытываешь первый фазис опьянения. На душе не весело, но и не грустно. Ни о чем не думаешь; даешь волю воображению, и оно почему-то пустилось рисовать странные рисунки... Среди них вдруг вспомнилась картинка подкутивших мужичков и уличная песенка... Потом где-то вдали прошла военная процессия. Это те совершенно несвязные образы, которые проносятся в голове, когда засыпаешь. Они не имеют ничего общего с действительностью: они странны, дики и несвязны. Четвертая часть. Если ты в самом себе не находишь мотивов для радостей, смотри на других людей. Ступай в народ. Смотри, как он умеет веселиться, отдаваясь безраздельно радостным чувствам. Картина праздничного народного веселья. Едва ты успел забыть себя и увлечься зрелищем чужих радостей, как неугомонный фатум опять является и напоминает о себе. Но другим до тебя нет дела. Они даже не обернулись, не взглянули на тебя и не заметили, что ты одинок и грустен. О, как им весело! как они счастливы, что в них все чувства непосредственны и просты. Пеняй на себя и не говори, что все на свете грустно. Есть простые, но сильные радости. Веселись чужим весельем. Жить все-таки можно. Вот, дорогой мой друг, все, что я могу Вам разъяснить в симфонии. Разумеется, это неясно, неполно. Но свойство инструментальной музыки именно и есть то, что она не поддается подробному анализу. “Где кончаются слов а, там начинается музыка”, как заметил Гейне. Уж поздно. Не пишу Вам на этот раз ничего о Флоренции, кроме того, что я сохраню о ней на всю жизнь очень, очень приятное воспоминание. В конце будущей недели, следовательно, около 24-го числа (по нашему стилю), думаю уехать в Швейцарию, где намерен тихо прожить весь март и понемножку писать сочинения в разнообразных мелких формах. Итак, по получении Вами этого письма мой адрес снова будет: Claren s, Canton de Vaud, Villa Richelieu. Благодарю Вас, дорогая моя, за сегодняшнее письмо. От московских приятелей до сих пор ни слова. Напишу Вам об их мнении и подробно. Ваш П. Чайковский. Р. S. Сейчас, собираясь вложить письмо в конверт, перечел его и ужаснулся той неясности и недостаточности программы, которую Вам посылаю. В первый раз в жизни мне пришлось перекладывать в слова и фразы музыкальные мысли и музыкальные образы. Я не сумел сказать этого как следует. Я жестоко хандрил прошлой зимой, когда писалась эта симфония, и она служит верным отголоском того, что я тогда испытывал. Но это именно отголосок. Как его перевести на ясные и определенные последования слов? - не умею, не знаю. Многое я уже и позабыл. Остались общие воспоминания о страстности, жуткости испытанных ощущений. Очень, очень любопытно, что скажут мои московские друзья. До свиданья. Ваш П. Чайковский. Вчера провел вечер в народном театре и смеялся много. Комизм итальянцев груб, лишен тонкости и грации, но увлекателен донельзя.
102. Чайковский - Мекк
Флоренция, 20 февраля / 4 марта 1878 г. Сегодня канун последнего дня карнавала. На улицах необычайное оживление, но далеко не то, что бывает в эти дни в Риме, судя по описаниям. Ходят по тротуарам группы переодетых, но не замаскированных мужчин и поют песни хором. На Lungarno и в Cascine, где я гулял сегодня перед обедом, была просто давка и множество богатых экипажей с расфранченными дамами и изящными господами. После обеда я отправился в один из многочисленных здешних театров, где должна была даваться новая опера какого-то неизвестного маэстро: “I falsi monetari”. Театр этот называется “Arena Naziоnale”. Он переделан, по-видимому, из громадного цирка. Дешевизна мест необычайная. Я заплатил семьдесят сантимов за вход и пятьдесят за posto distinto [нумерованное место], т.е. за одно из лучших мест. Помещение громадное, народу видимо-невидимо, мужчины курят, певцов едва слышно, музыка пошлая и бездарная до поразительной степени, жарко, душно. Я едва высидел акт и нашел, что гулять на чистом воздухе гораздо приятнее. Ночь восхитительная, теплая, небо усеяно звездами. Хороша Италия! Теперь, нагулявшись, я пришел домой и почувствовал желание поговорить с Вами, мой несравненный и дорогой друг. Окно Открыто. Я с наслаждением вдыхаю ночную свежесть после жаркого весеннего дня. Как мне странно, жутко, но вместе и сладко думать о далекой, невыразимо любимой родине! Там еще зима. Вы сидите в своем кабинете, быть может, у топящегося камина. Мимо Вашего дома проходят укутанные в шубы москвичи и москвички, среди тишины, не нарушаемой даже шумом экипажей благодаря санной дороге. Как бесконечно далеки мы друг от друга: Вы - среди зимы, я - в стране, где деревья уже зеленеют и где я пишу это письмо у открытого окна, в одиннадцать часов вечера! И между тем, я думаю об этой зиме не с отвращением, а с любовью. Люблю я нашу зиму, долгую, упорную. Ждешь не дождешься, когда наступит пост, а с ним и первые признаки весны. Но зато какое волшебство наша весна своей внезапностью, своею роскошною силой! Как я люблю, когда по улицам потекут потоки тающего снега, и в воздухе почувствуется что-то живительное и бодрящее! С какой любовью приветствуешь первую зеленую травку! Как радуешься прилету грачей, а за ними жаворонков и других заморских летних гостей! Здесь весна подступает тихими шагами, понемножку, так что и не сумеешь определить с точностью, когда она установилась. И могу ли я умиляться при виде зеленой травки, когда и в декабре и в январе я имел ее уже перед глазами? Но если нечего особенно умиляться, то все-таки нельзя не находить большое наслаждение в роскошных свойствах итальянской природы и итальянского климата. Боже, избави меня вечно жить в этой чудной стране, но побывать в ней очень приятно, особенно теперь, когда тихо подкрадывающаяся весна уже успела принести с собой цветы и тепло. Я нахожу, что Вам необходимо в будущем году прожить три-четыре зимних месяца в Италии. Насколько я знаю, Вы страдаете от холода и с трудом переносите суровость русской зимы. Как же Вам не устроиться в Италии? Это просто нужно для Вашего здоровья. Есть люди, как я, для которых холодный климат есть чистая благодать: таков мой организм, и мне подобает жить зимой в России. Другие, как Вы, не переносят холода и оживают вполне только в теплом климате, и если Ваши дела и семейные обстоятельства не помешают Вам оставить Москвы, то Вам непременно нужно это сделать. Мне было бы грустно, если Вы бы надолго уехали за границу. Меня радует мысль, что Вы живете в моем городе, но я очень, очень желал бы для Вашего физического благополучия, имеющего столь великое влияние и на нравственное, чтоб Вы часть зимы, самую жестокую, проводили в Италии. Мне жаль Вас, дорогая моя Надежда Филаретовна! Очевидно, жизнь, которую Вы ведете в Москве зимой, не отрадна, если Вам из-за холода приходится так безвыходно оставаться дома. Между тем, несмотря на превосходные материальные условия, Вы принуждены жить не так, как бы Вам хотелось. Грустно думать, что даже и большое богатство не дает Вам полной свободы. Как я буду рад в будущем январе получить от Вас письмо из Неаполя, из которого я узнаю, что Вы вполне наелаждаетесь жизнью, насколько это “вполне” возможно! Помните, я писал Вам из Флоренции про мальчика, которого слышал вечером на улице и который так тронул меня своим чудным голосом. Третьего дня, к моей несказанной радости, я нашел опять этого мальчика; он опять мне пел: “Perche tradir mi, perche lasciar mi” [“Зачем изменять мне, зачем покидать меня”], и я просто изнывал от восторга. Я не помню, чтобы когда-нибудь простая народная песня приводила меня в такое состояние. На этот раз он меня познакомил с новой здешней песенкой, до того прелестной, что я собираюсь еще раз найти его и заставить несколько раз спеть, чтоб записать и слова и музыку. Приблизительно она следующая (воспевается какая-то Pimpinellа; что это значит, не знаю, но узнаю непременно): Как жаль мне этого ребенка! Его, очевидно, эксплуатируют отец, дяди и всякие родственники. Теперь, по случаю карнавала, он поет с утра до вечера и будет петь до тех пор, пока голос не пропадет безвозвратно. Уже теперь в сравнении с первым разом голос слегка надтреснут. Эта надтреснутость прибавляет новую прелесть феноменально симпатичному голосу, но это не надолго. Родись он в достаточном семействе, он, может быть, сделался бы впоследствии знаменитым (певцом) артистом. Вообще нужно пожить несколько времени в Италии, чтобы признать за ней безусловное первенство в вокальном искусстве. На каждом шагу слышишь здесь на улице превосходные голоса, и не далее, как в эту минуту, я слышу вдали очень красивый голос, во все горло распевающий высоким грудным тенором какую-то песню. Даже если голос и не особенно красив, то всякий итальянец - хороший певец по своей природе. У них правильная. emission de voix [постановка голоса] и уменье петь всей грудью, не горлом, не в нос, как у нас. Последние дни доживаем мы здесь. В четверг 24 февраля (17 марта) едем в Clarens и, по всей вероятности, прямо, не заезжая даже в Соmо. Вчетвером не так-то удобно ездить с частыми остановками. Модест мучится угрызениями совести; он так увлекся музеями, церквами и всякими другими достопримечательностями, что Коле приходится мало учиться. Да и мне уж довольно гулять среди шума и роскоши Флоренции. Представьте, что я до сих пор не получил ни единого отзыва о моей симфонии от московских друзей. Это очень странно. До свиданья, дорогая моя. П. Чайковский.
103. Чайковский - Мекк
Флоренция, 23 февраля /7 марта 1878 г. Через два часа мы уезжаем. Сейчас я получил письмо Ваше, дорогой друг. Я уже начинал беспокоиться, почему-то вообразил, что Вы нездоровы, и колебался, уж не телеграфировать ли Вам. Теперь я уеду спокойный и счастливый. Обстоятельнее буду отвечать Вам из Швейцарии. Я глубоко тронут письмом Вашим. Как я ни привык и ни избалован изъявлениями неоцененной дружбы Вашей, сделавшейся теперь краеугольным камнем моего счастья и спокойствия, но при каждом новом письме приходится снова удивляться изумительной доброте Вашей. Благодарю Вас, Надежда Филаретовна, за все, за все. Приходится снова повторить то, что я уже говорил не раз: я был бы счастлив, если б судьба дала мне случай на деле доказать Вам мою благодарность. Из Кларенса я подробно отвечу Вам. Надежда Филаретовна! После долгого размышления мы с братом решили не заезжать в Соmо и отложить посещение его или до начала апреля или даже вовсе отказаться от него. Причина следующая. Модеста так теперь мучит совесть за то, что он в течение двухнедельного пребывания во Флоренции запустил свои занятия с Колей, что ему не доставит удовольствия краткое пребывание в Bellagio, сопряженное с переездами и по необходимости снова отдаляющее его занятия. Между тем, в Кларенсе уже все приготовлено для нашего устройства, и с первого же дня мы опять установим правильную и тихую жизнь, для которой Villa Richelieu представляет необыкновенные удобства. Представьте одно то, что мы будем там одни, совсем одни, точно в своем замке. Да и я непрочь опять очутиться в тихом уголке и позаняться. Пытался я здесь писать по утрам маленькие пьесы, но, во-первых, как-то трудно всей душой отдаться труду, когда кругом так много соблазнов, а во-вторых, с утра до вечера раздаются всякие музыкальные звуки. Англичанки у нас в гостинице вечно упражняются на фортепиано, напротив моего окна кто-то играет весь день тромбонные упражнения, на улице поют или кричат. Я заказал себе фортепиано и хочу вообще помузицировать. С тех пор как я уехал из России, только в Вене пришлось несколько раз играть в четыре руки, а то я не дотрагивался до фортепиано. Что касается двухнедельной жизни во Флоренции, то она оставит во мне впечатление чудного, сладкого сновидения. Я испытал здесь такое множество чудных ощущений и от самого города, и от окрестностей, и от картин, и от чудной весенней погоды, и от народных песен, и от цветов, благоухание которых и в эту минуту услаждает меня, что устал. Нервы расшатались; вот уже две ночи, что я не сплю, а сегодня у меня были обычные нервные замирания, которых я смертельно боюсь. Таким образом, я уезжаю с раздирающимся сердцем из чудного, обаятельно прекрасного города и в то же время рад, что все это кончается. Я бы никогда не решился навеки поселиться в Италии и не понимаю, как люди могут здесь вечно жить, как они не тают и не тонут в этом море разнообразных впечатлений! До свиданья, дорогой мой друг. Ваш П. Чайковский. Я до сих пор не получил ни одного известия и ни одного отзыва о моей симфонии от приятелей.
104. Чайковский - Мекк
Clarens, 26 февраля/10 марта 1878 г. Вчера вечером мы приехали в Кларенс. В Женеве пришлось ночевать и провести утро. Путешествие было вполне благополучно, но Коля, который не умеет спать в вагоне, очень утомился. Как Женева показалась мне прозаична, бесцветна, скучна в сравнении с роскошной, блестящей Флоренцией! Разница в климате тоже чувствительна. В Clarens я подъезжал не без волнения. Мне живо вспомнилось все, что я здесь пережил и перечувствовал. Воспоминания эти и жутки и в то же время приятны. Как это все теперь кажется далеко! Как будто с тех пор целая вечность протекла... Здесь я проснулся от тяжкого кошмара и среди этой чудной природы снова полюбил жизнь. Здесь нежная братская привязанность и теплое участие далекого дорогого друга возбудили во мне бодрость и жажду к работе. Я не могу себе представить местности (вне России), которая бы более Кларенса имела свойство успокаивать душу. Конечно, после кипучей жизни такого города, как Флоренция, тихий швейцарский уголок на берегу чудного озера, в виду исполинских гор, покрытых вечным снегом, причиняет несколько меланхолическое настроение. Я замечаю, что Модест немножко грустит по Италии, и я сам не без стеснения в сердце вспоминаю Флоренцию. Но это не надолго. Ощущение грусти очень скоро перейдет в ощущение сладкого спокойствия. Я ни минуты не раскаиваюсь, что мы поспешили сюда приехать. У нас на руках ребенок, которого нельзя запускать ни на один день. Представьте, что вследствие трехнедельного промежутка времени, который прошел с тех пор, как мы выехали из Сан-Ремо, он стал опять хуже и выговаривать и понимать других. Хотя и во Флоренции Модест занимался с ним ежедневно, но оба они были рассеяны и оба занимались урывками и через силу. Нет никакой возможности работать, как следует, при такой массе разнородных впечатлений, которые испытываешь в Италии, среди весеннего пробуждения природы, да еще в таком чудном месте, как Флоренция. Итак, с необходимостью покинуть Италию мы вполне примирились. Не могу примириться только с тем, что мы не заехали в Соmо. Во-первых, я бы и сам невыразимо желал этого, а во-вторых, я знаю, что и Вы этого хотели. Я утешаю себя мыслью, что мы в начале апреля можем отправиться туда через Симплон, а уж потом через Венецию и Вену в Россию. Теперь поживем и поработаем здесь. А чудное место этот берег Немана! Сегодня утром, когда я проснулся и сел к окну, то не мог не(быть потрясенным дивным зрелищем! Не наглядишься на это голубое озеро, окаймленное горами. Что касается дома, в котором мы живем, то он не оставляет ничего желать относительно удобств, чистоты, превосходной пищи, услужливости хозяйки, а главное, уютности помещения. Я занял ту же комнату, где жил с Толей, а Модест с Колей поселился внизу. В моей комнате стоит очень порядочный инструмент. Теперь отвечаю Вам, дорогая моя Надежда Филаретовна, на вопросы, касающиеся моей дальнейшей судьбы, в которой так много счастья сулит мне дружба Ваша. Вы поистине мой добрый гений, и я не имею слов, чтобы выразить Вам силу той любви, которою я Вам отплачиваю за все, чем я Вам так безгранично обязан. Касательно моих отношений к известной особе скажу следующее. Развод был бы, разумеется, самым лучшим способом покончить дело; это самое горячее мое желание. Я совершенно уверен, что сумма, о которой Вы говорите, вполне достаточна и что известная особа предпочтет ее очень непрочной пенсии, которую я обещал выплачивать ей. Она, конечно, найдет выгоднее взять разом целый капитал, чем иметь в виду ежемесячную ассигновку, которая находится в прямой зависимости от состояния моего здоровья и моей долговечности. Я могу умереть очень скоро, и она лишится тогда своей пенсии. Но я могу согласиться на эту форму контрибуции только в случае, если она даст формальное обещание на развод. В противном случае я нахожу более удобным выдавать ей ежемесячную субсидию и держать ее посредством этого в своей зависимости. В последнее время я имел случай убедиться, что известная особа ни за что не оставит меня в покое, если она не будет сдержана страхом лишиться пенсии. Пенсию эту я назначу ей условно, т. е. “веди себя хорошо, не приставай ни ко мне, ни к родным (в последнее время она выдумала писать письма моему старику-отцу), держи себя так, чтобы я не тяготился тобой, и тогда будешь получать свою пенсию. В противном случае делай, как хочешь”. Вам покажется, что этот язык слишком резок и груб. Не хочу посвящать Вас, друг мой, в отвратительные подробности, свидетельствующие, что известная особа не только абсолютно пуста и ничтожна, но вместе с тем существо, достойное величайшего презрения. С ней нужно торговаться, не стесняясь в выражениях. Итак, или развод или пенсия. Выдача крупной суммы вперед не обеспечит меня от ее вмешательства в мою жизнь. Во всяком случае, нужно, чтобы кто-нибудь взял на себя вести переговоры с ней, и я никому иному не могу поручить этого неприятного дела, кроме брата Анатолия. Позволите ли Вы мне написать об этом брату? Буду ждать вашего ответа. Относительно того, что Вы хотите и по возвращении моем в Россию продолжать Ваши заботы о моем материальном благополучии, я скажу следующее. Я нисколько не стыжусь получать от Вас средства к жизни. Моя гордость от этого ни на волос не страдает; я никогда не буду чувствовать на душе тягости от сознания, что всем обязан Вам. У меня относительно Вас нет той условности, которая лежит в основании обычных людских сношений. В моем уме я поставил Вас так высоко над общим человеческим уровнем, что меня не могут смущать щекотливости, свойственные обычным людским отношениям. Принимая от Вас средства к покойной и счастливой жизни, я не испытываю ничего, кроме любви, самого прямого, непосредственного чувства благодарности и горячего желания по мере сил способствовать Вашему счастью. Если я выразился в одном из моих прежних писем, что скоро перестану принимать от Вас установленную ассигновку, то это потому, что мне до сих пор не приходило в голову, что Вы даже и по возвращении моем в Россию хотите продолжать ее. Я нисколько не имел в виду дать Вам почувствовать, что, возвратившись на родину, не хочу более зависеть от Вас и считать себя обязанным Вам; никогда подобная мысль даже мельком не приходила мне в голову. Я Вам скажу прямо и откровенно, что для меня будет неизмеримое благо, если благодаря Вам я буду обеспечен от всяких случайностей, от самодурства кого бы то ни было, словом, всех тех цепей, которые связывают человека, ищущего средств к жизни посредством обязательного труда. Будучи очень непрактичен, я всегда страдал от недостаточности средств, и эта недостаточность часто отравляла мне жизнь, парализовала мою свободу и заставляла ненавидеть мой обязательный труд. Полагаю, что я, во всяком случае, останусь в Москве и в консерватории. Это необходимо по многим причинам, но, имея другие средства к жизни, я перестану ненавидеть свой учительский труд как какое-то неизбежное зло и, сознавая себя свободным уйти от него, когда вздумается, почувствую себя совершенно иначе при исполнении этого трудного дела. Но о том, что я буду делать впоследствии, мы поговорим когда-нибудь подробнее. Надежда Филаретовна! Раз навсегда говорю Вам, что я приму от Вас все, что захотите предложить мне, без всякого ложного стыда. Я бы желал только одного: чтоб Вы никогда не заботились обо мне в ущерб себе. Я знаю, что Вы богаты, но ведь богатство так относительно. Большому кораблю большое и плаванье. У Вас большие средства, но зато и большие необходимые траты. Благодарю Вас, друг мой. Безгранично Вам преданный П. Чайковский. 105. Мекк - Чайковскому
Москва, 27 февраля 1878 г. С каким восторгом я читала Ваше объяснение нашей симфонии, мой дорогой, бесценный Петр Ильич. Как счастлива я, что нахожу в Вас полное подтверждение моего идеала композитора. Вы думаете, милый друг, что мне непонятно то, что Вы говорите. Но, боже мой, напротив, Вы объясняли мне процесс творчества именно так, как я его понимаю, несмотря на то, что многие люди словами и примерами старались изменить во мне это представление. Мне говорили в опровержение той связи, которую я ставила между сочинением и внутренним состоянием композитора: “Неужели Вы думаете, что музыкант чувствует что-нибудь, когда сочиняет? - Никогда! (Это говорил мне музыкант же.) Он только обдумывает, как и где пользоваться техническими средствами искусства. Музыка на все имеет определенные правила и указания, так что достаточно выдумать маленький, ничтожный мотив в два такта, для того чтобы из него сделать очень много”. Я не оспаривала той печальной истины, что большинство сочиняет именно так, но чувствовала, что различие между композитором по вдохновению и композитором-механиком всегда слышится в самой музыке, и когда мне говорили: “Все так сочиняют”, я спрашивала: “Неужели и Чайковский?” Мне отвечали: “Вероятно”. Мне было больно за мое дорогое искусство, и я все-таки оставалась при своем убеждении, что должна существовать внутренняя связь между композитором и его произведениями, и Вы, мой милый, дорогой мне человек, подтверждаете мое убеждение, олицетворяете мое представление композитора по внутреннему побуждению. Я счастлива, что могу сказать: “Е pur si muove” и что это счастье Вы мне доставили! Наша симфония произвела на меня совершенно соответствующее ей впечатление. Первая часть действовала на сердце глубоко, тоскливо, жутко, - что за тема в ней, что за смелое последование аккордов (это действует на меня каким-то электрическим восторгом), какая заключительная партия; можно с ума сойти, так это хорошо. Вторая, о, боже мой, я хотела бы ее обнять, приласкать, так она прелестна своею задумчивостью и своими дорогими, родными чертами. Scherzo, ну, это верх оригинальной прелести. Скажите мне, пожалуйста, Петр Ильич, - мне очень интересно знать весь процесс зарождения такого творения, - что Вам раньше пришло в голову для Scherzo: мотив или инструментовка его? Они до такой степени идут один к другому, что можно подумать, что этот субъект так и родился в этой пеленке, так что мне пришло в голову, что Вам первоначально явилась мысль такого pizzicato, и к нему уже Вы сочинили подходящую тему. Coda замечательна. Последняя часть очаровывает воображение своею картинностью, и потом опять эти руские звуки, - о, что это за прелесть! Все в человеке удовлетворяется, сердце очаровано звуками, ум мыслями. Скажите еще, дорогой мой: у Вас являются намеренно эти русские черты в Ваших сочинениях или незаметно для Вас самого, как выражение Вашей русской души? Московские немцы ставят Вам этот характер в упрек, но ведь на то они и немцы. Когда их Вагнер с возмутительным нахальством кричит на всю Европу, что он создал немецкую музыку, они верят этому и поклоняются ему, а таланту, который сам об себе молчит, ставят в упрек его родное чувство; но бог с ними, они так наивны, что находятся в законе невменяемости. Я нахожу, что если Глинка - создатель русской музыки, то Вы - ее великий образователь. Мне никогда не случалось читать сравнения в искусстве Бетховена с Микель-Анджело, но я нахожу Ваше замечание весьма метким и верным: у обоих сходство характеров в произведениях. Я с нетерпением жду выхода в свет четырехручного переложения нашей симфонии, мне так хочется слышать ее опять и ближе изучить. Я буду очень рада, если не Клиндворт будет перекладывать, потому что я лично не люблю его переложений, я нахожу, что он гонится за невозможным и этим вредит основному достоинству сочинения: он хочет сохранить всю роскошь инструментовки, - это, по-моему, невозможно на фортепиано, - и этим затемняет начальные мысли. В оркестровом исполнении Ваши сочинения для меня совершенно ясны по первому разу; это замечательно красивое, красноречивое, богатое, полное и необыкновенно ясное изложение мыслей, чувств, представлений, самого эстетичного свойства при самой изящной внешности. В переложениях же Клиндворта я ничего не понимаю, для меня все превращается в какой-то хаос, из которого выносишь одно только чувство, - это сожаление, что у тебя так мало рук. Конечно, это потому, что я плохой музыкант. Но зато как страстная любительница Вашей музыки я горячо желаю слышать то, что мне нравится, а тут я должна это отыскивать в целой груде бесспорно великолепного товара. Но ведь все хорошо в свое время и в своем месте: на оркестре это производит потрясающее действие, а на фортепиано, вследствие уже однообразия его звука, запутывает. Меня очень интересует литературный талант Модеста Ильича. Вероятно, он будет печатать свое сочинение, то не откажите, дорогой друг, сообщить мне тогда, как оно будет издано: в журнале или отдельным выпуском? Как идет музыка Анатолия Ильича? Ему дает уроки тот же консерваторский мальчик Дегтярев, который и моего Колю учит на скрипке. Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой, за карточку Анатолия Ильича. Как он молод на вид, совсем юношеское лицо; как кажется по выражению лица, ему, должно быть, хорошо живется на свете. У Модеста совсем иное выражение; они нисколько не похожи лицами, а как характерами? Еще благодарю Вас, мой милый друг, за цветок, который Вы любите, - мне так приятно получить то, что Вам нравится; ландыш дошел сюда очень миленьким, но без аромата. На прошлой неделе мне прислала Юля из Петербурга живые сирени и розы (потому что я очень люблю цветы), и они приезжали сюда с полным своим ароматом, но здесь жили только один день. Благодарю Вас, мой дорогой, за ласки к моей bebe. Я называю ее обыкновенно “кошечка”, и, получивши Ваши поручения к ней, говорю ей: “Кошечка, saistu, notre ami t'envoie un baiser; et toi, que veux-tu lui envoyer?” [“...знаешь ли ты, наш друг шлет тебе поцелуй; а ты, что ты хочешь послать ему?”]. Она очень застенчива и всегда, когда делает ответ на вопрос, краснеет и делает движение головкой, как котенок, то и при моем вопросе она покраснела, зашевелила головкой и тихонько отвечала: “Je voudrais lui envoyer une petite boite de bonbons” [“Я хотела бы послать ему маленькую коробочку конфет”.]. Excusez du peu, mon cher ami [Извините, мой милый друг], но по ее понятиям ничего на свете нет лучше, как une petite boite de chocolat, - в особенности, следовательно, она желала бы Вам послать то, что считает наилучшим в жизни. Моя Юля вернулась из Петербурга вместе с братьями-правоведами, а вчера они уже, т. е. мальчики, уехали опять обратно. В Петербурге страшный тиф, и я ужасно боюсь за всех своих. Посылаю Вам, друг мой, сочинения Фета, Толстого, Мея и Тютчева, а также два номера “Русской старины”. Я посылаю все стихотворения названных авторов, потому что, может быть, из выбранных мною Вам бы ничто и не понравилось. К тому же, я могу выбрать слишком мало: je suis tres difficile en poesie, comme en litterature en general [я очень требовательна к поэзии, как к литературе вообще.]. Я придаю литературе большое значение, возлагаю на нее большую ответственность, а потому и требую от нее много. Конечно, от стихов меньше, чем от прозы, потому что они имеют музыкальную сторону, которая подкупает одно из внешних чувств, но все-таки бессмыслицы и пошлости и в них я не люблю. В посылаемых стихотворениях я загнула листы и отметила то, что мне больше нравится,, но, конечно, милый мой, ведь Вы не будете стесняться, и если найдете, что мой вкус никуда негоден, то так и скажите мне. Сделанное сравнение Моцарта с Рафаэлем, о котором Вы читали, я нахожу весьма верным: оба они одинаково пусты. Вообразите, милый друг, что я очень не люблю Моцарта и терпеть не могу Рафаэля. Из старых художников я больше всего люблю Guido Reni, в некоторых картинах Paolo Verones'a, некоторые также Correggio. Dolci вообще не люблю по концепции, но кисть его мне нравится, и одна мадонна, о которой я писала Вам раньше, нравится мне во всех отношениях. В музыке из старых классиков мне нравятся Бах, Бетховен и Hummel в его двух концертах, хотя этот - в другой степени, чем два первых. Затем я люблю ужасно Mendelsohn'a и боготворю Шумана, а самую живую, самую горячую страсть Вы знаете. До свидания, дорогой мой, хороший, несравненный. Жду Ваших писем, как солнечных лучей. Всем сердцем ваша Н. ф.-Мекк. Р. S. В консерватории репетируют “La dame Blanche” для приезда великого князя Константина.
106. Чайковский - Мекк
Clarens, 28 февраля/12 марта 1878 г. Погода стоит убийственная. Дождь льет беспрерывно; горы покрыты низкими облаками, не обещающими в скором времени рассеяться. После вечно голубого неба Италии это немножко грустно, но зато как здесь тихо, покойно! Как уютны наши комнаты, как удобно будет работать! Весна все-таки дает себя чувствовать, и, несмотря на холод, деревья начинают распускаться. Смотря на Колю, я радуюсь, что он с нами. Сейчас я читал в газетах, что в Петербурге свирепствует много болезней, и дошло будто бы до того, что доктора запрещают детям выходить на воздух, а ему воздух всего нужнее. Я льщу себя надеждой, что известие о повальных болезнях очень преувеличено. Вы не поверите, друг мой, до чего вся иностранная пресса единодушно набросилась теперь на Россию. С каким злорадством они теперь уведомляют своих читателей о разных бедствиях, постигнувших ее: то бунт нигилистов, то опасная болезнь государя и Горчакова, то болезни, от которых будто бы тысячи людей погибают в обеих столицах, и все это, чтобы как-нибудь излить свою бессильную злобу. Но англичане превзошли всякую меру бесстыдства. Народ, который систематически отравляет, развращает, разоряет сотни миллионов людей в Индии, обвиняет нас в жестокосердии, называет варварами за то, что ценою невероятных жертв наши Освободили турецких славян от притеснения. Что за возмутительно бессовестная национальность! Читали ли Вы книги Jасоlliоt, Надежда Филаретовна? Это очень выдающийся современный писатель, проживший весь век в Индии, влюбленный в эту действительно великолепную страну и в нескольких очень увлекательно написанных книгах нарисовавший картину, в которой английское бессердечие, жестокость, бесчеловеческий эгоизм изображены с несомненною правдивостью. Но зато уж никто, как он, не ненавидит англичан. В нем эта ненависть - коренное чувство, дающее себя знать на каждой строчке. Если нет, то, пожалуйста, прочтите что-нибудь из его вещей. Он написал: “Voyage au pays des Bayaderes”, “Voyage au pays des Elephant s”, “Voyage au pays des Perles”, “Voyage au Ruines de Golconde” и т. д. Я прочел на днях первые две с величайшим удовольствием. Рекомендую Вам весьма усердно этого писателя и убежден, что Вы останетесь довольны. Хочу Вам сделать одно признание. Я глубоко огорчен, оскорблен и удивлен непостижимым молчанием всех моих московских друзей о симфонии. Я до сих пор имел о ней сведения только от Вас и еще косвенно от Котека, который сообщил мне, что его приятелю, ученику консерватории Порубиновскому, она очень. понравилась. Я ожидал, что симфония эта должна если не тронуть и не потрясти моих музыкальных друзей, то, по крайней мере, заинтересовать их. Я ожидал, что они поймут, как нетерпеливо и жадно я ждал от них сочувственных отзывов, что каждый. из них обстоятельно опишет мне свои впечатления, и не только-обдумавши, а свежие, первые впечатления, как это сделали Вы, дорогой мой друг. Это было мне очень нужно. И представьте, ни единого слова, кроме телеграммы, в которой было сказано, что. симфония была исполнена превосходно, каковое уверение, как я вижу из Вашего последнего письма, несправедливо. Ну как тут не обижаться, не огорчаться! Положим, что я вполне удовлетворен Вашим горячим отзывом и что я могу обойтись без. их восторгов, но мне нужны не восторги их, а дружеское внимание. Не будь Ваших писем, я бы был в полном неведении относительно симфонии, и не странно ли, что из всей консерватории до меня дошел, и то не прямо, только голос ученика-фаготиста, Порубиновского? Зато трудно Вам описать, до чего я был обрадован этим; хоть один человек из того учреждения, в котором я действую уже двенадцать лет, отозвался, и очень горячо. Все это наводит меня на много размышлений. И опять-таки Вы являетесь моим утешителем. Не будь Вашей дружбы, которая мне сторицей воздает за невнимание моих сотоварищей, я бы огорчился донельзя, я бы пришел в отчаяние. Вы понимаете меня, мой горячо любимый друг, Вы понимаете, что, написавши большое сочинение, в которое вложил всю свою душу, и зная заранее, что в массе услышавших это сочинение людей найдется мало таких, которые хоть вполовину оценят его, только и утешаешь себя мыслью, что друзья поймут, ободрят, оценят. И вдруг от них ни слова, ни привета. Это больно и до-нельзя обидно. Я писал Вам про певца-мальчика, который так трогал меня своим чудным пением во Флоренции. Накануне отъезда я еще раз слышал его и записал слова и музыку одной песенки, которую и посылаю Вам с моим аккомпанементом. Не правда ли, милая песенка, и какие курьезные слова! До свиданья, дорогая моя. Верный друг Ваш П. Чайковский. Есть ли в Москве повальные болезни?
107. Чайковский - Мекк
Clarens, 3/15 марта 1878 г. Мы продолжаем жить среди формальной зимы. Вот уже три дня снег идет безостановочно, и термометр стоит ниже нуля даже в полдень. Только сегодня небо прояснилось несколько раз, хоть не надолго; но это подает надежды на завтра. А покамест приходится почти безвыходно сидеть дома. Благодаря фортепиано и чрезвычайно комфортабельному помещению это невольное заключение неособенно отяготительно. К тому же, вчера приехал сюда Котек, навез огромную массу нот, и мы очень много музицируем. Котек решился поступить в школу к Иоахиму, но так как последний уехал в Лондон и занятия на время прекратились, то он явился сюда для свидания со мною. Время распределилось у нас следующим образом. Мы встаем в восемь часов. После чая делаем небольшую прогулку, насколько погода позволяет. Затем, до половины второго я запираюсь в своей комнате и занимаюсь. Хочу в течение предстоящего месяца написать несколько мелких пьес. Заниматься здесь очень удобно, но до сих пор я еще не мог войти в тот фазис душевного состояния, когда пишется само собой, когда не нужно делать никакого усилия над собой, а повиноваться внутреннему побуждению писать. Почему это - я не знаю. Хуже всего поддаваться неохоте писать. Нужно подогревать себя, иначе далеко не уйдешь. Я положил себе во что бы то ни стало каждое утро что-нибудь сделать и добьюсь благоприятного состояния духа для работы. Время от обеда до ужина, который происходит в семь часов, посвящено гулянью, а так как все эти дни нельзя было выходить, то вместо гулянья я музицировал. Сегодня целый день я играл, с Котеком и в четыре руки и со скрипкой. Я так давно не играл, не слышал хорошей музыки, что с неизъяснимым наслаждением предаюсь этому занятию. Известна ли Вам “Symphonie espagnole” Lalo, французского композитора? Пьесу эту пустил в ход модный скрипач Sarasate. Она написана для скрипки solо с оркестром и состоит из доследования пяти самостоятельных частей, построенных на народных испанских мотивах. Большое удовольствие доставила мне эта вещь. Много свежести, легкости, пикантных ритмов, красивых и отлично гармонизованных мелодий. Она имеет много родства с другими известными мне произведениями новой французской школы, к которой принадлежит Lalo. Он, так же как Leo Deslibes, как Вizet, не гонится за глубиной, но тщательно избегает рутины, ищет новых форм и заботится о музыкальной красоте больше, чем о соблюдении установленных традиций, как немцы. Много хорошего обещает новая фаланга французских композиторов, явившаяся в последние десять лет. Познакомьтесь с этим произведением, мой дорогой друг, оно доставит Вам удовольствие. Я проиграл его сегодня два раза сряду с величайшим удовольствием. Остальная часть вечера посвящается чтению, писанию писем и т. д. Коля уже успел здесь, как и везде, где мы были, покорить все сердца. Удивительный этот мальчик! Симпатичность его до того велика, что и самый физический недостаток его является в привлекательном виде. Я с каждым днем все более и более привязываюсь к нему и помышляю с большим сокрушением о том грустном дне, в который придется мне расстаться с моими двумя дорогими сожителями: братом и Колей. Родители Коли изъявили желание, чтобы он не возвращался в Петербург, где свирепствуют многие болезни, а ехал. со мной и с Модестом в Каменку, чтобы остаться там до конца апреля, после чего они отправятся в Полтавскую губернию, в деревню. Что касается меня, то я уже решился к пасхе приблизительно явиться в Каменку и провести там всю весну и лето. По известным Вам причинам Каменка немножко пугает меня. Но мне будет несколько тяжело и неловко там только первое время. Люди, живущие там, такие хорошие, что они сумеют заставить меня позабыть многое. Я чувствовал бы себя превосходно, если б не плохой сон. Тяжелые ночи провожу я в последнее время и решительно не понимаю, почему явилась бессонница с невыносимыми замираниями. Но это пустяки! Не в первый раз. Здоровы ли Вы, бесценная моя Надежда Филаретовна? Жду с нетерпением известий от Вас. Безгранично любящий Вас П. Чайковский.
108. Чайковский - Мекк
Clarens, 5/17 марта 1878 г. Получил Ваше письмо, милый друг мой, и прочел его с величайшим наслаждением. Отвечу по порядку на вопросы Ваши. Мне чрезвычайно приятно говорить с Вами о процессе сочинения, усвоенном мной. До сих пор никогда еще не случалось мне кому-нибудь открывать эти таинственные проявления духовной жизни, - отчасти потому, что об этом спрашивали очень немногие, отчасти потому, что эти спрашивающие не внушали желания отвечать как следует. Именно Вам мне необыкновенно приятно говорить о подробностях сочинительского процесса, ибо в Вас я нашел душу, которая наиболее чутко отзывается на мою музыку. Никогда и никто (за исключением. может быть, братьев) не радовал меня так, как Вы, своим сочувствием. А если б Вы знали, как это сочувствие ценно для меня и как мало я избалован им! Не верьте тем, которые пытались убедить Вас, что музыкальное творчество есть холодное и рассудочное занятие. Только та музыка может тронуть, потрясти и задеть, которая/ вылилась из глубины взволнованной вдохновением артистической души. Нет никакого сомнения, что даже и величайшие музыкальные гении работали иногда не согретые вдохновением. Это такой гость, который не всегда является на первый зов. Между тем, работать нужно всегда, и настоящий честный артист не может сидеть сложа руки, под предлогом, что он не расположен. Если ждать расположения и не пытаться идти навстречу к нему, то легко впасть в лень и апатию. Нужно терпеть и верить, и вдохновение неминуемо явится тому, кто сумел победить свое нерасположение. Со мной это случилось не далее как сегодня. Я писал Вам на днях, что хотя и работаю ежедневно, но без увлечения. Стоило мне поддаться неохоте работать, и я бы, наверное, долго ничего не сделал. Но вера и терпение никогда не покидают меня, и сегодня с утра я был охвачен тем непонятным и неизвестно откуда берущимся огнем вдохновения, о котором я говорил Вам и благодаря которому я знаю заранее, что все написанное мною сегодня будет иметь свойство западать в сердце и оставлять в нем впечатление. Я думаю, что Вы не заподозрите меня в самохвальстве, если я скажу, что со мной очень редко случаются те нерасположения, о которых я говорил выше. Я это приписываю тому, что одарен терпением и приучил себя никогда не поддаваться неохоте. Я научился побеждать себя. Я счастлив, что не пошел по стопам моих русских собратов, которые, страдая недоверием к себе и отсутствием выдержки, при малейшем затруднении предпочитают отдыхать и откладывать. От этого, несмотря на сильные дарования, они пишут так мало и так по-дилетантски. Вы спрашиваете меня, как я поступаю относительно инструментовки. Я никогда не сочиняю отвлеченно, т. е. никогда музыкальная мысль не является во мне иначе, как в соответствующей ей внешней форме. Таким образом, я изобретаю самую музыкальную мысль в одно время с инструментовкой. Следовательно, когда я писал Скерцо нашей симфонии, то представлял себе его именно таким, каким Вы его слышали: Оно немыслимо иначе, как исполняемое pizzicato. Если сыграть его смычком, то оно утратит решительно все. Это будет душа без тела; музыка его утратит всякую привлекательность. Относительно русского элемента в моих сочинениях скажу Вам, что мне нередко случалось прямо приступать к сочинению, имев в виду разработку той или другой понравившейся мне народной песни. Иногда (как, например, в финале-нашей симфонии) это делалось само собой, совершенно неожиданно. Что касается вообще русского элемента в моей музыке,. т. е. родственных с народною песнью приемов в мелодии и гармонии, то это происходит вследствие того, что я вырос в глуши, с детства, самого раннего, проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки, что я до страсти люблю русский элемент во всех его проявлениях, что, одним словом, я русский в полнейшем смысле это гослова. Между моими братьями Анатолием и Модестом только одна общая черта, - это бесконечная доброта сердца и любвеобилие его. Во всем остальном эти близнецы совершенные антиподы. Анатолий очень общителен, очень любит общество и имеет в нем большой успех. Он любит искусство, как дилетант; оно не составляет для него необходимого элемента в жизни. Он усердно служит и самым добросовестным и честным образом добивается самостоятельного положения на служебном поприще. Он не обладает поразительным красноречием, ни вообще какою-либо исключительною блестящею способностью. Всего этого у него в меру. В нем есть какое-то пленительное равновесие способностей и качеств, вследствие которого обществом его дорожат одинаково и серьезные умы, и ученые люди, и артисты, и умные женщины, и просто пустые светские дамы. Я не знаю ни одного человека, который, подобно ему, пользовался бы такой искренней общей любовью людей всех сословий, положений, характеров. Он очень нервен, очень чувствителен и, как я уже сказал выше, добр до бесконечности. Модест умнее Анатолия. Я даже имею основание утвердительно сказать, что он очень умен. Он мало общителен и склонен, подобно Вам и мне, удаляться от людей. Натура его артистическая. Со службой он никогда не мог примириться и до такой степени пренебрегал ею, что внушал мне серьезное беспокойство. Мне казалось тогда, что это один из многочисленных представителей типа неудавшегося человека, в котором дремлют какие-то силы и не знают, как им проявиться. Совершенно случайно он попал в педагоги, и только тут он обнаружил все свои чудные свойства. Друг мой! я видел Колю, когда он только что поступил под руководство брата, два года тому назад, и вижу теперь. То, что Модест сделал из этого мальчика, достойно удивления! И каких трудов это ему стоило! Сколько нужно было ума, терпения, характера, такта, любви, чтобы довести, правда, богато одаренного от. природы, но глухонемого и выросшего в самой неблагоприятной среде мальчика до того состояния, в котором он находится теперь. Это просто подвиг, перед которым я преклоняюсь. Что касается литературного его таланта, то это был для меня сюрприз. Я знал, что у него есть много данных для писательской деятельности, но не знал, что он уже довольно давно приступил к опытам повестей и очерков. Он пишет теперь повесть, в которой с замечательной наблюдательностью, живостью и талантом изображает нравы некоторых петербургских общественных сфер. К сожалению, он поставлен в невозможность дать простор развитию своего дарования. Он может писать только вечером, когда уже Коля заснул. А между тем, в течение дня он устает от своих занятий с Колей, да и есть от чего. Повесть его еще не скоро будет окончена. Я заставляю его писать каждый вечер хоть немножко, но до заключения еще очень далеко. Если, и расставшись со мной, он сохранит привычку писать ежедневно, то к осени может надеяться кончить. Повесть будет, наверное, напечатана, но где - этого я еще не знаю, В свое время, разумеется, извещу Вас. Как мне благодарить Вас за новую заботу обо мне! С нетерпением жду книг, которые Вы послали мне, и надеюсь получить их завтра. Тысячу раз благодарю Вас, дорогая моя! Я чувствую себя отлично и очень доволен сегодняшним днем. Работа шла очень успешно. Я пишу, кроме мелких пьес, сонату для фортепиано и скрипичный концерт. Я надеюсь, что выеду из-за границы с порядочным запасом эскизов. Само собой разумеется, что постараюсь в выборе текстов для романсов быть как можно разборчивее, и надеюсь, что Вы будете ими довольны. Я беспредельно люблю Вас. Ваш П. Чайковский. Потрудитесь передать мой поцелуй Милочке. За конфеты благодарю.
109. Мекк - Чайковскому
Москва, 6/18 марта 1878 г. 1878 г. марта 6 - 7. Москва. Я только что села писать Вам, мой милый, бесценный друг, как получила Ваше письмо со вложением песенки “Pimpinella”. Благодарю Вас, дорогой мой, за эту милую вещь, которая мне тем более приятна, что она идет от Вас и в ней наполовину Вашей работы. Я непременно покажу ее Юлиному итальянцу: ему, конечно, доставит она большое удовольствие. Удивительно музыкальный народ итальянцы; да, впрочем, в такой природе как и не жаждать музыки, удовлетворяющей самым страстным потребностям души! Мне жаль, что Вы не слышали, друг мой, хоров в Венеции и квартета в Неаполе, которые обыкновенно там поют каждый день; что за голоса и какое музыкальное исполнение! А когда мы жили около Флоренции на даче, то к нам часто ходил петь оперный хор с театра Pagliano, очень хороший хор. Как мне жаль, что я забыла Вам посоветовать посмотреть во Флоренции драматическую труппу Belloti Bon. В ней есть замечательные артисты, в особенности primadonna Pia Marchi, - это верх совершенства. Потом артисты Ceresa и Pasta - драматических ролей, и Belli-BlanesH Zoppetti - комических; это прелесть что за артисты. Я вообще очень люблю итальянскую школу драматического искусства. Это есть натуральная Школа, простая, естественная, благородная; в ней нет и тени той-аффектации, шаржа и пафоса, которыми так обильна французская школа и которой у нас в Москве яркий представитель Самарин. Хотя я очень высоко ставлю его талант и труды, но школы его не люблю; зато я ужасно люблю представителей итальянской школы - Шумского и Садовского, а из женского персонала - Никулину. Вашему горю о невнимании друзей я вполне сочувствую, милый мой, дорогой, потому что я знаю, что самое величайшее горе может быть именно не от врагов, а от тех, кого мы считаем своими друзьями. Я понимаю, как Вам больно и обидно, но, по правде сказать, я лучшего от этих друзей ничего и не ожидала, а если Вам может доставить удовольствие отзывы субъектов из низшей иерархии, то я могу сообщить Вам впечатление одного из самых умных, развитых и страстно любящих музыку учеников Ваших, Пахульского, которого я вижу часто и могу вполне судить об искренности и глубине его впечатления. Он без ума от Вашей симфонии. Несколько дней он не мог ни о чем говорить, ни думать, кроме ее, каждые пять минут садился за рояль и играл ее. У него отличная память для музыки, и ему я обязана ближайшим знакомством с нашею симфониею, потому что он и теперь постоянно мне ее играет. У этого человека очень экзальтированная страсть к музыке, и до Вашей симфонии он был поклонником Вагнера, но после первой же репетиции симфонии он приехал ко мне в таком экстазе, что я думала, что с ним что-нибудь случилось. “Вот музыка! - твердил он; - что теперь Вагнер, и на что все мы на свете!” Я не писала Вам этого раньше, потому что не позволяла себе сообщать Вам восторгов ученика, но, имея теперь возможность сделать это, я замечу, что я знаю многих учеников консерватории лично, весьма многих по слухам, и знаю, как невысоко они стоят в умственном развитии (у compris monsieur Porubinowsky [(включая господина Порубиновского)]) и в цивилизации, и что между ними не много, кто так любит и понимает музыку, как Пахульский. К этому же, он наделен от природы очень плодовитою музыкальною фантазиею, - конечно, если не судить о ней по классным задачам, а по свободным выражениям мыслей. Разумеется, это только еще сырой материал. Если бы Вы были здесь, мой милый друг, я бы попросила Вас сделать маленькое исследование его творческих способностей. Мне кажется, что они у него есть, но ведь я некомпетентный судья в этом деле, и мне интересно бы знать Ваше мнение. Из слов же Пахульского я вижу, что Вы ошибаетесь, дорогой друг, думая, что Вы не умели внушить Вашим ученикам любви к своему делу, потому что я слышу, с каким, уважением и любовью он вспоминает Ваши уроки. Он говорит, что одно Ваше слово, хотя бы Вы и распекали, имело в десять раз больше значения, чем все те речи, которые они слышат теперь. С каким восторгом он вспоминает, как бывало Вы придете в класс и, прежде чем начать его, присядете к роялю и возьмете несколько аккордов. “Но что это были за аккорды, боже мой!”, восторгается он. И я слышу от него, что большая часть учеников очень вспоминает Вас. Вы видите, мой дорогой, что Вас не любить могут только те, которые завидуют Вам; поэтому будьте равнодушны к невниманию московских друзей. Они настолько друзья, насколько позволяют ими быть их природные свойства, а больше этого с них и спрашивать нельзя. Им Ваша симфония, конечно, понравилась, это иначе быть не может, но зависть мешает выразить это. Что касается публики, то, конечно, ей трудно сразу понять такое сочинение. Мне рассказывал Пахульский, что в антракте перед исполнением симфонии какой-то господин, незнакомый ему, не из консерваторских, объяснял собравшемуся около него кружку, что публике едва ли понравится это сочинекие, потому что она не в состоянии понять его. Если для меня по первому разу кажется ясным Ваше сочинение, то ведь это потому, что я, так сказать, вызубрила, изучила характер Вашего творчества. Меня не смущают, не запутывают ни задержания, ни проходящие ноты, ни органный пункт, потому что я уже с ними освоилась, а смелые последования, а необыкновенная гармония меня в восторг приводят, тогда как другим это еще дико, но они все-таки оценят. Вчера был концерт в пользу бедных учеников консерватории, устроенный par M-me Bernard и в ее зале. У меня были билеты на этот концерт, но я не ездила. Вчера также был концерт Вашего бывшего ученика, виолончелиста Брандукова. Я его знаю и также имела билет в его концерт, но также не поехала. А в пятницу будет концерт Н. Г. Рубинштейна, как обыкновенно, в зале Дворянского собрания, и, вероятно, как обыкновенно, будет переполнено публикою. Программу его концерта прилагаю здесь. Сюда я непременно хочу поехать, если буду здорова, и даже моя Юля поедет, потому что будет играться Ваш концерт. Сегодня концерт M-me Papendick-Eichenwald в Большом театре; будет исполнен Ваш Сербский марш. Я очень рада, что услышу его; потому что еду туда со всеми тремя дочерьми, с Милочкою включительно. Еще пока неизвестны никакие концерты, поэтому перехожу к другому предмету, весьма прозаичному, но существенному, - погоде. У нас весна мало еще чувствуется, было несколько дней по 2° тепла, а теперь опять на 0°. Дорога, говорят, невыносимо дурна. Я продолжаю сидеть в комнате и серьезно обдумывать план пребывания за границею зимою. Политические дела меня из всякого терпения выводят; нет границ моей ненависти к Англии, недоброжелательства к Австрии и презрения к Румынии. У себя в России я люблю все, кроме образа правления: его я, переваривать никак не могу, оно мне не по натуре, хотя из личностей, главным образом его составляющих, я чрезвычайно люблю нашего государя, наследника и его жену и великого князя Михаила. Вообразите, что мы до сих пор не знаем, на каких условиях мир заключен!.. Конечно, на каких бы то ни было, он не особенно радостен, потому что это мир накануне войны. Но Англию с ее жидком во главе как бы мне хотелось поколотить, а новый папа как меня восхищает своею умеренностью! Какой умный и твердый человек, и как я рада, что он секретарем сделал Franchi, a этого гадкого Симеони прогнал. Скажу теперь о самом важном: благодарю Вас искренно и глубоко, мой несравненный, дорогой Петр Ильич, за признание моих прав заботиться о Вас по своему взгляду и желанию. Я счастлива и желаю только, чтобы это счастие не изменилось! Что касается необходимости переговоров с известною особою через другое лицо, т. е. через Анатолия Ильича, то, конечно, милый, друг мой, иначе этого сделать нельзя, и вообще я прошу Вас, дорогой мой, не стесняться мною нисколько в действиях, ведущих к цели, мною же желаемой. Я совершенно согласна с Вами в том, что надо вполне обеспечиться верностью развода, прежде чем отдать в руки известной особы условленную сумму. Для этого, я думаю, было бы самое лучшее выдать ей ее тогда, когда развод будет утвержден, а до тех пор сложить уговоренную сумму на руки кому-нибудь, кому она доверяет. Впрочем, Вы и Анатолий Ильич лучше знаете, как это устроить, потому что ведь Вы изучали всякие Codes (civil, penal) [права (гражданское, уголовное)] и римское право, хотя тут, я думаю, больше дела в формальностях, с чем Анатолию Ильичу не приходится возиться. Что он: горячий обвинитель или только справедливый и его ораторское красноречие какой школы - французской или английской? Я французской терпеть не могу: много блеска, мало толку. Итак, мой дорогой, милый мой, делайте все, что найдете целесообразным, лишь бы достигнуть этой цели скорее, а упомянутая сумма уже готова и ждет только Вашего приказания отправиться, куда Вы назначите. Я буду ужасно рада, если это дело устроится. Мне жаль, милый мой, что Вы не были в Bellagio, но, может быть, Вы еще туда попадете. Посылаю Вам мартовский номер “Русской старины” и стихотворения Некрасова; я очень люблю их. Тот же день, 2 часа ночи. Кончаю это письмо по возвращении из концерта, в котором я слушала Ваш Сербский марш. Не могу передать словами то ощущение, которое охватило меня при слушании его; это было такое блаженство, от которого у меня подступали слезы к глазам. Наслаждаясь этою музыкою, я была несказанно счастлива от мысли, что автор ее до некоторой степени мой, что он принадлежит мне и что этого права у меня никто отнять не может! В первый раз со времени наших отношений я слушала Ваше сочинение в иной обстановке, чем обыкновенно. В Благородном собрании мне как-то кажется, что у меня много соперников, что у Вас много друзей, которых Вы любите больше, чем меня. Но здесь, в этой новой обстановке, между столькими чужими людьми мне показалось, что Вы никому не можете принадлежать столько, сколько мне, что моей собственной силы чувства достаточно для того, чтобы владеть Вами безраздельно. В Вашей музыке я сливаюсь с Вами воедино, и в этом никто не может соперничать со мною: Здесь я владею и люблю! Простите мне этот бред, не пугайтесь моей ревности, ведь она Вас ни к чему не обязывает, это есть мое собственное и во мне же разрешающееся чувство. От Вас же мне не надо ничего-больше того, чем я пользуюсь теперь, кроме разве маленькой перемены формы: я хотела бы, чтобы Вы были со мною, как обыкновенно бывают с друзьями, на т ы. Я думаю, что в переписке это не трудно, но если Вы найдете это недолжным, то я никакой претензии иметь не буду, потому что и так я счастлива; будьте Вы благословенны за это счастье! В эту минуту я хотела бы сказать, что я обнимаю Вас от всего сердца, но, быть может. Вы найдете это уже слишком странным; поэтому я скажу, как обыкновенно: до свидания, милый друг мой, всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Если эта приписка покажется Вам непозволительною, то. примите ее как бред больного воображения, возбужденного. музыкою, и вообще не удивляйтесь во мне таким пароксизмам: у меня в самом деле больной мозг.
110. Чайковский - Мекк
Clarens, 7/19 марта [1878 г.] Мы продолжаем жить среди настоящей зимы. Сегодня опять целый день идет снег. Тем не менее я нисколько не скучаю и благодаря работе и приятному обществу своему не замечаю, как время идет. Соната и концерт очень занимают меня. Первый раз в жизни мне пришлось начать новую вещь, не кончивши предыдущей. До сих пор я всегда держался неуклонно правила никогда не приступать к новому труду, пока старый не кончен. На этот раз случилось так, что я не мог побороть в себе охоты набросать эскизы для концерта, а потом увлекся и оставил в стороне сонату, к которой понемножку возвращаюсь однако же. Я с величайшим наслаждением прочитал уже обе книжки “Русской старины”. Судя по тому, что я получил их разрезанными, думаю, что Вы их читали. Не правда ли, друг мой, что письма Серова полны интереса, а для меня тем более, так как эпоха, к которой относятся эти письма, мне очень памятна. Как раз в то время, когда ставилась “Юдифь”, я познакомился с Серовым и присутствовал на многих репетициях этой оперы. Она приводила меня тогда в восторг, и Серов казался мне человеком гениальным. Впоследствии я очень разочаровался в нем и не только как в человеке, но и как в композиторе. Как человек он никогда не был мне симпатичным. Его мелочное самолюбие, его самообожание, проявлявшееся в формах, в высшей степени наивных, казались мне очень отталкивающими и непостижимыми в человеке, столь даровитом и столь умном. А умен он был замечательно, несмотря на всю мелочность самолюбия. Это, во всяком случае, была личность очень интересная. До сорока трех лет он не написал ничего; пытался сочинять, увлекался собой, потом падал духом и чего-то выжидал. Наконец, после двадцатипятилетнего колебания он принялся за “Юдифь” и удивил всех. От него ожидали скучной, бездарной, с претензией на широкий стиль оперы, думали, что человек, до такого позднего возраста ни разу не заявивший себя композитором, не может обладать талантом, и ошиблись. Сорокатрехлетний новичок предстал перед публикой и перед музыкальным петербургским миром с оперой, во всех отношениях прекрасной и нигде не дававшей чувствовать, что она - первое сочинение своего автора. Не знаю, друг мой, знакома ли Вам “Юдифь”? В этой опере бездна достоинств. Она необыкновенно тепло написана и местами достигает большой высоты и силы. Она имела порядочный успех в публике и огромный в музыкальных кружках, особенно между молодежью. Серов, целую жизнь прозябавший в неизвестности и боровшийся с нуждою, вдруг преобразился в героя дня, в кумира некоторых музыкальных кружков, в знаменитость. Этот неожиданный успех вскружил ему голову. Он уверовал в свою гениальность. Замечательна наивность, с которой он выхваляет себя в своих письмах, удивляется своему небывало оригинальному стилю, красоте своих мелодий. Между тем, оказалось, что Серов хотя и даровитый человек, но не первостепенный талант. Его вторая опера, “Рогнеда”, уже не есть прочувствованное и выстраданное произведение. В ней он, видимо, гоняется за эффектами, впадает иногда в пошлость и банальность (песнь дурака) и посредством грубых материальных эффектов старается угодить райку. Это тем более странно, что в качестве ярого вагнериста он печатно поносил Мейербера за его эффектоманию и вульгарность стиля. “Вражья сила” еще слабее. Таким образом, в результате Серов представляет небывалое и Очень интересное явление в историй музыки. Композитор, дебютирующий в сорок три года оперой очень высокого достоинства, сразу посредством ее достигающий высокого положения в сфере музыки, потом тотчас же стремительно клонящийся к упадку, - это очень любопытное явление. Если же взять его многочисленные критические статьи и проследить, до какой степени его теория не согласовалась с его практикой, т. е. до чего он писал музыку в духе диаметрально Противоположном его критике, то интерес еще усугубляется. Я распространился о Серове потому, что по поводу прочитанных вчера писем его я сегодня целый день думаю о нем и вспоминаю его. Вспоминаю то высокомерие, с каким он ко мне относился, и как я желал тогда, чтобы он признал во мне способности. Вспоминаю, как этот талантливый, очень умный и универсально образованный человек имел слабость никого не признавать, кроме себя, как он завидовал успехам других, как он ненавидел всех, кто пользовался успехом и известностью в его искусстве, как он поддавался часто самым мелким эгоистическим побуждениям. С другой стороны, как хочется ему простить это ради всего, что он перестрадал до тех пор, пока успех не выручил его из нищеты, неизвестности, приниженного положения. И все это он переносил с мужеством и твердостью ради любви к искусству. Он мог бы по рождению, воспитанию и связям сделать блестящую карьеру на службе, но охота к музыке взяла верх. Как больно мне было читать в его письмах его жалобы на то, что в среде семейства он не только не встречал поддержку, одобрения, но насмешки, недоверие, враждебность к его попыткам выйти из торной чиновничьей тропинки на тернистый путь русского, артиста. Господи! какая загадка человек, - вступая чем призадуматься! Еще одна странность в судьбе Серова, Он написал очень немного, т. е. всего три оперы, из них две посредственные, если не слабые, и одну очень хорошую. Эта единственная хорошая опера до сих пор не напечатана вследствие сумасшествия его издателя Стелловского. Я не знаю, как благодарить Вас, моя дорогая, за сборники стихотворений, присланные Вами. Особенно меня радует Толстой, которого я очень люблю, и, независимо от моего намерения воспользоваться некоторыми из его текстов для романсов, я буду рад перечитать многие из его больших вещей. В числе их я особенно интересуюсь “Дон-Жуаном”, которого читал очень уже давно. Отмеченный, Вами отрывок из “Дон-Жуана” прелестен, и я, наверное, положу его на музыку. Вообще я был невыразимо рад прочесть все отмеченные Вами пьесы. Благодарю Вас. Я не ответил на один из Ваших вопросов в последнем письме. Вы спрашиваете насчет музыкальных занятий Анатолия. Если не ошибаюсь, он уж больше не берет уроков у Дегтярева, и хорошо делает. У него нет никаких способностей к музыке, и его скрипичная игра до крайности плоха, но зато он не лишен вкуса, и голоса. У него очень симпатичный баритон, и поет он довольно мило. На это у него музыкальности хватает, но скрипка такой инструмент, что нужно иметь положительные способности. Вообще замечательно, что я, прирожденный музыкант, кроме музыки ни на что негодный, родился в семействе, совершенно лишенном чутья к музыке. Оба мои младшие брата очень хорошо понимают музыку вследствие того, что они росли на моих руках и через меня познакомились и с музыкой и с музыкантами. Оба они любят музыку страстно. Модест, совершенно лишенный способности к ней, вместе с тем выработал в себе поразительно тонкое понимание. Он играет на фортепиано и готов играть целый день, до того он любит музыку, но играет все-таки плохо, а Петь вовсе не может. Остальные члены моего семейства не любят музыки. Говоря о немузыкальности моего семейства, не могу не умилиться при воспоминании о том, как мой отец отнесся к моему бегству из министерства юстиции в консерваторию в Петербурге. Я счастливее Серова. Хотя отцу было больно, что я не исполнил тех надежд, которые он возлагал на мою служебную карьеру, хотя он не мог не огорчаться, видя, что я добровольно бедствую ради того, чтобы сделаться музыкантом, но никогда ни единым словом он не дал мне почувствовать, что недоволен мной. Он только с теплым участием осведомлялся о моих намерениях и планах и одобрял меня всячески. Много, много я обязан ему. Каково бы мне было, если бы судьба дала мне в отцы тиранического самодура, какими она наделила многих музыкантов и в том числе Серова? Из Москвы до сих пор не имею никаких отзывов о симфонии. Ни одного слова сочувствия и похвалы. Юргенсон пишет мне, что Рубинштейн будет играть мой концерт. Знаете ли Вы этот концерт? Если нет, то я очень, очень желал бы, чтоб Вы его слышали. Это одно из моих любимых детищ. Каким образом Рубинштейну вздумалось теперь играть этот концерт, который он прежде признавал неисполнимым? Не знаю, но очень ему благодарен за это. Он его, наверное, отлично исполнит. До свиданья, милый, добрый друг. Безгранично любящий Вас П. Чайковский
111. Чайковский - Мекк
Clarens, 10/22 марта 1878 г. Дорогая моя Надежда Филаретовна! Какие у нас здесь чудные дни наступили! Сразу после двухнедельной непогоды наступила весна во всей своей прелести. Солнце ярко светит и греет. Деревья пускают почки, появилась масса полевых цветов и в довершение всего лунные ночи. Не могу Вам передать, мой друг, до чего я наслаждаюсь всем этим. Мне так хорошо, я так покоен, доволен собой по причине успешной работы, здоровье мое в таком превосходном состоянии, в будущем так мало тревожного и грозного, что я смело могу назвать мое теперешнее состояние счастьем. Могу ли я при этом не вспомнить, кому я всем этим обязан и кто причина тому, что я могу дышать полной грудью, могу назло Шопенгауеру в каждую минуту дня проникаться чувством любви к жизни и к природе? Будучи несколько суеверен и вспоминая, что еще так недавно счастье мне казалось чем-то совершенно невозможным, я иногда пугаюсь, и мысль о непрочности счастья промелькнет с быстротой молнии в голове, но тотчас же вспомню о Вас, и на душе снова радостно и покойно. Первая часть скрипичного концерта уже готова. Завтра приступлю ко второй. С того дня как благоприятное настроение наступило, оно не оставляет меня. В таком фазисе духовной жизни сочинение утрачивает вполне характер труда: это сплошное наслаждение. Пока пишешь, не замечаешь, как время проходит, и если б никто не являлся прерывать работу, просидел бы целый день не вставая. Но я не отступаю от установленного порядка, и в оба последние дня благодаря чудной погоде наши послеобеденные прогулки были очень отдаленные и полные самых приятных ощущений. Вчера мы ходили в Веве, но не по большой дороге, а по прелестной тропинке. Сегодня я ходил один в горы. Об России я думаю с величайшим удовольствием, т. е., несмотря на то, что мне здесь так хорошо, я все-таки рад буду очутиться в родной сторонке. Но не могу скрыть от Вас, что Каменка по известным Вам причинам несколько пугает меня. То же самое я могу сказать и о Москве. Мне так же сильно хочется видеть родной город, как мало хочется снова потянуть свою консерваторскую лямку. Однако же и то и другое, т. е. Каменка и консерватория, неизбежны. Впрочем, я знаю вперед, что в Каменке мне будет несколько неловко только в первое время, а что касается консерватории, то очень может быть, что я добьюсь от Рубинштейна сокращения числа моих часов. У него какая-то страсть делить учеников на множество классов без всякой надобности, - дескать, коли тебе платят жалованье, так сиди как можно больше, хотя бы это и не было нужно. Но это все еще далеко, а в ближайшем будущем, т. е. в начале, апреля, надо будет прямым путем отправиться в Каменку. Модест в конце апреля уже должен будет отправиться в деревню к Колиным родителям, a я во что бы то ни стало хочу провести с ним первое время в Каменке. Мне легче будет расстаться с ним там, чем здесь. Тяжело мне будет это расставанье. На прошлой неделе я прочел в письме Вашем предположение, что брат Анатолий имеет вид человека, довольного жизнью. Как раз дня через три после этого я получил от него письмо, в котором он жалуется на хандру и скуку. Хотя он просит меня не придавать этому большого значения, но письмо это несколько обеспокоило меня, и мне до того страстно захотелось повидаться с ним, что я тотчас же написал ему письмо с просьбой приехать на святой неделе в Каменку. Перспектива свидания с этим милым моему сердцу человеком очень пленяет меня. Я имею основание думать, что причина его хандры отчасти та, что он обо мне соскучился. Очень меня любят братья мои, но зато уж и я отплачиваю им и, если это возможно, даже с излишком. Как раз в то время, как я пишу Вам это письмо, в Москве идет концерт Рубинштейна. Были ли Вы на нем? Я воображал Вас сидящею на хорах в уголку. Мне было бы очень приятно узнать, что Вы были на этом вечере и слышали мой концерт. А не правда ли, что на хорах лучше слушать музыку, чем среди элегантной нижней публики, которая меньше всего интересуется музыкой? Будьте здоровы, дорогая моя. Ваш крепко любящий вас П. Чайковский.
112. Мекк - Чайковскому
Москва, 10 марта 1878 г. 1878 г. марта 10 - 11. Москва. На этот раз хочу написать Вам короткое письмо, мой милый,-славный Петр Ильич, потому что спешу послать Вам условия нашего мира с Турцией, которыми я en resume [в общем.] недовольна. Зачем не взяли Эрзерума на Кавказе и части броненосного флота, и зачем отходящие земли идут в счет денежной контрибуции? Я, боюсь, что таким образом мы останемся в убытке от ведения войны, потому что нам она стоила страшных денег, и я надеялась, что мы не только вернем себе эти расходы, но и поправим вообще наш денежный рынок усилением металлического фонда, а тут вдруг оказывается, что две трети уйдут на приобретение враждебных нам земель и племен. Бог с ними, - нам надо друзей, а врагов и без того у нас много. Ну, уж я не знаю, к чему найдет придраться Англия; в мирном договоре почти все статьи есть только реализация Константинопольской конференции. Сказания иностранных газет о смертности в Петербурге, конечно, преувеличены, но все-таки там очень сильно свирепствует эпидемия тифа, дифтерита, оспы и др. У нас в Москве пока, бог милует, не так сильно, но страшно вскрытие рек. Все газеты наполнены докторскими гигиеническими наставлениями. У меня во всем доме расставлена карболовая кислота, каждый день делают вспрыскивание всех комнат жидкостью, уничтожающею инфузорий. Эти миазматические болезни и средства предохранения от них обращаются в манию у всех, кроме тех блаженных домохозяев города Москвы, которые все нечистоты со своих дворов вывозят на улицу или берегут их у себя же на дворах и в садах и этим распространяют le fleau terrible [страшный бич.]. Весна у нас подвигается, несколько дней стоит прекрасная погода. Милочка vient de me charger de Vous dire qu'il fait tres-chaud ici et qu'elle a grande envie de Vous voir [только что поручила мне передать Вам, что здесь очень жарко и что ей очень хочется Вас видеть.]. Это ее подлинные слова, а это treschaud происходит, главным образом, оттого, что она тут около меня шалит, валяется на ковре при теплом солнце, которое светит прямо в комнату. Она разогрелась донельзя, щеки стали совсем пунцовые. Вы спрашиваете, друг мой, знаю ли я Lalo? Очень хорошо знаю, и он мне чрезвычайно нравится своею удивительною оригинальностью, о которой нельзя вполне судить, впрочем, по его симфонии, потому что это есть вещь характерная и в ней характер выдержан с начала до конца; замечательно тем более, что это не есть готово взятые народные мелодии. Я знаю почти все испанские песни, потому что, когда мы жили в Пиринеях, я приобрела собрание народной музыки и бесчисленное множество романсов и мои дочери очень много их поют, но у Lalo нет ни одной из них, а все они, вероятно, в его симфонии сочинены им же, и так характерно, как только может сочинить сам испанец. Но чтобы судить о его музыкальной оригинальности, надо прочесть его скрипичный концерт; этот интересен чрезвычайно. Я его, т. e. Lalo, так же определила, как и Вы, - что он на сердце действует очень мало, а на ум очень много и очень приятно. Его сочинения очень смелы, блестящи, но без всякой натянутости, он не впадает в крайность, не гонится ни за чем. его оригинальность присуща его натуре, потому и вполне свободна легка. А знаете ли Вы, милый, скрипичный концерт Goldmark'а? Это также мне очень нравится, но он совсем в другом, роде, чем Lalo, в нем нет такого блеска, такой оригинальности, но зато гораздо больше задушевности, и в музыкальном отношении он совсем в другом роде. Здесь композитор сумел удержать золотую середину между классическими основаниями старой школы и-прогрессивным стремлением новой. Мне чрезвычайно-мило видеть в нем, как бережно и заботливо он хранит эти старые традиции, но вместе с тем на этой старой почве он сеет прелестные новокультивированные цветы. Там старому величественному стилю баховского характера дана такая свежая, милая, но вместе с тем строгая разработка, что я испытываю каждый раз самое приятное чувство, играя его, тем более, что в настоящее время, в которое такие Вагнеры и К топчут ногами самые фундаментальные права действительных основателей искусства. Очень приятно слышать человека, который, идя естественным движением вперед, тем неменее уважает тех, которые дали ему возможность к этому прогрессу, понимает, что не будь Palestrin'ы, Cherubini, Bah'а, Beethoven'a, так не было бы и музыки, а не будь Вагнера, так музыка не искажалась бы, не эксплуатировалась бы как средство выдвинуться самому. Если Вы не знаете этого концерта Coldmark'a, Петр Ильич, то познакомьтесь с ним; мне очень интересно знать Ваше мнение. Я сама гораздо больше люблю новую музыку, чем старую, но не люблю, когда ею злоупотребляют, и не могу выносить неуважения к создателям музыки. Я знаю почти все, что является нового в музыкальной литературе, и меня бесят такие господа, которые зарываются за пределы даже простой благовоспитанности, а таких много. Ах, вот недавно меня ужасно рассердил один из способных композиторов - Брух. Вообразите, Петр Ильич, что он вздумал подражать - кому бы Вы думали? - Lalo! Ну, есть ли в этом хоть капля логики! Это его, должно быть, Sarasate соблазнил; поэтому он написал второй концерт для скрипки, посвятил его Sarasat'y и подделывается в нем под характер его игры и для этого подражает Lalo! Первый его концерт скрипичный очень хорош, но этот второй меня совсем рассердил; главное, у него нет ни одной черты, сходной с Lalo, а подражает ему! Что это, Петр Ильич, я никак не могу писать Вам коротких писем, это даже досадно, это недостаток силы воли... Впрочем, моя любовь к Вам есть также фатум, против которого моя воля бессильна. Отчего у Вас, дорогой мой, сердце обмирает? Вы живете в такой прелестной природе, делаете много движения, как я вижу из Ваших писем, а сон опять дурен, и сердце обмирает. Знаете, я к своему сердцу часто вспоминаю эту песню: Что это за сердце, что, Что за такое, Что ни днем, ни ночью Не дает покоя. А кажется, и к Вашему сердцу можно то же сказать. Как бы Вам были хороши обтиранья холодною водою ежедневно, но, конечно, это очень скучная вещь. Как бы я хотела из следующего письма Вашего узнать, что это совсем прошло. Я знаю, как это тяжело; мое сердце мне буквально ни днем, ни ночью не дает покоя. Простите, дорогой мой Петр Ильич, что это письмо так испачкано, но я писала его урывками и поэтому много ошибалась. 11 Марта утро Вчера я не успела окончить моего письма, потому что вечером поехала в концерт Рубинштейна. Что за прелесть Ваш концерт, и как он играет его, этот Рубинштейн!.. Сверхъестественно! Его игра до того хороша, что забываешь не только весь мир, но и его собственные недостатки. Он возвышается в ней на степень божества, которого судить не приходит и в голову; правда, что это обаяние исчезает сейчас, как только слух перестает действовать на сердце, - его можно обожать только на два часа. Но Ваш концерт! О! этих сочинений не забудешь до тех пор, пока сердце бьется! Трудно сказать, что в них лучше. В этом концерте в первой части как хороша эта entree [вступление] аккордами, сколько достоинства, величия в первой теме, и как он ее играл хорошо! Потом как я люблю последнюю часть. Какой оригинальный ритм, какое странное ощущение производит она: какого-то неопределенного, безотчетного беспокойства, на которое человек силится подействовать разумом, но не может победить его. Моей Юле также очень понравился Ваш концерт. Конечно, говорить нечего, что публикою зала была переполнена и аплодисментов было более чем достаточно. Поднесены были два лавровых венка с другим вещественным приложением, но не знаю, в какой сумме. Надо однако кончить короткое письмо в четыре листа. До свидания мой милый, бесценный. Не забывайте всем сердцем Вашу Н. ф.-Мекк.
113. Чайковский - Мекк
Clarens, 12/24 марта 1878 г. Только что я Вам успел похвалиться решительно наступившей весной, как она на другой же день опять улетела. Вчера с утра до вечера шел снег, а сегодня до того холодно, что выйти едва возможно. Очень жаль, что с самого выезда из Италии, где так упорно погода нам благоприятствовала, мы должны столько терпеть от зимы, сумрачного неба и холода; впрочем, еще раз повторю, что если на дворе серо и неприветно, то на душе у меня ясно и светло. Скучать нет времени. Вчера я получил Некрасова и третью книжку “Русской старины”. Благодарю Вас, добрый друг мой, за это новое проявление Вашей неисчерпаемой заботливости обо мне. Теперь у меня обильная пища для чтения. Вчера я с величайшим увлечением читал третью книгу Jacolliot об Индии “Le pays des Perles”. Здесь я встретил новую массу необычайно интересных сведений об этой чудной стране. Между прочим, к стыду моему, я только из этой книги узнал сущность религиозных верований у индусов. Оказывается, что христианство есть не что иное, как браманизм, пересаженный на еврейскую почву. Божество состоит из трех лиц. Второе из них, Вишну, есть сын божий, воплотившийся в личность Хpистны, пришедшего на землю искупить грехи человечества и умереть насильственною и позорною смертью. У индусов то же предание о потопе; у них есть свой Ной (Вайвасатва) с ковчегом. Первый человек у них назывался Адима, первая женщина - Гeва; святая дева, Деванагюи, подобно нашей Марии, родила Хpистну вследствие сошествия на нее лучей божественного, Вишну и т. д. Как я далек был от мысли, что христианство до такой степени близко к браманизму. Есть от чего призадуматься, вникая в основание нашей религии и сравнивая ее с верованиями индусов. Поразительно интересны также у Jacolliot рассказы о факирах - укротителях змей. Из присланных Вами поэтов я перечел многое у А. Толстого, и c большим удовольствием. Этот талант не первоклассный и не гениальный, но не лишенный своеобразия, оригинальности и всегда изящный. Я никогда не был большим поклонником Некрасова, подобно тому, как Вы не могли серьезно отнестись к Шопенгауеру, вследствие того что этот пессимист и не воображал прикладывать свою теорию к практике. Я никак не могу забыть, что Некрасов, этот защитник слабых и угнетенных, этот демократ, этот негодующий каратель барства во всех его проявлениях, был в жизни настоящий барин, т. е. проигрывал и выигрывал сотни тысяч рублей в карты, очень ловко затеивал и приводил в исполнение литературные аферы, не хуже Краевского умел чужими руками жар загребать и т. д. Я не могу также забыть, что в 1864 году, когда Муравьеву давали в Английском клубе обед, он прочел стихи в честь его деятельности по усмирению мятежа, тогда как всем было известно, что он не сочувствовал ему и в глубине души его ненавидел. Очень может быть, что я ошибаюсь, да и, наконец, формулируя свое суждение.о том или другом художнике, вовсе не следует иметь в виду его частные обстоятельства. По крайней мере, я нередко. слышал, что смешивать в художнике его литературные качества с человеческими есть плохой и несправедливый критический прием. Из этого следует, что я плохой критик, ибо никогда я не могу отделить одну от другой эти две стороны в художнике. Но и независимо от человеческих качеств Некрасова (которого я, впрочем, лично не знал и, следовательно, весьма может быть, обвинял совершенно напрасно) меня смущает в его поэзии какая-то неопределенная фальшь, и я помню несколько пьес его, делавших на меня всегда неблагоприятное впечатление своею напускною слезливостью, натянутостью, отсутствием непосредственности, которая свойственна настоящим художникам, не изломанным и не исковерканным тенденциозностью. Я знаю, что Вы диаметрально противоположного мнения. Прочту всего Некрасова от доски до доски и. постараюсь проверить себя. Очень рад буду сойтись с Вами и в этом, как в столь многом другом, неоцененная моя Надежда Филаретовна. Полагаю, что на днях получу и письмо от Вас. Посылаю Вам карточку, которую мы сняли сегодня в балагане у странствующего фотографа. Она стоила один франк и была готова в несколько секунд. Мне кажется, что есть сходство. Горячо Вас любящий П. Чайковский. Коля сегодня нездоров, но ничего серьезного нет. Теперь он заснул. У него была мигрень.
114. Чайковский - Мекк
Clarens, 13/25 марта 1878 г. Только что отправил Вам письмо, дорогой друг мой, как получил Ваше. Оно меня глубоко тронуло. Лучшие минуты моей жизни те, когда я вижу, что музыка моя глубоко западает в сердце тем, кого я-люблю и чье сочувствие для меня дороже славы и успехов в массе публики. Нужно ли мне говорить Вам, что Вы тот человек, которого я люблю всеми силами души, потому что я не встречал в жизни еще ни одной души, которая бы так, как Ваша, была мне близка, родственна, которая бы так чутко отзывалась на всякую мою мысль, всякое биение моего сердца? Ваша дружба сделалась для меня теперь так же необходима, как воздух, и нет ни одной минуты моей жизни, в которой Вы не были бы всегда со мной. Об чем бы я ни думал, мысль мой всегда наталкивается на образ далекого друга, любовь и сочувствие которого сделались теперь краеугольным камнем моего существования. Когда я сочиняю, то всегда у меня в уме мысль, что то, что я в данную минуту пишу, будет услышано и прочувствовано Вами, и эта мысль заранее вознаграждает меня за все непонимание, за все те несправедливые и подчас обидные суждения, на которые я обречен со стороны массы, и не только массы, а даже так называемых друзей. Напрасно Вы предполагаете, что я могу найти что-нибудь странное в тех ласках, которые Вы мне высказываете в письме Вашем. Принимая их от Вас, я только смущаюсь одной мыслью. Мне всегда при этом кажется, что я мало достоин их, и это я говорю не ради пустой фразы и не ради скромничанья, а просто потому, что в эти минуты все мои недостатки, все мои слабости представляются мне особенно рельефно. Что касается перемены Вы на ты, то у меня просто не хватает решимости это сделать. Я не могу выносить никакой фальши, никакой неправды в моих отношениях к Вам, а между тем, я чувствую, что мне было бы неловко в письме отнестись к Вам с фамильярным местоимением. Условность всасывается в нас с молоком матери, и как бы мы ни ставили себя выше ее, но малейшее нарушение этой условности порождает нeловкость, а неловкость в свою очередь - фальшь. Между тем, я хочу. быть с Вами всегда самим собой и эту безусловную искренность ценю выше всякой меры. Итак,другмой, предоставляю Вам решить этот вопрос. Та неловкость, о которой я говорил выше, разумеется, пройдет по мере того, как я привыкну к перемене, но я счел долгом предупредить Вас о том, что мне придется вначале несколько насиловать себя. Во всяком случае, буду ли я с Вами на Вы или на ты, сущность моего глубокого, беспредельного чувства и любви к Вам никогда не изменится от изменения формы моего обращения к Вам. С одной стороны, для меня тяжело не исполнить тотчас же всякое малейшее Ваше желание, с другой стороны, не решаюсь без. Вашей инициативы принять новую форму. Скажите, как поступить? До Вашего ответа буду писать Вам по-прежнему. Сейчас же напишу письмо брату Анатолию и сообщу ему об известном Вам обстоятельстве и кстати попрошу его во всех подробностях описать мне процедуру развода. Я надеюсь, как я уже вчера писал Вам, что на святой неделе мы с ним увидимся и обстоятельно поговорим об этом деле. Разумеется, в свое время я извещу Вас о решении, к которому мы придем. Из последнего письма брата я вижу, что в прошлую субботу (11-го числа) в Петербурге исполняли мою “Франческу”. Так как я ни вчера, ни сегодня не получил никакой телеграммы по этому поводу, то заключаю из этого, что вещь моя или не понравилась или прошла незаметно. Если б не Ваше письмо, я бы грустил по этому поводу. Очень может быть, что Направник не приложил к исполнению необыкновенно сложной и трудной пьесы того старания, какое было нужно. Он уже портил не одну мою пьесу. Много терниев на пути моем, и нет меры благодарности той, которая дает мне возможность мужественно переносить их уколы, подчас очень мучительные. Мне доставило. много отрады все то, что Вы мне пишете о сочувствии учеников консерватории ко мне и к моей музыке. Не сомневайтесь в том, что Пахульский встретит во мне всяческое поощрение, когда я ознакомлюсь ближе с его музыкальной организацией. Так как мне нужно сейчас написать еще несколько писем, то я откладываю мой более подробный ответ на Ваше письмо до завтра. Беспредельно любящий Вас П. Чайковский.
115. Мекк - Чайковскому
Москва, 13 марта 1878 г. Только что получила Ваше письмо, мой добрый, дорогой друг. Вы так балуете меня Вашими письмами, мой бесценный что мне, право, совестно, тем более, что Вам приходится так много писать другим, что Вам должно надоедать это занятие. Пожалуйста, мой милый, хороший, не принуждайте только себя к этому и не лишайте себя дорогого в Ваших руках времени. Я очень рада, что присланные книги доставляют Вам удовольствие, разрезаны же они specialement pour Vous, pour Vous. epargner l'ennui de le faire [специально для Вас, чтобы избавить Вас от этого скучного занятия]. Исполняла эту работу Соня, которая и для меня всегда разрезает книги, а “Русскую старину” я сама также получаю, но не читаю записок Серова, потому что знаю о нем из многих воспоминаний и-критики о нем, которые я читала и из которых он мне очень не нравится. Я не люблю таких самообольщенных людей, и мое убеждение есть то, что. такие люди и не идут далеко; Серов подтверждает мне это. Вы. имеете принцип, мой милый друг, который я очень уважаю, к которому, применяя к делу, постоянно стремлюсь, но относительно. одного предмета - чтения - не могу подчиниться ему.Этот принцип, о котором Вы поминаете в Вашем последнем письме, есть - не начинать нового занятия, не окончивши предыдущего. У меня, напротив, всегда несколько книг лежат на столе, которые я все разом читаю. Так, в настоящую минуту у меня лежат: биография Жорж Занд, написанная ею самою; ее же роман “Lucrezia Floriani”; “История польской революции 1830 г.” Смита; сочинения Некрасова; “Marie-Antoinette et sa famille” par Lescure; “Исторические и критические опыты” Карлейля; “Иезуиты” Самарина; “История XVIII и XIX столетий” Шлоссера; польский роман Ежа; “Les soirees de l'orchestre” par Berlioz и несколько журналов. Такой калейдоскоп образуется вследствие того, что я имею мало времени для чтения, а читать-то хочется многое, - так я читаю разом несколько сочинений понемножку. А мало времени для чтения потому, что у меня много других дел, неотменимых, неотразимых, и хотя я имею многих исполнителей, но вся работа обдумывания и распоряжения лежит на мне, все исполняется по моей инициативе, я даже не могу выпросить у некоторых из исполнителей моих дел, чтобы они решали собственною волею и по собственному соображению. Один из них, главный директор нашей железной дороги, очень наивно отвечал мне, что он может это исполнить тогда, когда идет все гладко и хорошо, но когда является затруднение, то как же он без меня его решит. С еще большею щепетильностью поступает мой брат Александр, которого Вы знаете. Посылаю Вам, друг мой, вырезку из газеты, в которой говорится о Вас и из которой Вы увидите, что Вас очень хорошо помнят, а если не хвалят, то это для того... чтобы... да нет, уж лучше не скажу, для чего. Ник[олай] Григор[ьевич] будет играть опять Ваш концерт в Петербурге в этот четверг в пользу Красного креста. Я очень рада, что и в Петербурге он будет сыгран. Мне так хотелось бы, чтобы Ваши сочинения распространились побольше за границею; ведь в этом говорит моя русская гордость; мне так обидно,что так много знают Рубинштейна, этого композитора-космополита, а нашего русского pur sang [чистокровного], Характерного композитора, гордость России, Вас, мой милый друг, не имеют возможности узнать. А Рубинштейн Ваш и теперь поставил в Вене Своих “Маккавеев”, и они производят фурор. Он дает там также два концерта. Русскую же музыку, имея два такие перла, как Глинка и Чайковский, я желала бы пропагандировать фанатично, а тут нигде за границею даже достать нельзя Ваших сочинений. Скажите Юргенсону, милый мой, чтобы он побольше продавал их за границу. Как я рада, что в последнем концерте опять будут играть Вашу музыку из “Снегурочки”. Вы спрашиваете, милый, знаю ли я Ваш концерт; как же я могу не знать его? Я сама все наигрываю последнюю часть. У меня есть все решительно Ваши сочинения. Скажу Вам о концерте Рубинштейна с материальной стороны. Поднесли ему по подписке от членов общества пять тысяч четыреста рублей, а всего им собрано за этот концерт около десяти тысяч рублей. Это довольно хорошо, но я нахожу, что он за свое путешествие вокруг России заслуживал еще большего, но он, Как слышно, доволен. А опера Gounod “Cinq Mars” провалилась в Милане, а в Петербурге понравилась, но это по инерции, данной “Фаустом”. Я получила концерт Scharwenka для фортепиано, о котором я Вам писала, что Bulow'y он показался похожим с Вашим; но сколько я успела просмотреть его, то он мне совсем не нравится, и вообще скрипичный композитор Scharwenka Philipp гораздо увлекательнее. Мне прислали из Парижа фотографию Sarasat'a, a Lalo еще. не нашли. Французы уверяют, что Lalo француз. Я этого не признаю; у него совсем испанский характер, и я его считаю испанцем, а французы очень любят приписывать себе то, что хорошо. Ларош очень хвалит “Carmen” и вообще Bizet; жаль, что такой способный музыкант уже не существует. Здесь прошел слух, что Иоахим умер; правда ли это? Это было бы очень жаль. После концерта Рубинштейна он сделал ужин для своих друзей, нескольких бывших учеников и оркестра (театрального), и на этом ужине присутствовавший оркестр поднес ему также какой-то подарок. Окончился этот ужин в шесть часов утра, как рассказывал Галли, бывший Ваш ученик, а ныне учитель моей Сони. Вот субъект, который меня также интригует. Не можете ли Вы мне разрешить эту загадку, мой милый друг? Он от природы весьма недалек, а между тем сочиняет премило; прошлую зиму он играл мне очень часто свои сочинения, и они мне очень нравились, а разве глупые люди могут сочинять хорошо? Правда, у него нет своего характера в сочинениях, больше всего на нем слышно влияние Chopin, но все же и для такого подражания, мне кажется, необходим ум. Играет он очень хорошо, и я очень довольна его уроками, тем более, что Соня c'est l'enfant terrible de la famille, volontaire et emportee jusqu'a l'exces et il faut un grand savoir-faire pour la reprimer; mais lui il a su s'y prendre tres bien et parvient a la faire faire des progres [это горе семьи, она своевольна и вспыльчива до крайности, и нужно большое уменье, чтобы ее сдерживать; но он отлично сумел взяться за это дело, и ему удалось добиться с нею успехов.]. Мои петербургские мальчики также учатся музыке: Коля на скрипке, а Саша на фортепиано; Коля большой лентяй, а Саша очень любит музыку, и я ему все твержу, что я была бы очень рада, если бы он пошел Вашей дорогою, т. е. окончил бы курс в Правоведении, а потом сделался бы музыкантом. У меня есть также замечательный музыкальный курьез в семействе: моя дочь Лида, которая замужем за Loewis of Menard, не имеет абсолютно никакой способности к музыке, училась на фортепиано лет восемь и не выучилась играть ни одной гаммы верно, замечательно неспособна к музыке, но поет прелесть как мило, как музыкально хорошо, изящно, какая фразировка, просто заслушаться можно, и это только вследствие удивительной способности подражания, при, конечно, очень красивом голосе mezzo-soprano. К тому же, у нее были очень хорошие учителя, и она много слышала хороших певиц и певцов; я называю ее моим соловейчиком. Опять я записалась. До свидания, мой милый, расхороший друг. Очень, очень благодарю Вас за письма, хотя я, право, не балуюсь, потому что ценю их очень глубоко. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
116. Чайковский - Мекк
Clarens, 14/26 марта 1878 г. Сейчас прочел газету и нахожусь под тяжелым впечатлением прочитанного. Нет почти никакого сомнения, что война будет. Это ужасно! Мне кажется, что теперь, когда я не буду отвлечен собственным личным горем от общего, я буду гораздо болезненнее, живее чувствовать раны, наносимые нашей родине. Я не сомневаюсь, что в конце концов Россия и вообще славянский мир возьмет свое хотя бы уж потому, что на нашей стороне правда, честность, истина, тогда как на стороне наших врагов, т. е. англичан, исключительно купеческие расчеты, эгоизм, бессердечие. Господи, как глубоко я ненавижу это омерзительное отродие, особенно после книг Jaсоlliоt, который разоблачил всю неимоверную подлость английской администрации в Индии. Но я рад, что во время войны буду находиться в России. Много неприятных минут пришлось мне вынести на чужбине, видя то злорадство, с которым принимались везде известия о наших малейших неудачах, и, наоборот, злобу, когда на нашей стороне была победа. Но если Ваше предположение провести зиму или часть зимы в Италии осуществится, то Вашему патриотическому сердцу придется подчас сильно страдать, мой друг. Авось минует нас чаша сия! Мне весьма приятно было найти в Вашем письме новое доказательство умственного родства моего с Вами. Ваше мнение о нашем верховном правительстве буквально сходится с моим. Я, как и Вы, большой сторонник нашей династии, люблю государя всем сердцем, питаю большую симпатию к наследнику и, как Вы, сокрушаюсь об образе правления, от которого и происходят все слабости, все темные стороны нашего политического развития. Не входя в особенные подробности, упомяну о финансах. До какой степени очевидно, что, если бы наши финансы находились под контролем народного представительства, кредит России не мог бы стоять так низко на европейских рынках! Какие бы крупные шаги сделало народное обучение, если бы мы сами могли вмешиваться в эти вопросы! Как бы оживилась Россия, если б государь закончил свое удивительное царствование дарованием нам политических прав! Пусть не говорят, что мы не дозрели до конституционных форм. Ведь говорили же, что мы и для новых судов не дозрели. Когда вводились новые суды, как часто слышались сетованья, что у нас нет ни прокуроров, ни адвокатов. Однако ж и то и другое оказалось. Найдутся и депутаты, найдутся и избиратели. Вообще у нас на всякий спрос могут явиться подходящие люди, за одним только исключением. Я говорю здесь о моей специальности. Оттого ли, что консерватория (Московская) несколько насильственно всажена в московскую почву деспотической рукой Рубинштейна, оттого ли, что теория музыки вообще не приходится под склад русской головы, но только ничего нет труднее, как найти преподавателя теории. Я упоминаю об этом по тому поводу, что, как я ни низко ценю свои преподавательские способности, как я ни ненавижу свою педагогическую деятельность, но я все-таки нужен консерватории. Если б я покинул свое профессорство, то решительно некого было бы взять на мое место. И вот почему я считаю своим долгом оставаться в консерватории до тех пор, пока я не получу убеждения, что с моим исчезновением она ровно не теряет ничего. Все это я говорю Вам оттого, дорогая моя, что в последнее время я много и много думал о том, нельзя ли мне как-нибудь сбыть с плеч эту тяжелую обузу. Особенно теперь, после годичного отдыха, куда как тяжело покажется мне мое профессорство! Я Вам не могу дать и приблизительного понятия о том, до чего эта деятельность тошна для человека, не имеющего к ней призвания. Еще когда я сижу в классах мужских, я, по крайней мере, имею перед собой массу очень неразвитых юношей, но все-таки будущих музыкантов по ремеслу, будущих скрипачей, волторнистов, учителей и т. д. Как ни трудно им двенадцать лет сряду вбивать в голову, что трезвучие состоит из терции и квинты, но тут, по крайней мере, я чувствую, что внушаю им сведения, для них необходимые. Тут я делаю дело. Но женские классы! Боже мой, что это такое! Из шестидесяти или семидесяти барышень, обучающихся у меня гармонии, четыре, много пять, таких, из которых выйдут действительные музыкантши. Все остальные поступили в консерваторию от нечего делать или же с целями, не имеющими с музыкой ничего общего. И никак нельзя сказать, чтоб они были непонятливее, ленивее юношей. Скорее наоборот. В женщинах больше добросовестности, больше старания, даже больше понятливости. Они скорее осваиваются с новым правилом, но все это только до некоторой степени. Как только приходится правила применять не механически, а по собственной инициативе, все эти барышни, быть может, одушевленные очень хорошими намерениями, но по большей части совершенно бездарные, становятся невыносимы. Иногда я теряю с ними всякое терпение, теряю способность понимать, что кругом меня делается, и впадаю в припадок невыразимой злобы и на них и в особенности на себя. Мне кажется, что другой, более терпеливый, мог бы добиться лучших результатов. А главное, меня приводит в отчаяние то, что все это ни к чему, все это пустая комедия. Какую массу консерватористок мне приходилось обучать теории музыки, и какое ничтожное число между ними явилось в консерваторию с серьезными целями! Как мало из них таких, для которых стоило убиваться, сердиться, стараться, из кожи лезть, для которых мое преподавание имело сколько-нибудь серьезное значение. Много других неприятных сторон имеет мое профессорство. И тем не менее, я должен,я обязан продолжать тянуть эту лямку. Меня очень обрадовало все, что Вы мне пишете о сочувствии ко мне учеников. Мне всегда кажется, что все они должны ненавидеть меня за мою раздражительность, переходящую иногда за пределы приличия, за мои распекания и вечное недовольство. Очень приятно иметь доказательство противоположного. Вы спрашиваете меня, дорогая моя, о Толиной элоквенции [красноречии.]. Я никогда его не слышал на суде. Говорят, что речь его плавная, последовательная и приятная благодаря симпатичности голоса. Вообще он пользуется хорошей репутацией, и карьера его упрочена. Мягкость его характера, доброта сердца, скромность, простота заслуживают ему общую любовь и начальников и подчиненных. Ваше предположение, что я дока по части юриспруденции, есть, к сожалению, заблуждение. Хотя я вышел из Училища по первому разряду, но в наше время так учили, что наука выветривалась из головы тотчас после выпуска. Только потом, на службе и частными занятиями можно было как следует выучиться. А у меня вследствие музыкальных занятий испарилось уже давно то немногое, что я вынес из Училища. Не беспокойтесь за своих правоведов; теперь там давно уже другие порядки и более серьезное ведение дела. В мое же время Училище правоведения давало только скороспелых юристов-чиновников, лишенных всякой научной подготовки. Благотворное влияние правоведов прежнего типа сказалось только тем, что в мир сутяжничества и взяточничества они вносили понятия о честности и неподкупности. Концерт мой идет хорошо. Я уже дошел до финала, и скоро он будет готов. Скоро опять буду писать. До свиданья, дорогой друг. Бесконечно преданный П. Чайковский. Сегодня зима в буквальном смысле слова. Снег лежал целый день. Дует холодный ветер.
117. Чайковский - Мекк
Clarens, 16/28 марта 1878 г. Не удивляйтесь, дорогой мой друг, что все почти свои письма я начинаю известиями о погоде. Можно ли не говорить о ней, когда мы в течение почти трех недель все живем в ожидании хороших дней и до сих пор не можем дождаться их! Было два хороших дня - и только. Сегодня так же холодно, серо, сыро, грустно, как и все последнее время. Я начинаю негодовать и раздражаться. Вчера получил я Ваше письмо с известием о концерте Рубинштейна. Очень рад, что мой концерт Вам понравился. Что касается исполнения его Н[иколаем] Г[ригорьевичем], то я был совершенно уверен в том, что он сыграет его превосходно. В сущности, этот концерт для него написан и рассчитан на его громадные виртуозные силы. Как мне приятно было увидеть из Вашего письма, что Вы так зорко следите за всеми музыкальными новыми явлениями. Едва появился новый концерт Бруха, а уж Вы его знаете. Мне он не известен. Я не знаю также концерта Гольдмарка, о котором Вы пишете. Мне известна только одна его вещь, оркестровая увертюра “Сакунтала”, и одна камерная: квартет. И то и другое очень талантливо и симпатично. Это один из немногих немцев-композиторов со свеженькой, самостоятельной струйкой искреннего вдохновения. Отчего Вы не любите, Моцарта? В отношении его мы с Вами расходимся, дорогой друг. Я Моцарта не только люблю, - я боготворю его. Лучшая из всех когда-либо написанных опер - для меня “Дон-Жуан”. Вы, которая обладаете такою тонкой чуткостью к музыке, должны бы были любить этого идеально чистого художника. Правда, что Моцарт слишком щедро расточал свои силы и очень часто писал не по вдохновению, а ради нужды. Но прочтите его жизнеописание, превосходно написанное Otto Jahn'ом, и Вы увидите, что он не мог поступать иначе. Да ведь и у Бетховена и у Баха есть масса слабых вещей, недостойных стоять рядом с их chef-d оеuvr'ами. Такова была сила обстоятельств, что им приходилось иногда обращать свое искусство в ремесло. Но возьмите оперы Моцарта, две-три его симфонии, его Реквием, шесть квартетов, посвященных Гайдну, С-moll'ный струнный квартет. Неужели во всем этом Вы не находите никакой прелести? Правда, что Моцарт захватывает не так глубоко, как Бетховен; размах его менее широк. Как в жизни он был до конца дней беспечным ребенком, так и в музыке его нет субъективного трагизма, столь сильно и мощно сказывающегося в Бетховене. Это однако ж не помешало ему создать объективно трагическое лицо, самое сильное, самое поразительное из всех обрисованных музыкой человеческих образов. Я говорю о Доннe - Аннe в “Дон-Жуане”. Ах, как трудно заставить другого находить в той или другой музыке то, что сам в ней находишь! Я не в состоянии передать Вам, что я испытывал, слушая “Дон-Жуана”, когда на сцене является величавый образ мстительной, гордой красавицы Донны-Анны. Ничто ни в какой опере так сильно на меня не действует. Когда. Донна-Анна узнает в Дон-Жуане того человека, который не только оскорбил ее гордость, но и убил ее отца, когда ее злоба, наконец, бурным потоком изливается в гениальном речитативе и потом в этой дивной арии, где злоба и гордость чувствуется в каждом аккорде, в каждом движении оркестра, - я трепещу от ужаса, я готов закричать и заплакать от подавляющей силы впечатления. А ее плач над трупом отца? А дуэт с Дон-Оттавио, где она клянется отметить, а ее ариозо в большом секстете на кладбище, - все это недосягаемые, колоссальные оперные образцы! Я до того люблю музыку “Дон-Жуана”, что в ту минуту, как пишу Вам, мне хочется плакать от умиления и волнения. Я не могу спокойно говорить об этом. В камерной музыке Моцарт пленяет прелестью, чистотой фактуры, удивительной красотой голосоведения, но иногда встречаются и вещи, наводящие на глаза слезы. Укажу Вам на Adagio из G-moll'ного квинтета. Никто и никогда с такою красотой не выражал в музыке чувства безропотной, беспомощной скорби. Когда это Adagio играл Лауб, то я всегда прятался в самый отдаленный угол залы, чтобы не видели, что со мной делается от этой музыки. Ради бога, прочтите объемистую, но интересную книгу Отто Яна о Моцарте. Вы увидите из нее, что это была за чудная, безупречная,бесконечно добрая, ангельски непорочная личность. Это было воплощение идеала великого художника, творящего в силу бессознательного призыва своего гения. Он писал музыку, как поют соловьи, т. е. не задумываясь, не насилуя себя. И до чего ему легко было писать! Он никогда не писал черновых набросков. Его гениальность была до того сильна, что все свои сочинения он писал прямо партитурой. Он их отделывал в голове до мельчайших подробностей и очень часто выписывал сначала всю партию трубы или другого инструмента, потом принимался за другое сочинение, тоже заготовленное уже в воображении, потом снова возвращался к первому и т. д. Для него не существовало никаких трудностей. Десятилетним мальчиком он уже владел до совершенства техникой своего дела. Он вел жизнь очень рассеянную и безалаберную. Когда он успевал делать все, что он сделал, совершенно непонятно. Гуммель маленьким ребенком жил у него в качестве ученика и впоследствии рассказывал про него много интересных подробностей. Уроки свои он давал очень небрежно, т. е. редко и в самые странные часы. Иногда, возвратившись ночью с пирушки, он будил маленького Гуммеля и начинал с ним очень усердно заниматься. Но его доброта, его детская незлобивость были так обаятельны, что Гуммель привязался к нему горячо. Однажды, уже впоследствии, Гуммель давал концерт в Праге. Если не ошибаюсь, ему в то время было лет двенадцать. Случилось, что в день концерта Моцарт попал в Прагу, кажется, для репетиций “Дон-Жуана”, и, узнав, что идет концерт Гуммеля, поспешил туда. Когда он входил в залу, Гуммель, сидевший за инструментом, увидел и узнал его. В одну секунду он вскочил с эстрады и мимо рядов сидевшей публики бросился к своему учителю и стал обнимать и целовать его, разливаясь слезами, к великому скандалу всех при этом присутствовавших. Его все любили, у него был самый чудный, веселый, ровный нрав. Гордости в нем не было ни капли. При встречах с Гайдном он самыми искренними, самыми горячими выражениями изъявлял ему свою любовь и почтение. Чистота его души была безусловная. Он не знал ни зависти, ни мщения, ни недоброжелательства, и мне кажется, что все это слышится в его музыке, свойство которой примирять, просветлять, нежить. Я бы мог до бесконечности говорить об этом лучезарном гении, к которому я питаю какой-то культ. Как я ни привык к разнообразию музыкальных вкусов, как ни широко я понимаю свободу перед авторитетами, но признаюсь, дорогая моя, очень бы хотелось мне привлечь Вас на сторону Моцарта. Я знаю, что это очень трудно. Кроме Вас, я знал в жизни нескольких людей, очень тонко понимавших и горячо любивших музыку, но в то же время не признававших Моцарта. Тщетно я старался раскрыть им красоты его музыки, но никогда еще мне не хотелось так сильно привлечь в число поклонников Моцарта кого бы то ни было, как теперь Вас. В наших музыкальных симпатиях часто имеют значение обстоятельства случайные. Музыка “Дон-Жуана” была первой музыкой, произведшей на меня потрясающее впечатление. Она возбудила во мне святой восторг,. принесший впоследствии плоды. Через нее я проник в тот мир художественной красоты, где витают только величайшие гении. До тех пор я знал только итальянскую оперу. Тем, что я посвятил свою жизнь музыке, я обязан Моцарту. Он дал первый толчок моим музыкальным силам, он заставил меня полюбить музыку больше всего на свете. Может быть, все это имеет значение в моей исключительной любви к Моцарту, и я не могу требовать, чтобы все те, кого я люблю, относились к нему, как я. Но если я сколько-нибудь буду содействовать к изменению Вашего мнения о нем, то буду очень счастлив. Если Вы когда-нибудь, послушав, например, Andante из G-moll'ного квинтета, напишете мне, что были тронуты, то я буду в восторге. Засим мне остается просить у Вас прощения за то, что я так распространился о Моцарте. Но как же мне не желать, чтобы мой лучший, мой дорогой, неоцененный друг не преклонялся перед тем, кого я боготворю больше, чем кого-либо из художников! Как мне не попытаться, чтоб та музыка, которая заставляет меня трепетать от невыразимого восторга, не затрагивала бы, не увлекала Вас! Я стал спать гораздо лучше, хотя не вполне хорошо. Те замиpания, которые со мной случаются, не заключают в себе ничего серьезного. Это одно из многочисленных проявлений нервности. Когда они становятся невыносимы, я прикладываю к сердцу компрессы из холодной воды, и это меня, в конце концов, успокаивает. Леченье холодной водой я непременно предприму, но не теперь, а в Москве. Здесь это сопряжено с многочисленными затруднениями. Я кончил сегодня концерт. Остается переписать его, несколько раз проиграть (с Котеком, который еще здесь) и затем инструментовать. Завтра я примусь за переписыванье и отделку частностей. Известия, что Вы часто посещаете концерты, крайне радуют меня. Это значит, что Вы здоровы. Милочке потрудитесь передать тысячу нежностей. Будьте здоровы, дорогая моя. Безгранично любящий Вас П. Чайковский. Р. S. Можете ли Вы извиняться передо мной в нечистоте писанья! Мне было совестно это читать. Ваши письма в сравнении с моими так идеально красивы и изящны.
118. Чайковский - Мекк
Clarens, 18/30 марта 1878 г. Я сегодня в самом мрачном состоянии духа. Я не могу даже работать, до того всецело поглощен грустными, безнадежно-грозными политическими известиями. Судя по тому, что Дерби вышел в отставку, нужно ожидать войны. Да и как иначе разрешится все это недоразумение? Ни Россия, ни Англия не могут уступить ни пяди из своих условий участия в конгрессе. Наконец, положим, что и конгресс состоится; к чему он может привести? Англия поражена в самое сердце тем порядком вещей, который устроился теперь на Востоке. Как глубоко я ни ненавижу англичан, но я не могу не находить, что в их озлоблении на Россию есть последовательность, есть смысл. Они не могут не трепетать за свое политическое могущество, с которым связано и их материальное благоденствие. Говоря вульгарным языком, Россия им наклеила нос. С этим наклеенным носом они теряют почву под ногами. Ведь двухсотмиллионное население Индии. только тем и сдерживается, что у Англии до сих пор был неотразимый престиж силы. Узнай Индия, что политическое значение Англии компрометировано Сан-Стефанским договором, и эта страшная масса людей тотчас повторит то, что уже случилось в 1857 году. Но теперь восстание сипаев примет не такие размеры. Словом, Англия должна, она не может не быть враждебной к нам. Война неизбежно должна быть. Не ужасно ли это? Опять потекут кровавые реки; опять интересы искусства отойдут на последний план; опять убийственная мысль, что родина в опасности, будет парализовать все те проявления общественной жизни, которые не имеют прямого отношения к войне; опять Россия будет разоряться на военные издержки, тратить свои лучшие силы ради поддержания своего достоинства. Как ни гадай, как ни старайся представить себе будущее в розовом свете, а войны не минуешь. Это все-таки лучше, чем неопределенность и неизвестность. Я Вас еще не благодарил, дорогая моя, за условия мира. Я, как и Вы, нахожу, что они очень умеренны и очень скромны. В политических и финансовых науках я ужасный невежда. Но я не знаю, правы ли Вы, сожалея, что мы получим такое ограниченное денежное вознаграждение. Мне кажется, что нам нужны не турецкие деньги, которых у них и для собственных потребностей нет, а мир, прочный мир, который со временем вознаградит и за военные издержки. Пример Франции и Германии доказывает нам, что получающий контрибуцию точно так же не обогащается, как уплачивающий ее не разоряется. Никогда Франция не была так богата, как теперь, заплативши контрибуцию. Никогда в Германии не было такого застоя в развитии промышленности, как теперь, когда она получила пять миллиардов. С другой стороны, умеренность России доказала всем здравомыслящим людям всего мира, что она дралась не из интереса, а ради великой идеи. Природа вторит мрачному политическому горизонту. Сегодня так же, как и вчера, как и все последнее время, мы не видим солнца. Множество деревьев, уже начинавших распускаться, побиты ночными морозами. Тоска, ужасная тоска! Я не в состоянии был ничего писать сегодня. Мне как-то совестно приниматься за переписку скрипичного концерта в виду угрожающей нам музыки ядер, бомб, пуль и торпед. Побольше бы этих торпед, чтобы всех англичан взорвать на воздух! До свиданья, моя дорогая. П. Чайковский.
119. Чайковский - Мекк
Clarens, 19/31 марта 1878 г. Пожалуйста, друг мой, не бойтесь, что писать Вам мне в тягость. Я пишу к Вам потому, что мне это приятно, весело; потому, что потребность говорить с Вами так сильна во мне, что мне чего-то недостает в те дни, когда я Вам не пишу. Когда я возвращусь в Москву, и жизнь потечет правильным порядком, очень может быть, что я буду писать Вам не так часто. Теперь, находясь так далеко от Вас и живя ненормальною своею жизнью, я чаще ощущаю потребность сообщаться письменно с Вами. Впрочем, в случае такой всепоглощающей работы, какою, например, была для меня спешная инструментовка симфонии, я бы, конечно, не стал насиловать себя и писать Вам часто, несмотря на утомление. Теперешние мои работы не таковы, чтоб письмо к Вам было для меня не чем иным, кроме величайшего удовольствия. Не смущайтесь, дорогая моя, о моей заграничной славе. Если мне суждено достигнуть этой славы, то она придет сама собой, хотя весьма вероятно, что она придет, когда уж меня не будет. Взяв в соображение, что я никогда в мои многократные путешествия за границу не делал никаких визитов тузам и не навязывал им сочинения свои, что я никогда вообще не шел навстречу своей известности за границей, нужно довольствоваться и теми маленькими успехами, которых мои вещи достигли, Известно ли Вам, что все мои фортепианные сочинения напечатаны контрафакцией [Контрафакция - нарушение авторских прав.] в Лейпциге, что все мои романсы тоже переведены и напечатаны в Германии, и притом отлично? Не знаю, как в маленьких городах, но в больших все мои важнейшие сочинения (кроме опер) можно достать без всякого труда, по крайней мере, в Германии, Франции и Англии. Я сам купил нынче в Вене свою Третью симфонию в четыре руки, а также переложение Третьего квартета. Я даже сюрпризом нашел там совершенно неизвестные мне дотоле переложения, как например, переложение фортепианной баркароллы (G-moll) для скрипки с фортепиано и Andante первого квартета для флейты. В Париже у Брандуса имеются все мои сочинения. Что касается крайне редкого исполнения моих симфонических вещей за границей, то этому много причин. Во-первых, я русский и в качестве русского внушаю всякому западному человеку предубеждение. Во-вторых, опять-таки в качестве русского человека, у меня имеется чуждый для Западной Европы элемент, который иностранцам не по душе. Моя увертюра “Ромео и Юлия” игралась во всех столицах и нигде не имела успеха. В Вене и Париже ее ошикали. Недавно в Дрездене случилось то же самое. В некоторых других городах - в Лондоне, Мюнхене, в Гамбурге - она имела более счастливую судьбу, но все же я через это не вошел прочно в симфонический репертуар Германии и других музыкальных стран. Вообще о моем существовании в музыкальных сферах за границей имеют понятие. Было несколько людей, которые были мной значительно заинтересованы и всячески хлопотали о моем водворении на концертных программах, но встретили непобедимый отпор. К числу таких лиц принадлежит венский капельмейстер Ганс Рихтер, тот самый, что дирижировал оркестром в Байрейте. Он в прошлом году, несмотря на сильное сопротивление, поместил в программу одного из восьми концертов Венского филармонического общества мою увертюру. Несмотря на неуспех ее, он в нынешнем сезоне хотел исполнить мою Третью симфонию и пробовал ее на репетиции, но комитет этого Общества нашел эту симфонию слишком русской и единогласно отверг ее. Нет никакого сомнения, что если б я ездил по всем столицам Европы, навязывал свои вещи тузам, то мог бы содействовать распространению своей известности. Но я скорее готов отказаться от всяких радостей жизни, чем сделать это. Господи, сколько нужно вытерпеть унижений, сколько нужно выражать этим господам притворного уважения и любви, сколько нужно вообще невыразимых страданий для самолюбия, чтоб добиться внимания этих господ! Я Вам представлю пример. Положим, что я хочу устроить свою известность в Вене. В Вене первым музыкальным тузом считается Брамс. Для того, чтобы упрочить себе положение в венском музыкальном мире, мне, следовательно, нужно идти с визитом к Брамсу. Брамс - знаменитость, я - неизвестность. Между тем, без ложной скромности скажу Вам, что. я считаю себя выше Брамса. Что же я ему скажу? Если я честный и правдивый человек, то я ему должен сказать: “Господин Брамс! я считаю Вас очень бездарным, полным претензий, но вполне лишенным творчества человеком. Я Вас ставлю очень невысоко и отношусь к Вам с большим высокомерием. Но Вы мне нужны, и я пришел к Вам”. Если же я нечестен и неправдив, то скажу ему совершенно противоположное. Я не могу ни того, ни другого. Мне не нужно входить в дальнейшие подробности. Именно Вы, только Вы, да еще братья мои можете вполне понять меня. Мои московские друзья никак не могут примириться с мыслью, что я отказался от делегатства в Париже. Ведь я боялся именно тех ударов для моего самолюбия, которые неминуемо пришлось бы мне терпеть там ежеминутно. Они не могут понять, что такие крупные имена, как Лист, который будет музыкальным делегатом Венгрии, Верди и т. д., подавят меня громадностью своей репутации. Ведь всякий из тех заграничных музыкантов, которые съедутся в Париж, будет игнорировать меня в виду тех знаменитостей, среди которых мне пришлось бы пресмыкаться. Друг мой! я имею репутацию скромности, но я должен исповедаться перед Вами. Моя скромность есть не что иное, как скрытое, но большое, очень большое самолюбие. Между всеми живущими музыкантами нет ни одного, перед которым я добровольно могу склонить голову. Между тем, природа, вложив мне в душу так много гордости, не одарила меня уменьем и способностью свой товар лицом продавать. Je ne sais pas me faire valoir [Я не умею выставлять себя в выгодном свете.]. Я болезненно застенчив, быть может от излишка самолюбия. Не умея идти навстречу к своей славе и добиваться ее по собственной инициативе, я предпочитаю ждать, чтоб она пришла сама за мной. Я давно свыкся с мыслью, что мне не придется дожить до всеобщего признания моих способностей. Вы говорите о Рубинштейне? Могу ли я сопоставлять себя с ним? Ведь он первый современный пианист. В Рубинштейне громадный виртуоз сочетался с большим композиторским дарованием, и первый на плечах вывозит второго. Я никогда не добьюсь при жизни и десятой доли того, чего достиг Рубинштейн благодаря тому, что он самое крупное виртуозное светило нашего времени. По поводу этого Рубинштейна я могу еще сказать следующее. В качестве моего учителя (я учился у него композиции и инструментовке) никто лучше его не знает мою музыкальную натуру и никто лучше его не мог бы содействовать распространению моей известности в Западной Европе. К несчастью, этот туз всегда относился ко мне с недоступным высокомерием, граничащим с презрением, и никто, как он, не умел наносить моему самолюбию глубоких ран. Он всегда очень приветлив и ласков со мной. Но сквозь этот привет и ласку как ловко он всегда умел выразить мне, что ни в грош меня не ставит. Единственный туз, одушевленный относительно меня самыми лучшими намерениями, - Бюлов. К несчастью, он почти сошел вследствие болезни с артистического поприща и многого сделать не может. Благодаря ему, однако ж, лучше и больше, чем где-либо, меня знают в Америке и Англии, у меня есть целая масса присылаемых им статей обо мне, писавшихся в этих двух странах, где ему пришлось в последнее время действовать. Итак, дорогая моя, не сокрушайтесь обо мне. Медленно, тихими, но верными шагами слава придет, если суждено мне удостоиться ее. История доказывает нам, что очень часто эти тихо подступающие славы прочнее тех, которые являются сразу и достигаются легко. Сколько имен, гремевших в свое время, теперь канули в пучину забвения! Мне кажется, что артист не должен смущаться недостаточностью оценки его современниками. Он должен трудиться и высказать все то, что предопределено ему было высказать. Он должен знать, что верный и справедливый суд доступен только истории. Я Вам скажу больше. Я, может быть, оттого так равнодушно переношу свою, скромную долю, что моя вера в справедливый суд будущeго непоколебима. Я заранее, при жизни, вкушаю уже наслаждение тою долею славы, которую уделит мне история русского искусства. В настоящее же время я довольствуюсь вполне тем, чего достиг. Я не имею права жаловаться. Я встретил в жизни людей, горячее сочувствие которых к моей музыке достаточно награждает меня за равнодушие, непонимание или недоброжелательство других. Вы спрашиваете меня о Галли? Не берусь решить вопроса, может ли глупый человек обладать творческим талантом. Мне кажется впрочем, что скорее да, чем нeт. Но ведь мало обладать талантом, т. е. слепой, неразъясненной силой инстинкта, нужно уметь надлежащим образом направить свой талант. Поэтому я склонен думать, что, в конце концов, талантливый, но глупый человек далеко уйти не может. Галли мне казался более пошлым, чем глупым, но, впрочем, я его недостаточно знаю, чтобы произнести решительное суждение. Но способности в неместь несомненные. Есть ли жилка самобытности, это другой вопрос. Это покажет время. Очень молодые люди всегда склонны к рабскому подражанию. Я склонен думать однако же, что у Галли нет задатков самобытности. Во всяком случае, он обладает значительною чуткостью, и были вещицы его, которые и мне тоже очень нравились. В консерватории есть теперь один очень талантливый молодой человек, Кленовский. По поводу его я уже не раз задавал себе вопрос, который Вы мне предложили, т. е. можно ли быть глупым и в тоже время сильно даровитым. Может быть, этот Кленовский не глупый, а странный человек, и его странность я принимал за глупость. Но только мне он всегда казался глупым, и в то же время я должен признать, что, за исключением Танеева, это самый талантливый из всех известных мне учеников консерватории. У него сильный талант. Политические известия так же мрачны, как и вчера. Да и погода вторит политике. Вообще грустно, хотя сегодня я уже не так тоскую, как вчера. Я все-таки доволен и рад, что Россия держит себя гордо и достойно. До свиданья, дорогой, милый, несравненный друг. Ваш П. Чайковский.
120. Мекк - Чайковскому
Москва, 19 марта 1878 г. Сейчас получила Ваше письмо и благодарю Вас от всего сердца, мой дорогой, бесподобный друг, за Вашу искренность и откровенность относительно меня. Эти-то именно свойства я так люблю в Вас, так ставлю высоко, и они внушают мне такое безграничное доверие к Вам, а ведь самое дорогое, что есть для меня в Ваших отношениях, есть именно то, что я верю им, а Вы понимаете, что я менее чем кто-нибудь избалована искренними отношениями. Теперь объясню Вам, почему я выразила мое желание о перемене формы. Когда я писала мое письмо, я находилась в таком ненормальном, отвлеченном состоянии, что я забывала даже, на какой планете нахожусь, я чувствовала только Вашу музыку и ее творца. В этом состоянии мне было неприятно употреблять слово Вы, это утонченное изобретение... приличий и вежливости, которыми так часто прикрывается ненависть, злоба, обман. В ту минуту для меня было жаль говорить это Вы, но на другой же день, когда я пришла в нормальное состояние, я уже раскаивалась в том, что написала, потому что поняла, что доставила Вам неудобство, и очень боялась, чтобы Вы из баловства ко мне не согласились сделать то, что Вам было бы трудно, и тем более благодарю Вас, мой бесценный друг, что Вы избавляете меня от сознания злоупотребления чужою добротою, и еще более благодарю за то хорошее мнение обо мне, которое Вы выказали Вашею откровенностью. Итак, пусть этот предмет будет похоронен, даже без всякого воспоминания об нем. Теперь буду говорить по порядку Ваших писем. Нельзя довольно надивиться той тождественности мыслей и желаний, какая существует между нами. В это время я много думала о том, что как было бы хорошо, если бы Вам вздумалось написать скрипичный концерт, и вдруг получаю от Вас письмо, что он уже пишется. И как Вы скоро работаете, милый друг мой: уже первая часть готова. Одно только меня всегда обескураживает при Ваших новых сочинениях, это то, что их не скоро удается получить. Вообразите, что Ваш вальс для скрипки до сих пор не вышел в печати; я не понимаю, что делает с ними Юргенсон, что так поздно выпускает в свет. Я не допускаю, чтобы Ваша “Франческа” не понравилась в Петербурге. Боже мой, как было бы хорошо, если бы Ваши сочинения на Парижской выставке исполнялись! Я прочла на днях в “Gazette musicale” расписание концертов на выставке. Их будет очень много, и из многих городов приедут оркестры, между ними Рихтер (венский) со своим оркестром. Отчего бы из России не поехать оркестру и исполнять там Ваши сочинения? Я прочла там также некоторые перемены делегатов, и между ними сказано: “Pour la Russie M. Tchaikowski demissionaire est remplace par M. Robert de Thal, consul general, assiste de M. Victor Kazynski - compositeur”[“Представительство от России: подавший в отставку г. Чайковский заменен генеральным консулом г. Робертом де-Талем; его помощник - т. Виктор Кажинский, композитор”.]. (Хорош compositeur!) Из Ваших сочинений я очень люблю скрипичную серенаду, - такая прелесть! Вы пишете, друг мой, что Ваш брат Анатоль хандрит,.то я думаю, это не имеет опасного характера. Это, вероятно, именно потому, что ему слишком хорошо жить; к тому же он вероятно, как большинство молодых людей, влюблен в кого-нибудь, - ну вот, когда нечего делать, и похандрит немножко, и Вам беспокоиться об этом нечего. Что касается сочинений Некрасова, то, прежде чем сказать о них, я скажу, что и я, так же как Вы, не умею отделять человека от художника, что я очень не люблю литераторов, которые берут на себя роль изобличителей и карателей человеческих пороков, очень не люблю так называемых “друзей народа”, потому что в них всегда сидит какой-нибудь расчет. Если человек любит добро и истину, если его сердцу больно от чужих страданий, то это будет выражаться независимо от происхождения, сословия и положения людей; он будет радоваться этому добру безгранично везде, где он его встретит, он будет страдать чужим страданием также везде, где оно действительно есть. В человеческих натурах вообще я очень не люблю “равнодушных”, как их называет Данте. Я хочу, чтобы люди возмущались злом и восхищались добром, но я еще больше, чем таких, не люблю тех, которые преувеличивают зло и стараются его найти в самом добре. Теперь лично о Некрасове. Я не знала ничего, кроме того, что он больной человек, и все неприятные стороны его сочинений я приписывала этой причине, потому что, конечно, если человек смотрит на все сквозь призму своих собственных страданий, если лет двадцать каждый день собирается умирать, он может сделаться злым и стараться на других сорвать свои терзания. В сочинениях же его я люблю то, что они все имеют реальные сюжеты, а Вы знаете, как я люблю реальную поэзию. Обратите внимание на его “Мороз Красный-нос”. Я не могу без сжимания сердца читать передачи этой тоски, этого глубокого горя о потере любимого человека бедной Дарьи, и как поэтичны при этом ее воспоминания счастливого времени, что за прелесть! Второе, что в нем очень нравится моей Юле, и мне также, это то, что очень хорошо относится к женщинам вообще, а к русским женщинам в особенности. Второе из его сочинений, которое меня также восхищает, это есть именно его “Русские женщины”. Обратите, друг мой, внимание на эти два сочинения, и я надеюсь, что они победят Вас. В “Русских женщинах”, кроме этой высокой, трогательной правды чувств, какая прелесть описаний этой суровой природы, этого безотрадного положения. Прочитавши его, помнишь, каким наказанием это служит, содрогнешься за тех, которые подвергают себя ему. Жаль, что не все они раньше читают Некрасова; мне кажется, что с отменой смертной казни многим представляется, что наказания более не существует. С большим интересом я читала Ваши выписки из сочинения Jacolliot о религии индусов. Но говорит ли он об ней подробно? Ведь она очень мифологична. Их Вишну, как второе лицо троицы, есть сохранитель земли и для блага ее должен десять раз за время существования мира принимать видимые формы; эти воплощения называются avatar; девять из них уже были, в них он являлся рыбой, черепахой, кабаном, львом (может быть, светским?), Брамой-карликом, Брамой-воином, прекрасным принцем и т. д. В десятый раз он явится, чтобы разрушить мир, в виде лошади (kalki), которая ногою даст un bon coup de pied [хорошего пинка.] земному шару и превратит его в порошок, который, вероятно, послужит хорошим cosmetique дамам du bas etage [плохого вкуса.], - ах нет, виновата, он ведь сам женат, этот бог, il a pour femme la belle [у него в качестве жены прекрасная.] Lakchmi, так что он для нее, вероятно, приготовит этот порошок. Смешные эти сказки!! Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой,за карточку. Вы вышли лучше всех. Такие фотографии делали на Венской выставке в одну секунду. Буду с нетерпением ожидать от Вас известий об известном деле. Концертов нынешним постом очень много, но хороших очень мало. Война начеку. В Петербурге идет подписка на ополчение. Моя дочь Саша в большом беспокойстве, что ее муж попадет в ополчение, потому что он такого плохого здоровья. Все мои петербуржцы ждут с нетерпением пасхи, чтобы приехать сюда. Все здоровы, слава богу; Милочка и в эту минуту по обыкновению возится около меня с двумя Luftballonen [воздушными шарами.] и объясняет, что l'un a eclate et l'autre vole encore [один лопнул, а другой еще летает.]. Погода у нас стоит на 2° выше нуля, без солнца; езда на колесах. До свидания, мой милый, несравненный друг. Глубоко любящая Вас Н. ф.-Мекк.
121. Чайковский - Мекк
Clarens, 22 марта/3 апреля 1878 г. Мой пароксизм политической лихорадки начинает несколько проходить. Склонный вообще к некоторому пессимизму, я уже вообразил себе, что Россия накануне войны и сопряженных с нею бедствий. Сегодня мне кажется, что еще есть надежда на лучшее будущее. Во всяком случае, я надеюсь очутиться в России еще до начала военных действий, если суждено им непременно начаться. Первую часть концерта я уже кончил, т. е. написал ее начисто и сыграл. Я ею доволен, и теперь остается только инструментовать ее. Andante по исполнении его со скрипкой не-удовлетворило меня, и я или подвергну его радикальному исправлению или напишу новое. Финал, если не ошибаюсь, удался так же, как и первая часть. Весны все нет. Я пишу это письмо рядом с топящимся камином, едва согревающим окоченевшие члены. Солнца мы не-видели уже с незапамятных времен. Мне все кажется, как будто оно осталось в Италии. С наслаждением вспоминаю я две недели, проведенные во Флоренции, где приходилось купаться в теплых лучах весеннего солнца, где в Кашино зеленели деревья и пели птицы. Здесь ненастье так упорно, так продолжительно.. что становится, наконец, грустно. Мне жалко смотреть на нашего мальчика. Он был такой здоровенький, такой розовенький, загорелый в Сан-Ремо и в Италии. Здесь ему приходится сидеть дома. У него хронический насморк, кашель, на лице и руках от холода engeluг'ы [ознобины.]. Я думаю, что у нас в Москве теперь уже весна дает себя чувствовать более ощутительно. Какие Ваши планы на лето, дорогой друг мой? Проведете ли Вы его все в деревне или в конце лета, по обычаю, поедете за границу? Или же, в виду зимней поездки в Италию, из деревни вернетесь сначала в Москву? Только после Вашего последнего письма я вполне понял, что Вам не так-то легко будет уехать зимой надолго из России. Я был, признаться сказать, далек от мысли, что Вы до мелочей входите в администрацию дел своих. И у Вас есть, следовательно, очень значительный элемент прозы в жизни. Полагаю, что для Вас погружение в счеты. Вашей железной дороги так же приятно, как для меня преподавание гармонии в классах консерватории. Что делать! ни власть, ни богатство, ничто не дается без борьбы со своими природными стремлениями. Я очень задумываюсь теперь насчет будущности брата Модеста. Положение его очень странное, щекотливое и имеет в себе задатки даже трагические. Вот оно в нескольких словах. Два года тому назад он принял на себя труд воспитания своего ученика. Благодаря чудным свойствам этого ребенка и своей любящей натуре он так привязался к нему, что теперь разлука с Колей была бы для него смертным приговором. Между тем, в течение этих двух лет между Модестом и матерью Коли (очень пустой и вздорной дамой) установились самые странные отношения. Они друг другу глубоко антипатичны, и оба должны играть очень тяжелую комедию: она потому, что она не может не дорожить Модестом как полезным человеком для ее сына, он потому, что она мать Коли. Что из этого выйдет? Уйти от них брат не может, ибо любит Колю больше всего на свете. Но жить в одном доме с М-me Конради он тоже не может. Дилемма, из которой не легко выйти. Он все обдумывает, как бы найти исход, часто грустит и теперь, в виду приближающегося свидания с родителями Коли, нередко впадает в очень меланхолическое состояние духа. В конце апреля мне предстоит разлука с ним и с Колей. Много хороших воспоминаний оставит в нас наше житье вместе. До свиданья, дорогая моя. Ваш П. Чайковский.
122. Чайковский - Мекк
Clarens, 24 марта/5 апреля 1878 г. Получил сегодня Ваше письмо, милый друг мой, и как всегда прочел его с наслаждением. Отвечу Вам прежде всего на вопрос, касающийся известного дела. Брат Анатолий пишет мне, что, прежде чем дать обстоятельный ответ, он хочет поговорить с сведущими людьми о процедуре развода, и просит меня покамест не начинать решительных действий. На святой неделе мы увидимся с ним в Каменке, и он желал бы приступить к делу, т. е. отнестись к моей жене с вопросом, согласна ли она на развод, уже после обстоятельных переговоров со мной. Я так и сделаю. Вероятнее всего, что Анатолий проездом в Петербург из Каменки остановится в Москве и вступит в личные сношения с моей. женой. Само собой разумеется, что я буду держать Вас au courant [в курсе.] всего, что произойдет по этому поводу. О, как я буду безгранично счастлив, когда эта ненавистная, убийственная цепь спадет с меня! Юргенсон не виноват в злосчастной судьбе моего скрипичного вальса. В прошлом году, когда я его написал, Фитценгаген обратился ко мне от имени берлинского издателя Leuckardt, чтобы я отдал ему этот вальс и еще виолончельные вариации, причем предложил мне триста марок гонорария. Так как в России спрос на скрипичные и в особенности виолончельные виртуозные пьесы очень невелик, я согласился и поручил Фитценгагену устроить дело. Между тем, Herr Leuckardt потерпел какие-то финансовые неудачи и вследствие их приостановил свою издательскую деятельность. Месяца два тому назад я поручил Котеку сходить к нему и узнать, в каком положении дело. Оказалось, что рукопись моя безмятежно покоится на полке у Leuckardt'a. Так как я ничем не был связан с ним и предложенного гонорария он мне не присылал, то я написал Юргенсону, давно уже просившему у меня эти пьесы, чтоб он их вытребовал из Берлина, а Фитценгагена просил дать знать своему protege, что я отказываюсь от нашего условия. Я имел тем большее основание это сделать, что на вопрос Котека, когда пьесы будут печататься, Leuckardt отвечал: “Не знаю, когда-нибудь”. Таким образом, Юргенсон только теперь приступит к печатанию пьес. Концерт мой Вы получите раньше, чем он будет напечатан. Я закажу снять с него копию, и эта копия будет Вам доставлена в течение будущего месяца наверное. Сегодня я написал другое andante, более подходящее к сложным двум частям концерта. Первое же составит самостоятельную скрипичную пьесу, которую я присоединю к другим двум скрипичным пьесам, задуманным мною. Они составят отдельный opus, который я доставлю Вам тоже раньше напечатания. Вообще, дорогая моя Надежда Филаретовна, я буду стараться всячески, чтобы все новые пьесы мои попадали к Вам раньше, чем в печать. Не хотите ли Вы, чтоб я поступал таким образом: как только пьеса или ряд пьес готов и написан начисто, я буду их посылать Вам, а Вы, приказав их списать, оставите у себя копию, а рукопись будете отсылать к Юргенсону? Я бы и сам мог списывать, но, во-первых, мой почерк очень плох, т. е. неразборчив, а во-вторых, так, как я предлагаю, будет короче. Сегодня концерт можно назвать уже вполне конченным. Завтра я с жаром примусь за партитуру и хочу уехать отсюда, не имея уже в перспективе этой работы. Летом же я буду писать исключительно маленькие пьесы для фортепиано, скрипки и пения. Это будет нечто среднее между отдыхом и работой. Боюсь только, что в Каменке мне не очень-то удобно будет писать. Я просил сестру устроить мне помещение по возможности удобное для работы, хотя бы и где-нибудь вне их дома. Вы вполне угадали истину, друг мой, касательно хандры брата Анатолия. Он влюблен, и на этот раз очень серьезно. Он сделал мне полнейшее признание. Мне приятно знать причину его меланхолического настроения, но, с другой стороны, я не могу не беспокоиться о нем. Предмет его любви девушка, соединяющая в себе бездну условий для самой блестящей партии. Она красавица, богата и вдобавок обладает чудным голосом и в настоящее время заставляет о себе много говорить в Петербурге. Вы, вероятно, или слышали или читали о ней. Мне нет надобности скрывать ее имя от Вас; она называется А. В. Панаева. Анатолий видится с ней беспрестанно и часто бывает в доме ее родителей. Она ничем не дала ему почувствовать, что отличает его преимущественно из толпы своих обожателей. Вообще по всему, что он мне пишет, для меня очевидно то, что у него очень мало шансов на согласие ее сделаться женой брата. Да я не знаю, следует ли желать этого. Я ее не знаю и не могу судить, есть ли в ней данные для супружеского счастья. Но меня пугает, что она знаменит ость, что она если и согласится выйти замуж за брата, то будет беспрестанно давать ему чувствовать всю цену своей снисходительности к его скромному положению. Я очень рад, что увижусь на святой с Толей. В тайне души, несмотря на его уверения, что он только теперь полюбил настоящим образом, я надеюсь, что это увлечение менее серьезно, чем он думает. В сущности, Толя самый влюбчивый человек в мире, и, как все подобные люди, при каждой новой страсти он уверяет, что она последняя и настоящая. Я перечел очень многое в Некрасове и... простите меня, друг мой, остался при прежнем мнении. Даже нет! я получил о нем еще худшее понятие. Некогда, в молодости, я любил его стихотворения первого периода: “Тройку”, “Огородника” и т. д. Теперь и эти пьесы утратили для меня всякую прелесть. Некрасов, разумеется, человек с талантом, но это не художник. В каждой его пьесе я читаю между строк, как он хлопочет о своей популярности, как он упорно добивается значения заступника и друга народа. В своих последних предсмертных стихотворениях он трогает меня не силою своего творчества, а своими страданиями. И тут он не слезает со своего любимого конька. Он беспрестанно упрекает себя в своей бесполезности для народа, в том, что он ничего не сделал для улучшения его быта. Он плачется, что народ не признает его своим защитником, но все это говорится таким тоном, каким кокетка уверяет своего обожателя, что она лишена всяких прелестей, только для того, чтобы тот стал ей доказывать противное. Некоторые из его последних пьес просто невыносимо скучны, до того цель его сатиры мелка, пошла и ничтожна. Укажу, например, на пьесу “Юбиляpы и Триумфаторы”.В ней Некрасов глумится над русским обжорством, смеется над разжиревшими коммерсантами, изображает в смешном виде глупых генералов, разорившихся князей, модных щеголей, и все это очень дубоватыми стихами, а главное, с юмором самого низменного свойства. В каждом номере жалкого “Развлечения” можно найти пьесы, не уступающие по силе художественной красоты “Юбиляpам и Триумфаторам”. Что касается “Русских женщин”, то я предпочел бы обстоятельный прозаический рассказ о поездках в Сибирь этих двух действительно чудных женских личностей стихотворному произведению Некрасова, которое как поэтическое произведение все-таки слабо, несмотря на привлекательность его героинь. Почему ему понадобились тут стихи? Как хотите, а иркутский губернатор, в форме стиха сообщающий княгине Волконской приказание государя императора удержать княгиню от дальнейшей поездки, несколько комичен. Вообще и в самом выборе героинь Некрасов опять-таки поддался своей слабости слыть за свободномыслящего человека. Это не непосредственные проявления творчества. Ведь если он хотел воспеть женское самоотвержение, то ему не нужно было так далеко ходить за образцами. И помимо жен декабристов можно найти примеры высоких женских добродетелей. Но декабристы? - это так интересно, это сообщает пьесе характер такого смелого протеста против политического угнетения! В заключение скажу еще, что очень трудно найти в Некрасове текстов для музыки. Несмотря на все мое нерасположение к его творчеству, я все-таки не могу отрицать его таланта. “Мороз Красный Нос” мне нравится; “Забытая деревня” - в своем роде chef-d'oeuvre. Но во всем этом для музыки нет материала. А ведь это очень знаменательно. В сущности, стихи и музыка так близки друг к другу! Вы не сердитесь на меня, дорогая моя, за назойливость, с которой я оспариваю Ваше мнение о Некрасове? Не сердитесь, я надеюсь, и за мою попытку обратить Вас в поклонницу Моцарта? Как мы ни близки с Вами духовным родством, но в некоторых подробностях мы можем радикально расходиться, нисколько не ослабляя силу нашей дружбы; не правда ли? Я очень люблю немножко поспорить, не горячась, не сердясь, тихо, спокойно. Но роль заступника я предпочитаю роли хулителя. Mate жаль, что, когда я в первый раз говорил с Вами о Некрасове, я слишком резко напал на него как на человека. В сущности, мне известно только то, что он жил богато, роскошно, ездил в великолепной коляске с огромной собакой (я часто встречал его в Петербурге), выигрывал и проигрывал сотни тысяч, был влиятельным членом Английского клуба. Все это, конечно, не мешало ему быть превосходным человеком. Но как-то странно думать, что поэт, проливавший слезы о народе и глумившийся над богатыми классами, был человек хорошо живший и не пренебрегавший роскошью. Одно несомненно: бедный Некрасов последние два года жизни терпел невыносимые физические страдания. Если у него и были слабости, то своими страданиями он искупил их. До свиданья, добрый, горячо любимый друг. Ваш П. Чайковский.
123. Мекк - Чайковскому
Москва, 24 марта 1878 г. 1878 г. марта 24 - 25. Москва. Мне также невесело на душе, мой милый, бесценный друг. Есть у меня личное горе, и беспокойство и общее бедствие - предстоящая война - тяготят сердце и наводят тоску. Если бы еще быть уверенным, что мы поколотим англичан, тогда что делать, можно бы для этого и жертвы принести, ну, а если к Англии присоединится Австрия, тогда все-таки наше положение будет тяжело, а по последним заграничным известиям очень похоже на то, что Австрия присоединится к Англии. Как трудно однако дипломатическому деятелю оставаться вполне честным человеком. Вот Андраши; как человек он очень честен и симпатичен, как политик - отвратителен, действует не по абсолютным правилам честности и прямоты, а глядя по обстоятельствам. Гадко! Вот и теперь все увертывается прямо высказать свои желания и стать в определенное положение, и хотя наши газеты уверяют, что миссия графа Игнатьева в Вену не потерпела неудачи, но привычным чутьем чувствуешь, что она н e имела и удачи: в самом тоне разуверений, puisque c'est le ton qui fait la musique [так как тон делает музыку.], слышится это. Но я, впрочем, очень много рассчитываю на нашего Горчакова. Он хотя и подчиняется рыцарской политике, но ведет ее все-таки очень умно и предусмотрительно. Что касается Вашего мнения, друг мой, что больший размер контрибуции мог бы послужить нам во вред, то мне кажется г что в данном случае Франция и Германия не могут служить примером, потому что ни Турция не имеет тех средств развития интеллектуального и экономического, при которых Франция так быстро оправилась от войны, ни в России не настолько далеко-ушли промышленность и торговля, чтобы прийти к застою. Правда, что гораздо благотворнее, чем контрибуция, подействовал такой факт, который я почерпнула из статистических сведений Мануфактурного департамента (есть у нас такой? Если бы я была во Франции, я бы сказала: du Miniestre de commerce [министерство торговли.], но у нас, кажется, нет такого министерств а, а есть что-то вроде департамента, но это все равно откуда, mais c'est authentique [но это достоверно.]), и от факта я пришла в восторг, потому что в нем-то вся причина нашего финансового положения, нашего экономического благосостояния и всяческой силы, а факт этот есть. тот, что в нынешнем году, несмотря на войну, наша отпускная торговля превысила ввозную; наконецто! Это такое движение вперед, такой задаток хорошего будущего, что я просто не нарадуюсь. Конечно, это лучше всяких контрибуций, потому что это сила в самих себе. Если бы теперь придумать как-нибудь увеличение народонаселения посредством переселений, колонизации, о, тогда Россия какая бы стала могучая! И как нехорошо такое размещение человечества на земном шаре: в Индии люди так скучены, что с голоду мрут, а у нас на громадных пространствах есть полнейшее безлюдие. Как жаль, что нельзя разводить людей искусственно, как рыб; тогда бы людям не надо было и жениться, а это было бы большое облегчение. А как теперь распространилось это искусственное-разведение рыб; даже у нас в России в ходу. Как мне жаль, дорогой мой друг, что я никак не могу войти во вкус, что касается Моцарта. Все, что Вы пишете об его характере, совершенно слышно в его сочинениях и видно в выражении лица на портретах. Его музыка вся звучит этою незлобивостью, этою беззаботностью, но, милый мой, ведь это-то мне и не по характеру: я люблю глубину, силу, величие, следовательно, не могу любить ничего поверхностного, объективного, водянистого, ничтожного. Такие натуры могут быть приятны только в самых легких сношениях и на меня не производят впечатления, так же как и их сочинения. Из желания короче познакомиться с ним, т. е. с Моцартом, я эти дни играла в две и в четыре руки его сонаты, фантазии, квартеты и квинтеты и... извините, милый друг, не в состоянии была докончить ни одной пьесы. Он так всем доволен, так невозмутимо весел, что меня это возмущает. Знаете ли, что-такая непроходимая доброта, такое полное отсутствие всякого протеста есть только признак полнейшего ничтожества. Я люблю эту доброту и нежность чувств Шумана, доходящие в нем до “Bittendes Kind” и “Puppenwiegenlied [Названия произведений Шумана.], потому что вместе с этим в нем слышишь такое неудовлетворение жизнью, такие запросы, такую-жгучую тоску, в которых видишь глубокие свойства человека. Тот, кто способен сильно чувствовать и много понимать, может быть добр, но не может быть весел. Простите, дорогой мой, за такое отношение к Вашему идеалу, и пусть Вас никогда не шокируют наши разногласия, потому что я реалистка, Вы идеалист, и именно в этом пункте мы всегда расходимся. Вы поклоняетесь Моцарту, потому что он идеальный художник, а я не знаю толка в тех идеалах, которые должны быть совершенством, да еще отвлеченным. Такому идеалу я предпочту простого настройщика фортепиан, потому что тот, по крайней мере, делает дело, от его музыки, так же как и от музыки Моцарта, ни один фибр человеческой души не дрогнет высоким чувством, но он делает то, что необходимо, исполняет свое назначение, тогда как назначение такого искусства, как музыка, гораздо выше того,. чем приятное щекотание уха под стакан старого бургонского. Вы указывали мне на его “Дон-Жуана”, т.е. на партию Донны-Анны в этой опере. Я скажу, как Вы сказали мне о Бетховене (что и у него есть слабые места), что и у Моцарта есть хорошие места. Нет такого хорошего композитора, у которого не было бы и дурных сочинений, и нет такого дурного, у которого не попадалось бы что-нибудь и хорошее; определяется же его характер преобладающими свойствами. Теперь моя очередь просить у Вас прощения в том, что я так распространилась о Моцарте, но я хотела бы оправдать перед Вами свое отношение к нему, хотела бы, чтобы Вы поняли, что я во всех своих вкусах верна своей натуре и своим понятиям. Еще я также, в свою очередь, скажу, что я удивляюсь, как это человек, который сам написал такую потрясающую, схватывающую вещь, как первая часть Четвертой симфонии fa mineure, может восхищаться Моцартом? Знаете, мой бесценный, что в Вас есть странное противоречие-натуры со вкусами; да, впрочем, это понятно: одно есть природа другое - воспитание. Ваша музыка производит такое глубокое впечатление, и в то же время Вы восхищаетесь этим эпикурейцем Моцартом. Скажите мне, содрогнется ли душа преступника от музыки Моцарта? Нисколько, напротив, он найдет в ней как бы оправдание себе. А от Вашей... он заплачет! А сознаете ли Вы, что это значит? Боже мой, ведь это словами и объяснить нельзя. Да, впрочем, разве ж можно проводить параллель между Вами и Моцартом. Надо перестать, а то я могла бы говорить три дня. 25 марта. Благовещение. Меня очень радует, дорогой друг мой, Ваше намерение продолжать свою деятельность в Московской консерватории: Вы делаете там великое дело, и заменить Вас положительно некем. Дай бог, чтобы здоровье и силы позволили Вам исполнить Ваше намерение. О Вашей антипатии к занятиям барышень в консерватории я слыхала прежде и вполне сочувствовала ей в общем смысле, и лично в Вас мне это чрезвычайно нравится, потому что в этом я вижу, что в деле искусства Вы не подкупаетесь ничем, ни даже барышнями, тогда как в то же время слыхала, что есть профессора, которые ухаживают за ними. Какая гадость! Вообще нравственность в консерватории такова, что я не только дочери, но и сына не отдала бы туда. На каком языке сочинение Отто Яна о Моцарте? Я не читала его. Его G-moll'ного квинтета я также не нашла для четырех рук. Вообразите, Петр Ильич, что я не могу достать биографии музыкантов. Я хотела прочесть о Chopin и нигде не могу достать, так что только в автобиографии Georges Sand я нашла о нем кое-что. Вот отвратительный характер был; да это также в музыке слышно. Как я рада, что Ваше здоровье лучше, мой милый друг, что обмирания сердца прошли; зато меня в настоящее время они совсем замучили. Погода у нас очень приличная, сегодня в особенности веселый день, солнце светит ярко, греет горячо, очень хорошо. Вчера в музыкальном журнале “Нувеллист”, изд. Бернарда, я прочла опять об Вас, что Вы начали писать оперу “Евгений Онегин”, которую предназначаете исключительно для исполнения в Московской консерватории, что нездоровье заставило Вас на время прекратить свои занятия, “но что. слава богу, наш даровитый композитор поправляется”. Как мне приятно это читать. Во вторник последний концерт Музыкального общества в пользу фонда. Говорят, продажа билетов идет очень плохо. Наша публика не очень щедра. В этом собрании назначены к исполнению: увертюра Тангейзера, тройной концерт Бетховена для фортепиано, скрипки и виолончели, с Ник[олаем] Григ[орьевичем], и Ваша музыка к “Снегурочке”, и затем прощай надолго хорошая музыка! Я-то не забуду тебя, а услышу ли еще, про то бог знает! Рубинштейн в прошлый четверг играл в Петербурге в пользу Красного креста, должно быть, Ваш концерт, потому что так предполагалось, а рецензии еще нет, и после этого концерта представлялся императрице, а потом обедал, вероятно, по-домашнему у великого князя Константина. Сегодня у нас в Москве приезжает великий князь Михаил; город убран флагами, вид вполне праздничный. Мне говорил Данильченко, также Ваш бывший ученик, с которым я играю с виолончелью, что Бродский уходит из консерватории на место младшего преподавателя в Венскую консерваторию, а на место его как будто бы...как Вы думаете, кого?... Это очень смешно... Безекирский!.. Но имеет вероятие потому, что в это время Безекирский ухаживал за Ник[олаем] Григ[орьевичем], ну, а Вы знаете, как он на это ловится. Вот не люблю я этого человека, Безекирского, - хитрец и нахал. Зато есть другой скрипач оперного оркестра, Кламрот, которого я очень люблю, - отличный музыкант и такой скромный, деликатный. Очень симпатичный также скрипач, который со мною играет, - Бабушка; он Пражской консерватории, очень хороший исполнитель и человек, который с каждым годом совершенствуется в игре. Он замечательно хорошо исполняет всякую характерную музыку, хотя сам очень ровного, невозмутимого характера; он чех, но обладает спокойствием немца. Читали Вы, Петр Ильич, что в Венгрии запретили нашей русской пианистке, которую Вы знаете, Тимановой, дать концерт? Теперь она играла в Париже, и с большим успехом. Скоро Вы приедете в Россию, мой бесценный друг, на родину, в эту милую Киевскую губернию. Ах, как я люблю те места и как я буду рада, когда Вы будете находиться там: письма наши друг к другу будут доходить скорее. Не получили ли Вы письма от Анатолия Ильича об известном деле? Как идет повесть Модеста Ильича? При дурной погоде он имеет больше времени писать. Теперь так много говорят о войне, что маленький, двухлетний сын моей Саши ходит ко всем и спрашивает: “хось вону?” (хочешь войну?). Он презабавный, этот мальчик; только что начинает говорить, но чрезвычайно понятлив и все замечает, что говорят другие. Подхватил теперь слово “девица” и уверяет, что он девица, а мама - мальчик; такой потешный. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк
124. Чайковский - Мекк
Clarens, 28 марта/9 апреля 1878 г. Дорогой и милый друг мой! Пишу Вам в состоянии полнейшего окоченения от холода и сырости. У нас было два чудесных дня. Удивительно хорош этот уголок Швейцарии при ясном: небе и теплом весеннем солнце. Не налюбуешься достаточно на эти чудные горы, столь разнообразные в своих формах. На полях и в лесу появилась масса чудесных цветов, и третьего дня мы сделали одну из самых восхитительных прогулок в окрестностях Aigl'я, в лесу, усеянном мириадами весенних цветов. Но вчера вечером опять подул северный ветер, опять целый день идет сегодня дождь, и густой туман стоит над озером. Скучно. Но нет худа без добра. Благодаря дурной погоде я с таким рвением занялся инструментовкой концерта, что дня через три все будет готово. Через месяц, никак не позже, копия с этого концерта будет в руках у Вас. Чем-то кончится наша распря с Англией? Льщу себя надеждой, что наше правительство не сдастся и не оскорбит нашего народного чувства уступками ненавистным врагам. Но до чего нас единодушно ненавидит вся Европа! Казалось бы, где, как не в маленькой, нейтральной стране, быть справедливости и беспристрастию? А между тем, “Journal de Geneve”, который составляет мое ежедневное чтение, и все другие швейцарские газеты, которые мне случалось иметь в руках, и те вторят Англии, восхищаются циркуляром Сальсбери, требуют, чтоб Россия уступила. Уж я не говорю о Франции. Там вся пресса горячится против нас почти не меньше английской. Ни одной французской газеты нельзя в руки взять, чтобы тотчас не отбросить ее с омерзением. Я имел несколько очень приятных известий о моих сочинениях в последнее время. “Фpанчeска” в Петербурге имела большой успех; не меньший успех имел и концерт в исполнении Рубинштейна. С другой стороны, меня уведомляют, что Бюлов с большим успехом играл мои вариации в Дрездене. Вчера вечером по просьбе брата я играл по черновым рукописям “Онегина”. Мне было чрезвычайно приятно заметить, что. сцена Татьяны с письмом произвела на него сильное впечатление. Увы! я не могу рассчитывать, что и на публику сцена эта будет действовать так же. Кто будет петь Татьяну, если опере моей суждено будет идти на большой сцене? Где я найду артистку, которая могла бы передать всю чарующую прелесть пушкинской героини? Консерваторское исполнение меня менее пугает. Тут ансамбль выручит слабости отдельных исполнителей. Но в казенных театрах, где все держится на успехе той или другой примадонны и где почти никогда не бывает хорошего ансамбля, опера моя должна погибнуть, если не явятся личности, сколько-нибудь подходящие. Если б М-llе Панаева, та самая, в которую влюблен брат, могла поступить на сцену, то, по уверению братьев, лучшей Татьяны и выдумать нельзя. Увы! ее папаша считает позорным для нее быть артисткой по ремеслу. Что касается всех остальных известных мне примадонн русских, то ни одной из них я не могу допустить в роли Татьяны. Я постараюсь устроить, чтобы для Вас, мой добрый друг, описали клавираусцуг “Онегина”, если Вы хотите иметь его раньше, чем он будет напечатан. Он уже гравируется. Будьте здоровы. Ваш П. Чайковский. Милочке - нежный поцелуй.
125. Чайковский - Мекк
[Кларенс,] 30 марта/11 апреля 1878 г. Получил Ваше письмо и перевод, дорогой друг. И за то и за другое примите мою глубокую благодарность. Отчего Вы в таком мрачном состоянии духа? Отчего Вы пишете, что опасаетесь не услышать более никогда хорошей музыки? Значит ли это, что Вы больны и опасаетесь усложнения болезни? Или причина Вашей тоски независима от здоровья? Я, конечно, не прошу у Вас сообщать мне причину Вашей горести, если этого нельзя. Но я бы хотел знать только, временная ли, скоропреходящая эта неприятность или глубокая и непоправимая. Все эти вопросы меня весьма беспокоят. Грустно ощущать свое полное бессилие принести близкому страждущему человеку существенное утешение. Вы пишете, что страдаете теми замираниями, которые и мне так знакомы. Вам не будет смешно, если я рекомендую Вам два хороших средства? Я очень плох по части медицины и никогда не возился с докторами, но это болезненное проявление нервности мне очень знакомо. Если эти замирания и жгучая боль под сердцем не сопряжены с другими сложными признаками, если Вы уверены, что страдания Ваши происходят исключительно от нервного расстройства, то не пренебрегите моим средством. Оно меня всегда облегчало. Прежде всего, не. нужно лежать, а ходить, и по возможности при открытых окнах, не опасаясь легкой простуды, если Вы легко простужаетесь, ибо лучше тысяча насморков, чем одно замирание. Во-вторых, следует прикладывать к сердцу компрессы из холодной комнатной воды. В-третьих, и это самое главное, нужно выпить большую рюмку хорошего вина, преимущественно испанского, т. е. хереса, мадеры, малаги или же портвейна. Если Вы не переносите вина, то достаточно будет для Вас полрюмки или даже меньше. Ручаюсь Вам, что Вы не раскаетесь, испытавши мое средство. Правда, что это только паллиатив, но ведь от нервных болезней нет радикальных средств. Я в этом уже давно убедился, и теперь более, чем когда-либо. Даже самая строгая гигиена бессильна против нервов, ибо гигиена не может нас уберечь от разных сюрпризов, устраиваемых нашим фатумом в виде всякого рода огорчений. Мне очень, очень горько думать, что Вы страдаете, и что я так мало способен помочь Вам и утешить Вас. С нетерпением буду дожидаться дальнейших известий от Вас и лелеять себя надеждой, что расстройство Ваше временно. Мы доживаем последние дни в Швейцарии. Я уеду отсюда без особенно большого сожаления по причине непогоды, упорно преследовавшей нас в течение пяти недель. Предстоящее возвращение в отечество внушает мне тоже смешанное чувство радости и беспокойства. Я уже, впрочем., писал Вам, в чем радость и в чем беспокойство. Повесть Модеста подвигается, и чем дальше, тем лучше она делается; план его уясняется, личности приобретают более рельефа. Я надеюсь, что к осени она будет кончена. Повесть эта написана если не под непосредственным влиянием Льва Толстого, то очень родственной ему манерой. Она более богата тонким анализом, чем сильным и многосложным действием. Вчера я получил утешительное письмо от Анатолия. Его страсть несколько поуспокоилась, и тому есть причины, которые он обещает сообщить мне в предстоящее наше свидание. Модест завтра поедет в Лион с своим воспитанником. Там живет известный специалист по части воспитания глухонемых, некто Гугентоблер, у которого он целый год приготовлялся к своей теперешней деятельности. Вернется он через три дня, и вскоре после этого мы поедем в Вену, где я думаю пробыть один день. На страстной неделе во вторник или в среду я думаю быть в Каменке. Сегодня я окончил концерт, т. е. вполне так, что теперь несколько времени могу отдыхать. Раньше Каменки я уж не стану приниматься ни за какую работу. Если Вам вздумается, дорогая моя, написать мне в Вену, то я буду очень счастлив. В противном случае буду ждать Ваших несказанно милых для меня писем в Каменке (адрес: Фастовская желез. дорога, Киевская губерния, ст. Каменка). Сию минуту явился ко мне один русский посетитель, и я тороплюсь окончить письмо. Мне очень хотелось поговорить с Вами о Моцарте. Откладываю до завтра. Ваш П. Чайковский. Отто Ян (Otto Jahn) имеется только на немецком языке. Я опишу Вам завтра курьезное впечатление, которое произвел на меня посетитель.
126. Чайковский - Мекк
[Кларенс,] Суббота, 1/13 апреля 1878 г, Когда я дописывал мое последнее письмо к Вам, дорогая Надежда Филаретовна, дверь моей комнаты отворилась и с громким вопросом: “Петр Ильич дома?” вошел один наш почтенный соотечественник, отставной генерал Шеншин, которого я немножко знал в Москве. Я так отвык от гостей, так мало видался с этим господином, так мало ожидал его увидеть, что сначала не узнал его. Его превосходительство прежде всего выразил свое удовольствие видеть меня здоровым. Однако ж это было сказано таким тоном, как будто он испытывал в ту минуту, как говорил свое приветствие, маленькое разочарование. Он, вероятно, считал меня если не вполне сумасшедшим, то слегка тронувшимся, как об том говорилось в газетах. Ему хотелось набрать материала для рассказов о свидании на чужбине с помешавшимся соотечественником, и вдруг этот соотечественник оказывается здоровым! Затем генерал сел, и из уст его полились потоком речи, из коих каждая была глупостью, непоследовательностью, возмутительною плоскостью. Он только что приехал сюда прямо из Москвы и испытывает невыразимое счастье, очутившись так далеко от проклятой тpущобы. Он бы желал жить и умереть подальше от России. Он раскритиковал в пух и прах нашу политику. Англичане, по его мнению, правы. Мы поступаем бесчестно относительно Европы. Ведь мы дрались за славян? - Следовательно, брать Каре, Батум и контрибуцию подло. Все это одно мошенничество и афера для разных поставщиков, интендантов и т. д. и т. д. Я молчал и старался своим мрачным выражением лица дать почувствовать генералу, что буду рад, когда он возьмется за шляпу и перчатки. Вы думаете, он смутился? Нисколько. “Нет, батенька, я от Вас не уйду, пока Вы не сыграете мне что-нибудь новенького”, сказал он. Чтоб ценою этого отделаться от него, я даже сыграл ему какой-то вздор, и тут он не ушел. Я, наконец, говорю ему, что должен закончить одно нужное письмо, и ухожу в другую комнату. Он позволил мне докончить письмо, но остался ждать меня. Генерал ушел от меня не прежде, как стемнело, когда я, наконец, перестал отвечать на его вопросы. В заключение он просил меня посещать его и его супругу, и сказал это в совершенной уверенности, что я глубоко польщен его приглашением. Для чего он у меня был? В Москве он никогда не был у меня. Почему ему захотелось меня видеть? Непонятно. Теперь я Вам скажу, как я с ним познакомился. Генерал этот занимается отдачей денег взаймы за крупные проценты, и я когда-то по рекомендации общего знакомого занимал у него небольшую сумму. Все наши отношения заключаются в этом денежном обязательстве. И тем не менее, его превосходительство посетил меня здесь, на чужбине, с таким видом, как будто мы друг без друга жить не можем. Ужасно раздражило и обозлило меня его посещение. Это было предвкушение всех тех неизбежных встреч и столкновений с людскою пошлостью, которые предстоят мне в России и от которых не убережешься, против которых есть только одно средство - бежать. Пока он, сидя у меня, болтал свой вздор, я внутренне давал себе клятву впредь в подобных случаях быть грубым, дерзким и прямо просить оставить меня в покое. И тут-то я вполне оценил, как благодетельно было для меня все это полугодовое пребывание вдали от всякого рода знакомых, в совершенной безопасности от их наглого вторжения. Вообще только позднее я пойму всю цену той свободы, которою я здесь наслаждался. Но довольно о генерале. Теперь еще раннее утро. Мне сегодня плохо спалось, и, потерпев неудачу в попытке хорошо заснуть, я встал, сел к окну и стал писать Вам. Какое чудное утро! Небо совсем чисто. На вершинах гор противоположного берега только гуляют легкие, безопасные облачка. Из сада доносится щебетание массы птичек. Dent du Midi обнажена и красуется в полном блеске солнечных лучей, играющих по ее снеговым вершинам. Озеро тихо, как зеркало. Что это за прелесть! И не досадно ли, что теперь только, почти накануне отъезда, погода делается так хороша! Брат отложил свою поездку в Лион до понедельника. Вернется он в среду, а в четверг мы поедем в Вену. Завтра, на прощанье, хотим посетить gorges du Trient. Я хотел по поводу Моцарта сказать Вам следующее. Вы говорите, что мой культ к нему есть противоречие с моей музыкальной натурой, но, может быть, именно оттого, что в качестве человека своего века я надломлен, нравственно болезненен, я так и люблю искать в музыке Моцарта, по большей части служащей выражением жизненных радостей, испытываемых здоровой, цельной, не разъеденной рефлексом натурой, успокоения и утешения. Вообще мне кажется, что в душе художника его творящая способность совершенно независима от его симпатий к тому или другому мастеру. Можно любить, например, Бетховена, а по натуре быть более близким к Мендельсону. Что может быть противоположнее, как Берлиоз-композитор, т. е. крайнее проявление ультраромантизма в музыке, и Берлиоз-критик, сделавший себе кумира из Глюка и ставивший его выше всех остальных оперных авторов? Может быть, тут именно проявляется то притяжение друг к другу крайних противоположностей, вследствие которого, например, высокий и сильный мужчина по преимуществу склонен влюбляться в женщин маленьких и слабых, и наоборот. Знаете ли Вы, что Шопен не любил Бетховена и некоторых сочинений его не мог слышать без отвращения? Это мне говорил один господин, знавший его лично. Вообще я хочу сказать, что отсутствие родства натур между двумя художническими индивидуальностями не исключает их взаимной симпатии. Кстати о Шопене. Вы спрашиваете, где можно достать его биографию. Сколько мне известно, о нем есть только одна книга: Листа. Она напечатана на французском языке. Вы можете также найти у Юргенсона собрание статей Христиановича, из которых одна, посвященная Шопену и печатавшаяся когда-то в “Русском вестнике”, имела в свое время громадный успех. Сколько помнится, статья написана недурно. Нельзя ли Вам устроить, чтобы Пахульский, Данильченко и три других ученика консерватории разучили бы для Вас G-moll'ный квинтет Моцарта, столь страстно мной любимый? До следующего письма, беспредельно любимый мной друг. Я надеюсь, что Вам лучше, что Вы покойнее. Будьте счастливы и здоровы. Ваш П. Чайковский.
127. Мекк - Чайковскому
Москва, 31 марта 1878 1878 г. марта 31 - апреля 4. Москва. Сейчас получила Ваше письмо, бесценный друг мой, и так как в настоящую минуту у меня есть свободное время, то я и хочу воспользоваться им, чтобы побеседовать с Вами, дорогой мой. Скажу прежде всего о том, что Вас беспокоит: о любви Анатолия Ильича. Мне очень приятно, что я могу сказать Вам, что выбор его пал очень удачно; я не знаю лично Александры Валерьяновны Панаевой, но очень хорошо знаю ее отца, дядей и все семейство Панаевых. Ее отец Валерьян и брат его Ипполит Панаевы были товарищи по институту моего мужа и все свое состояние составили у него на постройке Курско-киевской железной дороги. Мать М-lle Панаевой недалекая и довольно пустая, но добрая женщина, но отец ее, дядя и их жены прекраснейшие люди. Из них я особенно коротко знала дядю ее Кронида, и как слышу теперь от него идущий отзыв, что М-lle Панаева очень хорошая девушка. Я не думаю, чтобы ее успехи как не renommee de profession [профессиональной знаменитости] могли ее испортить. В ее положении такая известность есть побочный предмет, не входящий в программу ее жизни, следовательно, и чваниться им она не может. Что касается ее состояния, то едва ли можно ее считать богатою невестою, потому что состояние ее отца сильно расстроилось таким обстоятельством. В Петербурге несколько лет назад продавалась с аукциона земля участками на Адмиралтейской площади. Валерьян Александрович увлекся проектами о выгодности покупки этой земли и эксплуатировании ее и купил большой участок за большие деньги, в предположении возвести там огромные постройки и получать большие доходы, а теперь, когда проект построек и планы готовы, приступлено к постройке и потрачено на все это много денег, казна не позволяет ему строить, потому что проектированное им здание было бы выше Зимнего дворца, не в нравственном, а в архитектурном отношении; но ведь Вы знаете это чиновничье самодержавие у нас: нельзя, и суда нет. То этим случаем и к тому же долгою болезнью Валер[ьяна] Александровича] состояние его совсем расстроилось. За двумя дочерьми, которые раньше вышли замуж, он дал по семидесяти пяти тысяч приданого, а за Алекс[андрой] Валер[ьяновной] полагают, что он не может их дать. Но, во всяком случае, a part tous raisonnements [помимо всех соображений], я думаю, что Анатолий Ильич имеет много шансов быть принятым comme aspirant [как претендент], а так как эта девушка и все семейство очень достойные люди, то и a la bonne heure! [в добрый час!] Вы можете подумать, дорогой мой Петр Ильич, что я большая поклонница браков, то для того, чтобы Вы ни в чем не ошибались на мой счет, я скажу Вам, что я, наоборот, непримиримый враг браков, но когда я обсуждаю положение другого человека, то считаю должным делать это с его точки зрения. Очень, очень благодарю Вас, мой дорогой, за предложение мне устроить возможность скорее получать Ваши сочинения, и способ, предлагаемый Вами, я нахожу очень хорошим и удобным, но я все-таки должна от него отказаться по той причине, что если я буду посылать Ваши рукописи Юргенсону, то это даст ему возможность отчасти догадаться о наших сношениях, и тогда это станет известным всему консерваторскому кружку и Рубинштейну, а я этого очень бы не желала, потому что в таком мире, как музыкальный вообще и консерваторский в особенности, это возбудило бы массу интриг и навлекло бы нам кучу неприятностей. Чем больше узнаю я этот музыкальный мир, тем больше разочаровываюсь в нем и тем больше ценю и люблю Вас, мой несравненный друг, теперь Вы один для меня составляете тот sanctuaire [святилище], в котором человек может свободно чувствовать, стремиться возвышаться, не ударяясь о зависть, злобу, пошлость. О других же можно сказать, что если они сладко поют, то горько угощают, и это все под покровом музыки, этого божественного искусства; ничего у людей святого нет! Но я отвлеклась от дела. О том, что Вы не можете переписывать, и речи быть не может, потому что Вы мне же нужны для чего-нибудь больше, чем это. При всем этом самым лучшим было бы то, чтобы Юргенсон скорее печатал Ваши сочинения; когда я ему заказывала напечатать Ваши переложения, он очень скоро это сделал. Во всем, что Вы говорите о Некрасове, я все-таки слышу то же созвучие наших душ, которое почти во всем существует между нами. Наши способности чувствовать и симпатии совсем одни и те же, только применения их различны, и это потому, что мы неодинаково прожили жизнь: Ваша не разъяснила Вам того, что мне моя. Меня чрезвычайно радуют успехи Ваших сочинений, дорогой мой друг. Вы говорите мне, что Вы не желаете кланяться для распространения Ваших сочинений за границею. Да разве я этого могу желать в Вас, которого я так люблю, - сохрани бог. Как артиста, как человека я ставлю Вас неизмеримо выше таких мер, но я желала бы, чтобы Ваши сочинения побольше пускались в ход издателем, т. е. побольше продавались бы за границу, и если надо, то с некоторою уступкою в цене. Мои проекты на лето еще не установились, но, во всяком случае, я поеду в начале июня в Браилов, пробуду некоторое время там и оттуда за границу, но вот именно время этого пребывания в деревне и выезда оттуда еще не определено. Ваше предположение, милый друг, что я так детально занимаюсь делами своей железной дороги, ошибочно. Специально ею занимается мой сын Володя, но под главным распоряжением моим, а Браиловым детально и вполне занимаюсь я; мы так разделили с сыном наши дела. После мужа мне остались очень запутанные и затруднительные дела, так что без всякой помощи я не могла бы справиться с ними. Поэтому я выбрала соопекунами к себе моего сына Володю и брата Александра, но главные распоряжения потому сосредоточиваются во мне, что я и опекунша малолетних детей моих и участница во всех делах, оставленных моим мужем. Вы, вероятно, читали о выстреле, сделанном г-жею Засулич в Трепова? Первого апреля это дело разбиралось в Окружном суде, и присяжные заседатели вынесли г-же Засулич... оправдательный вердикт?! Я недоумеваю, потому что хотя поступок Трепова с осужденным Боголюбовым возмутителен, но тем не менее предоставлять каждому частному произволу расправу за действия других, мне кажется, не следует. Прилагаю Вам здесь, друг мой, описание того, что последовало по ее оправдании, и передовую статью “Московских ведомостей” по поводу этого оправдания; я вполне согласна с мнением Каткова об этом предмете. Я нахожу, что следовало Трепова судить и осудить за его поступок с Боголюбовым, а г-жу Засулич осудить за самовольную и немножко резкую расправу с Треповым. А вчера у нас в Москве произошел случай. который приятнее действует, чем это либеральное оправдание. Тут дело также в расправе, но это была здравая, прямодушная расправа русского народа с извращенными, циничными понятиями передовых людей. Прилагаю Вам описание и этого случая. Это письмо я посылаю уже в Каменку, потому что думаю, что там оно вернее Вас найдет. На днях я получила из Парижа много сочинений Lalo, Godard и Lacomb'a и могла сделать при этом очень интересное наблюдение над прогрессом творчества. В этих сочинениях прислано самое первое сочинение Lalo, посвященное его профессору; ну, знаете, это смешно читать его, до такой степени оно мало похоже не только выработкою, но и характером на теперешнего Lalo. Теперь он отличается такими оригинальными ритмами, смелыми гармониями, неожиданными последованиями; первое же сочинение его, названное fantaisie originale (в форме bolero [Болеро - испанский танец.]), не имеет в себе ничего оригинального. Оно построено на таких первобытных основаниях, так наивно сентиментально (что теперь ему уже вовсе несвойственно), вертится все на трех каких-нибудь аккордах, так что смешно даже становится. В таком же роде и с Godard вышло. Теперь его играют очень много в Париже; нынешнею зимою он получил премию пополам с Dubois за свою хоровую симфонию “Tacсо”. Из последних его сочинений очень красив скрипичный концерт. Его музыка совсем другого характера, чем Lalo. Он романтической школы, и в этом характере она имеет самобытность чувства и новизну. Зато третий из них, Lacombe, ну, об этом можно сказать то же, что о Римском-Корсакове: что он хороший контрапунктист и только. Он, должно быть, пианист, потому что пишет сонаты для фортепиано со скрипкой совсем по-фортепианному. Знаете, я из сонат скорее всего узнаю, написаны ли они пианистом или скрипачом. У нас погода отличная, трава начинает зеленеть. Вы ничего не потеряете, дорогой друг мой, вернувшись в Россию: в настоящее время, должно быть, у нас теплее, чем в Clarens. Милочка очень благодарит за внимание и в свою очередь посылает Handkuss [воздушный поцелуй]. Она все ждет, когда Вы приедете сюда, и она поведет Вас в мой кабинет показывать Вам Ваш портрет. Вообразите, что она препорядочно знает географию, и это только потому, что присутствует при уроках Сони. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк. Только что я окончила мое письмо, как мне подали № “Голоса”, в котором я прочла рецензию Лароша, где он очень много говорит о Вас, дорогой мой Петр Ильич; посылаю Вам эту статью. Расскажите мне, пожалуйста, милый друг, кто такой этот Ларош и что он за человек. Я очень люблю читать его критики, потому что в них виден человек образованный и умный, хотя не всегда беспристрастный; я хотела бы знать об нем что-нибудь. Заметьте, Петр Ильич, что Ларош высказывает то же мнение, которое я выразила однажды в одном из моих писем к Вам и которое Вы совершенно отвергли, - это то, что музыка не может выразить всех оттенков и разнообразия чувств так, как поэзия. Ларош говорит также, что “музыка бессильна бороться с поэзиею”. Теперь пока конец концертам. Я говорю: “пока”, потому что на святой готовятся опять. Сию минуту получила Ваше письмо, мой добрый, несравненный друг. Благодарю Вас от глубины души за Ваше участие и внимание ко мне. Так как моя тоска есть следствие нравственных причин, то что же лучше может облегчить ее, как доброе, ласковое слово дорогого человека? Вообще ничто не трогает [окончание письма не сохранилось].
128. Чайковский - Мекк
Clarens, 4/16 апреля 1878 г. Модест вчера уехал в Лион. Невыразимо пусто, мрачно и грустно сделалось теперь здесь. В комнату его и Коли нет сил войти. А между тем завтра мы увидимся. Что же будет, когда придется расстаться надолго в Каменке? Завтра в три часа я уеду отсюда не в Женеву, как предполагал, а в Лозанну, где и буду ожидать брата, который приедет вечером. В четверг утром мы едем в Мюнхен и Вену. Припоминая все шесть недель, проведенные здесь, я не могу не сказать, что, несмотря на дурную погоду, они оставят во мне самые лучшие воспоминания. Трудно представить себе обстановку более благоприятную для моего мизантропического нрава. Мне очень жаль, что здешняя хозяйка так несчастлива, что у нее никогда нет жильцов, но для меня это очень благоприятное обстоятельство. Я мог не без основания воображать себя живущим в своей собственной вилле, так как, кроме нас, здесь жила еще одна больная дама, не выходящая из своих комнат, и больной господин, тоже обреченный сидеть взаперти. Потом чудная местность, великолепная терраса на озеро, отдаленность от другого жилья, все это очень удобно и приятно. Наконец, общество брата и его воспитанника, тишина, возможность без всякой помехи работать, - ах, как я все это ценю. Сегодня идет целый день дождь, но он уже не сердит меня, потому что природа подарила нас такими чудными тремя днями перед этим, что можно терпеливо перенести хоть несколько дней ненастья. В воскресенье мы ездили a Vernayaz смотреть gorges du Trient.Я их вижу уже не в первый раз, но что это за прелесть, и что за чудная весенняя погода была в этот день! В довершение всего, вечером на небо всплыла луна, и наступила такая чудная ночь, что трудно было решиться идти спать. Мне очень приятно, что накануне отъезда брата природа расщедрилась и наградила нас этим восхитительным днем. Очень умную книгу читаю я теперь и очень рекомендую Вам прочесть ее, дорогой друг мой. Это “Les origines de la France contemporaine” Тэна. Он излагает поразительно правдивую картину нравов, быта и общественной жизни, как публичной, так и частной, во время первой революции. Книга эта придется очень не по вкусу тем поклонникам первой революции, которые не хотят в ней видеть ничего, кроме торжества великих идей свободы и братства. Мысль Тэна та, что весь смысл и историческое значение революции заключаются вовсе не в борьба за идею, а в борьбе за право собственности. Двигателем революции он признает не стремление добыть расширение политических прав, а желание бедных поживиться на счет богатых. Весь же пышный декорум революции, громкие слова: свобода, братство, равенство - он называет пустым призраком и признает во всем этом лишь смешные и комические стороны. Мысль очень смелая, особенно в устах француза, который без фраз не может обойтись и считает долгом восхищаться своей революцией. Пока вышел только первый, но на днях должен выйти второй том. Известие об оправдании девицы, стрелявшей в Трепова, производит здесь большую сенсацию. Здешние газеты видят в этом торжество партии нигилистов, а враждебные нам французские газеты указывают даже на опасность торжества революционных идей, которая угрожает им со стороны России!!! Об этом пишутся целые передовые статьи. Я льщу себя надеждой иметь от Вас известия в Вене, где мы проведем всю субботу. Будьте здоровы, милый и дорогой друг. Ваш П. Чайковский. Пожалуйста, передайте мои приветствия Милочке.
129. Чайковский - Мекк
Вена, 8/20 апреля 1878 г. Мы выехали из Кларенса в прошлый вторник, и в Лозанне я съехался с братом Модестом, возвратившимся из Лиона, откуда он вывез очень утешительное впечатление. Коля произвел самое лучшее впечатление на своего бывшего учителя произношения. Брат имел случай при этом сравнить успехи Коли с успехами нескольких других детей, начавших вместе с ним учиться слову в Лионе, при чем преимущество осталось за Колей. В этот же день со мной случилось происшествие, могшее окончиться для меня очень трагически. Я отправился с Алексеем гулять в Оuсhу, в ожидании Модеста. Не дойдя до цели прогулки, я увидел поезд проволочной железной дороги, подымавшийся в Лозанну и останавливавшийся около маленькой станции, чтобы принять новых пассажиров. Нужно было поспешить сойти с очень большой лестницы. Я побежал, за что-то запнулся, упал и в совершенно бессознательном состоянии скатился до конца лестницы. Несколько секунд я не мог прийти в себя. Когда я опомнился, то почувствовал сильную боль в нескольких местах тела, причем особенно досталось правой руке, на которой, между кистью руки и костями, где кисть кончается, тотчас же вскочила шишка огромных размеров. По невероятно счастливому стечению обстоятельств я не повредил себе серьезно ничего и отделался лишь вышеупомянутой шишкой и несколькими синяками. В настоящее время я ощущаю только сильную. боль при всяком повороте правой руки, и писать мне очень неудобно и неприятно. Само собой разумеется, что в этом не имеется ничего важного и опасного. На другой день утром мы выехали из Лозанны. Пришлось ночевать в Цюрихе и оттуда до Вены ехать еще сутки. Сегодня мы отдыхаем здесь, а завтра утром отправляемся дальше. Следующее мое письмо к Вам уже будет из России. Меня очень удивило, что Вена ушла далеко вперед от Кларенса. Там деревья еще едва зеленеют, а здесь уже совершенное лето. Сейчас я ходил с Колей по Пратеру, где все находится на летнем положении. Вообще Вена сегодня представляет очень. веселое и оживленное зрелище, и она оставила бы во мне хорошее впечатление, если б не чтение утренних газет, которые преисполнены самою ядовитою злостью, самых отвратительных клевет на Россию. “Neue Freie Presse” старается доказать своим читателям, что дело девицы, стрелявшей в Трепова,. причинило целую революцию, что государь в опасности, что он покидает Россию и должен спасаться бегством и т. д. и т. д. Покидая чужие страны и накануне своего возвращения в Россию в качестве совершенно здорового, нормального, полного свежих сил и энергии человека, я должен еще раз поблагодарить Вас, мой бесценный, добрый друг, за все, чем я Вам обязан и чего никогда, никогда не забуду. Жду с величайшим нетерпением известий о Вашем здоровье. Ваш П. Чайковский.
130. Чайковский - Мекк
Каменка, 12 апреля 1878 г. Среда. 1878 г. апреля 12 - 13. Каменка. Вчера вечером мы, наконец, приехали сюда после довольно. утомительного путешествия. Ожидания мои не сбылись. Мне казалось, что при въезде в Россию я испытаю сильное и сладкой ощущение. Нет! ничего подобного не было. Напротив, грубый и пьяный жандарм, долго не пропускавший нас, ибо никак не мог понять, равно ли количество врученных мною паспортов числу лиц, коим они принадлежат; таможенный чиновник и артельщики, перерывшие наши сундуки и заставившие меня заплатить за платье, купленное по поручению сестры и стоившее семьдесят франков, четырнадцать рублей золотом; жандармский офицер, подозрительно на меня смотревший и долго экзаменовавший меня, прежде чем решился отдать паспорт; грязные вагоны, разговор в Жмеринке с каким-то навязчивым господином, уверявшим меня, что ничего нет гуманнее, как политика Англии; масса грязных жидов с сопровождающей их всюду отвратительною атмосферой; встреча громадного санитарного поезда, наполненного тифозными больными; масса молоденьких солдатиков, ехавших в одном поезде с нами, причем на каждой станции происходили сцены прощания их с матерями и женами, - все это отравляло мне удовольствие видеть родную и страстно любимую страну свою. В Жмеринке мы провели несколько часов. К сожалению, мы. и приехали и уехали вечером, так что я не мог видеть Браилова,. хотя по расспросам знал, где он находится. Вчера, в ожидании приезда в Каменку, целый день волновался. Нас встретили сестра и остальные родные. Они все высказали мне так много-любви и участия, что я очень скоро успокоился и стал чувствовать себя в благоприятной и симпатичной мне сфере. Так как в доме у сестры тесно, то она приготовила мне очень милое и совершенно отдельное помещение. Я буду жить в очень чистенькой, уютненькой хатке, значительно отдаленной от местечка и от жидов, с видом на село и на извивающуюся вдали речку. Садик густо усажен душистым горошком и резедой, которые месяца через два будут уже цвести и разливать свой чудный. аромат. Хата моя устроена очень удобно и комфортабельно. Даже инструмент достали и поставили в маленькой комнатке, рядом со спальней. Заниматься мне хорошо будет. Меня ожидало здесь письмо Ваше, прочтенное с невыразимым удовольствием. Как мне было приятно, дорогая моя Надежда Филаретовна, что Вы так верно, так справедливо отнеслись к возмутительным фактам, происшедшим в Петербурге и Москве. Другого я и не мог, впрочем, ожидать от Вас, хотя я и боялся, что сочувствие к личности Засулич, во всяком случае недюжинной и невольно внушающей симпатию, повлияет несколько на Ваш взгляд. Но в том-то и дело, что симпатия к ее личности и ненависть к наглому и жестокому произволу петербургского префекта - сами по себе, а отвращение к тем проявлениям антипатриотического духа, которыми ознаменовалось ее оправдание и московское побоище - само по сeбе. В настоящую минуту я нахожу, что оба эти факта в высшей степени возмутительны, и я, как Вы, радовался, что простой русский народ сумел дать почувствовать сумасшедшим представителям нашей молодежи, до какой степени их поведение несогласно со здравым смыслом и с духом народной массы. Очень, очень приятно мне было опять убедиться, что, несмотря на маленькие разногласия в подробностях, мы так близки и родственны с Вами в общем. Сейчас получена депеша от брата Анатолия. Он приедет сегодня вечером. Я поеду на станцию встречать его. Письмо буду продолжать завтра утром. 13 апреля, четверг. Трудно мне описать Вам, друг мой, ту радость, которую доставило мне свиданье с Толей. Я не ожидал, что радость эта так глубоко потрясет меня. Произошла целая сцена, которая доказала мне, до какой степени я не в состоянии владеть собой или, лучше сказать, своими нервами. Но горбатого только могила исправит. В качестве петербургского жителя, имеющего массу связей с людьми всяких кругов и сословий, Анатолий привез сюда бездну интересных сведений по всем текущим общественным делам и интересам. Он, между прочим, был на заседании суда по делу Засулич,и все, что он по этому поводу рассказывает, столь же интересно, сколько и грустно. С одной стороны, ему как товарищу прокурора хорошо известны установившиеся у нас порядки по отношению к политическим преступникам, и признаюсь Вам, что волосы становятся дыбом, когда узнаешь, как безжалостно, жестоко, бесчеловечно поступают иногда с этими заблуждающимися юношами и увлекающимися либеральничаньем девицами. С другой стороны, нельзя не возмущаться, видя легкомысленность., невежественность людей, стоящих во главе судебного ведомства. Оказывается, что люди, заправлявшие всей процедурой дела Засулич, действовали необычайно неразумно, вследствие желания попопулярничать и полиберальничать. Вообще, при исполнении своих обязанностей, начиная от министра и кончая последним помощником секретаря, никто не хлопотал о своем прямом деле: всякий руководствовался посторонними делу, по большей части личными побуждениями, иной метил на популярность, иной мечтал, как бы похуже напакостить Трепову, иной просто подслуживался к прямому начальнику, но все упустили служение самому делу, исполнение своего долга. Поневоле переходишь от всего этого к внешней политике и начинаешь понимать, что и здесь нет последовательности, прямоты действий. Мы переживаем очень критическую эпоху, и бог знает, чем это все кончится. Анатолий удостоверяет, что студенческие волнения и вообще положение наших внутренних дел очень серьезно, и можно теперь ожидать на каждом шагу новых вспышек брожения умов молодежи. И как жаль нашего бедного, доброго государя, так искренно желающего добра и встречающего такие убийственные разочарования и огорчения. Благодарю Вас, добрый друг, за вырезки из газет. Фельетон Лароша я прочел с величайшим интересом. Вы желаете поближе с ним познакомиться. С величайшей охотой удовлетворю сейчас Вашему желанию. Я давно и очень коротко знаю Лароша. Это одна из самых даровитых натур, когда-либо мной встреченных. Он обладает и громадным музыкальным дарованием, и большим литературным талантом, и совершенно непостижимою эрудицией, доставшейся ему очень легко, так как он никогда и нигде ничему не учился и всеми своими громадными познаниями обязан исключительно необычайно развитой памяти и вообще сильным природным способностям. К сожалению, он человек в высшей степени бесхарактерный, слабый, ленивый и легкомысленный и, несмотря на всю многосторонность своих способностей, он никогда не займет места, подобающего его таланту. Когда я с ним познакомился, ему было шестнадцать лет, и он в то время уже был совершенно готовым музыкантом, которому все трудности музыкальной техники дались без всякого усилия, сами собой. С тех пор прошло шестнадцать лет, и он не сделал ни одного шага вперед. Wunderkind остался тем же многоодаренным, но нищим энергиею к труду человеком. В настоящее время ему грозит совершенная погибель. Он изленился до того, что с величайшим трудом может написать каких-нибудь десять фельетонов в год, не более. Обладая колоссальным музыкальным дарованием, он запустил себя до того, что уже лет десять не написал ни одной строчки. Вино, карты, женщины известного сорта, вот единственные предметы, выводящие его из апатии. Друзья его, и я в том числе, много раз пытались приподнять его, навести его на настоящий путь, заставить его писать и работать, и все это удавалось только-на несколько дней Le pli est pris [Это уже вошло в привычку.]. Теперь осталось рукой махнуть и ждать, что или он сам в один прекрасный день опомнится или что он замолкнет окончательно. Частные его обстоятельства очень плохи.-Лет десять тому назад он женился по любви на девушке, любившей его безгранично. Она имела на него самое благотворное влияние. Он стал работать. Переселившись в Петербург, завел множество связей в литературном и музыкальном мире; ему открылись все пути к блестящему положению, если б в нем хватило выдержки. К сожалению, любовь к жене мало-помалу остывала, странный, неуживчивый характер и совершенно непонятная бестактность скоро наделали ему множество врагов; потом жена заболела чахоткой и умерла, оставив на его попечении трех детей; потом он по расчету женился на влюбленной в него, но немилой ему княжне. Дела путались; он лишился места в консерватории, лишился множества других источников благосостояния, состояние жены расстроилось, лень и страсть к материальным наслаждениям все более и более овладевала им, и теперь я уже не жду от него ничего хорошего. Как критик он имеет много достоинств. Во-первых, он не узкий музыкант-специалист; он вообще человек, обладающий громадной массой сведений. Во-вторых, он превосходно пишет. К сожалению, эти два громадных достоинства парализуются следующим недостатком. Он непоследователен. Он часто противоречит себе; он руководствуется в своих оценках разными личными отношениями. У него нет искренности и прямоты. Представлю Вам пример. Всякому читающему его фельетоны известно, как он преклоняется перед композиторским даром Рубинштейна. Он не упустит никогда случая высказать свой культ этому композитору. Между тем, как частный человек он терпеть не может его сочинений. И таких несогласий его внутренних убеждений с их внешним проявлением у него множество. Все это в высшей степени дискредитирует его в моих глазах как критика. Нельзя требовать, чтоб критик был всегда справедлив и безусловно непогрешим в своих оценках. Но нужно, чтобы он был правдив и честен. Он может ошибаться, но всегда de bоnnefоi [искренно]. В общении с людьми Ларош человек, как я уже говорил, невообразимо бестактный и вследствие этого имеющий мало друзей. Но в кругу друзей как собеседник он неподражаемо остроумен, блестящ, несколько парадоксален, но всегда интересен. Он добр по природе, но завистлив и мелочно самолюбив. Как человека, несмотря на все его слабости, я его очень, очень люблю. Вот Вам, дорогой друг, портрет Лароша. Я имею сказать Вам еще очень многое, но откладываю остальные предметы беседы до завтра; А покамест скажу Вам, что горячо люблю Вас, часто думаю о Вас - всегда с умилением и бесконечной благодарностью. Ваш П. Чайковский
131. Чайковский - Мекк
Каменка, 15 апреля 1878 г. Поговорю с Вами сегодня по поводу известного дела. Анатолий очень обстоятельно разузнал всю процедуру развода. Это будет очень незатруднительно, но требует времени от трех до четырех месяцев. Дело будет ведено в Петербурге, и мне необходимо будет среди лета съездить туда недели на две. Мы начнем действовать сейчас же, и началось с того, что сегодня брат написал к известной особе письмо, в котором предлагает ей на известных условиях развод и просит ее приготовить ответ к приезду его в Москву, где он проведет весь понедельник Фоминой недели. Нет никакого сомнения, что она согласится. Инициатива должна быть принята ею, т. е. она должна будет подать просьбу в консисторию о своем желании расторгнуть брак. Так как брат не имеет права ходатайствовать по делам, то необходимо будет поручить это дело специалисту по части бракоразводных дел, который будет действовать под руководством брата, подавать просьбы, заявления и т. д. Впрочем, повторяю, процедура несложная и вся состоит из формальностей, в которых встречается только то неудобство, что необходимо будет мне на время покинуть Каменку и побывать в Петербурге, ненавидимом мной вообще, а летом в особенности. Так как необходимо, чтобы никому не был известен источник, из которого я почерпну сумму, потребную для развода, то я решил с братом следующее: известной особен будет сказано, что сумму эту мне дает мой зять, муж сестры. Ей же, т. е. сестре, и ее мужу я должен был солгать. Так как я хотел бы, чтобы вообще, кроме меня и Анатолия, никому не было бы известно Ваше участие в этом деле, то я решился на ложь. Я сказал сестре и ее мужу, что сумму эту получу из Русского музыкального общества. Вообще, друг мой, прошу Вас верить, что я сделаю все возможное, чтобы имя Ваше ни разу не было упомянуто в течение всей процедуры, и что даже самым близким мне людям не будет раскрыто, кто та невидимая благодетельная рука, помощь которой дает мне свободу и покой. По мере дальнейшего течения этого дела я буду обстоятельно уведомлять Вас о всех его фазисах. То неловкое чувство, которого я так боялся и которое я все-таки до некоторой степени испытывал в первые часы моего пребывания здесь, теперь совершенно исчезло. Трудно передать, какою любовью, какою нежною заботливостью я окружен здесь. Бедная сестра моя никак не может утешиться, что она была невольной виной многих очень тяжелых минут, пережитых мною в начале моего пребывания за границей. Она увлеклась своим необычайно добрым сердцем и была ко мне не совсем справедлива. Зато нет меры ее желанию доказать мне теперь, что она сознает свою ошибку. Что касается меня, то я никогда не сердился на нее, ибо знал, что она может ошибаться только по неведению и вследствие незнания людей. Она почти всю жизнь провела в деревне, среди людей самого высокого нравственного достоинства и не может знать, до чего иногда простирается низость и пошлость человеческой души. В сущности же, вся вина этого трагикомического дела лежит на мне исключительно, и если что меня оправдывает, так это то, что я положительно был в состоянии невменяемости. У меня все еще очень болит рука. Я принужден был обратиться к помощи доктора и ношу на больной руке перевязку. Писать мне трудно. Мне еще и нужно и хочется поговорить с Вами об очень многом, но отлагаю обильный материал до следующих писем. До свиданья, дорогая, милая Надежда Филаретовна. Ваш П. Чайковский.
132. Чайковский - Мекк
Каменка, 17 апреля [1878 г.] 10 часов вечера. Может быть, от целого ряда сильных эмоций, может быть, от простуды или от постной пищи, на которую я здесь попал, но только я уже два дня чувствую себя совершенно нездоровым, а ночью сегодня мне было так скверно, что я принужден был разбудить брата и принять некоторые меры. Впрочем, ничего серьезного нет. Завтра буду здоров. Я хотел сказать Вам о том, что я так или иначе, но устрою, что Вы будете всегда иметь мои сочинения до их напечатания. Вы совершенно правы относительно неудобства пересылать Вам мои подлинники по снятии с них копий к Юргенсону. Я сделаю это иначе, и Вам, дорогой друг, не нужно беспокоиться об-этом. Я буду снимать копии или сам, если количество пьес небольшое, или распоряжусь о переписке до отсылки пьес к издателю. Что касается скрипичного концерта, то я поручил Котеку велеть в Берлине снять с моей очень неразборчивой рукописи две копии, из коих одну он пошлет прямо к Вам, а другую к Юргенсону. Надеюсь, что Вы простите меня за то, что я вмешал в дело о переписке для Вас копии Котека. Я это сделал потому, что ему известно, что Вы интересуетесь моими сочинениями вообще; кроме того, я уже давно знал через него, что Вы особенно любите пьесы со скрипкой. Чрезвычайно благодарен Вам за сведения, которые Вы мне сообщаете касательно семейства Панаевых. Я много говорил об Алекс[андре] Валер[ьяновн]е с братом. Из всего, что он сообщил мне, я усматриваю следующее. Во-первых, несомненно то, что она во всех отношениях прелестная девушка. Ее положение в обществе, как Вы справедливо замечаете, не таково, чтобы для нее было mesalliance [неравный брак] замужество с братом. Но осуществлению его мечты мешают два препятствия: 1) родители ее, очевидно, не желают этого; по крайней мере, М-me Панаева запретила дочери своей даже говорить с Анатолием, а 2) и самое главное препятствие, то, что Ал[ександра] В[алерьяновна] не любит брата и, как он утверждает, не любит и никого другого. Вообще, по его словам, это очень загадочная и странная девушка. Насколько брат успел понять ее семейные обстоятельства, она находится не в особенно благоприятном положении, т. е. ей приходится быть жертвой довольно крупного родительского деспотизма. Между тем, он не заметил, чтоб А[лександра] В[алерьяновна] стремилась выйти из своего положения посредством замужества. Что касается любви брата, то сильное и мучительное нервное возбуждение, в котором он находился, теперь прошло. Он любит ее по-прежнему, но менее жгуче и покойнее, быть может, потому, что узнал достоверно, что она никем другим не увлечена. Сегодня сестра получила от жены моей письмо. Чтоб не вдаваться в дрязги, скажу Вам только, что более чем когда-либо в эту минуту я призываю всей душой то чудное мгновенье, когда несносная цепь спадет с плеч моих. Первый шаг сделан. Письмо с предложением развода послано. Через неделю брат получит при свидании с ней ответ ее. Вся трудность состоит в том, чтоб она дала благоприятный ответ. Все остальное - формальности. Нужно быть безумной, чтобы не согласиться на мое предложение. Но она именно безумна. До следующего письма, добрый и лучший друг мой. Ваш П. Чайковский.
133. Мекк - Чайковскому
Москва, 18 апреля 1878 г. Христос воскрес! Поздравляю Вас с праздником и с возвращением на родину, мой милый, дорогой Петр Ильич. Как я рада, что Вы находитесь теперь ближе к Москве, что заграничное пребывание принесло Вам пользу, что, быть может, нам удастся добыть Вам полную свободу! Но так как судьба никогда не дает человеку полного чувства радости, без какой-нибудь примеси отравы, то и моя настоящая радость омрачается мыслью о Вашей больной руке, о том гадком случае, который это произвел. Эти ушибы еще и тем очень отвратительны, что они долго дают себя чувствовать, - я испытала это. Ваши пограничные впечатления в Волочиске живо напомнили мне эту станцию и отразились во мне тождественным ощущением. Этого жандармского капитана я ужасно боюсь, так что всегда подъезжаю к этой станции с замиранием сердца; это самая дурная из всех наших русских границ. Мне очень жаль, что Вы не видели издали моего Браилова. Знаете, Петр Ильич, у меня есть одно желание, которое я была бы очень рада, если бы Вы исполнили, это, чтобы Вы побывали в том месте, которое я так люблю, в которое я всегда стремлюсь сердцем, в котором есть для меня много дорогих, хотя и тяжелых воспоминаний, - в нашем Браилове. Теперь Вы находитесь так близко от него, что это могло быть маленькою летнею экскурсиею. Ваш beau-frere [зять], вероятно, хороший хозяин, - мне было бы приятно, чтобы он взглянул на наше хозяйство, которое, как мне кажется, устроено и заведено очень хорошо, хотя имение и не дает ни копейки дохода, но это потому, что расходы непомерно велики. Вообразите, что мне подают каждый год смету расходов в двести тысяч рублей на одну экономию, не считая фабрики, - она имеет отдельное счетоводство и управление, - и из этой сметы всегда выходят. Милый друг мой, вот что я Вас прошу: будьте так добры, спросите Вашего beau-frere, сколько ему стоит десятина свекловичной плантации, т. е. все ее производство, начиная с семян, кончая выкопкою из земли. У меня тратят на это страшные деньги. Но я отвлеклась от моего желания. Если бы Вы нашли возможным, милый друг, прокатиться в Браилов, то было бы хорошо сделать это в конце мая, когда все приводится в порядок к нашему приезду, а я именно хотела бы, чтобы Вы видели все таким, каким бывает при моей жизни там. Для агронома же в настоящее время производится интересная полевая работа, это вспашка земли паровым плугом. Потом у нас завод (сахарный) очень хорошо устроен, так что, быть может, и Модесту Ильичу и Льву Васильевичу было бы небезынтересно взглянуть на это, если только первого из них могут интересовать такие реальные предметы. Беспокоить Вас там никто не мог бы. Главноуправляющий там у меня очень милый, симпатичный старик, но если бы Вы не захотели и его видеть, то я бы его предупредила об этом, и Вы могли бы прожить целую неделю, не видевши ни одной души, а у меня там инструментов много, и между ними очень хорошенький pianino Erard а. Но опять-таки я прошу, милый друг, нисколько не церемониться отказать мне в этом, если будете нерасположены; я понимаю, что Вам, может быть, просто лень поехать куда-нибудь. Очень, очень благодарю Вас, дорогой Петр Ильич, за сообщение мне биографии Лароша. Меня очень удивил его возраст: я всегда считала его стариком. И потом, удивительно это благоприобретенное им образование; по его критикам, я его считала человеком фундаментально образованным и серьезным музыкантом, и меня тем более удивляло его часто пристрастное поклонение А. Рубинштейну, потому что хотя я вообще очень люблю его сочинения, но не вижу в них глубоко музыкального знания и музыкальной концепции. Его сочинения очень приятны для чувства по своей нервной страстности и беспокойству, но не могут восхищать ума. У меня в настоящее время дом переполнен петербургскими гостьми, но сегодня один из них, Саша, уезжает с гувернером в Петербург, потому что в его классе уже экзамены. Этот начал учиться хорошо, а Коля все еще дурно. Я думаю, не оттого ли это, что у Коли весь класс дурной, а у Сашонка хороший. Здешние лицеисты также дома. Беннигсены, Левисы, брат графа Беннигсена, юный солдат конногвардейского полка, и, pour la bonne bouche [на закуску], маленькое существо, ребенок моего сына Володи, - вот мои гости настоящего времени; но в субботу многие из них уедут обратно. В половине мая моя дочь, Саша Беннигсен, уедет также за границу. Она предпринимает это путешествие для здоровья мужа, хотя для нее оно сопряжено с большим риском, и я очень боюсь за нее, потому что она в таком положении, в котором продолжительная езда по железной дороге весьма опасна, да еще в последних месяцах. Тем более, что у нее все думы и все заботы сосредоточиваются на муже и ребенке, и о себе она забывает совершенно, тогда как ей-то так нужно спокойствие и заботливость о ней. Младшая моя дочь, Лидия Левис, тоже в таком же ожидании, как и Саша, и они не знают, где и когда они будут находиться; так как ее муж - военный, кирасир его величества, то они каждый день ожидают какой-нибудь перемены в стоянке, и за нее я очень беспокоюсь. У кого есть хоть один ребенок, у того сердце никогда не может быть вполне спокойным, а у кого их одиннадцать, как у меня, тот или делается совсем спокойным или приходит в состояние неумолкаемого обмирания сердца, страха и беспокойства. А все-таки иметь детей есть счастие. Погода у нас все дурная, так холодно, что я отогреться не могу. Со стороны общественных увеселений довольно разнообразно: начались представления Росси, продолжаются еще концерты и повторяется консерваторский спектакль, что. мне кажется весьма некстати в то время, когда воспитанники должны готовиться к экзаменам. Повторение это будет в пользу Красного креста. Кому почести, а кому горе. Выгодно иметь такую крепостную вотчину, как консерватория, - больше удовлетворения доставляет, чем имение в десять тысяч десятин земли с сахарным заводом в Каменец-Подольской губернии. Там не можешь добиться, чтобы исполняли то, что ты хочешь, а тут - “что повели, то и создашася”. В субботу концерт моего скрипача Бабушки и Бродского в зале консерватории. До свидания, мой милый, бесценный мой друг. Буду с нетерпением ожидать Ваших писем. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк. Милочка поручила мне написать Вам qu'elle Vous embrasse et qu elle voudrait bien Vous envoyer un oeuf a la coque [что сна Вас обнимает и очень хотела бы послать Вам яйцо в смятку] (по ее мнению, каждое яйцо есть a la coque, потому что это ее обыкновенный завтрак). Она в восторге, что теперь так много детей здесь.
134. Чайковский - Мекк
Каменка, 22 апреля 1878 г. Представьте себе, дорогоя моя Надежда Филаретовна, что еще в Кларенсе я мечтал побывать в Вашем Браилове. У меня даже была мысль просить у Вас позволения проездом из-за границы остановиться на несколько дней в Браилове, но я не решился на это, боясь, что это представит какие-нибудь затруднения или вообще что просьба покажется Вам назойливой и неуместной. Судите же теперь, каково было мое удовольствие, когда в дорогом письме Вашем я нашел приглашение побывать на несколько дней в Вашем любимом уголке. Непременно воспользуюсь им, но, по всей вероятности, один. Модест через несколько дней уезжает в деревню к родителям Коли на все лето, и ему будет невозможно совершить эту экскурсию; по крайней мере, я сильно сомневаюсь, что ему удастся устроить ее. Что касается моего зятя, то нужно Вам сказать, что все сложное хозяйство Каменки, обширного и отлично организованного именья, принадлежащего его двум старшим братьям, у коих он служит главноуправляющим, лежит на его руках, и можно смело сказать, что ни одна свекла не сеется и ни одна сажень земли не обрабатывается здесь без его вмешательства. Май, как Вам известно, один из самых горячих по хозяйственной деятельности месяцев, и ему будет очень трудно освободиться на несколько дней. Что касается меня, то Вы не можете себе представить, до чего эта экскурсия кажется мне привлекательной. Во-первых, для меня будет невыразимо приятно провести несколько дней в том месте, где Вы проводите лучшее время года и которое так близко Вашему сердцу. Во-вторых, я не знаю большего удовольствия, как провести несколько времени в деревне в совершенном одиночестве. Со мною это случилось только раз в жизни. Это было в 73-м году. Прямо из Парижа, в начале августа, я поехал в Тамбовскую губернию к одному холостому приятелю. Случилось, что ему как раз в это время нужно было съездить в Москву. Таким образом, я очутился совершенно один в прелестном оазисе степной местности. Не могу Вам передать, до чего я блаженствовал эти две недели. Я находился в каком-то экзальтированно-блаженном состоянии духа, бродя один днем по лесу, под вечер по неизмеримой степи, а ночью сидя у отворенного окна. и прислушиваясь к торжественней тишине захолустья, изредка нарушаемой какими-то неопределенными ночными звуками. В эти две недели, без всякого усилия, как будто движимый какой-то сверхъестественною силой, я написал начерно всю “Буpю”. Какое неприятное и тяжелое пробуждение из чудного двухнедельного сновидения произвело возвращение из Москвы моего приятеля! Разом все чары непосредственного сообщества природы во всем ее несказанном величии и великолепии пали. Уголок рая превратился в прозаическую помещичью усадьбу. Проскучавши дня два-три, я уехал в Москву. Если позволите, я возьму с собой только Алексея. Я воспользуюсь Вашим позволением обойтись без знакомства с Вашим главноуправляющим. По крайней мере, я желал бы, что-бы можно было большую часть дня проводить, не встречаясь с ним. Насколько возможно будет вообще абсолютное одиночество, настолько я желал бы им наслаждаться, но, разумеется, мне было бы неприятно быть неучтивым относительно старика, и поэтому я поступлю в этом отношении так, как Вы захотите. Брат Анатолий вчера уехал. Нечего и говорить, что я грущу без него и что вчера мне было очень жутко. Впрочем, я утешаю себя перспективой свиданья с ним в Петербурге, куда мне, вероятно, придется съездить летом по делу о разводе. В конце лета у него будет отпуск, и мы проведем его вместе здесь, в Каменке. Здоровье мое прихрамывает. Руке лучше, и хотя я пишу все-таки с усилием, но с меньшим, чем на прошлой неделе. Зато общее состояние организма в каком-то ненормальном и неопределенно болезненном состоянии. Во-первых, все удивляются тому, что я непостижимо худею все эти дни. По ночам у меня бывает жар, кошмары и вообще лихорадочные сновидения. Гуляю я через силу и без большого удовольствия. Полагаю, что я просто простудился, и не придаю никакого значения всем этим явлениям, так как они не причиняют мне никаких страданий. Тотчас по получении Вашего вчерашнего письма я обратился к зятю с просьбой дать мне те сведения, которые Вам нужны. Сегодня он даст мне обстоятельные и точные данные. Отлагаю окончание этого письма до получения их. До свиданья, добрый друг мой. Вечером того же дня. Зять мой приказал сделать подробную выписку из конторских книг, из коих Вы узнаете о цене обработки свекловицы в здешней местности. Знаете, что мне пришло в голову, друг мой? Зять мой по всей Киевской губернии пользуется репутацией превосходного хозяина и знатока свеклосахарного производства. Не найдете ли Вы возможным, чтобы он когда-нибудь, положим в начале осени, съездил в Браилов, но не в качестве простого туриста, а в качестве человека, которому Вы разрешите требовать все сведения о ходе администрации в Браиловском имении, какие ему окажутся нужны? Он сделает это с величайшею готовностью. Но ловко ли это, возможно ли это ввиду того, что Вы питаете, как я вижу, доверие в людей, управляющих Вашим имением? Я передал ему то, что Вы сообщаете о недоходности Браилова и о громадных расходах на его управление, и его это очень заинтересовало. Да. и в самом деле, даже для простого, не посвященного в дело человека удивительно, каким образом громадное и великолепное имение может не приносить Вам дохода. Удивление еще усугубляется, когда вспомнишь, что оно принадлежит лицу, про которого нельзя сказать, чтобы у него недоставало оборотного капитала. Я часто здесь слышу о плохом ходе дел в именьях, хозяева которых не имеют капитала, но Вы, очевидно, не находитесь в этой категории. Отчего же это? Зять мой сделал следующее предположение. Не принадлежат ли лица, управляющие Браиловым, к числу тех, которые больше всего заботятся о видимом, внешнем порядке, но упускают из виду главную цель, т. е. доходность, хотя бы и жертвуя ради этой цели блеском новых аппаратов и всякого рода нововведений, очень хороших вообще, но непригодных к данной местности и к данным обстоятельствам. Я не зову зятя съездить к Вам в Браилов в конце мая. Во-первых, это для него неудобное время вообще. Во-вторых, сестра на всю вторую половину мая едет в Киев по семейным делам, и ему нужно будет остаться здесь при детях. В-третьих, сюда явится к этому времени один из старших ero братьев, собственник Каменки, и ему нельзя будет урваться. Но осенью, после Вашего отъезда, он к Вашим услугам. Если Вы найдете малейшую возможность допустить его до ревизии браиловских дел, то это, во всяком случае, приведет к хорошим результатам. Я питаю неограниченное доверие к его знанию, а его честность, искренность и правдивость находятся выше всякого сомнения. Не хочу пропустить сегодняшнюю почту и поэтому не дожидаюсь конторской выписки, которую вышлю Вам, вероятно, завтра. До свиданья, дорогая моя. Ваш П. Чайковский. Р. S. Милочку благодарю за приветствие и шлю ей нежный поцелуй.
135. Чайковский - Мекк
Каменка, 23 апреля [1878 г.] Прилагаю к сему письмецу расчет расходов, потребных для выработки свекловицы, составленный моим зятем и собственноручно им написанный, так что в верности его нельзя сомневаться. Сегодня чудесный весенний день. Я с выезда из Флоренции до такой степени неотвязно преследуем дурной погодой, что не могу достаточно нарадоваться наступлению настоящей весны. До сих пор я еще все только ожидал ее. К сожалению, Каменка как местность представляет очень мало прелестей. До леса очень далеко, сад хотя большой, но неживописный. Воздух отравлен близостью завода и в особенности жидовским местечком. Вся прелесть здешней жизни заключается в высоком нравственном достоинстве людей, живущих в Каменке, т. е. в семействе Давыдовых вообще. Глава этого семейства, старушка Александра Ивановна Давыдова, представляет одно из тех редких проявлений человеческого совершенства, которое с лихвою вознаграждает за многие разочарования, которые приходится испытывать в столкновении с людьми. Между прочим, это единственная оставшаяся в живых из тех жен декабристов, которые последовали за мужьями в Сибирь. Она была и в Чите и в Петровском заводе и всю остальную жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири. Все, что она перенесла и вытерпела там в первые годы своего пребывания в разных местах заключения вместе с мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой туда утешение и даже счастье для своего мужа. Теперь это уже слабеющая и близкая к концу старушка, доживающая последние дни среди семейства, которое глубоко чтит ее. Я питаю глубокую привязанность и уважение к этой почтенной личности. Все ее дети (их у ней ровно столько, сколько у Вас) принадлежат тоже к отборным представителям нашей человеческой расы. Таким образом, жить в ежедневном соприкосновении с большим количеством хороших людей очень приятно. Но Каменка сама по себе все-таки не богата прелестями природы. Впрочем, я очень доволен своей хаткой. Она в сторонке; местечка и жидов невидно, вид на село довольно красивый. Здоровье мое сегодня гораздо лучше. Работа у меня идет хорошо. Теперь я оканчиваю фортепианную сонату. Как только кончу ее, примусь за мелкие пьесы и за романсы. С нетерпением ожидаю известий от брата Анатолия. Что Ваше здоровье, мой друг? Продолжаются ли те замирания сердца, о которых Вы мне писали? Приходилось ли Вам хоть раз воспользоваться моим средством, т. е. компрессами? Сегодня именины сестры. Много гостей, и мне вечером придется тапировать ради милых племянниц, очень любящих потанцовать. Это имеет свою хорошую сторону. Тапирова я и е избавляет меня от беседы с гостями. До свиданья. Ваш П. Чайковский.
136. Мекк - Чайковскому
Москва, 28 апреля 1878 г. Как я рада, мой милый, бесценный друг, что вы непрочь проехаться в Браилов. Это будет для меня une raison de plus [лишний повод] еще сильнее любить его. Я телеграфировала туда, чтобы все к нашему приезду было готово, - к 10 мая, но сама предполагаю ехать не ранее 1 июня; то, быть может, так как Ваша сестра уезжает в Киев, а Модест Ильич - в свое местопребывание, то Вы найдете возможным пробыть в Браилове от 10 мая до 1 июня? Для меня же, чем дольше Вы там пробудете, тем будет приятнее. Я боюсь только вот чего: что Браилов, должно быть, как я вижу из Вашего письма, находится в тех же условиях, как и Каменка, и, следовательно, Вам не понравится, а я его так люблю. Лес в нем также далек, также есть сахарный завод, но в трех верстах от усадьбы, и также есть жидовское местечко, но за рекою. Но что касается прогулки в лес, то есть очень милые места в лесах над рекою, в которые я Вас усердно попрошу съездить, тем более, что тогда будут соловьи петь. Там леса очень красивые, все чернолесье, дуб и граб (charme-bouleau), и есть несколько мест, где крутые горы покрыты совсем таким лесом, а внизу их бархатные луга, и река течет, а над нею поют соловьи. Ах, как очаровательно, в какое действие это приводит все поэтические струны! В этих местах мне хотелось бы просиживать по несколько дней сряду, да я не могу этого исполнять. Вы съездите туда, мой милый друг, не правда ли? Вы вдохнете за меня этого наслаждения, этой высшей поэзии и, если на Вас произведет такое же впечатление, как на меня, вспомните обо мне. В Браилове будут к Вашим услугам лошади с экипажами и верховые и лодки, если Вы охотник до катания на воде. Я ужасно люблю и всегда правлю рулем. Вы не увидите никого, кто бы мог стеснять Вас. Все Ваши приказания Вы будете передавать дворецкому через Вашего Алексея. Пусть Вас не отталкивает слово дворецкий, - это местный обычай называть дом дворцом и слугу в нем двоpeцким. В сущности же, это есть обыкновенный смертный, как все камердинеры, смышленый и честный, на руках которого находится все домашнее хозяйство. . Очень, очень благодарю Вас, мой дорогой друг, и также Льва Васильевича за присылку мне сведений о свекловице. В результатах этого производства я вижу огромную разницу с моим хозяйством. У меня в прошлом году свекловичная десятина дала только сорок берковцев, но я знаю, почему это. В Каменке, как вижу, сеют свекловицу по свежему удобрению, а мой муж совсем запретил это делать, потому что такая свекловица даст меньший процент сахару, поэтому у нас кладут удобрение под пшеницу, а после нее сеют свеклу. Будьте так добры, мой милый друг, спросите Льва Васильевича, 1) сколько фунтов сахарного песка дает у него двенадцатипудовой берковец свеклы, и 2) сколько раз в лето делают цапку свекловицы в поле. Извините, дорогой мой, что я так надоедаю Вам такими прозаическими вопросами, но ведь поэзия не может существовать без прозы. От всего сердца благодарю Вас также, дорогой Петр Ильич, за предложение осмотра моего хозяйства Львом Васильевичем. Я чрезвычайно ценю Ваше участие к моим интересам, но, к сожалению, потому что, как Вы замечаете сами, я только обидела бы этим моего главноуправляющего, а делу пользы не принесла бы, потому что исполнителями хозяйства остались бы все те же люди. Причину же бездоходности Браилова я теперь понимаю вполне и сама: расходы так велики, что доходы не могут их покрыть, а расходы так велики потому, что моя администрация до того избаловалась деньгами, что потеряла всякий масштаб в расходовании их, и я никак не могу отучить их от этого. Я требую, чтобы они вели расходы относительно дохода, как известный процент дохода. Я согласна на самый крупный процент, пусть это будет семьдесят пять процентов, но лишь бы в основании лежала такая теория расчета, а они говорят, что расходы никак не могут быть меньше двухсот тысяч рублей в год на одну экономию, без сахарного завода, а доход - какой бог даст, и все мои желания и требования разбиваются о моего невозмутимого, но честного и доброго главноуправляющего,как об каменную стену. Знаете, сколько мне стоили посев, обработка и доставка на завод свекловицы с пятисот двадцати четырех десятин? - 101331 руб. 34 к.!!! Не правда ли, что это баснословно?.. Я мнениям Льва Васильевича в хозяйстве очень доверяю, они для меня авторитетны, потому что и результаты приносят великолепные: я о ста тридцати берковцах на десятину и мечтать не смею. Погода у нас довольно теплая, но дождливая в последние дни. Лида с семейством находится теперь около Генуи, на станции Пегли. Я не знаю, бывали ли Вы в Генуе, милый друг. Эта станция лежит под самым городом, у Villa Pallavicini, - это очаровательная вилла. Юля теперь стала немножко свободнее от уроков с детьми, но вообще и у нее дела очень много. Она посылает Вам самый дружеский сердечный поклон. На днях мы были в Сокольниках. Там очень мило. Коля мой в Петербурге болен, сильно простудился, так что и в школу не ходит. В настоящее время у меня опять гостит премилое созданьице, ребенок моего сына Володи, также Воличка. У этого детеныша удивительно нежное, привязчивое сердце. Он чрезвычайно привязан к Юле, не отходит от нее и вообще такой кроткий, милый ребенок [часть письма не сохранилась]... благодарна Вам, мой дорогой Петр Ильич. Теперь о Вашем sejour a Brahilov [пребывании в Брайлове]. Прежде всего прошу Вас убедительно, милый друг мой, быть там совсем как бы у себя дома, распоряжаться всем, что там есть, употреблять. всякий живой и мертвый инвентарь, для чего бы Вам ни понадобился. Все ваши приказания прошу Вас отдавать, как я уже и говорила раньше, дворецкому, которого зовут Марсель и который, вероятно, выедет на станцию Жмеринку встретить Вас. Ему прямо или через Вашего Алексея Вы отдадите приказание, в какие часы Вам угодно пить кофе, завтракать, обедать, ужинать и т. п. Лошади с экипажами и верховые, лодки, оружие для стрельбы в цель или для охоты, собаки, - все будет и Вашим услугам. В комнатах рояли, пианино, органы, ноты и книги также. Для употребления особенно рекомендую Вам pianino Erard'a, который стоит в моем отделении в кабинете. Там же обратите внимание на скульптурной работы мраморного спящего мальчика. Я очень люблю его, он напоминает мне моего двухлетнего ребенка, которого я потеряла четыре года, назад. У меня же в кабинете есть также очень хорошая картина, “Иоанн креститель, проповедующий в пустыне” Blanchard'a. Вообще, Петр Ильич, прошу Вас очень обойти весь дом, взглянуть на все наши домашние помещения. Еще усердно Вас прошу съездить во все те места, которым список я здесь прилагаю, и, пожалуйста, в лес съездите так, чтобы там чай пить. Вам стоит только приказать Марселю, чтобы в таком-то месте был приготовлен чай и в таком-то часу подан для Вас экипаж, и все будет исполнено, и при этом приказывайте, пожалуйста, милый друг мой, чтобы приготовляли на самых тех местах, где обыкновенно мы пьем чай, потому что это лучше. Как жаль, что я не могу быть там сама, чтобы [конец письма не сохранился].
137. Чайковский - Мекк
Каменка, 30 апреля 1878 г. Дни проходят однообразной и ровной чередой. Очень благотворно и успокоительно влияет на меня этот образ жизни. Занимаюсь я очень достаточно. Соната уже вполне готова. Готовы также двенадцать пьес средней трудности для фортепиано соло, разумеется, все это только вчерне. Завтра примусь я за сборник миниатюрных пьес для детей. Я давно уже подумывал о том, что не мешало бы содействовать по мере сил к обогащению детской музыкальной литературы, которая очень небогата. Я хочу сделать целый ряд маленьких отрывков безусловной легкости и с заманчивыми для детей заглавиями, как у Шумана. Затем примусь за романсы, скрипичные пьесы и, если будет продолжаться благоприятное расположение духа, хочу попытаться сделать что-нибудь для церковной музыки. В этом отношении у композитора огромное и еще едва тронутое поле деятельности. Я признаю некоторые достоинства за Бортнянским, Березовским и проч., но до какой степени их музыка мало гармонирует с византийским стилем архитектуры и икон, со всем строем православной службы. Известно ли Вам, что музыкально-церковное композиторство составляет монополию придворной певческой капеллы, что запрещено печатать и петь в церквах все, что не принадлежит к числу сочинений, напечатанных в изданиях капеллы, которая ревниво оберегает эту монополию и решительно не хочет допустить новых попыток писать на священные тексты? Издатель мой Юргенсон нашел средство обойти этот странный закон, и если я напишу что-нибудь для церкви, то он напечатает мою музыку за границей. Очень может быть, что я решусь положить на музыку всю литургию Иоанна Златоустого. Затем все это приведу в порядок к июлю. Весь июль я посвящу безусловному отдыху, а в августе примусь за что-нибудь крупное. Хочется мне написать оперу. Роясь в библиотеке сестры, я напал на “Ундину” Жуковского и перечел эту сказку, которую ужасно любил в детстве. Нужно Вам сказать, что в 1869 году я уже написал на этот сюжет оперу и представил ее в дирекцию театров. Дирекция забраковала ее. Тогда мне это показалось очень обидно и несправедливо, но впоследствии я разочаровался в своей опере и очень радовался, что ей не удалось попасть на казенные подмостки. Года три тому назад я сжег партитуру Теперь я опять начинаю увлекаться этим сюжетом и поручил брату Модесту составить мне сценариум. Одобрили ли бы Вы, милый друг мой, этот выбор? Была ли “Ундин а” любимым Вашим чтением в детстве, и находите ли Вы теперь в ней какую-нибудь прелесть? Я рад был бы, принявшись за оперу, знать, что Вы симпатизируете моему выбору сюжета. Я получил еще покамест только одно письмо от брата Анатолия. В день своего приезда он не нашел известную особу. На другой день он должен был получить ее визит и писал мне в ожидании этого визита, причем обещался из Петербурга уведомить меня о результате разговора с ней. До сих пор еще ничего нет. Я все ждал его письма, чтобы сообщить Вам что-нибудь решительное. Но сегодня мне так захотелось побеседовать с Вами, что я принялся за это письмо, не дождавшись известий от брата. Очень может быть, что я получу их сегодня вечером. Я немножко беспокоюсь, что не получаю от Вас письма. Здоровы ли Вы, все ли благополучно? Какое счастье быть артистом! В грустную эпоху, которую мы теперь переживаем, только искусство одно в состоянии отвлечь внимание от тяжелой действительности. Сидя за фортепиано в своей хатке, я совершенно изолируюсь от всех мучительных вопросов, тяготеющих над нами. Это, может быть, эгоистично, но ведь всякий по-своему служит общему благу, а ведь искусство есть, по-моему, необходимая потребность для человечества. Вне же своей музыкальной сферы я неспособен служить для блага своего ближнего. С нетерпением ожидаю известий от Вас, добрая и дорогая моя. До свиданья. Ваш П. Чайковский. Милочке - нежный поцелуй в щечки.
138. Чайковский - Мекк
Каменка, 1 мая 1878 г. Вчера, как я и предполагал, пришло письмо от брата, но не ко мне, а к сестре. Он боялся меня расстроить. Так как письмо пришло в моем присутствии, то сестра не могла скрыть от меня не совсем благоприятных известий, сообщаемых Анатолием. Да и напрасно он так боялся моего расстройства. Я был вполне приготовлен к тому, что известная особа не сразу подчинится моему предложению, хотя я не сомневаюсь, что в конце концов она согласится. Вы увидите из письма брата, которое я посылаю Вам целиком, что она теперь вообразила себе, что мои родные - ее враги, а я действую под влиянием их козней. Для того чтобы вы вполне поняли письмо брата, я должен еще прибавить, что на страстной неделе она писала сестре и просила совета, как ей поступить и что делать. В этом неимоверно глупом письме она, между прочим, выражается, что, рано или поздно, но мы должны сойтись и что, в сущности, я люблю ее. Сестра посоветовала ей требовать развода и еще раз дала себе труд уверить ее, что я никогда не соглашусь на сожительство. Я поступил теперь по совету брата Анатолия, но послал письмо не к Рубинштейну, который хотя и с большой готовностью взялся всячески помогать в этом деле, но все же он посторонний, и если она требует, чтобы я отнесся к ней непосредственно, то нет причин отказать ей в этом. Итак, я написал ей ночью письмо, в котором весьма обстоятельно изложил ей обстоятельства дела и еще раз разъяснил, что хотя и не беру своего слова назад относительно сторублевой пенсии, но все же ее прямая выгода - развод. Я назначил ей двухнедельный срок, заявив, что мне необходимо узнать сейчас же ее решительный ответ, так как деньги, которые дает мне зять, по истечении двухнедельного срока уже не будут в его распоряжении. Вот, друг мой, в каком положении находится теперь дело. Нет никакого сомнения, что оно разрешится благоприятно, но нужно терпенье. Простите, что для краткости я не пишу Вам сам о подробностях свиданья брата с моей женой, но я всю ночь не спал, очень устал, очень нервен, и писать мне сегодня трудно. До свиданья, милый, бесценный друг. Будьте покойны. Ваше имя во всем этом деле ни разу не будет упомянуто. Никому, кроме брата, не будет известно, кому я обязан буду своей свободой. Жду от Вас сегодня письма. Ваш П. Чайковский.
139. Чайковский - Мекк
Каменка, 4 мая 1878 г. Получил вчера дорогое письмо Ваше, мой добрый друг. Я с несказанным удовольствием думаю о поездке в Браилов. К сожалению, ранее 15-го числа я не могу предпринять ее. Вчера брат Модест получил от родителей своего Коли письмо, в котором они извещают его, что по случаю болезни их ребенка они остались в Петербурге еще на две недели и только около 15-го числа отправятся в деревню. Таким образом, Модест остается здесь еще несколько времени, и для нас обоих было бы грустно расстаться ранее того дня, когда ему нужно будет покинуть Каменку. Сестра тоже по этому же случаю отложила свою поездку в Киев; она выедет в один день с Модестом, и вместе с ними и я отправлюсь по направлению к Жмеринке. Это во всяком случае должно состояться около 14 - 15-го числа. Я буду телеграфировать Вам, согласно Вашего желания, за два дня до выезда. Благодарю Вас от всей души за то удовольствие, за те радости, которые мне доставит пребывание в Браилове и которое я предвкушаю уже теперь. Меня нисколько не пугает, что там есть местечко и завод, ибо все это далеко от усадьбы. В Каменке мы живем бок о бок с жидами, и воздух всегда заражен еврейским ароматом. Сад здесь лишен всякой прелести, и дрянная речонка мало оживляет и красит ландшафт. В Браилове все это совершенно иначе, и Ваше описание леса очень заманчиво. Нет никакого сомнения, что я побываю везде, где только будет можно. Я большой любитель гулянья вообще, а в лесу в особенности. Мне, разумеется, было довольно неприятно получить те известия касательно известного дела, которые сообщает брат в доставленном Вам письме его, но я теперь опять совершенно покоен. Нет никакого сомнения, что мое письмо подействует. А если даже я и не добьюсь согласия, то как ни будет жаль, что вследствие этого полной свободы я не получу, но в отчаяние приходить нечего. Рано или поздно она сама поймет, что развод есть лучшая форма для разрешения дела, но тогда уж ей придется обойтись без той суммы, которая ей предлагается теперь. Я решительно объявил ей, что деньги эти будут в моем распоряжении только в течение двухнедельного срока. Дней через пять я надеюсь получить ответ и надеюсь, что она одумается. Сейчас отправлюсь к зятю и достану те сведения, которые Вам нужны. Я вполне понимаю, что Вам неудобно разрешить постороннему человеку ревизию браиловского хозяйства. Но я прошу у Вас одного: если обстоятельства когда-нибудь переменятся и подобная ревизия окажется возможною, то воспользуйтесь, ради бога, той готовностью, с которой зять примет на себя это дело. Так как он превосходный хозяин, пользующийся в здешнем крае отличной репутацией, а вместе с тем безу-> словно честный, справедливый человек, то он может быть Вам в этом случае очень полезным. Я рад был бы, если б близкий мне человек оказал бы Вам услугу. Буду продолжать письмо вечером. Того же дня вечером. Я имел по поводу всего, что Вы мне пишете о браиловском хозяйстве, очень обстоятельный разговор с зятем, наведший меня на очень грустные мысли. Для меня теперь очевидно и несомненно, что дело неладно и нечист о, и я решаюсь Вам высказать это, мой дорогой друг, потому что льщу себя надеждой, что хоть в более отдаленном будущем Вы найдете возможным совершить радикальный переворот в администрации такого именья, которое имеет все данные быть доходным. Простите мне, что я с некоторою резкостью и циничностью передам Вам те выражения, которые употребил мой зять для характеристики браиловского управления. Когда я сообщил ему те цифровые данные, которые заключаются в Вашем письме, то удивлению его не было пределов, и из уст его несколько раз вышло слово грабеж. Когда я ему сообщил, что честность Вашего главноуправляющего не подлежит никакому сомнению, то он сделал предположение, что в таком случае он вовсе не смыслит дела или вместе с Вами находится в заблуждении относительно подчиненных ему лиц. Во всяком случае, как я выразился выше, дело неладно. Из всего, что говорил зять, я вывел заключение, что даже если б Вы нашли возможным под. тем или другим предлогом удалить Вашего главноуправляющего от администрации, то от этого дело бы не много подвинулось. Нужен радикальный переворот и всеобщая перетасовка лиц, принимающих участие в управлении, иначе дело не пойдет. Для сравнения я приведу Вам несколько цифр, определяющих ход дел в Каменке. Судя по количеству десятин, засеянных у Вас свеклой, Каменка меньше Браилова. Здесь под свекловицу сеется четыреста с лишним десятин, а всего с лесом их около четырех тысяч. В прошлом году свекловица была дурного качества, и завод работал плохо, но зато экономия, при расходах от восьмидесяти до девяноста тысяч принесла чистого дохода сто тысяч. Между тем, как говорит зять, Браилов находится в сравнении с Каменкой в несравненно более выгодных условиях: 1) земля лучше, 2) рабочий дешевле. 3) устройство именья богаче и лучше. Еще остановлюсь на. одной подробности, характеризующей положение дел в Браилове. Вы пишете, что птичный двор стоит Вам восемь тысяч рублей, а между тем не хватает птиц для Вашего стола. Зять сказал на это, что Вам ничего бы не стоило найти человека,. который за тысячу рублей взял бы на себя поставку Вам птиц в совершенно достаточном количестве, и что при этом поставщик нажил бы верных рублей семьсот! Ради бога, извините меня, милый друг, за то, что я с такой назойливостью пытаюсь вмешиваться в дело, в котором ничего не смыслю. Я очень понимаю, что со стороны легко толковать о радикальном перевороте, тогда как есть бездна, различных соображений, которые препятствуют Вам решиться на него, несмотря на то, что Вы сами не хуже других знаете,. что не все идет, как бы следовало. Я знаю, что есть люди, доброта и деликатность которых доходит до того, что они лучше предпочитают терпеть убытки и невыгоды, чем нанести даже заслуженное огорчение ближнему. Но на меня все сказанное зятем произвело столь сильное впечатление, что я не мог не высказать Вам того. что думает о близко касающемся Вас деле человек, к которому я питаю неограниченное доверие. Теперь отвечу на два Ваших вопроса: 1) количество сахарного песка, добываемого из берковца, очень различно: в прошлом году двадцать пять фунтов, в позапрошлом тридцать пять; 2) вместе с прорывкой поле, засеянное свекловицей, цапается (так ли?) четыре раза, т. е. раз цапают, раз прорывают и потом еще раза два цапают. Еще раз прошу у Вас извинения, дорогая Надежда Филаретовна, если я некстати вмешиваюсь в дела Ваши. Мною руководит только горячее желание, чтобы дела Ваши шли вполне успешно. До свиданья, дорогая моя. Ваш П. Чайковский.. Я сделал эскиз сборника двадцати четырех маленьких детских пьесок.
140. Мекк - Чайковскому
Москва, 5 мая 1878 г. Только что получила Ваше письмо, дорогой мой Петр Ильич, с приложением письма Анатолия Ильича. Благодарю Вас очень, очень, милый друг, за сообщение мне о деле, к которому я чувствую столько участия. Я также ожидала, что нелегко будет сладить с такою натурою, и боюсь, что придется употребить тот способ, на который указывает Анатолий Ильич, т. е. я боюсь его в том отношении, что он доставит Вам лишнее беспокойство. Я же сама нисколько не смущаюсь им и прошу Вас также, дорогой мой, никак не останавливаться перед ним, если другие средства потерпят фиаско. Я боюсь, что и в настоящее время Вас расстраивают эти переговоры и неизвестность, и потому еще более я желала бы, чтобы это дело как можно скорее устроилось и Вы могли бы вполне отдыхать летом. Очень меня радует, что Вам так хорошо в Каменке, что Ваши занятия идут так успешно, и очень бы мне хотелось, чтобы Вам также было хорошо и у меня в Браилове. Я не знала о такой монополии в сочинении церковной музыки. Хотя меня удивляло, что в ее литературе всегда видишь одни и те же имена, но я объясняла себе это тем, что стиль нашей церковной музыки заключается в таких тесных пределах и так педантично охраняется, что не находится охотников pour un sol si sterile [для такой бесплодной почвы]. Меня очень радует, что Вы хотите взяться за церковную музыку. Я очень люблю ее, и способ, придуманный для ее издания, мне очень нравится, во-первых, потому, что Вы будете свободны во всей полноте Вашего богатого творчества, и, во-вторых, потому, что иностранцы будут иметь возможность знакомиться с Вашими произведениями. Очень жалею, что не могу в эту минуту сказать своего впечатления “Ундиною” Жуковского, потому что решительно не помню ее; теперь перечту и поделюсь с Вами. Я помню, что меня очень восхищал всегда “Громобой” и в особенности вступительная картина, - я и до сих пор ее наизусть помню. Вообще сказки производили на меня огромное впечатление и имели влияние на весь мой организм, а вследствие этого и на всю мою жизнь: они развили мне воображение и сердце до страстности, до той непокорности, с которою я всю жизнь сладить не могу. Поэтому своим детям я запрещаю сказки, я желаю им побольше равнодушия, поменьше впечатлительности и горячности. Я сама ни за что не променяла бы своей мятежностина самое блаженное спокойствие, потому что раз человек живет полным своим существом, он не хочет уступить из него ничего: живой человек не хочет быть мертвецом. Я даже не люблю дантовских pавнодушных,но так как я детей готовлю не для своего удовольствия, то для них нахожу спокойнее быть поравнодушнее! во всем и везде. Очень, очень благодарю Вас, добрый друг мой, за Ваше внимание к моему здоровью. Я была нездорова прошлые дни простудою, но начала пить Эмс, и теперь мне лучше, но кругом меня все хворают, и это расстраивает меня. Саша (Беннигсен) кашляет ужасно, - в ее положении это очень опасно и очень беспокоит меня. Маленький ее мальчик Маня (Эммануил) также кашляет страшно, так что задыхается, бедный ребенок, а Саша такая нежная и заботливая мать, что и сама из-за него ночи не спит. Брат мой Александр также очень ненадежного здоровья; я хочу его послать в Эмс пить воды, а потом в Швейцарию лечиться виноградом, а он упирается, не хочет, но я надеюсь, что настою на своем. У нас только второй день тепло. 1 мая была отвратительная погода, но мы все-таки ездили в Сокольники на свою дачу и пили там чай в комнатах. Завтра мой сын Володя возвращается из-за границы и заберет у меня своего девятимесячного птенца. Мне жаль его, это такой милый детеныш! Да, милый друг мой, большое счастье быть артистом! Если бы я могла завидовать кому-нибудь и чему-нибудь, то завидовала бы Вам, но так как я не умею завидовать, то я вполне наслаждаюсь Вашим талантом. Вашими произведениями: в них Я слышу себя, я нахожу выражения всех моих чувств, впечатлений, восторгов и печалей... Я счастлива и вполне удовлетворена. Артист никогда не может быть эгоистом, потому что как бы он ни мало заботился о других, тем больше он доставляет им наслаждения. Я с нетерпением жду солнца и тепла; холода не выношу нигде и ни в чем. Как мне будет приятно получить от Вас письмо из Браилова! Письмо Анатолия Ильича произвело на меня очень приятное впечатление: в нем столько участия и заботливости о Вас, столько любви к родным вообще, что от него становится тепло и отрадно. Он, должно быть, очень милый юноша, хотя и влюбчивый, но, я думаю, он все-таки должен быть хорошим мужем, потому что у него сердце любящее. Что роман Модеста Ильича, много ли подвинулся? Я возвращусь опять к делу. Мне кажется, милый друг мой, что Вам бы следовало воспользоваться влиянием Рубинштейна на известную особу, чтобы урезонить ее на развод. Конечно, теперь Вы сделали хорошо, что написали ей.самой непосредственно, но, я думаю, было бы хорошо, чтобы Вы параллельно этому написали и Рубинштейну письмо, прося его употребить свое влияние на эту особу, да вместе бы с тем и объяснили ему, почему Вы не в состоянии с нею жить, что у разных людей разные запросы в жизни и что то, что вполне удовлетворяет одного, совсем недостаточно для другого, что если один ищет в супружестве только известных супружеских отношений, то другой ищет чего-нибудь гораздо большего и, не находя этого, не может довольствоваться тем одним. Я хотела бы, чтобы Вы это объяснили для того, что мне не нравится, чтобы каждый объяснял по-своему причины Вашего разрыва и известная особа приобретала бы ореол незаслуженного мученичества, тогда как если из двух людей кто-нибудь мученик, так это Вы. Но теперь я Вам скажу, мой милый друг: будьте покойны, не расстраивайте себя, - все уладится и устроится, если здоровье не будет расстроено; его-то главным образом надо беречь. Теперь я Вам буду рассказывать всякий вздор. У нас ожидают шаха в это воскресенье; готовят для него два дня сряду балеты, какие - еще неизвестно. На днях в консерватории был конкурс на сочинение Nocturn'a, и, как кажется, премию получит, кого я никак не ожидала, да, кажется, и профессора не ожидали, мой маленький виолончелист Данильченко. Каков! Вот не из тучи гром! Концерты все еще понемногу продолжаются, но ничего не стоящие. Абонементы представлений Росси окончились, да теперь и не до них, когда так тепло, тянете, даль, к природе, в лес, к соловьям над рекою. О, боже мой, только музыка может быть лучше природы! До свидания, мой дорогой, всегда мне милый друг. Жму Вам руку. Не забывайте всем сердцем любящую Вас Н. ф.-Мекк.
141. Чайковский - Мекк
[Каменка] 9 мая 1878 г. Сейчас получил Ваше письмо, дорогая моя. Каждую минуту мы ожидаем теперь телеграммы, вследствие которой Модесту нужно будет предпринять поездку в Полтавскую губернию. Вместе с ним тронусь и я по направлению к Жмеринке и сестра с большею частью семейства - в Киев. Полагаю, что следующее мое письмо будет отослано к Вам уже из Браилова. Я предчувствую много наслаждения от пребывания в Вашем. любимом уголке. Я буду несколько грустить от разлуки с Модестом, но я имею в виду скорое свидание с ним, так как в июле он опять приедет в Каменку. Поэтому сильного огорчения не предвижу. Притом же мне давно уж не приходилось провести несколько дней в безусловном одиночестве, а это для меня от времени до времени необходимо. Одиночество только тогда тяжело, когда оно невольно и должно длиться неопределенное время. Непродолжительная же изолированность от всякого общества, если к тому же на душе нет никакой особенной тягости, благотворна. Дело о разводе меня, разумеется, несколько смущает и беспокоит, но не настолько, чтобы от этого страдало мое здоровье. Конечно, придется пережить еще несколько неприятных минут, но, в конце концов, как Вы замечаете, дело должно кончиться хорошо. Да если б даже я не достиг желанной цели, то в отчаяние приходить нечего. Что бы ни случилось, а совесть моя останется чиста. Я сделал теперь все, чтобы искупить свою вину перед известной особой. Я имею теперь слишком явные доказательства того, до какой степени она совершенно лишена совокупности тех человеческих качеств, которая называется душою. Страдать нравственно она не может и никогда не будет. В ней может страдать только самая жалкая амбиция существа женского пола, одержимого мономанией, которая состоит в том, что все существа мужского пола, а в том числе и я, представляются ей влюбленными в нее. Допустить, что я в самом деле добиваюсь разрыва вследствие морального отвращения к ней, она никак не может. Убедившись же, наконец, в этом, она, пожалуй, и будет страдать, но страдания эти неспособны вызвать во мне чувства жалости, особенно ввиду того, что в материальном отношении она, во всяком случае, очень много выиграла вследствие своего неудавшегося замужества. Теперь я ожидаю ее ответа на мое письмо. Писать к Рубинштейну и уполномочивать его на ведение переговоров, мне покамест не хочется, и это по очень многим причинам. Во-первых, брат ошибается, воображая, что он авторитет для нее. Во-вторых, никакие авторитеты не могут помочь там, где даже сестра моя, которая до сих пор была кумиром ее, потерпела поражение. В-третьих, есть причины, по которым я вообще неохотно вмешиваю Рубинштейна в. свои частные дела. В-четвертых, она желает, чтобы я действовал непосредственно, В-пятых, во всяком случае хочу сначала дождаться ее ответа. Что касается опасения, чтобы Рубинштейн и другие не узнали настоящих причин моего разрыва с известной особой, то об этом беспокоиться нечего, друг мой. Во-первых; всем им причины эти хорошо известны. Во-вторых, с тех пор как я выздоровел и сделался человеком с нормальными умственными способностями, я опять стал на высоту, до которой “les qu'en dira-t-on?” [людские пересуды] не доходят. Три вещи сделались теперь единственными, которыми я дорожу: 1) способностью трудиться, работать и совершенствоваться как артист, 2) любовью ближайших родных и 3) Вашей дружбой. Еще я очень дорожу свободой и.всеми силами души желаю успеха в деле развода. Но могу обойтись и без него. Без упомянутых же трех условий я не могу жить. До свиданья, лучший друг мой. П. Чайковский. Р. S. Я очень рад, что письмо брата Анатолия произвело на Вас отрадное впечатление. Вы совершенно справедливо замечаете, что, несмотря на влюбчивость, он будет хорошим мужем. Он слишком честен, благороден и добр, чтоб отравить жизнь своей жены, если она будет достойна счастья. Опасность супружества для него заключается не в его свойствах; я боюсь того, что влюбчивость подвинет его на неудачный или на неподходящий для него выбор. Нужно столько условий для того, чтобы жена его осуществила тот идеал супруги, которого он достоин. Роман Модеста подвигается здесь очень плохо. Днем писать он не может вследствие обязательных занятий с Колей, вечером же писать неудобно, потому что эта часть дня проводится всеми вместе. Зато в деревне у Конради он надеется много-работать. Очень полезно было для него то обстоятельство, что ему пришлось здесь несколько раз читать написанное. Он заметил и вполне сознал некоторые недостатки, например, длинноты. Недостатки эти он теперь исправит и будет тщательно избегать их в дальнейшем развитии хода действия. Жду с большим интересом Вашего мнения насчет “Ундины”. До свиданья, дорогая моя. П. Ч. Сегодня мы на целый день едем в лес. О дне выезда буду телеграфировать Вам во-время.
142. Чайковский - Мекк
Киев, 14 мая 1878 г. Я думаю, Вас очень удивила, друг мой, моя телеграмма, посланная к Вам сегодня из Киева. Я попал сюда вчера совершенно неожиданно. Сестре понадобилось ехать в Киев ранее, чем она предполагала, и она упросила как Модеста, так и меня сопровождать себя: во-первых, для того, чтобы последние дни перед отъездом Модеста в Полтавскую губернию не расставаться с ним, а во-вторых, потому, что она поехала с пятью детьми и ей наше сопутствие очень полезно. Письма Вашего с подробностями касательно порядка моей поездки в Браилов я не дождался в Каменке. Если оно пришло вчера или сегодня, то я еще получу его здесь; но, во всяком случае, я еду в Браилов во вторник в девять часов вечера, а в семь часов утра в среду буду в Жмеринке. Надеюсь, что сегодня или завтра утром придет Ваш ответ на мою телеграмму. Киев в это время года производит впечатление очень благоприятное. Масса зелени, совершенно свежей и еще не запыленной, на улицах много ландышей. Днепр еще в разливе. Сестраи Модест были вчера вечером в театре, смотрели Росси в “Ромео и Юлия”. Я оставался с детьми и укладывал их спать. Пишу Вам наскоро. Хочу, чтоб сегодня же это письмо дошло до почтового вагона. Сейчас везу детей к обедне в Михайловский собор. До свиданья, дорогой друг. Следующее письмо будет из Браилова. Я очень устал и наслаждаюсь при мысли о Браилове. Ваш П. Чайковский. Я еще забыл поблагодарить Вас за “Русскую старину”.
143. Чайковский - Мекк
Браилов, 17 мая 1878 г. Пребывание мое в Киеве было сопряжено с такой суетой, с такими хлопотами, с такой утомительной беготней, что я положительно расстроил себе нервы и устал до. последней степени, Представьте же теперь, мой чудный, добрый, хороший друг, то блаженство, которое доставляет мне пребывание в Вашем волшебном замке, среди этой блаженной тишины, будучи окружен со всех сторон предметами, напоминающими мне Вас и приближающими меня к Вам. Впрочем, лучше расскажу по порядку. Последняя ночь в Киеве была ужасна. В девять часов вечера сестра с моей племянницей, пятнадцатилетней Верой, собиралась в гости к одной только что встреченной знакомой. Я сидел в своей комнате, как вдруг вбегает бледная, взволнованная сестра и сообщает мне, что Вера, делая свой туалет, в темноте наткнулась на дверцы шкафика, упала и страшно расшиблась, что она кричит, плачет, беспрестанно падает в обморок. Мы приняли тотчас же меры, и так как вскоре больная успокоилась и заснула, то уже полагали, что все благополучно кончилось и что ушиб хотя и серьезный, но не представляет никакой опасности. Часов в двенадцать я лег спать. Не прошло четверти часа, как сестра стучит в мою комнату и сообщает, что Вера проснулась, опять истерически рыдает и теряет сознание. Пришлось посылать за доктором, ожидать его с замиранием сердца, потом сидеть около больной, прикладывать ей компрессы и всячески утешать и успокаивать ее. Доктор, осмотрев ушибленные места, сделал серьезное лицо и объявил, что только на другой день утром можно будет сказать, серьезно ли положение. К утру девочка опять заснула. К счастью, меры, принятые доктором, оказали очень успешное действие, и после утреннего осмотра оказалось, что ничего серьезного нет, кроме испуга и его следствия - сильного нервного потрясения. Доктор советовал ей пролежать несколько дней в Киеве, но сестра решилась в тот же день вечером уехать домой, тем более, что по протекции она имела в своем распоряжении целый вагон до самой Каменки. Весь остальной день прошел в приготовлениях к отъезду, в исполнении многочисленных поручений сестры. Наконец, в девять часов отправились. На вокзале оказались новые неприятные сюрпризы. Обещанный вагон не прицеплен; лицо, обещавшее его, отсутствовало; больную в ожидании поезда положить некуда и т. д. В конце концов тронулись в путь после невероятных усилий достать места в переполненных вагонах. Только тут я, наконец, мог опомниться и собраться с мыслями. И тотчас же я сообразил, что вся эта утомительная четырехдневная суета была мне в пользу. Она отвлекла меня от тоски в виду разлуки с братом Модестом. Тем не менее, разлука эта стоила мне много грусти и много слез. В Фастове мы, наконец, расстались. Очутившись один в вагоне, я сейчас же заснул мертвецким сном и проснулся, уже подъезжая к Браиловскому полустанку, в виду Вашего именья. Налево от пути в поле работал паровой плуг. Пассажиры с любопытством смотрели на него. Один из них, с видом человека, хорошо знакомого с местностью, рассказывал, что Браилов принадлежит банкиру фон-Мекку, что он стоит три миллиона, приносит семьсот тысяч дохода и т. п. вздор. Скоро мы подъехали к Жмеринке. Нужно Вам сказать, что я приехал один, без Алексея, который должен был приехать навстречу ко мне в Фастово,но опоздал, как опаздывают все, имеющие несчастье ездить по Фастовской дороге. Обстоятельство это неприятно оттого, что у меня в Киеве, кроме одной пары платья и трех перемен белья, ничего не было. Таким образом, я должен весь сегодняшний день провести в ожидании чистого белья и всего, что мне нужно. Я без всякого труда отыскал на вокзале Марселя, физиономия которого показалась мне очень симпатичною, и немедленно уселся в превосходную коляску, довезшую меня до Вашей усадьбы. Усадьба эта превзошла далеко все то, что в моем воображении рисовалось, когда я думал о Браилове. Я в совершенном восторге от дома, красивого и снаружи и столь поместительного, удобного, хорошо устроенного, с его высокими комнатами и большими окнами, с его чудным убранством, с его картинами, статуями, инструментами и т. д. Напившись кофе, я вместе с Марселем обошел и подробно осмотрел и дом и флигель, перебывал во всех уголках, осведомился о всех подробностях Вашего помещения и образа жизни. Затем нагулялся досыта в саду и уже ориентировался в нем. Сад этот великолепен по жирности, густоте растительности, в иных местах до того богатой, что образовался целый маленький зеленый лес из высоких сочных и пахучих трав. В эту минуту сад еще особенно прелестен благодаря массе сирени, которая теперь в полном цвету. Есть группы деревьев необычайно красивых. После жиденького каменского сада, разбитого на скате, неудобного для ходьбы и бедного старыми деревьями, Ваш сад невыразимо понравился мне. Теперь, нагулявшись, я возвратился домой, пишу Вам письмо это и наслаждаюсь тишиной, свободой и миром. Мысль о Модесте беспрестанно посещает меня, но в этом нет ничего мучительного. Напротив, кратковременная разлука, не сопряженная с тяжелыми и грустными обстоятельствами, дает возможность вполне и во всей силе оценить то счастье, которое доставляет любовь к близкому и дорогому существу. Притом же, зная, что он еще несколько дней пробудет в среде каменских обитателей и потом, уже несколько привыкнув к разлуке со мной, отправится в деревню к Конради, с тем чтобы потом в июле опять явиться в Каменку, я совершенно покоен на его счет. Пользуясь Вашим позволением распоряжаться свободно насчет распределения времени, я просил Марселя давать мне обедать в час пополудни, а в девять часов вечера - чай с каким-нибудь холодным кушаньем. Я очень люблю такое распределение времени. Оно дает возможность все лучшие для гулянья часы дня, т.е. от пяти до девяти часов, отдавать для наслаждения природой без отягощенного желудка. Утром я буду немножко заниматься и гулять по саду. После обеда до четырех часов буду читать, писать письма, играть и т. д., а после ужина опять музицировать, смотреть Ваши многочисленные альбомы и вообще предаваться dоlсe far niente. Вообще же я счастлив; я глубоко благодарен Вам за эти чудные предстоящие мне дни. Докончу письмо сегодня вечером. 3 1/2 часа. После превосходного обеда еще раз подробно осматривал комнаты. “Спящий мальчик” очарователен, не наглядишься на него. Хотя, с одной стороны, мне и нравится; что его окружает зелень, ибо то и другое вместе представляет красивое и милое зрелище, но, с другой стороны, мне кажется, что зелень эта скрывает прелестные подробности статуэтки. Изумительный порядок и чистота, в которой до малейшей подробности содержится все в Вашем доме, делает честь Марселю. Можно положительно сказать, что ни одной пылинки нигде нет. Ваше последнее письмо, адресованное в Каменку, я получил в Киеве. Непременно побываю во всех местах, о которых Вы мне говорите, и сегодня начну со скалы. Откровенный отзыв Ваш о моем концерте радует меня. Мне бы неприятно было, если б, боясь оскорбить мелочное авторское самолюбие, Вы бы стеснялись высказывать Ваше мнение. Впрочем, я немножко заступлюсь за первую часть концерта. Разумеется, в ней, как и во всяком сочинении, написанном для выказания виртуозности, есть много холодно и рассудочно написанного, но темы не были вымучены и вообще общий план этой части пришел мне в голову разом, вылился сам собой, непосредственно. Я не теряю надежды, что Вы когда-нибудь примиритесь с нею. Заметьте, друг мой, что ее нужно играть очень тихо, почти как andante. Выставлен ли метроном? Докончу письмо сегодня вечером. Сейчас отправлюсь кататься. 7 часов вечера. Совершил чудеснейшую поездку к скале. Гулял много и прошел почти до находящегося вправо от нее фольварка, сделал также тур и в противоположную сторону. Я нахожу, что полевая флора Браилова очень богата. В следующий раз непременно попрошу устроить чаепитие на скалe. Вернулся другой дорогой и еще долго гулял по саду. Теперь начинает темнеть, и, может быть, от этого немножко стемнело и на душе у меня, т. е. грущу о милом своем Модесте, которому, наверное, тоже теперь грустно при воспоминании обо мне. Какая богатая коллекция нот у Вас! Фисгармоника превосходна. Сейчас пойду помузицировать. Я буду часто теперь надоедать Вам письмами. Я не могу, живя у Вас, удержаться, чтоб не писать ежедневно о впечатлениях, испытываемых у Вас, в Вашем доме, в местах, которые Вы любите.. До завтра, дорогой друг. Тысячу благодарностей Вам за все. Ваш П. Чайковский.
144. Мекк - Чайковскому
Москва. 17 мая 1878 г. Теперь уже Вы в Браилове, милый, дорогой мой друг. Как мне приятно думать об этом, представлять себе Вас в том жилище, в котором я люблю каждый уголок, где все дурное кажется мне легче, где я отдаюсь вполне своей личной, индивидуальной жизни. Как приятно думать, что Вы играете на моем любимом пианино, открываете мои маленькие библиотеки и, стоя перед ними, зачитываетесь, быть может, первою попавшеюся книгою, как это бывает со мною; что, гуляя в саду, Вы садитесь на моей любимой скамье в отдаленной аллее в тени, и там уже чего, чего не передумается, пока сознание окружающей природы не прервет этих дум, не охватит таким сладко-томительным чувством, что невольно вырвется: “Боже мой, как хорошо!” Прошлое лето на этой самой скамье я уже много, много думала о Вас. В своем itineraire [маршрут] я забыла упомянуть маленький лесок, самый ближайший к дому, Мариенгай. Если Вы любите ходить пешком, то туда недалеко. Это очень красивая дубовая роща, в которой, заметьте, милый друг, есть яма, называемая волчьей ямой; но дело в том, что от этой ямы идут подземные ходы до самого монастыря. Надо Вам сказать, что монастырь этот очень древний; он был прежде католический, кажется, мужской, а теперь женский, православный. Потом в той же роще дойдите, пожалуйста, до опушки ее, противоположной входу. Там есть могила с крестом, о которой есть какая-то легенда, что похоронены два брата, между которыми было соперничество в любви, что-то в этом роде, - но оттуда, с этого самого места очень миленький вид вправо на селение. Поет ли соловей у окна Вашей -комнаты? Там прежде пел, и это меня ужасно восхищало. Через два часа. Сейчас я играла Ваш скрипичный концерт, Петр Ильич, и все больше от него в восторге. Первая часть с музыкальной стороны чрезвычайно интересна, эффектна и притом написана так легко, свободно; первая тема так величественна, с таким достоинством, что просто прелесть. Она, т. е. вся первая часть, разыгрывается трудно, потому что есть такие оригинальные пассажи для скрипки, что исполнитель не сразу свыкается с ними, потом в некоторых местах трудны ритмы, но зато уж если это все преодолеть, то она очень красива. Я определяю ее происхождение так, что она написана по чисто музыкальному вдохновению, но Canzonetta... о, какая это прелесть! Сколько поэтичной мечтательности, какие затаенные желания, какая глубокая грусть слышатся в ней, эти sons voiles (под сурдинкою), этот таинственный шепот, что это за прелесть! Господи, как это хорошо! Ну,а последняя часть - это вся жизнь, кипучая, неудержимая. Что за богатство фантазий у Вас, что за разнообразность ощущений! Сколько наслаждения доставляет Ваша музыка! Мой скрипач (г. Бабушка) очень хороший исполнитель и в особенности хорошо исполняет все певучие темы, то Canzonetta у него выходит восхитительно. Я сегодня в особенном настроении духа: во-первых, мысль о том, что Вы находитесь в Браилове, а во-вторых, игра Вашего концерта привели меня в какое-то двойственное, возбужденное состояние; телом я здесь, а душою и мыслями в Браилове. Мне и радостно и тоскливо, а в общем беспокойно. Сегодня у нас довольно теплый день, но каждый день сильнейший ветер. Да, в Киеве должно быть очень хорошо; мне ужасно нравится этот город. Как я люблю в Вас, мой милый друг, Вашу любовь к детям; ну что это за прелесть такая укладывать детей спать, - что за сердце у Вас!.. Сегодня рождение моей Милочки, и она пресерьезно пришла вчера спрашивать у меня, будут ли сегодня у нее уроки. Завтра у меня двойной праздник: именины Саши (Беннигсен) и Юли; предполагается экскурсия в Сокольники. В Браилов я, вероятно, выеду 3 июня, но поеду на Петербург для свидания с Лидой; пробуду там дня два, потом остановлюсь в Киеве дня на два, так что попасть могу в Браилов только около десятого. В консерватории идут экзамены; хорошо, что Вы избавлены от этого утомительного занятия. Премию за Nocturne взял мой Данильченко, как и предполагалось при подаче, а ожидали все, что возьмет Калиновский. Рубинштейн поедет за границу, вероятно, на Парижскую выставку. Есть в французской “Gazette musicale” очень интересная статья Кюи: “La musique en Russie”; она очень хорошо написана и серьезно с музыкальной стороны. Она еще не окончена, т. е., вернее сказать, только что начата. В Москве открыли училище или приют для детей убитых воинов и в нем по подписке устроили стипендию имени Николая Григорьевича за то, что он так усердно работал в пользу Красного креста. На днях я переезжаю в Сокольники, но мой адрес от этого не меняется. Жду очень известий от Вас. До свидания, милый, бесценный друг мой. Всем сердцем Вас любящая Н.. ф.-Мекк. Р. S. Получили ли Вы мое письмо с itineraire?
145. Чайковский - Мекк
Браилов, 18 мая 1878 г. 1878 г. мая 18 - 19. Браилов. Четверг. Написав Вам вчерашнее письмо, пошел побродить кругом дома. Ах, как хорошо, как привольно у Вас! Солнце уже село, и на обширном лугу перед главным въездом палящую жару дня сменила вечерняя прохлада. В воздухе носились ароматы сирени и скошенного где-то сена. Майские жуки нарушали тишину своим басом, соловьи пели, издали доносилась песнь. Что за прелесть! Часов в девять приехал мой Алексей, как раз в то время, когда я ужинал. Весь остальной вечер посвятил подробному рассмотрению имеющихся у Вас нот и музицированью. Между прочим, с большим интересом проиграл трио Направника. В последней части меня поразило учиненное им похищение чужой собственности. В ней вторая тема нота в ноту заимствована у Вашего покорнейшего слуги: 1. У Направника. Даже в том же тоне! Впрочем, это обстоятельство нисколько не мешает интересу всего сочинения. И гениальным людям (Моцарту у Генделя, Бетховену у Моцарта) случалось иногда быть похитителями чужих тем. Трио Направника написано очень талантливо, живо, с мастерством. Перед сном долго сидел у открытого окна, вдыхая чудный свежий воздух, прислушиваясь к массе ночных весенних звуков, которым даже неистовое кваканье лягушек не мешает быть обаятельными. Сегодня, отлично выспавшись, долго бродил и гулял по саду. Скоро начнут цвести розы: на кустах огромная масса бутонов. Потом играл. В первый раз в жизни пришлось мне просмотреть такое множество скрипичных концертов, как сегодня. Из рассмотренных всего больше мне нравится концерт Антона Рубинштейна, особенно первая часть. В установленное время обедал. Какой милый Ваш дворецкий! Он не только необычайно услужлив, но деликатен, предупредителен. Между тем, это не та лакейская предупредительность и вежливость, от которой как-то неловко и совестно. Напротив, в его услугах как будто чувствуется, что он преданный Вам человек, искренно желающий за Вашим отсутствием быть представителем Вашего гостеприимства. Через час поеду в малый лес у Тартаков. 7 часов. Только что возвратился с поездки в лес. Мне показали место, где Вы обыкновенно пьете чай и куда я непременно еще раз отправлюсь, на этот раз уж с чаем. Оттуда я обошел кругом весь лес. Что за прелесть, что за наслаждение вся эта прогулка! Как прекрасен этот лес с его тенистыми тропинками, с его густой растительностью! Под вечер, должно быть, очень хорошо, усевшись на Вашем месте, в виду реки и противоположного берега, пить чай и отдыхать от прогулки. Непременно это сделаю. Я забыл Вам сказать, что утром сегодня, гуляя по саду, я полюбопытствовал войти в какие-то ворота, потом перелезть через канаву и был вознагражден за это. Передо мной открылся маленький квадратный лесочек, который, по расспросам, оказался местом, где прежде были строения и сад ксендзов, как выразился старичок-сторож, Я немедленно пошел туда и был совершенно восхищен этим местом. В двух шагах от дома тенисто, уютно, словом, это будет, кроме сада, местом моей ежедневной утренней прогулки. Заходил я также оттуда посмотреть на монастырь; церковь просторная, чистая. но особенного интереса не представляет. Чтоб не надоедать Вам письмами ежедневно, я докончу это письмо завтра. Спасибо, друг мой, за массу чудных, сладких ощущений, испытываемых здесь мною ежеминутно. Пятница, 19 мая. Сейчас вернулся с поездки в лес у Владимирского фольварка. Обошел его во всех направлениях и сходил к реке, как раз против скалы. Из трех виденных мной любимых мест затрудняюсь которому отдать предпочтение. Везде хорошо, но вчера я едва ли не еще более наслаждался, чем сегодня. Несколько раз мне приходила в голову мысль, что как ни хорошо у Вас в Сокольниках, а все-таки жаль, что лучшую часть лета, т. е. май. Вы не живете здесь. К Вашему приезду сирень, которая здесь как-то особенно хороша, уже отцветет. Впрочем, к тому времени зато зацветут розы. Сегодня утром я начал писать начисто скрипичные пьесы, которые оставлю здесь у Вас. Les diners et les soupers que Marcel me sert, sont de vrais festins de Balthazar [Обеды и ужины, которые мне подает Марсель, - настоящие пиры Валтазара.]. До следующего письма, дорогой друг и моя гостеприимная, милая хозяйка. Ваш П. Чайковский.
146. Чайковский - Мекк
Браилов, 21 мая 1878 г. Моя браиловская жизнь приняла уже правильный и равномерный ход. Утром после кофе иду гулять в сад и, обойдя его, вхожу в маленькие деревянные ворота, имеющиеся в стене, приблизительно против конюшен, перелезаю далее через ров, и передо мной невдалеке открывается тот одичалый сад, где некогда разгуливали ксендзы и который сделался теперь очаровательным, уютным, тихим уголком, населенным всякого сорта птичьим народом, среди которого перекликания иволги и щелканье соловья выделяются самым очаровательным образом, где, должно быть, несмотря на близость, никто никогда не бывает, ибо дорожки заросли так густо, зелень так свежа и чиста, что можно себя вообразить где-нибудь в далеком лесу. Здесь я сначала хожу, а потом сажусь где-нибудь в густой тени и провожу таким образом около часу. Ни с чем нельзя сравнить эти минуты уединения среди зелени, цветов, когда прислушиваешься и присматриваешься к той органической жизни, которая проявляет себя хоть и молчаливо и без шума, но громче говорит о беспредельности и бесконечности, чем грохот мостовых и вся суета городской жизни. В одном из Ваших писем Вы говорили мне, что я не найду в Браилове Gorges du Chauderon и т. п. Мне их не надо. В них более пищи для любопытства, чем для сердца и воображения, больше англичан, чем птиц и цветов, больше усталости, чем наслаждения. Никогда за границей, среди самых разительных красот роскошной южной природы я не находил тех мгновений святого восторга, восторга от созерцания природы, которые выше даже наслаждений искусством; впрочем, я уже не раз говорил Вам об этом. Нагулявшись, возвращаюсь домой и пишу скрипичные пьесы. Одна уже вполне готова. Если не ошибаюсь, она Вам понравится, хотя есть места, где аккомпанемент довольно труден, и я боюсь, что Вы будете сердиться на это. Остальные две будут совсем нетрудны. Ровно в час Марсель зовет меня в столовую, где среди изящно убранного стола красуются всегда два огромных букета, что всякий раз меня ужасно радует. Тут происходит le premier festin de Balthazar [первый пир Валтазара.]. Я всякий раз немножко конфужусь и стесняюсь, сидя один за столь большим и великолепно сервированным столом. Но Марсель такой ласковый, гостеприимный, предупредительный, что к концу обеда я опять как дома. Потом гуляю по саду, читаю, пишу письма. Около четырех с половиной часов отправляюсь кататься и иногда беру с собой Алексея, который в совершенном восторге от всего, что он здесь видит. Вчера я был в заводе. Такого грандиозного завода я еще никогда не видал. К счастью моему, завод еще работает: производится переварка. В то время как, разинувши рот, я стоял внизу, любуясь на две бывшие в ходу главные машины, ко мне подошел джентльмен, отрекомендовавшийся директором завода. Я именно этого побаивался, но, когда из уст его вылетело слово “гpаф”, я совсем сконфузился. Этот граф был чрезвычайно любезен и чрезвычайно обязательно показал мне завод во всех подробностях, объясняя значение каждой машины и каждого аппарата. Граф сказал мне, что заводу предстоит блестящее будущее и что доходы будут очень велики. “Твоими бы устами мед пить”, подумал я. Не могу удержаться, чтоб не сосплетничать. Граф сообщил мне, что в прошлом году завод дал Вам совершенно чистого дохода 86 тысяч. Я немножко удивился. Оттуда я поехал в Людовский лес, в котором, к сожалению, не пришлось гулять, ибо едва мы приехали, как налетела туча, пошел дождь, и нужно было поспешить домой. Вчера, по причине дождя, мне не пришлось бродить по лугу, находящемуся перед домом, но все предыдущие дни я это делал во время солнечного заката. В этот час дня я люблю открытые места, и луг этот, окаймленный деревьями, сиреневыми кустами, речкой, представляет очаровательную вечернюю прогулку. После этого с полчаса я играю на Вашей прекрасной фисгармонике. Это для меня редкое и большое удовольствие. Между прочим, я люблю делать наблюдения над любопытными акустическими явлениями, называемыми аликвотными тонами (Aliquottone) [Аликвотными тонами (обертонами) называются такие тона, совокупность которых образует музыкальный звук.]. Вы, конечно, замечали, что при игре аккордов на органе, кроме звуков, соответствующих клавишам, есть всегда еще один звук в басу, иногда гармонирующий с аккордом,, иногда резко к ним диссонирующий. Порой являются прекурьезные комбинации. Вот что я открыл вчера. Проверьте при случае этот акустический опыт, употребив регистры № 1, т.е. flute и cor anglais [Название регистров в фисгармонии: флейта и английский рожок.]. Заметьте при этом, что re, fa #, la и do получаются чистые, a mi b уже не совсем чистое, несколько выше. В то время как я Вам пишу, на дворе гремит сильная гроза. Утром, когда я вышел из дому, то уже знал, что она будет, и ожидал ее с нетерпением. Несмотря на довольно чистое небо, в воздухе было до того душно, что я тотчас же понял приближение грозы, которая должна была разрядить электрические токи, носившиеся в пространстве и, вероятно, сообщавшие воздуху эту давящую духоту. Я ходил в монастырь к обедне и едва дошел, до того трудно было двигаться. В церкви уже шла служба; она показалась мне очень благолепной. Два хора монашенок пели очень хорошо, и по временам слышались напевы, для меня новые и оригинальные. К сожалению, духота внешнего воздуха сообщилась и церкви. У меня немножко кружилась голова, и я поспешил домой. Едва я уселся и принялся писать, сначала пьесу, а потом письмо это, как черные тучи надвинулись, полился сильнейший ливень, заблистали молнии, и стал раздаваться треск грома. Дождь льет и теперь, но гроза уже удалилась. Я отворил окно и с неописанным наслаждением упиваюсь освежившимся, разряженным воздухом. Зато мне предстоит маленькое огорчение сегодня вечером. Было решено устроить на скале чаепитие, и я лелеял себя ожиданием чудной прогулки, - придется отложить ее. Но я отвлекся по случаю грозы от описания дня. В девять часов происходит le deuxieme festin de Ваlthazar [второй пир Валтазара]. Потом я играю и знакомлюсь с Вашей музыкальной библиотекой.. Вчера я с большим удовольствием проиграл несколько струнных серенад Фолькмана. Очень симпатичный композитор. Много простоты, безыскусственной прелести. Знаете ли Вы, что этот Фолькман - почтенный старичок, живущий в Пeште, в страшной бедности? В Москве раз среди музыкантов делали для него подписку и послали ему триста рублей, в благодарность за которые он свою Вторую симфонию посвятил Московскому музыкальному обществу. Впрочем, я никогда не мог добиться, почему он так беден. В одиннадцать часов ухожу в свою комнату, раздеваюсь; все тушится и запирается. Марсель, добродушный солдат-швейцар и Алексей уходят спать, а я сажусь на идеально комфортабельную красную оттоманку и берусь за книгу. Читаю, мечтаю, вспоминаю, думаю о близких, милых сердцу людях, открываю окно, смотрю на звезды, слушаю, потом ложусь. Сплю нехорошо; почему это, не знаю. Впрочем, это летом всегда со мной так бывает, и это нисколько не мешает мне днем чувствовать себя бодрым, здоровым, веселым. Что за чудная жизнь! Это какое-то сновидение, какая-то греза. Милая, горячо любимая Надежда Филаретовна, как бесконечно я Вам обязан за все, за все! Возвращение счастья, спокойствия, здоровья все те блага, которыми я теперь пользуюсь, не заглушили и никогда не заглушат во мне воспоминания о том, что было, что так недавно еще было. Напротив, при всякой радости, при всяком ощущении счастья я живо вспоминаю все, что содействовало моему теперешнему благополучию, и благословляю тех, кому я обязан бесконечно, беспредельно. Иногда чувство благодарности говорит во мне с такою силой, что я готов был бы кричать... Я получил письмо от Модеста. Он, конечно, грустит, но ему хорошо в Каменке. Завтра он оттуда уезжает, а в августе или даже июле опять приедет в Каменку. Письма от известной особы нет еще. Впрочем, я об этом здесь, в Браилове, думать не буду. Посвящу эти несколько дней ничем не смущаемому отдыху. Допишу письмо вечером. 5 часов пополудни. После обеда Марсель подал мне несколько писем, пересланных мне из Каменки, и одно от Вас. Меня поразила опять Ваша прозорливость относительно меня. Я именно сажусь на Вашу скамеечку и погружаюсь в раздумье. Именно останавливаюсь у библиотеки и зачитываюсь первою попавшеюся книгой, а то, что Вы пишете о Мариенгай, разве не удивительное совпадение? А первая часть концерта? Я не ошибся, предсказав, что Вы примиритесь с ней. Как я рад! Независимо от Вашего письма, я имею еще причину радости. Я получил письмо от известной особы на множестве страниц. Среди феноменально глупых и идиотических ее рассуждений находится однако же формально высказанноe согласие на развод. Прочтя это, я обезумел от радости и полтора часа бегал по саду, чтобы физическим утомлением заглушить болезненно радостное волнение, которое это мне причинило. Нет слов, чтобы передать Вам, до чего я рад! Я решил, что мне необходимо в начале июня съездить в Москву, чтобы дать ход делу. Нужно поскорей, поскорей; я не успокоюсь, пока не найду ходатая по делу, вообще не заведу машины, не узнаю, как устроить формальности и т. д. Не правда ли, это лучше? До свиданья, друг милый, дорогой. Ваш П. Чайковский.
147. Мекк - Чайковскому
Москва, 21 мая 1878 г. Как я рада, мой милый, бесценный друг, что Браилов Вам понравился, но мне очень жаль, что Вы находитесь под влиянием разлуки с Модестом Ильичом и, конечно, будете часто грустить, а мне так хотелось бы, чтобы Вам было безмятежно спокойно. Как жаль, что Модеста Ильича нет с Вами в Браилове! Какой печальный случай произошел с Вашею племянницею. Бедное дитя, собиралась идти в гости, быть может, надеялась весело провести время, и вдруг одно мгновение так жестоко разрушает веселое ожидание и приводит в болезненное состояние. Так человек никогда не знает, где его что ожидает. Каково ей теперь, лучше ли, как нервы? Я пишу Вам, милый друг мой, на скорую руку, в антракте между большими суетами, потому что переезжаю сегодня в Сокольники. А укладываться должна совсем как на далекую уже дорогу, потому что из Сокольников и уеду. Главным образом я пишу это письмо для того, чтобы также вступиться за себя и сказать Вам, дорогой мой, что Вы несовсем верно поняли мой отзыв о первой части Вашего концерта. Конечно, в ней ни один такт не вымучен, и в последнем моем письме, которое скрестилось с Вашим, Вы увидите, что я восхищаюсь тем, что она свободно и легко написана. Мне кажется, что в этом никогда нельзя ошибиться, написано ли сочинение по свободной мысли и вдохновению, или оно, так сказать, выдумано, высижено, или написано тенденциозно, или с расчетом поражать, удивлять. Ничего подобного никогда нет в Ваших сочинениях. В них всегда видна свободная мысль и следование только за нею, но я подразделяю в них свойство вдохновения и делю его на две категории: на вдохновение чисто музыкальное и вдохновение посредством чувств. Как математические науки есть чистые и прикладные, так и музыка бывает чистая и прилаженная к жизни, к чувствам, но у такого высокого художника, как Вы, она всегда искренно выражает Ваше собственное настроение. Если первая часть на [меня] меньше действует, чем та музыка, в которой слышна глубокая тоска или беспокойная страсть, то это потому только, что она не подходит к тому настроению, в котором я чаще бываю. Как музыкальное произведение она мне чрезвычайно нравится, и что дальше, то больше. Метрономы выставлены, и я взяла темп по метроному, хотя, правда, по первому разу играла слишком скоро, потому что не заметила, что темп переменился с 132 на 80, но теперь я играю ее как следует, и она меня очень восхищает. Скрипач мой также усердно разучивает весь концерт и очень хвалит его, в особенности от Canzonett'bi он в восторге, насколько, впрочем, он может быть в восторге; потому что, человек он невпечатлительный. Вчера проводила я своих Беннигсенов за границу. Эта разлука с Сашею была для меня особенно грустна, потому что я так боюсь за ее положение и за разрешение, с незнакомыми докторами, после такой длинной дороги. Ей очень не хотелось уезжать; она прощалась со мною с большими слезами, и мне было тяжело, - я в первый раз буду в Браилове без нее. Ее маленький мальчик все повторял мне: “Маня (это он сам) опять приедет”. Рассказчик о Браилове, о котором Вы пишете, друг мой, довольно верные сведения давал о нем: Браилов действительно стоит три миллиона и дает дохода (валового) шестьсот тысяч, из них четыреста тысяч сахарный завод и двести тысяч экономия, но ведь все это в Браилове же и поглощается. У меня есть один знакомый, который говорит, что “Браилов - это маленькое государство”, и это очень метко, потому что там действительно все ведется на государственную ногу и дефицит, так же как у нас в России, в государственном бюджете. Как я буду рада, дорогой мой Петр Ильич, если Вы совсем успокоитесь от разлуки с Модестом Ильчом и не будете ни сколько скучать в Браилове. Ваше обещание часто мне писать весьма меня обрадовало. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк. Приехал ли Ваш Алексей? Хорошо ли у Вас начало?
148. Чайковский - Мекк
Браилов, 23 мая 1878 г. Дорогой друг! Пишу Вам это письмо, сидя на Вашем балконе, в прохладной тени, окруженный со всех сторон зеленью и цветами. После грозы, которая третьего дня гремела без длинных перерывов целые сутки, воздух сделался свеж, чист. Жара несколько спала, между тем ветра нет, деревья не шелохнутся, птички задают неумолкаемый концерт, словом, стало до того хорошо, что не опишешь никакими словами. Я по горло погружен в блаженное созерцание природы. По временам досадная и докучная мысль о том, что скоро нужно начать хлопоты по делу, выводит меня из состояния счастливого покоя, но я победоносно отгоняю ее. Хочу еще несколько дней пожить, отрешившись от предстоящих сует и забот. И как полезно, как отдохновительно для меня это одинокое пребывание в Вашем несравненном Браилове! Сколько сил я здесь набираюсь, сколько я передумал здесь полезных мыслей для руководства в будущем! Незабвенные, чудные дни, проходящие, как сон, до того. незаметно скоро, что я сейчас изумился, вспомнив, что завтра уже неделя моего пребывания в Браилове. Вчера под вечер я ездил на скалу, и на сей раз с чаепитием. Удовольствие еще усугубилось вследствие того, что, гуляя по всем направлениям в окружающих скалу лесах, я нашел значительное количество грибов, а это одно из любимых моих летних удовольствий. Таким образом, сегодня за обедом я буду иметь удовольствие вкушать плоды своих собственных исканий. Впрочем, замечу, что искать грибы куда веселее, чем вкушать их. Минута, когда видишь и срываешь хороший коренастый белый гриб, очаровательна. Это должно быть похоже на ощущение любителя карточной игры, когда ему сдадут козырей. Всю ночь мне сегодня грезились красные, толстые, огромные грибы. Проснувшись, я подумал, что эти грибные грезы суть совершенно детская черта. И действительно, живя вдвоем с природой, делаешься, как ребенок, восприимчив к самым простым, безыскусственным радостям, причиняемым ею. Вчера, например, я с величайшим наслаждением, должно быть, около часу следил, как в саду около дорожки улитка попалась в крошечную муравейную кучку. Как они напустились на безвредного, хотя и огромного врага! Как бедная улитка конвульсивно подергивалась и старалась спрятаться в свое жилище, куда муравьи проникали за ней и довели ее, наконец, до совершенного истощения сил! Как хлопотливо, дружно муравьи язвили ее! Я не понимаю, как можно хотя единый миг скучать в деревне, живя даже совершенно один? Неужели эта маленькая сцена, в микроскопических формах которой разыгралась целая трагическая борьба многих индивидуумов, не интереснее пустых разговоров и того жалкого переливания из пустого в порожнее, которое составляет суть времяпрепровождения в большей части обществ! Марсель доставляет мне ежедневно московские и одесские газеты; я просматриваю их, но очень поверхностно. То, что происходит в политике, очень мало утешительно. Или я ничего не понимаю, или мне кажется, что России, благодаря таким дипломатам, как Шувалов, наклеили нос. Положим, что если можно обойтись без войны, то это большое счастье. Сидя на балконе Браилова, как-то совестно желать, чтоб там где-то лилась кровь и терпелись адские муки ради поддержания нашего достоинства. Но в таком случае зачем кровь лилась в прошлом году? Неужели даром? А дело идет к тому очевидным образом. Знаете, что теперь занимает меня-и о чем я часто думаю? В тот вечер в Киеве, когда сестра и Модест были на представлении Росси, а я оставался стеречь детей, я прочел ту самую “Ромео и Юлию”, которую они смотрели в театре. Тотчас же у меня засела в голову мысль написать оперу на этот сюжет, и “Ундин а” перестала привлекать меня. Оперы Беллини и Гуно не пугают меня. В них Шекспир исковеркан и искажен до безобразия. Не находите ли Вы, что эта великая, архигениальная драма способна привлечь музыканта? Я уже говорил об этом с Модестом. Он пугается великостью задачи, но смелость города берет. Буду много думать о сценариуме этой оперы, на которую я положил бы все свои силы, а они еще есть в запасе. Получил письмо от Анатолия. Он выхлопотал себе отпуск в конце мая на два месяца. Это для меня большая радость. Полагаю, что съедусь с ним в Москве в начале июня и при его помощи и руководстве начну дело. До свиданья, бесценный, дорогой друг. Ваш П. Чайковский. Соловей в Вашем кусте есть и поет усердно.
149. Мекк - Чайковскому
[Москва] 25 мая 1878 г. Сокольники. Сегодня я получила Ваше письмо, мой милый, милый друг, и обрадовалась несказанно тому известию, которое Вы мне даете. Слава богу, что она согласна, а я боялась, что придется еще долго провозиться с этим делом. Теперь, конечно, надо скорее действовать, ковать железо, пока оно горячо, а то я боюсь, что она передумает. Мне очень будет жаль, когда Вы покинете Браилов, я так счастлива Вашим пребыванием в нем, но я надеюсь, дорогой мой, что это есть первый, но не последний раз, что я принимаю Вас у себя и могу заботиться о Вас как о моем милом, дорогом госте. Вы не можете себе представить, сколько радости, сколько наслаждения я испытываю при мысли, что Вы у меня и что Вам нравится Браилов. Мне очень жаль, бедный друг мой, что Вы наткнулись на графа Сципио, хотя скажу при этом, что он очень порядочный человек. Он поляк хорошей фамилии, воспитывался во Франции, сперва в университете, где окончил курс как bachelier [бакалавр], a потом специально изучал во Франции же свеклосахарное производство. Он очень хорошо знает свое дело, и я им очень дорожу как директором. Насчет дохода с фабрики он сказал Вам сущую правду, - только она и дает доход, но это все поглощается экономией, хотя в нынешнем году я начинаю надеяться получить в руки с сахарного завода 103000 рублей, из которых я уже получила 31 000 рублей и вчера получила письмо от графа, что у него еще имеются 50 000 налицо и в конце июня будут 22 тысячи и что экономии не нужны эти деньги. Мне еще не совсем верится, чтобы экономии не были нужны, но если это так, то это будет первый доход за десять лет из Браилова: Ваше пребывание там принесло мне счастие. Как я буду рада, если оно принесет Вам приятное воспоминание! Наше сходство вкусов и натур и меня поражает необыкновенно: не только Вам понравился Фолькман, который и мне очень нравится, но Вам понравилась особенно даже ta же самая часть серенады, которая и мне чрезвычайно нравится. В скрипичном концерте А. Рубинштейна Вам также понравилась первая часть, которая и мне очень нравится; в особенности мне нравится вступление скрипки с первою темою. Разработки его вообще немножко слишком обыкновенны. Может быть потому, что я не музыкант, они мне кажутся такими, но я нахожу, что они большею частью трудны только с технической стороны, а не с научно-музыкальной. А знаете, милый друг, по части похищения чужих мыслей, что никто столько не ворует их, как именно Антон Рубинштейн, не говоря уже о том заимствовании, которое существует в его темах, часто очень избитых. Как, например, его романс для фортепиано Es-dur, переложенный Венявским для скрипки с фортепиано, есть такое сочинение, которое само похоже на очень многое и очень многое на него, ни дать, ни взять, как гоголевские герои “Мертвых душ”, про которых всегда кажется, что я кого-то знаю точно такого. Но это, впрочем, не мешает этому романсу быть премилому, потому что Рубинштейн, il a cette verve dans la composition qui les rend tres attrayant [у него есть тот огонек в сочинениях, который делает их весьма привлекательными]. Вообще я люблю его сочинения, потому что он самую ничтожную мысль умеет сказать с такою страстью, что приведет в движение все нервы. Trio Направника мне также нравится. Я не заметила похищения, потому что не довольно коротко знакома с обоими сочинениями, но, конечно, похищение сделано заведомо, потому что он-то как chef d'orchestre [дирижер] хорошо знаком с Вашею оперою. Я о Направнике как человеке имею дурное мнение, о Фолькмане я знаю, что он старичок, очень беден и живет в Пеште. Так как его сочинения мне очень нравятся, то я в Вене наводила об нем справки, но не могла достать его подробного адреса. Мне чрезвычайно нравятся те дикие гармонии, которые преобладают в его сочинениях, и безотрадная тоска, которая в них часто слышится. Не знаю, как благодарить Вас, мой милый, безгранично любимый друг, за то удовольствие, которое Вы мне хотите доставить, оставив Ваши сочинения. Если бы мне не было уже так дорого все, что есть Вы, я сказала бы, что эти сочинения будут мне особенно дороги, но при всем этом в них будут заключаться для меня особенные воспоминания.. Если аккомпанемент и будет слишком труден для меня, то я все-таки в претензии не буду, дорогой мой Петр Ильич, потому что сумею почувствовать его прелести; к тому же, в Ваших сочинениях для меня всегда ясна мысль, а это облегчает мне и техническое исполнение. Этот акустический фокус, о котором Вы пишете, Петр Ильич, очень интересен, я на него никогда не попадала. Вот что мне пришло в голову по поводу фисгармоники. У меня в Москве их есть две, одна из них совсем лишняя, - то не хотите ли Вы, милый друг мой, избавить меня от нее, потому что она мне только место занимает? Инструмент она хороший, сделана на заказ у известного парижского мастера Debain, кажется, с двадцатью четырьмя регистрами, из которых один есть очень оригинальный, percussion [ударный инструмент]. Если Вы у меня возьмете этот орган, то я Вам буду очень благодарна. Как я. благодарна Вам за Ваши частые письма из Браилова. Сколько деликатности и тонкого понимания потребности другого в данном случае выражается в этом частом писании. Какой Вы славный, Петр Ильич! Как Вас не любить! Мне все-таки очень хотелось бы, друг мой, чтобы Вы во Владимирском лесу или на скале пили чай, потому что именно часов в семь-восемь там очень хорошо. У нас здесь холодно. Из моих правоведов Сашок выдержал экзамены хорошо и теперь находится уже дома, а Коля провалился на латыни, но его начальство говорит, что это ничего, что он передержит в августе и перейдет. Это удивительно, как ему не дается эта латынь, тогда как греческий идет хорошо, а французский, немецкий и английский еще лучше, конечно. Меня очень расстраивает в моих проектах эта предстоящая передержка в августе, потому что я именно в начале августа должна была ехать за границу, в место нахождения моей Саши (Беннигсен), а теперь не знаю, что и делать. Пожалуйста, дорогой друг, сообщите мне, когда будет нужна условленная сумма для известной особы, чтобы я могла тотчас же, без задержки препроводить ее к Вам, а также известите меня, пожалуйста, телеграммою, когда Вы будете в Москве, чтобы я могла тотчас послать то, что нужно для ведения этого дела. До свидания, мой милый, бесценный друг. Я так буду рада, когда Вы совсем освободитесь. Дай бог, чтобы это исполнилось как можно скорее. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Сегодня послала Вам отдельный пакет.
150. Чайковский - Мекк
Брайлов, 25 мая 1878 г. Сегодня праздник вознесенья. Я сейчас был в монастыре. Народу собралось великое множество как туземного, так и пришлого из окрестностей. В церкви нельзя было найти места, но по протекции какой-то монашенки я попал на хоры. Я подробно рассматривал церковь. Нетрудно заметить, что она была католическим храмом. Это, во-первых, заметно в стиле фресок и икон, не имеющих ничего византийского; на потолке в симметрическом порядке расположены латинские надписи, состоящие из названий различных добродетелей, впрочем, специально мужских, как, например: Fоrtitude, т. е. храбрость. Это заметно также и по иконостасу, деревянному и довольно неуклюже приделанному к стенам. Певческий хор стоял сегодня на хорах, и я с большим интересом наблюдал за регентшей, старой, с необыкновенно типическим и носящим следы большой красоты лицом монашенкой. В воображении своем я построил целый роман этой почтенной старушки. Некоторые вещи пелись по нотам, и очень порядочно. Значит, старушка эта имеет понятие о музыке. Откуда? Это очень любопытно. Не дождавшись конца обедни, я вышел на монастырский двор, и тут зрелище открылось очень оживленное и любопытное. Во-первых, мне очень нравится народный здешний костюм. У мужчин он скорее польский, чем южнорусский; в головной прическе цельнее сохранилась древняя традиция, чем в Киевской губернии; у женщин красивые головные уборы; у девушек какие-то шапочки из искусственных цветов и другие более или менее пестрые украшения. Почти у всех великолепные коралловые бусы. Весь двор был наполнен сидевшими и что-то евшими группами. Слепые играли на своих курьезных лирах и пели канты. Женщины слепые сидели все вместе и пели хором; у некоторых, несмотря на то, что они нищие, были красивые новые платья и коралловые бусы. Выходивший из церкви народ оделял их бубликами и кусками сала и хлеба. Около входа в церковь толпились продавцы и продавщицы разного дешевого товара. За оградой расположились со своими лотками жиды, и один из них, обратясь ко мне, сказал: “А может, Вы хотите хороший бублик?”. Но я отказался от бублика и, перейдя через новый мост, уже совсем готовый, возвратился домой. Всю ночь шел дождь, на дворе душно и парит. Значит, опять будет гроза. Третьего дня вечером я был (с чаем) в лесу у Тартаков. Это решительно самое восхитительное место из всех здесь виденных. А какие там есть тенистые тропинки! Как хорошо блуждать по этому лесу! В довершение прелести и здесь, как около скалы, я нашел значительное количество грибов. Вообще для моей страсти к исканию грибов здесь пищи много. Представьте, друг мой, что даже в очаровательном Мариенгайя нашел несколько великолепных белых грибов. Вчера с этой стороны моя вечерняя экскурсия была менее удачна. Я ездил в тот лес, где зверинец. Хотя грибов там и не было, но как прогулка лес этот чрезвычайно живописен. Был у диких коз и любовался этим чудным животным. По возвращении был встречен приятным сюрпризом. Марсель приготовил мне чай в беседке посреди пруда. После чаепития мы ловили удочкой карасей, но неудачно. Забыл Вам сказать, что третьего дня перед прогулкой я ездил в поле смотреть на работу парового плуга. В первый раз в жизни я видел эту гениально изобретенную машину. Затем все остальное, т. е. ежедневные посещения Mapиенгай, брожение по саду, в маленькой дозе занятия, чтение (именно так, как Вы писали), игра, les deux festins de Balthazar [оба пира Валтазара], идет уже установившимся порядком. Нельзя придумать форму жизни более очаровательную, освежающую, отдохновляющую. Иногда со страхом думаю о том, что скоро сон этот прекратится и начнется действительность, сопряженная с маленькими неприятными подробностями. То есть нужно будет, не теряя времени, приступить к делу. Но зато, боже мой, что за счастье будет, когда дело это разрешится и возвратит величайшее благо, т. е. свободу! До свиданья, хозяйка! Хорошо, ах как хорошо мне у Вас, и какие это незабвенные, чудные дни! Ваш П. Чайковский.
151. Чайковский - Мекк
Браилов, 27 мая 1878 г. Начиная с вечера третьего дня погода несколько испортилась. Я ездил во Владимирский лес на пасеку. Едва мы туда приехали и я, осмотрев пчел, отправился прогуливаться, как налетела грозная туча, полился ливень, засверкали молнии, и я спасся поспешным бегством в чистенькую хатку пасечника. Дождь не унимался так упорно, что пришлось уехать, не дождавшись перемены погоды. Весь вечер дождь не переставал лить, и сделалось холодно. Я легко утешился дома от этого contretemps [неприятного события], ибо напал на книгу, очень завлекшую меня. Это мемуары были Охотского, изданные Крашевским и кем-то очень хорошо переведенные на русский язык. Вам известна, друг мой, моя ненасытная страсть ко всему, что касается XVIII века. Эти мемуары представили для меня много нового интереса, ибо я мало был сведущ насчет быта польского общества прошлого столетия. Не знаю, читали ли Вы вполне эту книгу. Она написана необычайно бойко, каким-то наивно-правдивым и искренним тоном, придающим сообщаемым ею сведениям и фактам много реальности и вместе теплоты и живости. Между прочим, во второй части есть страница, касающаяся истории Браилова и обманного способа приобретения его Юковским. На всякий случай отмечу Вам страницы 258 - 259, часть II. Вчера было холодно и ветрено. Утром немного занимался и окончил эскизы нескольких номеров литургии, которую я пишу. В моем портфеле теперь целая масса эскизов. Я написал, кроме скрипичных пьес, шесть романсов, около дюжины фортепианных пьес, альбом маленьких пьесок для детей, числом двадцать четыре, большую сонату, всю литургию Иоанна Златоуста. Нужно будет много времени, по крайней мере, месяца полтора усидчивой работы, чтобы все это привести в порядок и переписать. Мне было немножко досадно, читая Ваше последнее письмо, на то, что я так ревностно заступился за первую часть концерта. Я боюсь, что из-за нежелания задеть авторское самолюбие Вы впредь невполне откровенно будете мне высказывать Ваши впечатления в тех случаях, когда они будут невполне благоприятны. Умоляю Вас, дорогая моя, никогда не стесняться говорить мне правду. Не думайте, что Ваши замечания имеют мало весу для меня, потому что Вы не специалистка. Знаете ли Вы, что суждения таких людей, как Вы, т. е. обладающих пониманием, вкусом и горячею любовью к музыке, для меня гораздо ценнее, чем отзывы рецензентов и критиков, всегда односторонних, всегда смущаемых предвзятыми принципами и теориями, всегда находящихся под влиянием своих личных отношений к музыкантам? Затем, могу Вам положительно сказать, что у меня нет того болезненно-щепетильного авторского самолюбия, которое обижается малейшим замечанием. А могу ли я обижаться на Вас? Неужели я не знаю, что Вы горячо сочувствуете мне и что если Вам что-нибудь и не понравится, то это еще не доказывает, что Вы недостаточно цените мои способности. Если я так заступился за первую часть концерта, то это потому, что это - мой Вениамин [Образное выражение. Вениамин - младший сын библейского патриарха Иакова, “сын его старости”.]. К младшим детищам всегда относишься как-то более нежно. Пора объективного отношения к предмету еще не наступила. Есть некоторые из моих старых вещей, к которым в свое время я питал такое же пристрастие, но, боже, как я теперь охладел к ним! К некоторым я даже питаю положительное отвращение. Сюда относится опера “Опричник”, очень слабое, очень спешно и местами совершенно холодно написанное сочинение. Итак, чтобы покончить с этим предметом, прошу Вас, друг мой, никогда не опасаться задеть мою авторскую амбицию. От Вас мне нужна только правда, и если она подчас и не будет лестна для меня, она будет мне все-таки дорога как отзыв моего лучшего и безгранично любимого друга. А все-таки я ужасно рад, что теперь первая часть концерта Вам нравится больше. После обеда укрывался от ветра в прелестном Mapиeнгай. До какой тонкости я изучил теперь этот чудный уголок! Без преувеличения могу сказать, что каждое дерево мне известно. Потом ездил гулять и пить чай во Владимирский лес, близ фольварка. Я боялся, что ветер помешает удовольствию, но как бы по мановению какого-то волшебного жезла вдруг стало тихо, небо прояснилось, и вечер сделался удивительным. Вдоль и поперек исходил я весь этот лес до того угла, где дорога поворачивает на пасеку. Моя грибная страсть сообщилась всем сопровождавшим меня. Мой Алексей, Леон, кучер Ефим, другой кучер, привезший принадлежности чаепития, все вчера до пота лица трудились искать грибы и друг перед другом старались отличиться. Кучер Ефим (отличный кучер и очень симпатичный малый, как и все в Вашем доме) перещеголял всех. Чаепитие происходило на полянке, под березами. Ну, как Вам описать невыразимую прелесть этого вечера, этого ясного неба, освещаемого заходящим солнцем, этого благоуханного лесного воздуха и это ощущение отдыха среди зелени и деревьев после долгой прогулки в виду дымящегося самовара! Ничего я не смыслю в хозяйстве, и замечание, которое я сейчас выскажу, не имеет никакой цены для Вас, но все-таки я сообщу его Вам. Когда я еду среди Ваших полей и гуляю по Вашим лесам, я не могу не удивляться, каким образом именье, находящееся в таком удивительном порядке, может быть так мало доходно. Бурачные плантации великолепны: в этом я все-таки немножко толк знаю. Мне кажется, что в этом году доход у Вас будет. Брат Анатолий, получивший отпуск, находится в Москве. Я телеграфировал ему, чтобы ждал меня. Около 1 июня думаю, что нужно ехать мне в Москву. Присутствие Анатоля много облегчит меня. Потом вместе с ним уеду в Каменку. До свиданья, дорогой друг. Ваш П. Чайковский.
152. Чайковский - Мекк
Браилов, 29 мая. 1878 г. мая 29 - 30. Браилов. Сажусь писать к Вам сегодня, друг мой, недоумевая, куда адресовать. Боюсь, что, если послать в Москву, письмо только напрасно прогуляется; оставить здесь разве? Решу этот вопрос по написании письма. Я доживаю последние дни здесь. Полагаю, что нет надобности мне объяснять Вам, почему я не пользуюсь дольше Вашим гостеприимством, хотя бы мог продолжить мое пребывание здесь до 10 июня. Я провел целый ряд незабвенных для меня дней. Я испытал в Браилове столько самых чистых, светлых наслаждений, я так много упивался прелестями здешней симпатичной природы, мне было так хорошо, привольно, что дни эти навсегда останутся в моей памяти светлым, чарующим воспоминанием. Благодарю Вас за них, и тем не менее нужно ехать; нужно, не теряя времени, приступить к делу, тем более, что Анатолий, находящийся проездом в Москве, ждет меня там и, вероятно, скучает. А я хочу непременно воспользоваться его присутствием в Москве, чтобы он помог мне дать делу надлежащий ход. Дни эти протекли так же безмятежно, так же тихо и вместе так же очаровательно, как и предыдущие. Третьего дня вечером ездил на скалу, вчера - в Тартаки, сегодня хочу съездить опять во Владимирский лес, на пасеку, где я был, но по причине грозы ничего не видел. Из всех этих мест я отдаю безусловное преимущество лесу у Тартаков. С каждым разом место это мне все больше и больше нравится. Вчера я зашел там к такому месту, где уже решительно нет никаких следов посещения леса ни человеком, ни домашним скотом. Это овраг, в глубине которого течет ручеек; во время половодья тут, должно быть, ревет дикий поток, ибо в глубине оврага во многих местах покоятся с корнем выдернутые громадные деревья. Иные из них упали поперек, и ветви их перемешались с растущими по бокам кустами. На крутых стенах, оврага растут великолепные папоротники и другие высокие, сочные, яркой зелени травы. Приходилось с трудом пробираться-через кусты, чтобы посидеть над пропастью. Боже мой, до чего. это хорошо! Какая тишина, что за чудные лесные ароматы, как там прохладно, уютно, хорошо!.. А грибы своим чередом. Это тоже не малое удовольствие. И в Тартаках даже в этом отношении лучше, чем где-либо. Погода стоит все время благоприятная. В довершение всего начались чудные лунные ночи. Я очень дурно спал в первые дни моего пребывания в Браилове. Теперь сон возвратился, и давно уже я так хорошо не спал, как в последние ночи. Об Модесте я имею утешительные известия, но Анатолий ничего не дает о себе знать. Жду с нетерпением его ответа на мою телеграмму. Боюсь, что он в одиночестве в Москве скучает. 30 мая, 2 часа. Сегодня я хотел отправить своего Алексея в Каменку за некоторыми нужными мне вещами. Ради прогулки и чтоб разъяснить на телеграфе одно мучившее меня недоразумение (на днях сюда присылали телеграмму на имя Зайковского, и Марсель ее отправил назад, а я подозревал, что это мне), я поехал вместе с ним в Жмеринку. По дороге мы встретили человека, ездившего за почтой, а в телеграфном бюро при мне получена депеша от Анатолия, который торопит меня в Москву. С почтой же я получил Ваше письмо. Сообразивши все обстоятельства, я решил, что оставаться здесь дольше не следует. Я буду суетиться, думать о деле, об скучающем Анатоле, и это будет смущать мое удовольствие. Поэтому я решил ехать сегодня вечером и тут же в Жмеринке телеграфировал Вам и Анатолю. Итак, еду сегодня. Я провел здесь ровно две недели. Благодарю Вас, милый друг, за все наслаждение, которое я испытал здесь. Никогда, никогда я не забуду этих дней и буду утешать себя надеждой когда-нибудь снова приехать. До свиданья. Хочу сейчас привести в порядок Ваши ноты, в числе которых будут и мои новые три скрипичные пьесы. П. Чайковский. 6 часов вечера. Сейчас, приведши в порядок Вашу музыкальную "библиотеку, я долго ходил по саду и прощался с ним. Знаете ли, дорогой • друг, что мне очень, очень, очень грустно расставаться с Браиловым. Сердце мое сжимается при мысли, что мне предстоит такая резкая перемена декораций. После того сладкого мира, который я здесь вкушал, я попаду в Москву, и придется видеть столько людей, попасть в такой водоворот... Меня утешает та цель, которая призывает меня в Москву; потом мне приятно помышлять о свидании с братом и о том, что я буду так близко от Вас в течение целых двух дней. Но возвращаюсь к саду. Он совершенно успел изменить свой внешний вид в эти две недели. Вся эта масса сирени, которая еще так недавно украшала сад, исчезла без всяких следов. Правда, что взамен ее появились розы и притом прелестные и в большом количестве, но мне все же жаль сирени, я грущу по ней, мне жутко помышлять о том, что целый год ждать ее, - целый год, состоящий из целых двенадцати месяцев, из коих каждый имеет тридцать дней! Впрочем, трудно передать то ощущение, которое я теперь испытываю. Я думаю, что Вы понимаете меня. Прошлого всегда жаль, а когда это прошлое было так хорошо, как дни, проведенные в Браилове, то болезненно жаль! Была сирень, и вот ничего от нее не осталось, были хорошие дни и прошли, и когда они воротятся??? Еще одно обстоятельство изменяет внешний вид сада: густая душистая трава, которой он был наполнен, скошена, и сено снято. От этого сад сделался кокетливее, но мне все-таки и травы той жалко, которая была свидетельницей моих первых прогулок по саду. Я не успел сказать Вам о вчерашней прогулке, которая, к сожалению, была и последней. Ездил я на пасеку и нагулялся досыта. Пил чай на Вашем месте. Хороший это уголок; трава, как ковер, усеяна цветами, поразительно разнообразными. После чая, сидя на траве, я вздумал сосчитать, сколько различных представителей растительного царства окружало меня! Для этого я составил, не сходя с места, букет, в котором каждая травка и каждый цветок находились в числе одного экземпляра. Знаете, сколько я набрал? - Около сорока пяти и это на пространстве двух аршин! Благодарю Вас, дорогая Надежда Филаретовна, за предложение фисгармоники. Если она Вам ненужна, то само собой разумеется, что ей будет отведено почетное место в моем будущем жилище. Нет меры Вашей доброте. Благодарю Вас заранее за сумму, ценой которой Вы дарите мне свободу, лучшее из благ. Сумма эта до окончания дела будет лежать у Юргенсона. Я спросил известную особу, согласна ли она, чтоб сумма эта была до разрешения развода отдана на хранение одному из трех следующих лиц: Рубинштейну, нотариусу Трескину или Юргенсону. Она избрала последнего, вероятно, оттого, что она чрез его посредство имела со мной денежные сношения. Но сумму эту к Юргенсону должен доставить я сам, ибо я уже писал ему, что привезу ее. Вообще, я полагаю, что она не может быть поручена Юргенсону прямо от Вас, дабы во всем этом деле имя Ваше не было произнесено ни разу. Благодарю Вас также, друг мой, и за те деньги, которые Вы пришлете мне на ведение дела. Я сделаю все возможное, чтобы это обошлось как можно дешевле. Спасибо, друг мой. Пьесы мои (посвященные Браилову) я отдал Марселю для передачи Вам. Если у Вас будет жить в Браилове Данильченко, то будьте так добры, поручите ему списать их и копию прислать, мне, не стесняясь временем, хотя бы не ранее конца лета. Первая из них, мне кажется, самая лучшая, но и самая трудная; она называется “Meditation” и играется в tempo andante. Вторая - очень быстрое скерцо, третья - “Chant sans paroles”. Мне было невыразимо грустно сейчас передавать их Марселю. Еще так недавно я принимался за их переписку. Тогда сирень цвела еще во всей красе, трава была не скошена, розы едва начали показываться в бутонах! И вот промелькнули две недели и как быстро! С каждой минутой, приближающей меня к отъезду, я все больше и больше сознаю всю неописанную прелесть Браилова и той жизни, которую я здесь вел. Точно будто я надолго расстаюсь с дорогим и близким человеком. Известие, что Вы надеетесь в этом году получить доход с Браилова, ужасно радует меня. Если кому следует желать увеличения богатства, то это Вам. Между людьми, между богатыми, Вы представляете такое исключительное, такое изолированное явление! Не пугайтесь за Сашу. Если он понемножку будет заниматься своей латынью летом, то переэкзаменовку он, несомненно, выдержит. Как оживится через несколько дней Браилово! Уезжая из Сокольников, не забудьте, друг мой, написать мне в консерваторию (где я, вероятно, буду жить, так как там стоят все мои вещи), куда писать Вам. Думаю, что прямо в Браилов. Вас же попрошу адресовать по Вашем отъезде письма в Каменку, куда я ворочусь при первой возможности. Благодарю, благодарю, благодарю Вас, дорогая моя. Ваш П. Чайковский.
153. Мекк - Чайковскому
[Москва] 31 мая 1878 г., Сокольники. Сейчас, накануне моего отъезда в Петербург и Браилов, я получила Вашу телеграмму, бесценный друг мой, о выезде из Браилова. Очень мне грустно, что Вы его уже покинули, но, с другой стороны, меня так радует перспектива свободы, которую Вы поехали стяжать в Москве, что эта радость вознаграждает меня за то горе. Пишу Вам сегодня только несколько слов, потому что укладываюсь и собираюсь к отъезду и дела очень много. Получили ли Вы, милый друг мой, мое последнее письмо и paquet charge, посланные в Браилов? Прилагаю здесь необходимый предмет для ведения дела развода. Дай бог, чтобы оно кончилось скорее и вполне, успешно. О другой сумме, по условию, прошу Вас, дорогой Петр Ильич, уведомить меня в Браилов, когда надо ее выслать, и я тотчас это исполню. Еще, пожалуйста, телеграфируйте мне в Петербург, Европейская гостиница, получили ли Вы ma lettre chargee в Браилове и настоящий пакет. Я буду рада, когда Вы приедете в Каменку. Это ближе к Браилову. Да, к сведению, я пробуду в Петербурге до воскресенья 4 июня, до пяти часов вечера, а затем в Браилов, куда и прошу Вас адресовать Ваши письма. До следующего письма, дорогой друг мой. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
154. Чайковский - Мекк
[Москва] 2 июня 1878 г. Лоскутная гостиница. Приехал вчера, и так как в консерватории остановиться оказалось нельзя, то переехал сюда. Lettre chargee в Браилове я не получал. Мне очень досадно, что это приведет к каким-либо компликациям [т. е. я боюсь компликаций для Вас; если же дело только за иной, то научите, что делать. (Прим. Чайковского.)]. В день отъезда из Браилова я наделал множество глупостей. Написал к Анатолию телеграмму о своем приезде и адресовал ее не так; Вам написал письмо и, вместо того чтобы привезти его, что было бы скорее, отдал на почту; в письме этом назвал, говоря о переэкзаменовке, Вашего сына Колю Сашей и т. п. целый ряд рассеянностей. Простите меня, я был ужасно огорчен необходимостью отъезда. Всю дорогу тосковал чуть не до слез. Но ехать все-таки было нужно. Условленная для удовлетворения моей жены сумма не должна быть выслана тотчас, ибо все равно дело так скоро не кончится. Пожалуйста, пусть это обстоятельство не беспокоит Вас. Нужно только, чтобы приблизительно через месяц она была у Юргенсона, потому что, как Вы увидите, друг мой, из моего последнего письма, известная особа пожелала, чтобы деньги лежали у Юргенсона. Сегодня в пять часов я с братом буду иметь совещание с секретарем консистории Розановым о разводе. В семь часов я буду дома. Если Вы найдете нужным сообщить мне сегодня же, как мне поступить, чтобы получить не дошедшее до меня письмо в Браилове, то лучше всего, если вечером прикажете еще раз Вашему человеку побывать у меня. Я к тому времени приготовлю Вам письмецо, где расскажу о результате разговора с секретарем. Напишите мне, дорогая моя, в котором часу Вы уезжаете завтра и успею ли я завтра утром послать к Вам Алексея с письмом, в случае если бы мне еще раз оказалось нужным написать Вам. Брата Анатолия я нашел нездоровым; это меня беспокоит. Мне неприятно также узнать из письма Вашего, что и Вы нездоровы. Мои московские ощущения ужасно странные, но об этом в другой раз. Благодарю Вас за все, мой дорогой друг, моя спасительница. Ваш П. Чайковский.
155. Чайковский - Мекк
Москва. 1878 г. июня 3 (?) Благодарю Вас, друг мой. Напишу Вам сегодня в Петербург, В настоящую минуту ничего путного ответить бы Вам не мог. Я не один; сейчас будут гости. Прощайте, желаю Вам всякого благополучия в путешествии. Ваш П. Чайковский. Очень скучно, очень грустно, но ничего дурного, впрочем, не случилось.
156. Чайковский - Мекк
Низы, Харьковской губ., Сумского уезда, 6 июня 1878 г. Расскажу Вам вкратце, милый, дорогой мой друг, все, что было в Москве. Я ехал из Браилова в очень тяжелом и грустном состоянии духа. Предстоявшее в Москве дело, ожидавшее меня свидание со многими лицами, из коих некоторые мне несимпатичны, а между тем по обстоятельствам приходится обращаться дружески, шум и духота города и, наконец, сожаление о Браилове, все это меня очень расстраивало, пугало и тревожило. Меня встретил брат Анатолий. Я был поражен его бледностью, усталым и болезненным видом. Итак, первое впечатление было грустное. Оказалось, что брат, очень нервный от природы, страшно себя истомил во время последних месяцев своею неудачною страстью к А. В. [Панаевой], а также непомерной работой как в суде, так и по одному частному делу. Он взялся быть комиссионером какого-то инженера Фалмцена, посулившего ему золотые горы. Ему приходилось работать за двоих в суде, ибо он взял на себя дела одного больного товарища, да еще, вдобавок, хлопотать по делам своего инженера. Все это, в соединении с неудачами сердечного дела, истомило его до последней степени. Я остановился в гостинице Мамонтова, так как в консерватории все уже заперто, а у Рубинштейна, предлагавшего мне жить с братом у него, мне не понравилось. На другой день утром Рубинштейн праздновал день своего рождения, и я у него завтракал. Пришлось встретиться с большим количеством людей, на разные лады ахавших и удивлявшихся моей особе. Я был всем этим взволнован до крайности, тем более, что в пять часов мне предстоял разговор с секретарем консистории. Секретарь этот ожидал нас, так как брат еще накануне ездил в консисторию, и тот сам предложил ему свидание вне своего места служения. Вот что нужно для развода: 1) прежде всего требуется разыграние одной очень тяжелой, цинически грязной, хотя и коротенькой сцены, о подробностях которой писать Вам неудобно; 2) один из свидетелей должен написать известной особе письмо с изложением подробностей сцены; 3) известная особа подает просьбу к архиерею о расторжении брака; 4) недели через две обоим супругам из консистор и выдается указ; 5) с этим указом оба супруга должны явиться к приходскому священнику и подвергнуться его увещанию; 6) через неопределенное число дней и недель после получения из синода разрешения на начатие дела консистория вызывает обоих супругов и свидетелей на суд по форме (так называется процедура допрашиванья супругов и свидетелей); 7) через несколько времени супруги опять вызываются для прочтения показаний и подписи под протоколом; 8) наконец потом, опять чрез неопределенный срок, супруги вызываются для объявления им решения. Кроме того, есть еще несколько формальностей. Теперь, чтобы объяснить Вам, к какому я пришел решению, нужно еще сказать следующее. Известная особа в письме, где она изъявляет согласие на развод, написала мне целый ряд феноменальных глупостей, из коих я усматриваю, что она совершенно не понимает, в чем дело. Она принимает на себя роль несчастной жертвы, насильно доведенной до согласия. Между тем, во все время ведения дела она должна принять совершенно противоположную роль, т. е. в консистории она должна быть обвинительницей, желающей во что бы то ни стало расторгнуть брак. Малейшая неточность в роли может повести к очень плачевным результатам. Итак, необходимо в точности предупредить ее, в чем будет состоять роль, нужно ей объяснить, что разные формальности суть именно формальности, и только когда получится полное убеждение в том, что она поняла свое дело, можно приступить к процедуре. А так как известная особа обнаружила совершенно непостижимое отсутствие понимания, то требуется, чтобы прежде всего кто-нибудь взялся подробно и точно научить ее, что она должна говорить и как в каком случае держать себя. Итак, нужно время, нужно жить все лето в Москве. Узнав это, я тотчас же решил отложить дело до моего окончательного возвращения в Москву осенью. Нет сил жить среди этой ужасной духоты, с совершенно расстроенным братом, который и меня не согласился бы ни за что покинуть и оставаться не должен в Москве ни единого дня. Ему нужно скорей, как можно скорей в деревню, на покой, на отдых, а отпуск его продолжится всего до 20 июля. Еще если б я мог в точности знать, в какие сроки будут совершаться все вышеисчисленные мною фазисы дела, я бы, может быть, решился остаться в Москве, но ввиду этой неопределенности, этой неизвестности проживать в городе летом, испытывать несколько месяцев сряду все, что я едва мог вынести в течение двух суток, на это у меня не хватило решимости. Я решился ехать. Раз принявши это решение, я, тем не менее, сделал все возможное, чтобы время не пропало даром, а так как прежде всего нужно предпринять трудную задачу обучить известную особу ее роли, то я послал отыскать ее, не для того, чтобы с ней видеться лично (это невозможно, да и было бы бесполезно), а чтобы поручить кому-нибудь из приятелей переговоры с ней. Оказалось, что ее отыскать довольно трудно. Свою квартиру она переменила, на новой дворник сказал, что она уехала на неопределенное время куда-то на дачу; у ее знакомых, через которых прежде происходили наши письменные сношения, сказали, что местопребывание ее неизвестно. Нарочно ли она скрывается, случайно ли это, не могу решить. Юргенсон был так обязателен, что взял на себя работу подготавливанья ее. Ему объяснено во всей подробности, в чем состоит процедура дела, и он с величайшей готовностью согласился на переговоры с ней, а покамест он займется отыскиваньем ее. Как отвратительна, как цинична откровенность, с которой чиновник консистории говорил со мной о деле, об этом Вы не можете себе составить и приблизительного понятия. Консистория есть еще совершенно живой остаток древнего сутяжничества. Все делается за взятки, традиция взяток до того еще крепка в этом мирке, что они нисколько не стыдятся прямо назначать сумму, которая требуется. Для каждого шага в деле имеется своя такса, и каждая взятка тотчас же делится между чиновниками, писцами и попом-увещателем. Простите, друг мой, что я не писал Вам в Петербург. Во-первых, я боялся, что письмо не застанет Вас; во-вторых, Вы не можете себе представить, что за ад было это трехдневное пре-сыванке в Москве! Оно показалось мне тремя столетиями. Когда я сел в вагон, то почувствовал такое облегчение, такое блаженство, как будто меня выпустили из смрадной, тесной тюрьмы. Сюда мы попали вследствие усиленной просьбы хозяина моего, некоего г. Кондратьева, моего старого и хорошего друга, у которого в прежнее время я гостил каждое лето. Здесь я написал всего “Вакулу” и много других вещей. Мы останемся у него три дня и в конце недели поедем в Каменку. По всей вероятности, попасем туда как раз в то время, когда Вы будете уже в милом Браилове. Кланяйтесь каждой травке и каждой песчинке этого чудного места. Никогда не забуду я незабвенных четырнадцати дней, проведенных в Браилове! Здесь хорошо, в особенности потому, что в саду течет милая речка Псел, но лес далеко. Будьте здоровы, мой милый и добрый друг. Буду ждать Вашего письма в Каменке. Ваш П. Чайковский.
157. Чайковский - Мекк
Низы, 10 июня 1878 г. Сегодня Вы должны находиться уже в Браилове, дорогой друг мой. Живо воображаю себе Вас в стенах милого дома, где я прожил несколько дней так невыразимо приятно. Дни эти теперь кажутся мне таким отдаленным прошлым, как будто это было несколько лет тому назад, между тем как со времени моего отъезда не прошло и двух недель. Поездка в Москву и теперешнее мое местопребывание составляют такую яркую противоположность с браиловскою жизнью! Здесь живет огромное семейство, много шума, много всякой суеты. И род жизни совсем особенный. В лес никогда не ездят и вообще ограничиваются пределами усадьбы; только я с братом составляем исключение. После обеда мы совершаем отдаленные прогулки по окрестностям, впрочем не особенно красивым. Места здесь низкие, болотистые, иногда поросшие, редким дубовым лесом. Огромное достоинство самой усадьбы состоит в том, что рядом с домом, в самом саду течет милая речка Псел, представляющая превосходное купанье. Я тем более им наслаждаюсь, что в Каменке никакого купанья нет. Сегодня мы едем в Каменку, где меня ожидает много писем и в том числе, надеюсь, и Ваше. О Модесте я не имею известий с самого его отъезда из Каменки. Поездка в Москву осталась во мне каким-то невыносимо тяжелым воспоминанием. Этому способствует не только то, что пришлось серьезно говорить о довольно неприятных подробностях предстоящего мне дела, но и все остальное. Между прочим, не могу скрыть от Вас, что мне неприятны были встречи с Рубинштейном. Глухое чувство несимпатии, которое гнездилось во мне, успело вырасти в довольно мучительное ощущение неприязни. Трудно мне подвергнуть анализу это психологическое явление. Оно выразилось особенно осязательно в наших tete-a-tete. Когда мы оставались с ним с глазу на глаз, происходило что-то неловкое. Я читал в его глазах, что он весьма мало расположен ко мне и что только обстоятельства заставляют его носить маску приязни. Он не может мне простить, что я отвергнул делегатство, которое мне,. с его точки зрения, следовало принять, как неизреченное благодеяние. Вообще он не любит людей, которые не считают себя облагодетельствованными им. Он хотел бы, чтобы все окружающие его считали себя его креатурами... Ну, словом, я ему неприятен, - этого он не мог или не сумел скрыть от меня. Вообще, оттого ли, что это было летом, когда Москва так душна, пыльна и противна; оттого ли, что воспоминания о моих нравственных терзаниях в начале прошедшей осени еще слишком живы; оттого ли, что пришлось на каждом шагу играть маленькую неизбежную комедию при встречах с лицами, которые напрашивались на изъявления радости, но только двое с половиной суток, проведенных там, были для меня как два мучительных месяца. Между тем, я люблю Москву и нигде, кроме Москвы, по крайней мере, ни в каком другом городе, жить бы не хотел. Меня (вследствие чрезмерной мнительности) немножко беспокоит мысль, чтобы Вы не приняли за отсутствие мужества и силы характера мое бегство из Москвы. Сумел ли я в моем последнем письме достаточно ясно изложить причины, почему я решился отложить ведение дела до осени? Уверяю Вас, дорогая моя, что я вытерпел бы все неприятности летней жизни в Москве и всего остального, если бы мог быть уверен, что известная особа не затянет и не запутает дела. Мне тяжело было, в виду неизвестности и неопределенности, задыхаться в Москве. Толя меня беспокоит. У него каждый день болит голова до самого вечера- Он чувствует общую слабость, очень бледен и вял. Это не что иное, впрочем, как нервное состояние и малокровие. Деревня поправит его. Следующее письмо напишу к Вам из Каменки. До свиданья, неоцененная моя. Ваш П. Чайковский.
158. Чайковский - Мекк
Киев, 12 июня 1878 г. Пишу Вам под грустным впечатлением, друг мой. Сейчас-прочел в газетах известие о столкновении воинского поезда с товарным на Елецкой железной дороге, причем есть убитые, тяжело раненые и т. д. Нужно Вам сказать, что во время моих последних переездов я встречал большое множество-воинских поездов. Признаюсь Вам, что вид этих бедных людей, везомых, как бараны, в товарных вагонах в течение нескольких дней, плохо кормимых и плохо одетых, каждый раз возмущал меня! Со многими из них я разговаривал и не мог без злобы слушать описания их путешествия. Один резервный полк, встреченный мною в Конотопе, ехал уже девятый день. Есть им приходится один хлеб, да и то если случится найти на станции продавцов. Теснота и духота в вагонах невыносимая. Куда, зачем их везут, об атом они ничего не знают и невыносимо скучают от безделья и однообразия. Но мало этого! Пьяные машинисты наталкивают их на встречные товарные поезда, и люди гибнут ужасно и бесполезно! Не менее грустны и политические известия. Никогда еще наше любезное отечество не находилось в столь унизительном положении. А Киев все-таки чудный город. Я провожу здесь сутки отчасти потому, что нужно было сделать кое-какие закупки и в том числе нотной бумаги, отчасти потому, что люблю Киев, так же как и Вы. Вчера утром был на Подоле, в Братском монастыре, на архиерейской службе и вынес чрезвычайно сильное впечатление и от чудной церкви и от необыкновенно благолепной службы. Когда присутствуешь на подобного рода службе, понимаешь всю неизмеримую силу религии для народа. Она заменяет народу все то, что мы находим в искусстве, в философии и науке. Она дает возможность бедному народу от времени до времени возвышаться до сознания своего человеческого достоинства. Правду сказал деист Вольтер, что если бы не было религии, il faudrait l'inventer [надо было бы ее выдумать.] Вечером сначала гулял по царскому саду и любовался видом на Днепр. Потом был в “Chateaux des fleurs”, где по случаю праздника было очень оживленно и людно. К сожалению, встретил множество знакомых, преимущественно из музыкальных сфер. Их разговоры, их сплетни, их дикие суждения о музыке, их наглые и бесцеремонные расспросы, все это мне показалось невыносимо скучным и противным. Сегодня едем в Каменку, где ожидаю писем. Вы в Браилове, дорогой друг мой! Завидую Вам. Кланяйтесь ему. Получили ли Вы пьесы? Ваш П. Чайковский.
159. Мекк - Чайковскому
Браилов, 14 июня 1878 г. Мой милый, бесценный друг! Прежде всего благодарю Вас тысячу раз от самой глубины сердца за манускрипт, оставленный Вами для меня в Браилове. Милее и дороже этого для меня ничего нельзя было придумать. Я еще не играла этих пьес со скрипкою, потому что мой настоящий скрипач (Пахульский) близорук и не может играть с моего пюпитра; поэтому он переписывает скрипичную партию, но она еще не готова. Но, насколько я могла играть одна, мне кажется, что они все мне очень понравятся. “Scherzо” мне очень нравится, - печальная шутка, и потом вторая тема, такая певучая, такая изящная. “Melodie”, кажется, также прелестна, грациозна. Вообще Ваши сочинения, мой милый друг, отличаются необыкновенным изяществом, так что, если даже и встречаются какие-нибудь обыкновенные вещи, то они всегда сказаны с таким достоинством, что уже перестают быть обыкновенными. Аккомпанемент в “Meditation” мне не кажется очень трудным, да я вообще не люблю, когда аккомпанемент слишком прост, он тогда неинтересен, а я в музыке главным образом требую двух вещей: занимательности (интересности) мысли и ясности ее изложения. Ваш скрипичный концерт приводит меня в восторг каждый раз, как я его играю, а играла я его вчера, Знаете, Петр Ильич, хорошею проверкою ума в сочинении может служить такое впечатление, что иное сочинение проиграешь, и оно понравится, но затем скоро надоедает, - это значит, что в нем нет ума, а только красивая внешность. А зато другое если не особенно понравится по первому разу, то заинтересует, и затем что дальше, то нравится больше и уже никогда не надоедает; это есть умное и изящное сочинение, одним словом, это есть Ваши сочинения, которые к тому же еще отличаются самобытностью, характерностью и, конечно, великим знанием дела, что и делает их так интересными, привлекательными и необыкновенными. Есть еще genre в музыке, это тот, в котором весьма мало ума, но очень много страсти. Этот тоже не надоедает, потому что всегда действует на нервы; это рубинштейновский genre. Возьмите его А-moll'ную сонату для скрипки с фортепиано, Andante из trio, посвященного Апраксиной, маленькое Allegro appassionato для фортепиано (D-moll), - что за беспокойные, мучительные страсти слышны в них, хотя со стороны ума они весьма обыкновенны. У Шумана есть и ум, и страсть,. и глубокое знание науки, но у него нет Вашей своеобразности, характерности. Но однако уж я как попадаю на музыку, так оторваться от нее не могу. Я Вам надоедаю, мой дорогой. Из музыкантов со мною здесь есть только Пахульский, то он и перепишет три Ваши пьесы, и, как будут готовы, я Вам тотчас пришлю их, друг мой. Данильченко я не взяла с собою-. потому, что предполагала недолго пробыть в деревне, а за границей он мне бесполезен. Что касается Вашего решения по поводу известного дела, т. е. отсрочки его до осени, то я вполне его одобряю, мой дорогой друг, и очень рада, что. Вы так решили, потому что терять лето, в особенности при таком здоровье.. как Ваше, и при таком состоянии, как Анатолия Ильича, никак не следует. Только летом и можно запастись здоровьем для зимы, и не дай боже никому проводить его в городе, а конечно, это будет гораздо удобнее сделать все осенью, когда и без того Вы должны быть в Москве. Я боюсь, что Вам предстоит еще много хлопот с известною особою, потому что мне кажется, что она не без умысла скрывается. Но да это все ничего - обточится,и, бог даст, все устроится. Что это бедный Анатолий Ильич так растрепался? Ну, стоит ли от любви, которая ни к чему еще не привела, никакого счастья не доставила? Вы бы посоветовали ему, милый друг, совсем оторваться от этой фантазии, перестать видеть абсолютно, тогда пройдет: “разлука уносит любовь”, такую-то в особенности, не действительную, а мечтательную. Пусть лучше побережет свое здоровье для будущего семейного счастья, которое придет непременно в свое время и для которого здоровье так важно. Стоит ли тратить себя на мелочи, когда крупное впереди? Не позволяйте ему также работать через силу, это математически неверный расчет. Жаль мне его, но я думаю также, что он поправится в деревне; жаль только, что отпуск его так короток. Мое пребывание в Браилове зависит от многих причин и от успешности занятий Коли, которому предстоит переэкзаменовка, и от времени разрешения моей Саши, которая основалась теперь в Женеве и пробудет там до тех пор, пока оправится. Сердцу матери никогда нет покоя; мое теперь в тревоге и за Сашу и за Лиду (Левис), которая также ожидает разрешения в деревне около Риги, у матери ее мужа. Тревожит меня также и Колина переэкзаменовка. В Браилове для меня теперь прибавилась еще одна прелесть, это воспоминание о Вас, мой несравненный друг. В Вашей комнате, на балконе, где Вы пили чай, на скамье, где Вы сидели, - везде, везде я невидимо вижу Вас, милый, близкий и дорогой мне человек. Сколько общего есть между нами! Как я рада, что Вы теперь в Каменке. Мне было скучно, пока Вы были в Харьковской губернии. Как здоровье Вашей племянницы, прошел ли ушиб без последствий? У меня вчера здесь Сашок вывернулся из лодки в воду вместе со своим репетитором, но обошлось благополучно. У меня тут есть англичанин, гувернер Коли и Саши, очень глупый и смешной джентльмен, с большими претензиями и тенденциями, как все англичане; потом француз, гувернер Макса и Миши, очень образованный и симпатичный молодой человек; потом репетитор Коли и Саши, русский, студент Петербургского университета, и Пахульский, который учит Колю на скрипке, Сашонка на фортепиано и играет со мною с фортепиано. Этот также очень приличный юноша. Да, я не сказала ничего о студенте. Этот, уральский казак, очень неглупый и научно образованный юноша, но очень уж неотесан, со внешности мужиковат, зато и никаких претензий не имеет. Вот Вам весь мой наличный персонал. Юля в восторге, что находится в Браилове. Она его очень любит; гребет сама на лодке, ездит верхом (очень классично, надо к этому прибавить), стреляет в цель, поет, но при всем этом делает очень много дела: дает немецкие уроки Коле, Саше, Соне, Максу и Мише, занимается комнатным хозяйством, много работает, ведет корреспонденцию с сестрами и братом и вообще трудится много. Погода у нас очень дурная. Третий день, что мы приехали, все дождь идет. Марсель очень много о Вас вспоминает, и с большою нежностью. Какова свекловица в Каменке? У меня до сих пор и свекловица и пшеница великолепны, ко страшно, что пшеницу помнет дождем. До свидания, мой милый, расхороший друг. Всегда нетерпеливо жду Ваших писем. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Р. S. Я своего мраморного мальчика, по Вашему совету, наполовину открыла от зелени, и действительно так лучше. Как мне жаль, что я не могу Вам показать, какие великолепные алоэ стоят у меня на террасе, в полном цвету, с восхитительными пунцовыми большими цветами.
160. Чайковский - Мекк
Каменка, 16 июня 1878 г. Дорогой и милый друг мой! Уже четвертый день я опять в Каменке, в своей хатке, которая на этот раз показалась мне очень милой вследствие множества цветов, успевших вырасти в мое отсутствие в садике. Я встречен был на станции племянницами, сообщившими мне неожиданное и неприятное известие. Сестра была тяжело больна. Я нашел весь дом погруженный в мрачную тишину по случаю этой болезни. Больная уже несколько дней лежала в жестоких страданиях, не принимая никакой пищи и в состоянии крайнего расслабления. Сестра давно уже страдает от печени, и было несколько сильных припадков, но такого ужасного еще никогда не было. Первый день моего пребывания здесь был мучительно скучен и тягостен, но со следующей же ночи ей стало легче, и затем облегчение шло crescendo [усиливаясь] до такой степени, что вчера мы почти целый день все провели в ее комнате, разговаривая с ней. Болезнь эта состоит в том, что в печени образуется маленький камень, который, наконец, выходит, и тогда начинается выздоровление. Для радикального леченья нужны карлсбадские воды, и она их пьет уже второй год сряду, но теперь является предположение, что не лучше ли ей поехать в Карлсбад и там на месте пить воды и выдержать полный курс. Однако ж ничего еще не решено, а покамест нужно, чтобы она оправилась от припадка. Как бы то ни было, но теперь всеобщий упадок духа у нас сменился веселым и радостным, и с сегодняшнего дня я уже приступил к своим занятиям, т. е. к переписке начисто сонаты. Теперь о деле. Как Вам уже известно, оно остановилось на том, что Юргенсон взялся отыскать известную особу и приготовить ее к той роли, которую она должна выдержать во время производства дела. Сегодня я получил от него длинное письмо. В первой части его он сообщает, что известную особу невозможно найти. Во второй он пишет, что она наконец отозвалась и что он был у нее. Дальнейшие подробности я выпишу из письма Юргенсона: “Через несколько минут вышла А[нтонина] И[вановна], и мы начали разговор о посторонних делу вещах. Я наконец прямо изложил, в чем дело. Говорили мы много, и А[нтонина] И[вановна] иногда входила в азарт и гневное воодушевление. Вначале она приняла меня за одного из агентов бракоразводного дела и решительно объявила, что ни с кем, кроме мужа, говорить не хочет, выражала сильное неодобрение тебе, бранила Анатолия и т. д. Разговор вертелся буквально, как белка в колесе, и мы все опять оказывались на исходном пункте. Не стану тебе передавать подробности, но я получил полное убеждение, что с нею каши сварить нельзя: она ни за что не хочет “лжи” и “ни за какие блага в мире не будет лгать”. Я пробовал ей объяснить, что “лжи” не будет, ибо будет доказана твоя неверность, но она невозмутимо спокойно ответила: “а я докажу пpотивное”. Она твердо стоит на одном: пускай явится сам, и мы с ним обойдемся без окружного суда [Никаким образом нельзя вразумить ее что дела о разводах ведутся консисторией, а не окружным судом, (прим. Чайковского.)]. Она высказала предположение, что “все это было задумано еще до свадьбы”. Я робко заметил, что предположение это неверно, ибо зачем это могло быть нужно? Она возразила, что не знает зачем, но все это интриги Анатолия, Рубинштейна, твоей сестры” и т.д. Итак, вот что пишет Юргенсон. Что теперь делать? Посоветуйте и научите, милый друг мой. Мое мнение следующее. При феноменальной непроходимой глупости известной особы щекотливое дело развода вести с ней нельзя. Это будет возможно только в том случае, когда по каким-либо причинам она сама захочет его, для того чтобы выйти замуж или для другой какой-либо цели. В настоящее время в ней утвердилась мысль, что я, в сущности, влюблен в нее и что злые люди, т. е. брат Анатолий, сестра и т. д., - виновники нашего разрыва. Она убеждена, что я должен вернуться и пасть к ногам ее. Вообще, это такое море бессмыслия, что решительно нельзя взяться за дело. Уж если она совершенно серьезно в письме ко мне утверждала, что развод был задуман ее врагами еще до свадьбы, то согласитесь, что путем убеждения ничего от нее не добьешься. Если посредством давления на нее и добиться, наконец, ее согласия начать дело, то нельзя быть уверенным, что она не компрометирует его во время различных щекотливых процедур, без которых обойтись нельзя. Итак, с грустью, но с полной ясностью я вижу, что мои мечты тотчас же добиться свободы тщетны. Вот что я намерен сделать. Я напишу ей, что те десять тысяч, которыми я располагал, уже теперь не в моем распоряжении, ибо они были даны мне с условием, что дело начнется тотчас же, а теперь, ввиду ее несогласия подчиниться формальностям процесса, зять мой не может ждать и должен употребить деньги на другое дело. Таким образом, если когда-нибудь она сама захочет развода, я буду готов всегда устроить его, но уже без уплаты десятитысячной суммы. Ежемесячную уплату я согласен производить по-прежнему, но с тем, чтобы она жила не в Москве, а в каком-либо другом городе. Условие это для нее неотяготительно, так как у нее нигде нет друзей и со всеми родными она в ссоре. Теперь, следовательно, дорогая моя Надежда Филаретовна, в тех десяти тысячах, которыми Вы хотели снабдить меня, я уже более не нуждаюсь. Но вот что я хотел просить у Вас. В том длинном письме от известной особы, которое я получил в Браилове, и в других письмах она говорила, между прочим, что ей необходимо в августе внести куда-то сумму, в несколько тысяч рублей, в противном случае она лишается права на наследство своего отца. Она просила меня в том письме, чтобы вместо трат на окружной суд (!) я бы взял на себя уплату этих денег. Таким образом, сверх десяти тысяч она хотела еще получить довольно значительную сумму денег. Нельзя ли будет теперь к той тысяче рублей, которую Вы мне прислали на ведение дела, прибавить недостающую сумму того, что ей нужно (я узнаю, сколько ей нужно), и выдать ей все это в виде ежемесячной пенсии, уплаченной за несколько лет вперед, взяв с нее письменное обязательство, что она не будет жить в Москве? Если не ошибаюсь, сверх имеющейся у меня тысячи, нужно будет прибавить от двух до трех тысяч. Простите, что у меня хватает смелости просить Вас об этом. Я решился на это 1) потому, что десятитысячной единовременной выдачи уже больше не нужно, и 2) дабы посредством этого отдалить от себя на несколько лет всякие сношения с ней. Итак, мои мечты вполне снять с себя бремя тяжелой цепи разбились о непостижимую тупость и глупость известной особы. Остается одно: по возможности оградить себя от встреч с ней и от всякого напоминания о ней. Можно надеяться, что когда-нибудь она наконец поймет, что ей развод так же нужен, как и мне. Но тогда уже никакой платы за это она не получит. Очень неприятно и тяжело навевать на Вас тоску и скуку подробностями неудавшегося дела. Буду однако же с нетерпением ожидать Вашего ответа. До свиданья, друг мой. Ваш П. Чайковский. Тысячу благодарностей за “Русскую старину”.
161. Чайковский - Мекк
Каменка, 17 июня 1878 г. Вчера получил браиловское письмо Ваше, бесценный и добрый друг мой. Вы не можете себе представить, до чего мне приятно быть знакомым с окружающей Вас обстановкой! Это ощущение совершенно новое для меня. Все подробности Браилова поразительно ясно сохранились в моей памяти, и я живо воображаю Вас и в Вашей спальне, и в кабинете, и на различных пунктах сада, и в музыкальной комнате. О, милое, незабвенное Браилово! Кстати. Напишите мне, дорогая моя, нельзя ли будет мне в конце августа хоть дня на три опять побывать там. Мне бы ужасно хотелось этого. Но само собой разумеется, что это будет возможно, если после Вашего отъезда за границу никого не останется в Браилове. Вообще, если есть этому малейшее препятствие, откажите мне без всякой церемонии. В тот день, когда я Вам послал последнее письмо, я написал известной особе в том смысле, как сообщал Вам, т. е. что предоставляю ей принять на себя инициативу развода, когда ей заблагорассудится, и заранее даю ей согласие, но той суммы, которую я хотел дать ей теперь, она уже никогда не получит. Ждать, пока она заблагорассудит принять все мои условия и дать- согласие начинать дело, я не могу. Разрешивши таким образом вопрос, я боялся, что впоследствии, т. е. на другой же день, раскаюсь в принятом решении. Однако ж прошло уже два дня, и, спокойно разобравши дело, мне кажется, что я поступил благоразумно. В самом деле, до всему видно, что она всячески тормозила бы дело, и кто знает, что бы она могла наделать в консистории, если б вздумала в самом деле доказывать, что моя неверность ей ложная. Вообще при обнаруженной ею непостижимой глупости страшно было начинать дело теперь, когда она прониклась мыслью, что согласие ее на развод есть какое-то неизреченное благодеяние с ее стороны. Пусть поймет, что для ее собственного блага нужен развод; пусть наши роли переменятся, и она вследствие каких-нибудь новых обстоятельств пожелает сама разделаться со мной; пусть просит моего согласия как милости. Только в таком случае можно быть уверенным, что она не компрометирует дело своей глупостью, перехолящей за границу возможного и делающей опасным ведение с ней такого дела, где с обеих сторон нужна осторожность, такт и полное понимание своих ролей. Знаете ли что, уже дав мне согласие, она писала венчавшему нас священнику, что на его обязанности лежит уговорить меня возвратиться к стопам ее и жить опять с ней? Значит, в сущности, она несогласна теперь на развод, а играет какую-то непостижимую комедию. Итак, нужно было показать ей, что подчиняться ее вздорным капризам я не намерен. Очень грустно, что полная свобода, о которой я мечтал, в настоящее время неосуществима. Что делать! Остается предпринять меры к временному ограждению себя от ее вмешательства в мою жизнь. Вместе с тем, хотелось бы, чтобы она не имела ни малейшего основания обвинять меня в каких-либо материальных утратах вследствие замужества. Вот почему я и хотел бы дать ей возможность внести ту сумму, в которой она нуждается, по ее словам, для получения наследства, и вместе с тем на несколько лет обеспечить себя от всяких сношений с ней. Разумеется, нужно будет при этом посредством разных формальностей получить в руки документ, доказывающий, что она удовлетворена вполне и на столько-то времени. Простите, ради бога, друг мой, что я возвращаюсь все к этому делу. Мне всегда очень больно говорить о нем, ибо всегда является убийственный вопрос: “Зачем ты это сдeлал?”. Утешение, что я сделал это в припадке ипохондрии, умопомешательства и т. д., - плохое утешение! Как бы то ни было, нужно поправлять дело, и тут опять без Вашей помощи обойтись нельзя. Успокаиваю себя мыслью, что две-три тысячи, ценою которых я получу временную и кажущуюся свободу, все-таки меньше десяти тысяч. Как Вы ни добры и как Вы ни богаты, а все-таки, чем больше можно сократить Ваши траты, тем лучше. Итак, кончаю и надеюсь, что долго уже не буду возвращаться к этому грустному предмету. Простите меня, что, не дождавшись Вашего отзыва, я решился письмом к известной особе разрешить дело. Хотелось поскорей разрушить ее иллюзию, что мое благополучие находится в зависимости от ее самодурничанья. Здоровье сестры улучшается с каждым часом. Через недели полторы мы, вероятно, переедем в Вербовку, именье моего зятя, находящееся в нескольких верстах отсюда. Я очень рад этому перемещению. Каменка, которую я никогда не любил, теперь, после Браилова, кажется мне такой непривлекательной, жалкой, безотрадной... Непосредственное соседство с жидами, отсутствие вблизи леса, жалкий сад, к которому я питаю такое отвращение, что никогда не заглядываю в него, вообще полное отсутствие прелестей природы, все это делает для меня пребывание в Каменке невеселым, и если б не дорогие люди, среди которых я здесь живу, то я бы и дня здесь не мог прожить. Вербовка не представляет никаких особенных красот, но это, по крайней мере, настоящая деревня; в ней воздух чище, в ней привольнее и меньше народу, тише и покойнее. Анатолий чувствует себя гораздо лучше. Он повеселел, окреп, я о нервы его все-таки очень расшатаны. При каждой малейшей малости он должен бороться с собой, чтоб не впасть в истерику. Так странно видеть такую слезливость в молодом человеке, очень сильно, крепко и мужественно сложенном. Но нет никакого сомнения, что, несмотря на его необычайную мнительность, вследствие которой он воображает в себе зачатки всевозможных болезней, он совершенно здоров. Все это одни нервы. Я сообщил ему о сочувственных словах Вашего письма, относящихся к нему, и скажу без преувеличения, что его они до слез тронули. Вы и не подозреваете, вероятно, друг мой, о том культе к вашей личности, которым преисполнены мои братья. Модест пишет мне очень часто. Его отношения к m-me Конради находятся в наилучшем состоянии. En somme [словом] он доволен. В июле, может быть, встретится возможность приехать ему сюда одному, без Коли. Это будет для него превосходно. Как ни мил его воспитанник, но нельзя себе представить, до чего утомительно дело воспитания глухонемого, хотя и такого умного ребенка. Племянница моя, наделавшая нам столько беспокойств в Киеве, уже давно выздоровела. Мне неловко входить в подробности этого обстоятельства, но скажу Вам, что она отделалась счастливо; ушиб этот мог причинить самые грустные последствия. Кстати о племянницах и семействе сестры. Мне уже давно хочется послать Вам портреты этих милых существ. Те члены семейства, которые вместе со мной были в Киеве, снимались там, но до сих пор карточки еще не присланы. Когда они получатся, я пошлю Вам по экземпляру. Покамест посылаю Вам карточку старшей племянницы, шестнадцатилетней хорошенькой и умненькой Тани. Свекловица в Каменке нехороша. Только на немногих местах она посоперничает с Вашей. В мае на нее напали жуки (называемые здесь свиньей), а теперь появилось величайшее бедствие - гусеница. Принимают всевозможные меры, и многие поля отстояли, но далеко не везде. На огромном множестве плантаций был недавно пересев. Дождей здесь было ужасно мало. Вот уже несколько дней сряду по небу носятся дождевые и грозовые тучи и, как будто очарованные какой-то враждебной силой, льют дождь в окрестностях, но каменских полей избегают. На пшеницу, которая уродилась великолепно, тоже напасть. На ней сидят желтые жучки и выпивают сок из семени. В Вербовке у зятя его маленькое хозяйство идет благоприятнее. И бураки и хлеб хороши. Я очень рад, что Марсель вспоминает меня. За его симпатию я отплачиваю ему не менее сильной. Вообще нет предела моей любви к Браилову и ко всему, что до него касается. Надеюсь, что все Ваши тревоги по поводу детей кончатся к лучшему. Не посоветуете ли Вы Александре Карловне после разрешения переселиться в окрестности Интepлакeна? Там воздух лучше. Что касается Коли, то будьте уверены, что переэкзаменовку он выдержит. Когда переэкзаменовка назначена только по одному предмету, то опасности никакой нет, если он будет заниматься. Что милая Милочка, любит ли она Браилово? До свиданья, дорогая моя. Ваш П. Чайковский.
162. Мекк - Чайковскому
1878 г. июня 22 (?) Браилов. [Начало письма не сохранилось] же музыке столько простоты, благородства, достоинства, что мне захватывает дыхание от восторга, мне хочется обнять и прижать это сочинение... Что за божественное искусство музыка! Я сказала бы, что она может быть заменою счастья, если бы она не дразнила желать счастья! Коснувшись музыки, я вспоминаю один предмет по части моих сообщений Вам своих музыкальных впечатлений. Я не знаю, милый друг, всегда ли Вы понимаете то, что я хочу выразить, так как я очень часто употребляю технические термины, не зная их технического значения, что может Вам казаться непонятным и даже, быть может, претенциональным и смешным, - то я и хочу объяснить Вам этот предмет и просить Вас стать на мою точку зрения и права: я музыки не знаю и не позволяю себе употреблять научных терминов в их техническом значении, но когда эти слова бывают мне нужны для определения места в сочинении или выражения моей мысли и т. п., то я считаю себя в полном праве употреблять их в их общем значении. Когда я говорю: тема, разработка, форма, мотив, интродукция, то я понимаю эти слова и употребляю их только в общем смысле. Короче сказать, для того чтобы пополнять мой музыкальный язык, надо перестать быть музыкантом, о чем я Вас усерднейше прошу, мой милый друг. Тогда Вы будете, я надеюсь, все понимать, что я хочу сказать, и Вам тогда не покажется ни тенденциозным, ни смешным то, что я скажу. Теперь расскажите мне, пожалуйста, дорогой друг мой, как это Вы сочиняете; меня ужасно интересует процесс творчества. Что первое Вам приходит в голову: мелодия или гармония, или мелодия с гармониею вместе? Как Вы набрасываете Ваши эскизы? Что Вы пишете цифрованным басом? Мне бы очень хотелось видеть такой эскиз. Отступаете ли Вы в Ваших сочинениях от принятых форм? Петр Ильич, я слыхала, что нехорошо строить мотив на одних гармоничных нотах, а мне кажется это неверно. У Мендельсона это встречается очень часто, и как красиво, между прочим, в его Е-mjll'ном квартете. Первая часть идет так, и какая прелесть этот квартет! У Глинки также много мотивов такого настроения. Когда Вы сочиняете для оркестра, Вы замышляете разом с инструментовкою свою мысль? При операх и симфониях приходит ли Вам в голову сперва сюжет для них, и потом Вы пишете музыку, или сперва музыка является в голову? [Конец письма не сохранился.]
163. Чайковский - Мекк
Каменка, 24 июня 1878 г. Получил Ваше письмо, дорогая Надежда Филаретовна, и спешу ответить на него. Вы хотите знать процесс моего сочинения? Знаете ли, друг мой, что на это отвечать обстоятельно довольно трудно, ибо до крайности разнообразны обстоятельства, среди которых появляется на свет то или другое сочинение. Но я постараюсь все-таки рассказать Вам в общих чертах, как я работаю. Прежде всего я должен сделать очень важное для разъяснения процесса сочинения подразделение моих работ на два вида. 1) Сочинения, которые я пишу по собственной инициативе, вследствие непосредственного влечения и неотразимой внутренней потребности. 2) Сочинения, которые я пишу вследствие внешнего толчка, по просьбе друга или издателя, по заказу, как, например, случилось, когда для открытия Политехнической выставки мне заказали кантату или когда для проектированного в пользу Красного креста концерта дирекция Музыкального общества мне заказала марш (Сербско-русский) и т. п. Спешу оговориться. Я уже по опыту знаю, что качество сочинения не находится в зависимости от принадлежности к тому или другому отделу. Очень часто случалось, что вещь, принадлежащая ко второму разряду, несмотря на то, что первоначальный толчок к ее появлению на свет получался извне, выходила вполне удачной, и, наоборот, вещь, задуманная мной самим, вследствие побочных обстоятельств, удавалась менее. Эти побочные обстоятельства, от которых зависит то состояние духа, в котором пишется сочинение, имеют громадное значение. Для артиста в момент творчества необходимо полное спокойствие. В этом смысле художественное творчество всегда объективно, даже и музыкальное. Те, которые думают, что творящий художник в минуты аффектов способен посредством средств своего искусства выразить то, что он чувствует, ошибаются. И печальные и радостные чувства выражаются всегда, так сказать, ретроспективно. Не имея особенных причин радоваться, я могу проникнуться веселым творческим, настроением и, наоборот, среди счастливой обстановки произвести вещь, проникнутую самыми мрачными и безнадежными ощущениями. Словом, артист живет двойною жизнью: общечеловеческою и артистическою, причем обе эти жизни текут иногда не вместе. Как бы то ни было, но для сочинения, повторяю, главное условие - возможность отделаться хоть на время от забот первой из этих двух жизней и всецело отдаться второй. Но я отдаляюсь в сторону. Возвращаюсь к своему подразделению. Для сочинений, принадлежащих к первому разряду, не требуется никакого, хотя бы малейшего усилия воли. Остается повиноваться внутреннему голосу, и если первая из двух жизней не подавляет своими грустными случайностями вторую, художническую, то работа идет с совершенно непостижимою легкостью. Забываешь все, душа трепещет от какого-то совершенно непостижимого и невыразимо сладкого волнения, решительно не успеваешь следовать за ее порывом куда-то, время проходит буквально незаметно. В этом состоянии есть что-то сомнамбулическое. On ne s'entend pas vivre [Не чувствуешь, что живешь.]. Рассказать Вам эти минуты нет никакой возможности. То, что выходит из пера или просто укладывается в голове (ибо очень часто подобные минуты являются в такой обстановке, когда писать и думать нечего), в этом состоянии всегда хорошо, и если ничто, никакой внешний толчок не призовет к той, другой, общей жизни, оно должно выйти совершенством того, что в силах создать тот или другой художник. К сожалению, эти внешние толчки совершенно неизбежны. Нужно идти на службу, зовут обедать, пришло письмо и т. д. Вот почему так редки сочинения, которые во всех частях уравновешены по количеству музыкальной красоты. Отсюда являются швы, приклейки, неровности, несоответствия. Для сочинения второго разряда иногда приходится себя настраивать. Тут весьма часто приходится побеждать лень, неохоту. Затем бывают различные случайности. Иногда победа достается легко. Иногда вдохновение ускользает, не дается. Но Я считаю долгом для артиста никогда не поддаваться, ибо лень очень сильна в людях. Нет ничего хуже для артиста, как поддаваться ей. Ждать нельзя. Вдохновение это такая гостья, которая не любит посещать ленивых. Она является к тем, которые призывают ее. Быть может, оттого и не без основания обвиняют русскую народность за недостаток оригинального творчества, что русский человек ленив par excellence [по преимуществу.]. Русский человек любит отложить; он по природе талантлив, но и по природе же страдает недостатком силы воли над собой и отсутствием выдержки. Нужно, необходимо побеждать себя, чтобы не впасть в дилетантизм, которым страдал даже такой колоссальный талант как Глинка. Человек этот, одаренный громадной самобытной силой творчества, дожил если не до старости, то до очень зрелого возраста и написал удивительно мало. Прочтите его мемуары. Вы увидите из них, что он работал как дилетант, т. е. урывками, когда находило подходящее расположение духа. Как бы мы ни гордились Глинкой, но надобно признаться, что он не исполнил той задачи, которая лежала на нем, если принять в соображение его изумительное дарование. Обе его оперы, несмотря на удивительные и совершенно самобытные красоты, страдают поразительною неровностью, вследствие которой наряду с гениальными и нетленными красотами встречаются совершенно детски-наивные и слабые номера. Но что бы было, если б этот человек родился в другой среде, жил бы в других условиях, если б он работал как артист, сознающий свою силу и свой долг довести развитие своего дарования до последней степени возможного совершенства, а не как дилетант, от нечего делать сочиняющий музыку! Итак, я теперь разъяснил Вам, что я пишу или по внутреннему побуждению, окрыляемый высшей и не поддающейся анализу силой вдохновения, или же просто работаю, призывая эту силу, которая или является или не является на зов, и в последнем случае из-под пера выходит pабота, не согретая истинным чувством. Вы, надеюсь, не заподозрите меня, друг мой, в самохвальстве, если я скажу Вам, что мой призыв к вдохновению никогда почти не бывает тщетным. Я могу сказать, что та сила, которую выше я назвал капризной гостьей, уже давно со мной освоилась настолько, что мы живем неразлучно и что она отлетает от меня только тогда, когда вследствие обстоятельств, так или иначе гнетущих мою общечеловеческую жизнь, она чувствует себя излишнею. Но едва туча рассеялась, - она тут. Таким образом, находясь в нормальном состоянии духа, я могу сказать, что сочиняю всегда, в каждую минуту дня и при всякой обстановке. Иногда я с любопытством наблюдаю за той непрерывной. работой, которая сама собой, независимо от предмета разговора, который я веду, от людей, с которыми нахожусь, происходит в той области головы моей, которая отдана музыке. Иногда это бывает какая-то подготовительная работа, т. е. отделываются подробности голосоведения какого-нибудь перед тем проектированного кусочка, а в другой раз является совершенно новая, самостоятельная музыкальная мысль, и стараешься удержать ее в памяти. Откуда это является, - непроницаемая тайна. Теперь я Вам намечу процедуру моего писанья. Отлагаю это до после обеда. До свиданья. Если б Вы знали, как мне трудно, но вместе и приятно писать Вам об этом предмете. 2 часа. Пишу я свои эскизы на первом попавшемся листе, а иногда и на лоскутке нотной бумаги. Пишу весьма сокращенно. Мелодия никогда не может явиться в мысли иначе, как с гармонией вместе. Вообще оба эти элемента музыки вместе с ритмом никогда не могут отделиться друг от друга, т. е. всякая мелодическая мысль носит в себе подразумеваемую к ней гармонию и непременно снабжена ритмическим делением. Если гармония очень сложная, то случается тут же, при скиццировании [инициировать - набрасывать эскиз.], отметить и подробности хода голосов. Если гармония очень проста, то иногда ставлю один бас [Бас - нижний голос в композиции, являющийся опорой (основой) гармоний.], иногда отмечаю генерал-басные цифры [Генерал-бас - способ обозначения аккордов при помощи цифр, написанных над или под нотированным басовым голосом.], а в иных случаях и вовсе не намечаю баса. Он остается в моей памяти. Что касается инструментовки, то, если имеется в виду оркестр, музыкальная мысль является окрашенная уже той или другой инструментовкой. Иногда однако же при инструментации изменяется первоначальное намерение. Никогда слова не могут быть написаны после музыки, ибо как только музыка пишется на текст, то этот текст вызывает подходящее музыкальное выражение. Можно, конечно, приделать или подогнать слова к маленькой мелодии, но как только сочинение серьезное, то уже такого рода подбирание слов немыслимо. Следовательно, тот слух о “Жизнь за царя”, который Вы сообщаете мне, ложен. Точно так же нельзя написать симфоническое сочинение и потом подыскать ему программу, ибо опять-таки здесь каждый эпизод избранной программы вызывает соответствующую музыкальную иллюстрацию. Этот период работы, т. е. скиццированье, чрезвычайно приятен, интересен, подчас доставляет совершенно неописанные наслаждения, но вместе с тем сопровождается беспокойством, какою-то нервною возбужденностью. Сон при этом плох, про еду иногда вовсе забываешь. Зато приведение проекта в исполнение совершается очень мирно и покойно. Инструментовать уже вполне созревшее и в голове до мельчайших подробностей отделанное сочинение очень весело. Нельзя того же сказать про переписку начисто сочинений для фортепиано, для одного голоса, вообще небольших вещей. Это скучно иногда. Теперь я как раз занят подобной работой. Вы спрашиваете, держусь ли я установленных форм? И да и нет. Есть такого рода сочинения, которые подразумевают соблюдение известной формы, например, симфония [Симфония обычно состоит из четырех частей: аллегро, анданте, скерцо и финала в быстром темпе.]. Здесь в общих чертах я придерживаюсь установившейся по традициям формы, но именно только в общих чертах, т. е. в исследовании частей сочинения. В подробностях можно сколько угодно уклоняться, если этого потребует развитие данной мысли. Так, например, в нашей симфонии первая часть написана с очень решительными уклонениями. Вторая тема, которая должна быть в родственном и притом мажорном тоне, у меня минорная и отдаленная. При возвращении главной партии в этой первой части вторая тема не появляется вовсе, и т. д. Финал в ней тоже состоит из целого ряда отступлений от традиционной формы. В вокальной музыке, где все зависит от текста, и в фантазиях (например, “Буpя”, “Фpанческа”) форма вполне самостоятельная. Вы спрашиваете о мелодиях, построенных на гармонических нотах [Гармонические ноты - ноты, входящие в состав той или иной гармонии.]. Я могу самым утвердительным образом сказать Вам и примерами доказать, что посредством ритма и перестановки этих нот можно построить из них целые миллионы новых и красивых мелодических комбинаций. Впрочем, это относится к гомофонной музыке [Гомофонная музыка: один из голосов ведет мелодию, остальные выполняют роль простого сопровождения.]. В полифонной [Полифонная музыка: все голоса имеют самостоятельное значение.] - строение этих мелодий вредит самостоятельности голосов. У Бетховена, Вебера, Мендельсона, Шумана и особенно Вагнера мелодии, построенные на нотах трезвучия, встречаются ежеминутно, и даровитый музыкант всегда сумеет изобрести новую и красивую фанфарную мелодию. Не помните ли Вы, как красива в “Нибелунгах” мелодия “меча”? Я очень люблю одну мелодию Верди (очень даровитого человека) из оперы “Bal-masque”. А какая прелестная свежая мысль первой части “Океана” Рубинштейна! Если б поискать в памяти, я мог бы привести Вам бездну примеров, подтверждающих мое мнение. Вся штука в таланте. Для него нет ограничений, и из ничего он может создать красивую музыку. Что может быть пошлее следующих мелодий? Бетховен, Седьмая симфония: или Глинка, “Аррагонская хота”. А посмотрите, какие дивные музыкальные здания построили из них Бетховен и Глинка! Сестре, слава богу, теперь совсем хорошо, но, к сожалению, по семейным обстоятельствам ей нельзя ехать в Карлсбад. Она будет пить воды дома. Толя совершенно ожил. Завтра мы переезжаем в Вербовку, но адрес остается прежний. Милый, дорогой друг! Напишите мне, можно ли мне будет приехать в Браилов в конце июля, около 20-го числа. Кто из семейства едет с Вами за границу? Когда поедут Ваши мальчики? Что удобнее: приехать мне в Браилово в июле или в августе? Благодарю Вас стократ за помощь в деле о-временном добытии себе свободы. Я Вам вскоре напишу размер цифры, способной удовлетворить известную особу. Если это возможно, то я желал бы, чтобы сумму эту Вы оставили до моего приезда в Браилове на попечении Марселя или управляющего. Если это неудобно, то в таком случае я Вам дам адрес мой для денежной корреспонденции. Благодарю Вас, милая, добрая, хорошая моя. Милочке целую ручку и лобик. Скоро опять буду писать. Многого я недосказал сегодня. Ваш П. Чайковский
164. Чайковский - Мекк
Каменка, 25 июня 1878 г. Это письмо служит продолжением вчерашнему. Вы выражаете опасение, что, говоря со мной про музыку, употребляете неправильно технические музыкальные выражения. Положа руку на сердце, скажу Вам, что если.Вам и случалось, может быть, пользоваться техническими музыкальными терминами не вполне правильно, то Вы ошибались настолько мало, что я никогда этого не замечал и внимание мое никогда на этом не останавливалось. Ваши мысли и мнения я всегда понимал, даже если Вам и случалось неточно выразиться. Во всяком случае, смешного в Ваших музыкальных отзывах я никогда ничего не находил и, совершенно напротив, усматривал в них такое техническое знание музыки, которое и между самыми просвещенными дилетантами встречается как редкое исключение. Пожалуйста, милый друг мой, никогда не стесняйтесь писать мне про музыку все, что Вы думаете, а я со своей стороны обещаюсь Вам в случае неточностей употребления музыкальных оборотов делать свои замечания и указания. Говоря с Вами вчера о процессе сочинения, я недостаточно ясно выразился насчет того фазиса работы, когда эскиз приводится в исполнение. Фазис этот имеет капитальное значение. То, что написано сгоряча, должно быть потом проверено критически, исправлено, дополнено и в особенности сокращено, в виду требований формы. Иногда приходится делать над собой насилие, быть к себе безжалостным и жестоким, т.е. совершенно урезывать места, задуманные с любовью и вдохновением. Если я не могу пожаловаться на бедность фантазии и изобретательности, то зато я всегда страдал неспособностью отделывать форму. Только упорным трудом я добился теперь, что форма в моих сочинениях более или менее соответствует содержанию. В былое время я был слишком небрежен, недостаточно сознавал всю важность критической проверки эскизов. От этого у меня всегда были заметны швы, недоставало органического слияния в последовании отдельных эпизодов. Недостаток этот был капитальный, и только с годами я стал мало-помалу исправляться, но образцом формы мои сочинения никогда не будут, ибо я могу лишь исправить, но не вполне искоренить существенные свойства своего музыкального организма. Я также далек от мысли, что уже достиг высшей точки зрелости своих способностей. Мне еще очень далеко до этого, но я с радостью вижу, что постепенно иду все-таки вперед по пути совершенствования, и страстно желаю достигнуть высшей точки того совершенства, на какое по мере способностей могу рассчитывать. Итак, я неточно выразился вчера, говоря, что переписываю сочинения прямо с эскизов. Это не только переписка, но обстоятельное критическое рассмотрение проектированного, сопряженное с исправлениями, изредка дополнениями и весьма часто сокращениями. Вот что я хочу Вам предложить. Вы говорите в письме Вашем, что интересуетесь видеть мои эскизы. Не примете ли Вы от меня полное последование черновых рукописей моей оперы “Евгений Онегин”? Так как к осени уже будет готов печатный клавираусцуг ее, то Вам, может быть, интересно будет сличать эскизы с отделанным и уже вполне готовым большим сочинением? Если да, то тотчас по Вашем возвращении в Москву я Вам пришлю эти рукописи. Я Вам предлагаю именно “Онегина”, ибо ни одного сочинения я не писал с такой легкостью, как эту оперу, и рукопись можно иногда разобрать совершенно свободно; в ней мало помарок. Я с сладким замиранием сердца думаю о возвращении в Браилов. Мне бы хотелось, чтоб из-за меня Вы не приказывали содержать весь дом в том виде, в каком он бывает при Вас, как было в первый мой приезд. Это, вероятно, сопряжено с неудобствами и с излишними тратами. Мне будет вполне достаточно одной своей комнаты, да еще той, в которой рояль. Точно так же не удерживайте из-за меня повара. Я очень неприхотлив и буду довольствоваться вполне самой простой кухней, хотя бы той, которая имеется у Марселя. Одним словом, чем меньше из-за меня хлопот, тем лучше. До свиданья, дорогая моя. Ваш П. Чайковский.
165. Чайковский - Мекк
Вербовка, 29 июня 1878 г. В день, когда я послал Вам мое последнее письмо, получил я длинное послание от известной особы. Я не хочу и не могу скрыть от Вас, друг мой, что все эти дни я нахожусь под впечатлением этого послания. Оно все состоит из оскорбительных дерзостей, из совершенно непостижимых бессмыслиц. Оскорбления ее до меня, разумеется, не доходят, и я вполне к ним равнодушен. Меня беспокоит не это. Но из письма ее явствует, что она если не лишилась, то лишается здравого рассудка. Кто знает, до чего она в состоянии дойти! Ввиду этого непостижимого безумия решительно не знаешь, на какой ligne de conduite следует остановиться. Невозможно догадаться, чего она хочет и чего добивается. Она, кажется, и сама этого не знает. Представьте, что, например, она предлагает мне, чтоб я явился к ней в Москву, чтоб мы вместе с ней отправились к людям (???) и чтоб эти люди нас судили и развели. При этом она берется доказать людям, что она невиновата, точно будто я хоть раз в чем-нибудь и когда-нибудь обвинил эту абсолютную невменяемость. Сколько я ни писал ей, что уж пора кончить разъяснения и остается только определить мои материальные обязательства относительно ее, а она по-прежнему старается в ярких красках описать всю низость и черноту как моей души, так моих братьев и сестры. Я написал ей, что все ее письма отныне будут возвращаться к ней нераспечатанными, а все денежные расчеты будут производиться через Юргенсона. Надежда Филаретовна! я хотел бы уплатить ей в августе ту сумму, которая ей нужна, чтоб не был продан принадлежащий ей по наследству от отца лес. Мне непременно хочется, чтоб она была лишена всякого права обвинять меня в материальных утратах. Но вряд ли мне удастся дать ей эту сумму в виде уплаты помесячной пенсии за несколько лет вперед. Во всяком случае, мне нетрудно будет из имеющихся в виду средств уплачивать ей сто рублей в месяц. Только имея в виду эту периодическую уплату, она, угрожаемая лишиться ее, в состоянии сдерживать себя от своих преследований. Уплатив ее долг и таким образом обеспечив ее имущество, я назначу ей сто рублей пенсии (как было до сих пор), но условно, т. е. с тем, чтобы она жила в другом городе (что для нее не составляет никакого стеснения, ибо она со всеми родными в ссоре, а друзей у нее нет) и чтобы вела себя так, как бы ее не было вовсе, в чем она и должна будет дать подписку. За нарушение же этого условия она будет лишаться части своей пенсии. Если еще с ней возможен какой-нибудь разговор, то цифрами, ибо слов она решительно не понимает. Чтобы удовлетворить ее, я попрошу Вас или оставить мне в Браилове (если это возможно), или прислать мне две тысячи пятьсот рублей, или же, наконец, прислать мне Вашего Ивана Васильевича; впрочем, об этом еще я буду писать Вам. Ну, теперь пока довольно об этом грустном, убийственном предмете. Вербовка мне очень нравится. Я очень доволен, что не вижу, не слышу, не обоняю жидов. После Каменки нельзя достаточно нарадоваться на здешнюю тишину, на чистый воздух и простоту нравов. Собственно мое жилище гораздо менее удобно, чем была моя каменская хатка, где я имел полную возможность уединяться. Здесь нам всем теснее, но зато и веселее на душе. Днем недостает тени: сад молодой, посаженный зятем пять лет тому назад, но под вечер и утром очень хорошо. Лес очень далеко отсюда, так что все мои прогулки ограничены полями, но местность холмистая и не лишенная некоторой живописности. Все было бы хорошо, кабы на душе было совсем покойно. Будущее все-таки тревожит и пугает меня. Но беспокойство и тревога эта временные. Не теряю надежды, что все уладится. До свиданья, милый, добрый, горячо любимый друг. Что бы я сделал, кабы судьба не послала мне Вас? Ваш П. Чайковский.
166. Мекк - Чайковскому
Браилов, 2 июля 1878 г. Очень, очень благодарю Вас, мой милый, бесценный друг, за сообщение мне процесса композиции. Чрезвычайно меня это интересует, но мне совестно, что я так много труда Вам этим доставила, право, я этого не хотела. Что касается Вашего предложения, дорогой мой, пожертвовать мне рукопись “Евгения Онегина”, то оно мне чрезвычайно приятно, и я, конечно, не откажусь от него, только извините меня, если я скажу Вам откровенно свой взгляд и свое желание по этому предмету. Вы зарабатываете Ваш хлеб трудом, следовательно было бы стыдно и. совесть запрещает мне пользоваться этим трудом даром. Поэтому, мой милый, хороший, если Вы согласны уступить мне эту рукопись за пятьсот рублей, то я буду очень рада ее получить, но прошу Вас убедительно без всякой церемонии сказать мне, соответствует ли эта сумма приобретению. При этом случае я не могу не выразить вам одного опасения на Ваш счет, мой бесценный друг: не слишком ли Вы даете волю Вашей богатой фантазии в музыке, не следует ли ее несколько сдерживать, не слишком ли мало Вы отдыхаете? Я не боюсь, что Ваша фантазия истощится, - нет, но я боюсь, что Ваши нервы, Ваше здоровье не выдержат такой непрестанной работы, а для того, чтобы достигнуть того совершенства, которого Вы желаете, надо время, надо пройти несколько фазисов на этом пути, и все они будут дороги для искусства. Следовательно, лучше распределять свои силы понемногу, для того чтобы иметь время дойти до апогея своих способностей и продержаться на нем как можно дольше на славу искусства и радость человечества. Если мой страх за Вас будет иметь какое-нибудь влияние на Ваши занятия, если Вы будете хоть немножко удерживаться для меня, я буду очень счастлива. Ваше желание приехать в Браилов меня ужасно радует, и именно я бы желала, чтобы Вы приехали около 20-го, т. е. сейчас после нашего отъезда. Насчет обитателей будьте спокойны, мой милый друг: Вы будете совсем одни, никто не остается. Мои мальчики едут со мною за границу, и оттуда я их отошлю, вероятно, с братом Александром и с двумя учителями, к 15 августа в Петербург, а сама останусь еще за границею. Что касается Вашего нежелания доставлять излишние хлопоты в доме, то, пожалуйста, мой дорогой, не думайте об этом ни одной минуты. Для людей, во всяком случае, будет гораздо легче, если вместо нас пробудете Вы до конца лета, а ведь обыкновенно мы сами живем до августа, а о расходах ни о каких и речи быть не может. Я очень рада, что Анатолий Ильич поправляется. Дай бог, чтобы у него и с сердца все тяжелое (не производительное) улетело и стал бы он опять весел и здоров до той поры, когда сделается и счастлив, а это придет несомненно. Быть может, и он прокатится с Вами в Браилов на денек-другой, а после его отъезда - Модест Ильич? Я буду очень рада иметь их своими гостьми. Мы уедем, вероятно, 18-го в Вену, Мюнхен, Цюрих, Люцерн, Берн и Женеву, где находится в настоящее время моя Саша с семейством и брат Александр с ними, для отдыха и для здоровья. Саша все еще находится в ожидании, а Лиде бог дал другого сына, к великому удивлению всех нас: мы ждали девочку, потому что старший у нее - мальчик, и теперь явилось затруднение в выборе имени. Мы отсюда послали предложение Альфреда, но ответа еще не имеем. Но Лида своим детям может давать по три имени, так как они, по желанию отца, лютеране. Саша также ждет девочку, и для нее приготовлено имя Ксения, сокращенное Кася, и ее маленький Маня ожидает, как он говорит: девицу Касю,и недавно по этому случаю спрашивает мать: “Мама, готова девица Кася?”. Он очень забавный, этот ребенок, чрезвычайно развит и наблюдателен. Теперь в Женеве он гоняется за английскими девочками и на вопрос матери об одной из них: “Зачем ты ее ловил?” - он отвечает: “Чтобы поймать”. - “А зачем поймать?” - “Чтобы побить”. Это потому, что он слышит, как родители недружелюбно отзываются об англичанах, так он эти антипатии хотел приложить к делу. Сию минуту получила Ваше письмо из Вербовки, мой милый друг. Как меня смущает и волнует то, что Вас так тиранит эта ужасная особа; как бы я хотела, чтобы нашлось средство Вам избавиться от этой связи, а то Вы никогда не будете гарантированы от ее приставаний и притязаний. Если бы решились повидаться с нею и объяснить ей, что Вы ее ни в чем не вините, а только любить ее и жить с нею не можете, и что для нее гораздо выгоднее принять от Вас развод, потому что тогда она может выйти замуж, в особенности с некоторым приданым, - мне кажется, что если она получит от Вас такое категорическое объяснение, то хотя она и не поймет его, то тем не менее убедится, что рассчитывать ей не на что, в особенности если Вы предупредите ее, что чем больше она будет упрямиться, тем больше будет сокращаться размер суммы, Вами ей выдаваемой. Мне кажется, что это было бы только соответствующим характером к ее действиям. Впрочем, Вы лучше знаете и натуру известной особы и свойство Ваших отношений к ней во время сожительства. Для меня же одна статья в них покрыта мраком неизвестности, а это именно есть предмет, на который люди (только не я, - меня такое отношение [пропуск в копии]. Только что окончила свое письмо к Вам, мой бесценный Петр Ильич, как мне подали Ваше письмо. Никогда нельзя достаточно надивиться тому созвучию мыслей, которое существует между нами: в Вашем письме я нашла все ответы на мои вопросы и те же проекты, о которых у нас идет речь, а именно то, чтобы Саше после родов переехать в Интерлакен. Как я рада, мой дорогой, что Вы непрочь приехать еще раз в Браилов; мне невыразимо приятно, что он Вам понравился и чтобы Вы находились там же, где и я живу и где мне все близко. Очень, очень благодарю Вас, милый, дорогой мой, за присланную фотографию. Весьма милое и симпатичное личико у m-lle Тани; очень было бы приятно мне получить портреты и других членов семейства Вашей сестры. Слава богу, что ей лучше и что m-lle Вера (так, кажется?) поправилась от своего ушиба. Очень радует меня также, что Анатолий Ильич поправился; именно его надо развлекать в его мнительности, - это болезнь молодого поколения. Добрыми отношениями Ваших милых братьев ко мне я, конечно, обязана Вам, мой дорогой Петр Ильич. Я очень рада, что Вы написали письмо известной особе; чем скорее это сделать, тем лучше. Дай бог, чтобы хотя это удалось. Какие печальные известия о свекловице и пшенице у Льва Васильевича; это большое бедствие в деревне. У меня пока хорошо идут и пшеница и свекловица; пшеницу только помяло дождями, и я боюсь, что свекловица будет не довольно сахариста в этом году от дождей. У меня опять прорвало плотину этими непомерными дождями, так что купальня стоит без воды, но я надеюсь, что если Вы приедете в июле, то все будет в порядке. Вы, вероятно, прочли в газетах о смерти испанской королевы. Как мне жаль ее; только что начала жить и уже кончила, бедная. Жаль и этого юношу Альфонса. Наши уступки и наше положение на конгрессе меня до высшей степени возмущают, так что с отвращением берешь газеты в руки. Еще раз до свидания, милый, дорогой друг мой. Всей душою Ваша Н. ф.-Мекк.
167. Чайковский - Мекк
Вербовка, 4 июля [1678 г.] Дорогая моя Надежда Филаретовна! Я избаловался насчет частого получения писем от Вас. Прошло полторы недели со времени получения Вашего последнего письма, и вот уж я начинаю беспокоиться: здоровы ли Вы, все ли благополучно? Между тем, я очень понимаю, что Вам не так-то легко найти удобную минутку для письменной корреспонденции. Вот что я хотел предложить Вам, мой друг. Чтобы обеспечить друг друга от всяких недоумений в случае неполучения ожидаемого письма, условимтесь, что я буду писать Вам не менее одного письма в неделю, а Вы не менее одного в две недели. На себя я налагаю большую порцию потому, что я склонен писать скорее мало, но часто, тогда как Вы скорее редко, но много. Согласны ли Вы на это? Я часто с неудовольствием думаю о том, что на этот раз Браилово не оставит в Вас особенно приятных воспоминаний. Погода, вероятно, так же мало благоприятствует Вам, как и нам здесь. Что ни день, грозы и дожди, по ночам очень холодно, днем серо и ветрено. Думаю, что Вам очень мало приходилось ездить в лес. Досадно это! У нас здесь в Вербовке было бы очень хорошо, если б не было постоянных больных. Сестра совершенно оправилась, но зато дети болеют один за другим. Один из маленьких племянников моих очень напугал всех нас: у него начиналось воспаление в кишках, к счастью, предупрежденное во-время. У брата Анатолия было воспаление глаза; теперь ему тоже лучше. У племянницы Веры, той, которая ушиблась в Киеве, нарывы в ухе, и она, бедная, уж несколько ночей не спит. Я же наслаждаюсь вполне вожделенным здравием, если не считать одного нового и очень странного явления, повторяющегося с некоторых пор каждый вечер. Часов в девять на меня нападает какая-то несносная сонливость, сопровождаемая полнейшим падением всех сил, вследствие которого я неспособен ни говорить, ни слушать других. Хочется убежать куда-нибудь, спрятаться, улетучиться, не быть. Между тем, я по опыту уже знаю, что следует побороть эту сонливость, если я не хочу промучиться целую ночь с замираниями сердца, с кошмарами и мучительными грезами. Весь вечер и проходит в этой борьбе. Но, разумеется, это не что иное, как проявление нервности, на которое не следует обращать ни малейшего внимания. Спасает меня от этого состояния, во-первых, усилие воли, а во-вторых, стакан вина. Занятия идут довольно медленно, не так успешно, как я бы хотел. Однако же соната уже давно готова, и сегодня я принялся за переписку нескольких романсов, написанных частью за границей, частью в Каменке в апреле. Один из этих романсов, переписанный сегодня, сочинен на текст Лермонтова: “Любовь мертвеца”. Написал я его вследствие того, что в одном из Ваших писем Вы мне привели это стихотворение в подтверждение одного Вашего мнения об отношении стихов к музыке. Это было в феврале во Флоренции. По этому поводу я сегодня нахожусь под впечатлением воспоминания об очень приятном двухнедельном пребывании во Флоренции. Будете ли Вы в Париже? Я получил от Юргенсона известие, что в августе в Париже под управлением Н. Г. Рубинштейна состоятся четыре концерта из русской музыки. Примите это к сведению, друг мой. Из моих вещей будут исполнены: концеpт для фортепиано, “Буря”, “Франческа”, две части из нашей симфонии. В свое время я извещу Вас обстоятельно о времени этих концертов, на тот случай, что Вы захотите пригнать Вашу поездку в Париж к тому времени, когда они состоятся. К участию в них приглашена, между прочим, Лавровская. До свиданья, добрый, милый друг. Ваш П. Чайковский.
168. Чайковский - Мекк
Вербовка, 6 июля 1878 г. Получил вчера вечером письмо Ваше, бесценный друг мой. Прежде всего отвечу на Ваше предположение, что еще есть надежда устроить развод. Если это и так, то никак не в настоящее время. Если бы особа, с которой я имею дело, обладала бы искрой здравого смысла, то я бы не задумался поступить так, как Вы мне советуете. К сожалению, как ни просто кажется сообразить, что предложение мое клонится к прямой ее выгоде, она этого понять не может. Из последнего письма ее ясно видно, что она намерена разыгрывать роль какой-то верховной решительницы судеб моих; мои учтивые обращения к ней, мои просьбы внушили ей мысль, что она может невозбранно самодурничать надо мною. Кроме того, нет никакого средства выкинуть из головы ее мысль, что я рано или поздно сойдусь с ней. Наконец, развод она понимает как-то по-своему. Сколько ей я ни писал, сколько ей ни разъясняла сестра, Юргенсон, что необходимо подчиниться некоторым формальностям, она продолжает утверждать, что показывать на судe (?) ложь она никогда не будет. Я не теряю надежды, что когда-нибудь она поймет, в чем заключается ее выгода. Тогда она сама будет просить того, чего не хочет теперь, и только тогда можно, будет быть уверенным, что она сыграет сознательно ту роль, которая требуется при формальностях бракоразводного дела. В настоящее время она говорит, что, когда будут на суде доказывать мою неверность, она разоблачит правду и докажет, что это ложь. Трудно понять, что у нее в голове, но одно ясно: вести с ней дело нельзя теперь, ибо нужно сознательное отношение к своей роли, а этого добиться нет никакой возможности. Между нами будь сказано, здесь во многом без вины виновата моя сестра. После моего бегства сестра приютила к себе известную особу, побуждаемая жалостью и обманутая видом незлобивого агнца, готового принести из любви ко мне всякие жертвы; она вложила в нее тщетные надежды. Вместе с тем, и я, и сестра, и братья в то время слишком много твердили ей, что я виновен, что она достойна всякого сочувствия. Она решительно вообразила себя олицетворенной добродетелью, и теперь, после того как личина с нее давно снята, она все еще хочет быть грозною карательницею моих низостей и пороков. Если б Вы прочли ее последнее письмо ко мне, Вы бы ужаснулись, видя, до чего может дойти безумие забвения правды и фактов, наглость, глупость, дерзость. В личном свидании с ней не будет никакой пользы. Она и мне скажет то, что говорила и писала уже много раз, т. е. разговор, по выражению Юргенсона, будет вертеться, как белка в колесе. Я ей буду объяснять, что нужно делать, чтоб получить развод, а она, не отвечая на это, будет толковать все свое, т. е. что я низкий и подлый человек, что я погубил ее, что она ни в чем не виновата (ей, по крайней мере, раз сто было сказано и писано, что никто ни в чем ее не обвиняет) и т. д. и т. д. Кроме того, я не могу ее видеть, c'est plus fort que moi [это свыше моих сил]. Когда я думаю о ней, у меня является такая злоба, такое омерзение, такое желание совершить над ней уголовное преступление, что я боюсь самого себя. Это болезнь, против которой только одно средство: не видеть, не встречать и по возможности избегать всяких столкновений. Даже теперь, когда я пишу Вам эти строки, поневоле имея перед глазами ненавистный образ, я волнуюсь, страдаю, бешусь, ненавижу и себя самого не менее ее. В прошлом году, в сентябре, был один вечер, когда я был очень близок, на расстоянии одного шага от того состояния слепой, безумной, болезненной злобы, которая влечет к уголовщине. Уверяю Вас, что я спасся чудом каким-то, и теперь при мысли о ней закипает то же чувство, заставляющее меня бояться самого себя. Если не ошибаюсь, Вы подозреваете, что она не удовольствуется той суммой, которую я ей предлагал в случае развода. Нет, друг мой, для нее эта сумма очень велика, Все ее средства заключаются в клочке леса, оставленного ей отцом и стоящего около десяти тысяч. Лес этот она давно и тщетно старается продать. В довершение всего, под залог этого леса она вместе со своей сестрой заняла денег, из коих часть истратила на свое приданое, часть потеряла. Как бы то ни было, в августе она должна куда-то внести этот долг, чтобы не лишиться его, а денег (несмотря на то, что я предоставил ей продажу всего нашего обзаведения в свою пользу, подарил совершенно новый рояль, незадолго перед тем подаренный мне Беккером, и дал ей в течение этого года очень много денег), по ее уверению, у нее нет, и она требует, чтобы я принял на себя долг этот сверх тех десяти тысяч, которые она надеялась получить. Нужно подчиниться этому требованию, и вот почему я просил Вас дать мне средства уплатить эту сумму. Из всего этого Вы видите, что десять тысяч для нее большая сумма, тем более, что ей хорошо известно, что у меня никаких капиталов нет. Да если причина ее упорства и заключается в том, что она находит недостаточным предложенное вознаграждение, чего я не думаю, то я ни в каком случае не согласился бы увеличить его. Единственная уступка, которую я сделал бы, если б развод состоялся, это, что, кроме десяти тысяч, я бы заплатил ей в рассрочку ту сумму, которая ей нужна для уплаты своего долга. Я и предлагал ей это. Из всего, что она писала и говорила, явствует, что она и деньги эти хотела бы получить, но вместе и меня всячески задерживать, мучить, терзать, а может быть, и заставить жить с ней. Впрочем, повторяю, в голове у нее страшная путаница. Сна сама хорошенько не знает, чего хочет. Резюмирую все вышеизложенное. Дела о разводе начинать теперь нельзя. Единственная надежда на него заключается в том, что она когда-нибудь поймет, и инициатива перейдет на ее сторону. Просить ее нельзя ни о чем. Нужно, чтоб она сама просила. Долг ее нужно заплатить. Пенсию выдавать ей условно, т. е. чем больше я буду обеспечен от всяких встреч с ней, тем больше она будет получать. Письма ее, если она будет их посылать, возвращать ей нераспечатанными. Когда она, наконец, из всего моего поведения относительно ее увидит” что вся цель моя состоит в том, чтобы не видеть ее и игнорировать ее существование, тогда, может быть, она уразумеет, что развод - самое лучшее разрешение дела. И только когда она это уразумеет, можно будет приступить к щекотливому бракоразводному делу. Теперь довольно об этом. Перехожу к более приятным и не расстраивающим предметам моей беседы с Вами. Да... Вы спрашиваете меня, дорогая моя, как отнесся ко всему этому отец? К счастью, он перенес это так же просто, как переносит теперь все. Он впал в детство. Зимой умерла старшая сестра моя. Мы все боялись последствий на него от этой неожиданной катастрофы. Сестра моя Саша была тогда в Петербурге и целый месяц приготовляла его к этому известию. Он удивился скорей, чем опечалился, и в тот же вечер потребовал, чтоб его повезли в балет. Минутами он сознавал горесть утраты и плакал (он вообще стал много и часто плакать), но тотчас же его можно было, как ребенка, рассеять и развеселить. Физическое здоровье его от этого не пострадало. Что касается моей неудавшейся женитьбы, то он был в восторге, когда она случилась. Когда же произошел разрыв, он сначала не мог понять, в чем дело, и беспокоился только о моем здоровье. Страх за мою жизнь заставил его позабыть, что женитьба моя, которой он давно и пламенно желал, была так неудачна. Потом он привык и позабыл. Вообще ум его постепенно угасает, но силы еще бодры. Памяти он почти вовсе лишился. Одно только нравственное качество осталось в нем без изменения, это ангельская доброта его. Он вечно занят мыслью, как бы обрадовать, утешить и близкого и постороннего человека. И все это делается с какою-то трогательною, детскою наивностью. Последний час его недалек: 20 июля ему минет восемьдесят четыре года. Хотя сравнительно с умственными способностями физические силы его еще крепки, но и в них мало-помалу вскрывается старческая дряхлость. Друг мой! Вы предлагаете мне вознаграждение за рукопись “Онегина”, но неужели все, что я для Вас сделал бы или дал бы Вам, уже не сторицей вознаграждено всем, чем я обязан Вам? Рукопись эта, впрочем, и не имеет никакой цены. Еще в первый раз в жизни мне приходится встретить в Вас человека, интересующегося моей черновой работой. Я далеко еще не так знаменит, чтобы такие автографы мои имели какую-нибудь ценность. Каким же образом я буду ожидать за это вознаграждения, да еще с Вас! Письмо Ваше, написанное в Сокольниках, было переслано ко мне сюда из Жмеринки и было получено в числе нескольких других писем по моем возвращении в Каменку. Будьте покойны, друг мой: оно дошло ко мне непосредственно. 29 июня я был именинником, и даже на этот раз именины мои были весьма торжественно отпразднованы, т. е. из Каменки приехало много гостей, и так как набралось довольно много молодежи, то весь вечер я таперствовал, а молодежь танцевала. Дорогая моя! ничего не может быть разумнее, как совет Ваш отдыхать больше и меньше истощать свою изобретательную способность. Но что мне с собой делать? Как только набросан у меня эскиз, я не могу успокоиться до тех пор, пока не исполню его, а как только готово сочинение, я тотчас же испытываю непреодолимую потребность приняться за новое. Для меня труд (т. е. этот именно труд) необходим как воздух. Как только я предамся праздности, меня начинает одолевать тоска, сомнение в своей способности достигнуть доступной мне степени совершенства, недовольство собой, даже ненависть к самому себе. Мысль, что я никуда негодный человек, что только моя музыкальная деятельность искупает все мои недостатки и возвышает меня до степени человека в настоящем смысле слова, начинает одолевать и терзать меня. Единственное средство уйти от этих мучительных сомнений и самобичевания - это приняться за новый труд. Вот я и верчусь в этом смысле тоже как белка в колесе. Иногда находит на меня непреодолимая почти лень, апатия, разочарованье в самом себе; это очень скверное состояние, и я всячески борюсь с ним. Я очень склонен к ипохондрии и знаю, что мне нельзя не сдерживать свои влечения к праздности. Только труд спасает меня. Я и тружусь. А все-таки спасибо за дружеский совет; постараюсь, насколько возможно, воспользоваться им. Около 20 июля я буду в Браилове и останусь до 1 августа. Брат, к сожалению, не может воспользоваться Вашим предложением побывать у Вас, но он ужасно тронут Вашим вниманием и благодарит Вас. 20 июля кончается его отпуск, и он уж должен быть в Петербурге, тем более, что старик наш, привыкший и привязанный к нему в последнее время особенно сильно, будет праздновать в этот день свое рождение и именины и ждет его к этому дню с величайшим нетерпением. Модест тоже к тому времени еще не освободится. Не бойтесь, что я буду тосковать по братьям. До сентября недалеко. Оба они будут от времени до времени приезжать ко мне, да и мне придется побывать в Петербурге, следовательно, будем видеться. До свиданья, хороший, милый, нежно любимый друг. Дайте мне знать в точности, когда выезжаете, куда Вам писать за границу, будете ли в Париже. Поздравляю Вас от души с новым внуком. Надеюсь, что разрешение Александры Карловны будет столь же благополучно. Милочке передайте нежные приветствия. Будьте здоровы, дорогая моя. Ваш П. Чайковский.
169. Чайковский - Мекк
[Вербовка,] 13 июля 1878 г. Дорогой друг! Письмо это, я полагаю, еще застанет Вас в Браилове. Я попрошу Вас ответить мне телеграммою (Фастовская линия, Каменка, Чайковскому) на следующий вопрос: можно ли мне будет вместо 20 июля приехать в Браилово около 1 августа? Случилось так, что один из моих братьев, Ипполит, собирается со своей женой на несколько дней в Вербовку, именно к тому времени, когда я хотел ехать в Браилово. Едет он, между прочим, и чтоб меня видеть, а мы давно не видались. По службе своей он не может отложить поездку, а уехать мне отсюда как раз когда он явится, неловко, да и хотелось бы сочетать возможность свидания с ним с возможностью позже отправиться в Браилово. Впрочем, я еще наверное не знаю, как все это устроится. Хотелось бы только заранее иметь от Вас разрешение приехать вместо 20 июля 1 августа. У нас, наконец, кажется, начинается лето. Было несколько сряду прекрасных дней и особенно вечеров. Я думал о Вас и воображал Вас тоже наслаждающуюся ясным безветреным вечером то в Тартакском лесу, то на скале. У нас идут здесь приготовления к спектаклю, который мы устраиваем 16 июля, накануне отъезда отсюда брата Анатолия. Я участвую лишь в качестве суфлера и режиссера. Идет “Женитьб а” Гоголя и сцена из “Misanthrope” Moliere a. Играет все молодежь, т. e. мои племянницы, а также разные племянницы и племянники моего зятя, съехавшиеся к бабушке на лето в Каменку. Племянница моя Таня, которой портрет я уже послал Вам, обнаружила на репетициях серьезный сценический талант. Роль Сelimene она играет превосходно. Вообще идет спектакль очень мило, но вот горе: у нас решительно не предвидится никакой публики, т. e. публику будут составлять разные каменские Давыдовы, уже видевшие репетиции. Это несколько охлаждает всеобщее рвение. Решено пригласить в качестве зрителей крестьян. Это совершенно возможно, так как представление будет происходить на балконе, а зрители будут сидеть на дворе. У меня готовы портреты всех моих остальных племянниц и племянников для отсылки Вам, но я решил отложить передачу их Вам до Москвы, ибо боюсь, что почта привезет их в Браилово как раз на другой день после Вашего отъезда. Между тем, довольно скучная работа переписки понемногу подвигается. Уже три (а вместе с браиловскими скрипичными пьесами - четыре) опуса готовы. Теперь я принимаюсь за сборник детских пьес, потом перепишу обедню, а затем отдохну (по Вашему совету) и буду понемногу задумывать что-нибудь новое и большое. К “Ундине” я почему-то охладел. Хочу поискать сюжета для оперы более глубоко захватывающего. Что вы бы сказали о “Ромео и Юлии” Шекспира? Правда, она уже много раз служила оперной и симфонической канвой, но богатство этой трагедии неисчерпаемо, и как-то раз, перечитывая ее, я увлекся мыслью оперы, в которой бы сохранил развитие действия, как у Шекспира, без всяких уклонений и добавлений, как это сделали Берлиоз и Гуно. Здоровье мое в отличном состоянии. Давно я так хорошо себя не чувствовал. Но минуты непреодолимого влечения куда-то, подальше от всех и всего, находят на меня по-прежнему. Мне очень полезно будет на несколько времени уединиться в Браилове. О Москве думаю с тоской, страхом и сжиманием сердца. Жду с нетерпением Ваших указаний, куда и когда писать Вам, мой добрый, милый друг. Ваш П. Чайковский.
170. Мекк - Чайковскому
Браилов, 15 июля 1878 г. Мой милый, несравненный друг! Очень мне грустно уезжать из Браилова. Как ни была неприветлива погода, но все-таки мне здесь так хорошо, как нигде, и утешением в этой грусти служит мне только то, что Вы будете продолжать мое пребывание в Браилове, - я этому очень рада. Только не передумайте, дорогой мой! С этим письмом оставляю также две суммы: одну, имеющую назначение для известной особы (2500 рублей), а другую - обыкновенную. Мне очень грустно эти дни от печальных известий из Женевы. Моя бедная Саша опять потеряла новорожденного ребенка; 8-го у нее родился сын, крепкий, сильный ребенок, а 10-го умер. Мне неизвестно еще, какая болезнь была у ребенка, но, во всяком случае, очень печальным предзнаменованием служит то, что два года сряду у нее умирают новорожденные дети: в прошлом году девочка Кася, двухнедельная, в нынешнем мальчик Лео, двухдневный. Вообще этой бедной женщине тяжелая доля выпала в жизни: муж хворый, с которым надо постоянно няньчиться, и дети не живут, а она так любит и мужа и детей. По случаю такого горя у нее я еду прямо в Женеву, останавливаясь по дороге только для ночлегов, для отдыха. Поэтому прошу Вас, милый друг мой, адресовать мне отныне в Женеву, poste restante. Лида, слава богу, поправляется, ребенок также. Он еще не окрещен, - у лютеран долго не крестят, - но старший ее сын Georgy дал ему имя Бу, от слова Bruder [брат]. Этой, слава богу, легче живется на свете. Ваше предложение, друг мой, насчет сроков писания мне очень нравится, и я его с удовольствием принимаю, но только если я как-нибудь проманкирую, то Вы не беспокойтесь, дорогой мой; я Вам сейчас объясню, почему это может быть. У меня каждый месяц бывают головные боли, которые продолжаются обыкновенно не менее трех дней и расстраивают мне нервы до того, что я и после их должна оправляться несколько дней и ничего делать не могу. Вот это-то не дало мне и теперь написать Вам письма раньше, и в настоящую минуту я пишу еще с весьма дурною головою. Мне очень жаль, мой на этот раз недобрый друг, что Вы не хотите доставить мне чистого удовольствия, без укора совести, уступкою мне рукописи “Евгения Онегина”. Конечно, от Вас я не откажусь и от подарка, принимаю этот все-таки с удовольствием и благодарю Вас за него от души, но совесть моя не будет спокойна. Браиловские пьесы Пахульский переписывает усердно, но в настоящее время он также болен сильною простудою, и это замедляет переписывание. “Meditation” готово, а теперь он запнулся на “Scherzo”. Эти дни я лишена музыки. Ваш бывший швейцар здесь очень вспоминает Ваше музыкальное искусство, рассказывает моему Коле, что вот он слушает по вечерам, как я играю, что это ничего, хорошо, но вот было хорошо, когда г. Чайковский тут играл, так это, боже мой, как хорошо, и что он, т. е. Вы, все ноты писал. Даже простой человек любит музыку. У меня сегодня именинники: брат, сын и его сын, маленький годовой Волечка, прелестное твореньице. По случаю этого праздника в саду приготовлена иллюминация, фейерверк и бенгальские огни. Это очень эффектная вещь: весь освещенный павильон на пруду, и весь пруд окружен огнями, а на середине лодочка, также убранная разноцветным освещением. Это бывает каждый год, и тогда вход в сад открывается для всех, и весь он пополняется публикою. Сегодня только погода опять хмурится. Письмо это я оставлю у Марселя. Пожалуйста, милый друг, напишите мне, дойдут ли до Вас деньги. Бедный Марсель также все болен, il est poitrinaire [он чахоточный], и эта холодная погода на него очень дурно действует. Вы найдете в доме маленькие перемены. В Вашем кабинете переменена мебель, в маленькой гостиной, моей приемной, также, в зале совсем обновлена. Я каждый год делаю какие-нибудь перемены в комнатах. В Вашей спальне Вы найдете один номер “Gazette musicale”; я выложила его для Вас. Может быть, Вы прочтете статью Кюи “La musique en Russie”. Когда я получу следующие №№, то пришлю Вам. Пожалуйста, Петр Ильич, напишите мне точнее, когда будут русские концерты в Париже, - я постараюсь к тому времени попасть на выставку. Насчет доставки Вам “Русской старины” я оставляю распоряжение Ивану Васильеву, чтобы, начиная с августовского номера, Вам доставляли их в консерваторию и оставляли у тамошних швейцаров. Пожалуйста, сообщите мне Ваш адрес. Съездите здесь, Петр Ильич, в лес, где предполагалась постройка Карлово-Сиамакского хутора; там очень хорошо. Ефим знает то место, на котором мы были это время. Явление в Вашем здоровье, эта усталость к вечеру, есть симптом, прямо указывающий на работу, несоразмерную с силами, и необходимость большого отдыха. Я знаю в своей жизни столько убитых здоровых (или - здоровьем), столько сокращенных жизней от непомерной работы или, вернее сказать, от недостаточного отдыха, что я очень боюсь за Вас, мой дорогой друг. Меня очень интересует музыка на слова “Любовь мертвеца”. Также ужасно меня радует, что в Париже будут играть Ваши сочинения, - я бы хотела всему свету их показать. Оставляю для Вас здесь, друг мой, виды Браилова. Я хотела сделать надпись, что этот альбом назначается для Вас от меня, но на полфразе остановилась и не докончила, чтобы кто-нибудь не увидел, все по тому же свойству, что русский человек задним умом крепок. Из Вашего письма я вижу, милый друг мой, что Вам видеться с известною особою, конечно, невозможно. Следовательно, будем немножко терпеливы, и она, несомненно, сама обратится к Вам, лишь бы только теперь она избавила Вас от своего пребывания в Москве, а дальше, бог даст, все уладится. Из Женевы я имею довольно утешительные известия: Саша понемножку поправляется. Отдохните от работы хотя в Браилове, мой дорогой Петр Ильич, будьте побольше на воздухе, побольше ездите куда-нибудь, посмотрите, как будут жать пшеницу машиною и т. п., и здоровье окрепнет. Теперь, должно быть, напишу Вам из-за границы. До свидания, дорогой мой. Везде неизменно любящая Вас Н. ф.-Мекк.
171. Мекк - Чайковскому
Браилов, 15 июля 1878 г. Только что я запечатала свое письмо к Вам, дорогой Петр Ильич, как получила Ваше, на которое в ответ послала телеграмму. Очень мне жаль, милый друг мой, если Вам нельзя будет приехать в Браилов 20 июля, потому что и погода теперь хорошая и природа лучше, но, конечно, во всякое время vous serez le bien venu chez moi [вы будете желанным гостем у меня]. Вы пишете, что у Вас готовы фотографии Ваших племянниц и племянников, то я усердно прошу Вас, милый друг мой, прислать мне их в Женеву, poste restante, с первым письмом, которое Вы мне туда напишете. Не правда ли, Вы это сделаете? Мне хочется скорее их иметь. Я посылаю Вам письмо через Ивана Васильева, потому что думаю, что Вам могут понадобиться деньги для известной особы в продолжение июля и что, во всяком случае, было бы слишком долго держать их до 1 августа. Пожалуйста, Петр Ильич, уведомьте меня в Женеву, все ли Вы получите. Очень мне скучно расставаться с Браиловым и отдалиться от Вас. Мне так нравится, когда мы живем тут оба, по соседству. Как я радуюсь, что Ваше здоровье хорошо; дай бог, чтобы так и продолжалось. До следующего письма, бесценный друг Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. Р. S. Как сюжет для оперы “Ромео и Юлия” я ставлю гораздо выше, чем “Ундину”.
172. Мекк - Чайковскому
Браилов, 16 июля 1878 г. Дорогой друг мой! Вчера я послала Вам телеграмму, но телеграфы здесь так неисправны, что я боюсь, что она не дойдет до Вас. Поэтому пишу Вам эти несколько слов, чтобы повторить телеграмму: я выезжаю послезавтра, во вторник 18-го, письмо Вам оставляю в Браилове; не могла писать Вам раньше по случаю нездоровья, о котором объяснение есть в письме. Не посылаю теперь Вам длинного письма, оставляемого в Браилове, потому что оно может Вас уже не застать в Вербовке. Я надеюсь, что в среду или в четверг Вы будете в Браилове. Меня чрезвычайно радует эта мысль, хотя самой мне ужасно грустно покидать его. В моем письме в Браилове Вы найдете некоторые анахронизмы. Так, например, я прошу Вас не передумать приехать в Браилов, - в письме, которое Вы имеете, найдете в Браилове, но я пишу под влиянием мысли, чувства и желаний данной минуты, а соображением известно, что русский человек не силен; мне на каждом шагу приходится применять к себе поговорку, что “русский человек задним умом крепок”. Итак, дорогой друг мой, до следующего письма в Браилове. Будьте здоровы и не забывайте всем сердцем любящую Вас Н. ф.-Мекк.
173. Чайковский - Мекк
Вербовка, 19 июля 1878 г. Дорогой друг! Письмо мое сегодня будет очень коротенькое. Я уже второй день недомогаю. Серьезного ничего нет, но обстоятельно писать мне трудно. Сегодня приехал Иван Васильев и передал мне в полнейшей исправности все, что Вы послали мне. Благодарю Вас, милый друг. Альбом браиловских видов доставил мне несказанное удовольствие. Собираюсь в Браилово во всяком случае не позже 1 августа. Вчера вечером уехал брат Анатолий; мне очень грустно. Посылаю Вам портрет всего семейства сестры, за исключением Льва Васильевича, которого ни одной фотографии теперь не имеется. От всей души желаю Вам хорошего и приятного путешествия. Очень меня сокрушает известие о неудачных родах Александры Карловны. Надеюсь, что она оправилась и что вследствие этого и у Вас на душе покойно. Завтра или послезавтра напишу Вам. Будьте здоровы, покойны, счастливы. Еще раз спасибо Вам, милый, добрый друг. Ваш П. Чайковский.
174. Чайковский - Мекк
Вербовка, 21 июля 1878 г. Только сегодня начинаю я поправляться. Все эти дни я чувствовал себя весьма нехорошо и начинал побаиваться, как бы не приключилось серьезной болезни. Теперь могу с уверенностью сказать, что завтра буду совсем здоров. Ничего не может быть наивнее, как мое предложение Вам писать мне обязательно каждые две недели. И Вы были так добры, дорогая моя, что согласились на это! Я и забыл в ту минуту, как писал Вам, что Вы глава большого семейства и что администрация Ваших дел поглощает у Вас бездну времени. Ради бога, не стесняйтесь, пишите мне тогда, когда Вам этого хочется и когда Вы будете чувствовать влечение к беседе со мной. Только прошу Вас не оставлять меня долго без известий о Вас, и когда обстоятельства будут мешать Вам писать мне, то просто телеграфируйте мне, что Вы здоровы и находитесь там-то. По этому поводу я должен предварить Вас, что французскую телеграмму прислать прямо в Каменку нельзя. Нужно адресовать так: Russie, via Vienne, Kieff, Smela, Kamenка. В настоящее время здесь находится мой брат Ипполит с женой, и, кроме того, мы ожидаем брата Модеста на несколько дней. 1 августа я буду в Браилове и проведу там, во всяком случае, не меньше недели. Мне очень совестно и досадно, что из-за меня дом Ваш не может быть приведен на свое зимнее положение. Простите, друг мой, что я так злоупотребляю Вашей добротой, но мне очень грустно было бы отказаться от удовольствия провести хотя несколько дней в милом, дорогом Браилове. Все дни, которые я там проведу, я намерен посвятить безусловному отдыху. Он в самом деле мне нужен, точно так же как и уединение, без которого от времени до времени я не могу обходиться. Я, кажется, в моем последнем письмеце ничего не писал Вам о нашем спектакле. Так как публика должна была находиться на чистом воздухе, то мы очень боялись дождя. Как нарочно после четырех ясных дней в день спектакля с утра начал лить дождь. К счастью, к вечеру все разъяснилось и все обошлось весьма благополучно. Племянница Таня произвела настоящий фурор. Я с успехом исполнил должность суфлера. Весьма радуюсь, что сюжет “Ромео и Джульетты” нравится Вам. Покамест я еще не разочаровался в своих планах на этот счет. Но я начну писать эту оперу еще нескоро, В настоящее время я работаю над литургией, которая должна быть готова до моей поездки в Браилово. Затем отдых, затем Москва... Ох, эта Москва! Не легко мне там будет в первое время. Но это необходимо, неизбежно. Я еще ничего точного не могу Вам сообщить насчет концертов Рубинштейна. Юргенсон обещал дать мне обстоятельные сведения, и как только я их получу, то сообщу Вам. Статью Кюи (за которую я очень благодарю Вас) я прочел и нахожу ее во всех отношениях слабой. Как газетный рецензент Кюи, несмотря на огромные недостатки, имеет и достоинства. Он остроумен, пишет бойко, язвительно и смело. Но ему недостает эрудиции. Все, что он в своей французской статье пишет о греческих ладах, на которых будто бы построена русская песня, крайне наивно и неточно. Вообще на каждом шагу сказывается довольно самоуверенное музыкальное невежество. С другой стороны, попытка ознакомить французов с нашей музыкой достойна сочувствия и может принести пользу. Поедете ли Вы в Италию? Желаю этого весьма, тем более, что план Ваш прожить там зиму, сколько мне кажется, покинут Вами. Вам нужно, друг мой, набраться хороших впечатлений и приятных воспоминаний. Еще раз прошу Вас забыть о принятом Вами предложении писать мне обязательно раз в две недели. Особенно в путешествии это будет для Вас. затруднительно. Ради бога, не стесняйтесь мной, но только не оставляйте меня вовсе без известий о Вас. Надеюсь, что Вы и все Ваши здоровы. Ваш безгранично Вас любящий П. Чайковский.
175. Чайковский - Мекк
Вербовка, 25 июля 1878 г. Пишу к Вам, дорогой и милый друг мой, с легким сердцем, с приятным сознанием более или менее удачно оконченного труда. Сегодня я написал последнюю страницу литургии, и, таким образом, весь долгий и скучный труд переписки окончен. Теперь буду отдыхать и набираться новых сил. Знаете, что мне сейчас пришло в голову? Люди, лихорадочно, спешно работающие, как я, суть, в сущности, величайшие лентяи. Они торопятся поскорее завоевать себе право ничего не делать. Теперь моей тайной слабости к ничегонеделанию будет раздолье. Это тем более кстати, что я расклеился недели полторы тому назад и никак не могу войти в свое нормальное состояние здорового человека. Только что почувствую себя совсем хорошо, как сейчас после этого опять начинаю недомогать. Третьего дня и вчера я чувствовал себя нехорошо. Сегодня как будто возвратилось здоровье, но надолго ли, не знаю. Сюда приехал на несколько дней Модест. Он очень утомился от своих занятий с своим воспитанником и решился провести несколько времени один. Но утомление от действительно трудных обязанностей воспитания глухонемого мальчика само собой, а привычка и привязанность сами собой. Он скучает о своем Коле и, наверное, долго не усидит без него. Повесть его значительно подвинулась вперед. Я весьма доволен теми главами” которые он написал со времени нашей разлуки. Недостатки его происходят от неопытности. У него несколько страдает форма. Увлекаясь подробностями, он упускает иногда из виду целое и слишком напрягает внимание читателя массой лиц, участвующих в повести. Тем не менее, повесть очень замечательна и не лишена оригинальности. От Анатолия я получил вчера письмо из Москвы, где он провел по делам один день. Он очень грустен вследствие разлуки с нами и предстоящего ему одиночества в Петербурге. Пребывание в деревне было очень полезно для его сильно расстроенных нервов, но оно было слишком недостаточно. Я еще ничего не знаю о времени концертов Рубинштейна. Мне известно только, что они будут в августе и что участвовать в них будут, между прочим, Лавровская, Танеев и Барцевич, который будет играть мой новый вальс. Как я рад буду, если вы будете присутствовать на этих концертах! Попрошу Вас, друг мой, подробно описать мне Ваши от них впечатления. Какое для меня счастье, Надежда Филаретовна, что я еду в Москву человеком, могущим свободно распорядиться собой. Вы не можете себе представить, до чего в последний мой приезд она показалась мне чуждой, постылой. Не могу скрыть от Вас, что я с крайним отвращением приступлю к исполнению своих консерваторских обязанностей. Разумеется, весьма может случиться, что я скоро свыкнусь и обойдусь, тем более, что меня будет ободрять сознание своей свободы. Да, свобода - неизреченное благо и счастье. С нею везде можно ужиться и примириться со всякими обстоятельствами. В воскресенье 30 июля я еду в Браилов. Мне кажется, что на этот раз недавность Вашего пребывания там сообщит ему сугубую прелесть. Когда Вы вернетесь в Москву? Мне кажется, что до тех пор, пока Вы не возвратитесь домой, я не разделаюсь с тем чувством отчужденности, которое теперь внушает мне Москва. Только Вы, только сознание близости к Вам может примирить меня с городом, который прежде я так любил и который теперь люблю так мало. С большим нетерпением буду ждать известий от Вас. Часто,, часто смотрю я на браиловский альбом. Благодарю Вас, друг мой, за него от всего сердца. До свиданья, будьте здоровы, покойны, веселы. Ваш П. Чайковский.
176. Чайковский - Мекк
Вербовка, 29 июля 1878 г. Друг мой! Я виноват перед Вами. Обстоятельства сложились так, что я опять предпочел отложить мою поездку к Вам в Браилово. Причин тому очень много. Из них главная та, что не успел я окончить своей переписки и приняться усердно за ничегонеделание, как получил корректуру всех трех действий “Онегина”. Нужно непременно, чтобы к осени опера эта вышла из печати. Между тем, ошибок оказалось несметное множество, и корректура требуется самая тщательная. Работа эта в высшей степени кропотливая, скучная, беспокойная, а я хотел бы быть в Браилове безусловно отдыхающим человеком. Я хотел бы отдаться там исключительно наслаждению природой и набираться новых сил. Вторая причина это, что 30-го числа отсюда уезжает в институт в Петербург племянница Анна, и сестра, которая будет очень тосковать по ней, умоляет, чтоб я остался еще несколько времени, дабы не соединились несколько разлук в одно время. Третья причина та, что Модест остается здесь еще до 5 августа, и мне не хочется ни терять возможности провести с ним его короткий отпуск, ни отнимать его от сестры, хотя я и мог бы, руководствуясь Вашим позволением, взять его с собой в Браилово. Ну, словом, уехавши отсюда теперь, я бы в Браилове не был свободен от забот и беспокойств, а мне этого решительно не хочется. Таким образом, после долгого раздумыванья я решился остаться в Вербовке до 5-го числа, потом поехать вместе с Модестом в Киев, где ему нужно быть по делу; оттуда заехать с ним же в Харьковскую губернию, в Сумы, где я взялся пристроить в гимназию племянника моего зятя, и, наконец, оттуда уже, расставшись с Модестом, отправиться в Браилов. Я так подробно излагаю Вам причины отложенной поездки потому, что мне очень совестно, что из-за меня браиловский дом не приводится в свое зимнее положение. Простите мне, ради бога, но отказаться от поездки в Браилово я не могу, а ехать теперь было бы неблагоприятно для того отдыха, которому я хочу предаться в Браилове и который мне нужен, очень нужен. Простите также за спешность этосо письма. Я написал вчера Марселю Карловичу и просил его пересылать мне сюда письма, которые могут притти в Браилово от Вас, впредь до 5-го числа.. Около 10-го я явлюсь в Браилово. Будьте здоровы, дорогой, милый друг. Ваш П. Чайковский.
177. Мекк - Чайковскому
Женева, 29 июля 1878 г. 1878 г. июля 29 - 31. Женева. Бесценный друг мой! Вчера получила Ваше письмо с фотографиями Вашего семейства. Тысячу раз благодарю я Вас за это удовольствие, мой милый, добрый друг. От портрета Александры Ильинишны я в совершенном восторге; что за милое, привлекательное выражение! И что за аппетитное созданьице малютка Юрий; это такая соблазнительная картинка, что видеть его лично было бы опасно. Вообще все личики Ваших племянниц и племянников одно другого милее, каждого хочется приласкать. Но все Ваше семейство, со вторым поколением включительно, чрезвычайно похожи друг на друга. А как молода Александра Ильинишна, - нельзя поверить, чтобы это была мать взрослых барышень, - et quelle serenite d'ame [и какая ясность души] y нее отпечатывается на лице. Сколько лет маленькому Юрию? Он есть самый младший в семействе или есть еще моложе? Где находятся другие дети Александры Ильинишны? Как мне жаль, что нет портрета Льва Васильевича; чрезвычайно интересно видеть отца таких милых детей. Что, дети все блондины? На фотографии кажется, что они блондины с темными глазами. Еще и еще раз благодарю Вас, мой милый, хороший друг. Я, наконец, добралась до Женевы, где, слава богу, нашла Сашу на ногах и в довольно хорошем физическом состоянии, но, конечно, с расстроенною душою. Плачет при каждом воспоминании о своем маленьком существе, а вспоминает несколько раз; к тому же и за мужа боится: он также грустит о ребенке, и нервное состояние его по этому случаю нехорошо, но все-таки я спокойнее уже потому, что они у меня на глазах. Маня становится забавнее с каждым днем; пройдется на какую-нибудь горку и рассказывает, что он был в Интелякен (Интерлакен). Мать ему рассказывает, что мы в Браилове катаемся на лодке; он ее спрашивает: “На Damfbott?” [пароходе], потому что он привык здесь видеть пароходы. Женевское озеро хорошо, как всегда. Вчера Mont-Blanc горел, как золотой, на заходе солнца, а сегодня погода испортилась, пасмурно, по временам идет дождь, но теплота и мягкость воздуха упоительны. Вчера вечером мы были в органном концерте в соборе; здесь орган очень хорош, но органист очень плох. Я бывала прежде в этих концертах и, кроме хорошего органа, я люблю обстановку этих концертов. Она очень поэтична и таинственна. Высокий готический собор освещен весьма слабо, народу чрезвычайно мало, и церковь наполняется только звуками и раскатами органа и представляет другую какую-то жизнь, серьезную, глубокую, неподкупную. Когда я писала это письмо, мне подали Ваше второе. Будьте уверены, милый, дорогой мой, что писать Вам есть величайшее для меня удовольствие. Вы это можете видеть из того, как я увлекаюсь, писавши к Вам: я никогда не могу написать Вам короткого письма; если и сажусь с таким намерением, то оно никогда не выдерживается. Я могу сказать, что больше этого я люблю только получать Ваши письма. Очень благодарю Вас, милый друг мой, за обещание сообщить мне о русcких концертах в Париже. Я хотела бы знать программу каждого из них, для того чтобы выбрать, к которому поехать. Сейчас я прочла в русских газетах, что эти концерты будут 7-го, 14-го и 21-го сентября нового стиля, но программа их не сказана. Я не оставила своего намерения провести зиму за границею, и мое здоровье все более и более указывает мне на необходимость жизни в теплом климате, но я не могу предрешать этого потому что я очень мало завишу от себя. Поэтому я стараюсь теперь устроить все обстоятельства так, чтобы это было возможно, не нанося ничему ущерба, но насколько мне это удастся, знает только судьба. На днях мы предполагаем проехаться в Chamonix. Далеких экскурсий делать нельзя, потому что Саша еще не может выезжать, а оставлять ее одну жаль. Вероятно, 7-го числа уедут мои мальчики-правоведы. Мне очень скучно подумать об этом; жаль этих бедных детей, когда после свободы и удовольствий им приходится опять садиться за книгу, опять трудиться в том возрасте, когда это мало представляет интереса. Коля занимается ежедневно своею латынью с репетитором. Все мои учителя и гувернеры находятся здесь со мною, так что нас садится за стол пятнадцать человек, кроме немок, которые находятся при маленьких детях. Но я, так же как и Вы, нуждаюсь постоянно в уединении. Поэтому у меня есть свое отделение, в котором хотя ко мне и приходят каждые пять минут кто-нибудь из больших и малых детей, но все же я не нахожусь разом в таком большом обществе. При этом кстати я укажу Вам, милый друг мой, как долго мне приходится писать каждое письмо. Обыкновенно я принимаюсь за это, как только утром оделась и выпила свой кофе, что бывает около десяти часов. В это время ко мне начинаются визиты: то приходит поочередно вся моя публика здороваться, причем каждый что-нибудь поговорит, что-нибудь расскажет; потом то приходит Коля просить, можно ли взять паровую лодку для катанья, то Сашок спрашивает, можно ли купить такое-то путешествие, то Манюша приносит мне букет цветов и требует, чтобы я ему завела медведя с музыкою, то Юля приносит мне карточку от банкира и спрашивает меня, на который час велеть экипажам приехать, то Соня приходит спросить, с какого дня начать уроки, и т. д. и т. д., так что вот это письмо я пишу Вам, увы, третий день! После завтрака, который бывает в двенадцать часов, мы обыкновенно едем куда-нибудь и возвращаемся к обеду, к четырем часам. После обеда очень часто для Сашиного удовольствия мы играем в карты, - она большая до этого охотница. Обыкновенно партию составляют Саша, я, брат Александр и Пахульский, и я обыкновенно проигрываю, потому что играю очень рискованно; так, вчера проиграла сорок пять francs и третьего дня тридцать пять francs. Игра некрупная, а ей доставляет большое удовольствие. Я посылаю Вам это письмо в Браилов, друг мой, потому что надеюсь, что Вы уже будете там, когда придет это письмо, так как я оканчиваю его. 31 июля. Вы думаете, дорогой мой, что в нынешнем году Браилов не оставил во мне хорошего впечатления, так как была дурная погода, - то нет, напротив, он стал мне еще милее с тех пор, как Вы в нем пожили, и расставаться с ним мне было еще тем грустнее, тем более, что я так мало им пользовалась в нынешнем году. Что это Вы хворали, дорогой мой Петр Ильич? Как хорошо, что это прошло; а в деревне, где, вероятно, нет поблизости хорошего доктора, в особенности дурно. Я очень радуюсь, что Модест Ильич приедет к Вам, жаль только, что на короткое время. Я очень много думаю о Вас, мой милый друг, глядя на Женевское озеро. Я вспоминаю, как Вы жили в Clarens, как ходили в Gorges du Chauderon, мне кажется, что я вижу даже, как Вы разговариваете с Вашею хозяйкою. Теперь я представляю себе Вас в Браилове, и как я завидую Вам, дорогой мой! Приходите, пожалуйста, почаще в мои комнаты. А заметили ли Вы, что мой мальчик больше открыт? В Вашем кабинете я очень люблю место у круглого столика, около двери в залу; я часто там сидела и думала об Вас. Я надеюсь, что в Браилове теперь хорошая погода. За границею хорошо, но там роднее. В Италии я очень хочу побывать, и если мне можно будет провести зиму за границею, то это будет именно в Италии. Сегодня опять ясная погода; у нас предполагается прогулка в шарабанах, - самим править лошадьми и ехать по правому берегу озера. Вчера мы ездили в Ferney в очень дурную дождливую погоду, и съездили понапрасну, потому что нас не пустили осматривать комнату Вольтера, так как было воскресенье. Мои мальчики уедут отсюда с братом Александром и поедут на Париж, где остановятся дня на четыре посмотреть выставку. Мой Сашок очень большой натуралист и собрал премиленькую коллекцию бабочек и жуков в Браилове; руководит этим M. Grandclement, гувернер Макса и Миши. От Лиды я имею хорошие известия: она и дети, слава богу, здоровы. Маленького, новорожденного, назвали Max, Wilhelm. Она также собирается за границу. Музыкою я тут еще совсем не занималась: в таком содоме и гоморе невозможно, - а ноты привезла с собою. До следующего письма, мой милый, бесценный друг. Будьте здоровы и не забывайте всем сердцем горячо любящую Вас Н. ф.-Мекк. На конверте посылаю Вам Ваш любимый цветок.
178. Чайковский - Мекк
Вербовка, 2 августа 1878 г. 1878 г. августа 2-5. Вербовка. У меня как будто было предчувствие, дорогая моя Надежда Филаретовна, что к 1 августа я не попаду еще в Браилово. В последнем письме моем я изложил Вам причины, почему должен отложить поездку, а в самый тот день, когда я прежде предполагал выехать, прибавилось еще одно препятствие к выезду: я простудился и заболел. У меня жестоко болела спина, так что два дня и две ночи я провел очень мучительных, ибо тщетно пытался найти положение, в котором боль была бы менее чувствительна. Вчера мне стало лучше, а сегодня я здоров или почти здоров. Таким образом, теперь мне предстоит исполнить ту программу, о которой я Вам писал в предыдущем моем письме, т. е. в субботу 5-го уехать отсюда с Модестом в Киев, в понедельник прибыть в Сумы, провести там дня два и уже потом ехать в Браилово. Так как я до сих пор еще не имел никаких известий от Вас, то не знаю, дойдет ли это письмо до Вас, если я его по-прежнему адресую в Женеву. Лучше подожду Вашего письма. Если таковое уже имеется в Браилове, то Марсель пришлет мне его. Я узнал вчера из газет, что концерты Рубинштейна состоятся 7, 14 и 21 сентября по новому стилю, - примите это к сведению, милый друг. У нас в Вербовке стало тише и менее людно. Племянница Анна уехала в воскресенье 30-го, и вместе с нею уехала также очень милая девушка, племянница моего зятя, гостившая здесь. С ней приключился маленький роман, героем которого невольно явился мой брат Анатолий. Девушка эта - невеста одного очень милого юноши. Они помолвлены уже три года тому назад, но свадьба не может состояться до тех пор, пока он не кончит своего образования. Положение это для пылкой хорошенькой молодой девушки очень щекотливо. Она ждет уже три года, и придется ждать еще. Случилось так, что она без всякого повода со стороны брата влюбилась в него, но так как совесть терзала ее сердце, то она не придумала ничего лучшего, как откровенно написать об этом жениху. Тот пришел в отчаяние, написал ей исполненное упреков письмо. Ей стало и стыдно и жалко... словом, произошел целый маленький роман, к счастью, не кончившийся разрывом. Можно надеяться, что ее увлечение пройдет и что жених простит и утешится. Но были минуты очень неприятные; она едва не заболела. Погода здесь наступила превосходная, совсем летняя. Дай бог, чтобы она продержалась до моего прибытия в Браилов. Вчера вечером я сыграл своим сожителям всего “Онегина”. Впечатления их были самые для меня благоприятные. Мне совестно признаваться в этом, но не скрою от Вас, что я сам наслаждался не менее их, и были минуты, когда я должен был останавливаться от волнения, а голос отказывался петь вследствие приступа слез к горлу. Но зато чем более я думаю об, исполнении этой оперы, тем более убеждаюсь, что оно невозможно, т. е. такое исполнение, которое соответствовало бы моим мечтам и замыслам. Особенно Татьяна и Ленский меня ставят в тупик. Поэтому я склонен думать, что, за исключением консерваторского исполнения, на которое я смотрю как на пробу и ученическое упражнение, опера моя никогда не увидит сцены. Я никогда не буду хлопотать о постановке ее, ибо в случае моей инициативы дирекция по своему обыкновению обставит оперу кое-как. Если же дирекция будет просить у меня этой оперы, то требования мои будут очень велики. В корректуре еще множество ошибок; придется сделать еще две корректуры, но к половине или к концу сентября опера будет готова. Останавливаюсь пока. Буду продолжать это письмо по получении от Вас каких-нибудь известий и адреса. 4 августа 1878 г. Известий о Вас все еще нет, и поэтому я еще подожду отсылать Вам это письмо. По обычаю своему вечно о чем-нибудь беспокоиться и чем-нибудь терзаться я теперь сокрушаюсь, что не попал в Браилово вовремя, т. е. тотчас после того, как Вы уехали. Боюсь, что это причиняет беспокойство Вашим слугам, что это сопряжено с какими-нибудь неудобствами. Но что мне было делать? Хотел бы я, чтоб кто-нибудь объяснил мне, что означают и от чего происходят те странные вечерние припадки обессиления, о которых я Вам однажды писал и которые в большей или меньшей степени повторяются со мной ежедневно. Я не могу на них особенно жаловаться, так как в последнее время обычным следствием их бывает какой-то глубокий почти летаргический сон, а крепкий сон - одно из величайших благ и наслаждений. Тем не менее, самые припадки очень тягостны и неприятны, особенно та неопределенная тоска о чем-то, желание чего-то, охватывающее всю душу с невероятной силой и оканчивающееся совершенно определенным стремлением к небытию, soif du neant! [жаждой небытия!]. А вероятнее всего, что причины этого психологического явления самые прозаические; это совсем не болезнь души, а, как мне кажется, следствие дурного пищеварения и остатки моего желудочного катара. Увы! заблуждаться нельзя насчет влияния плоти на дух. Весьма часто лишний соленый огурец имеет непосредственное влияние на самые высшие отправления нашей духовной деятельности. Простите, друг мой, что надоедаю Вам сетованьем на здоровье, которое тем более неуместно, что, в сущности, я совершенно здоровый человек, т. е. говоря относительно, ибо те маленькие бобо, на которые я жалуюсь, не заключают в себе ничего серьезного. А что я нуждаюсь в отдыхе, так это верно. И в Браилове я его, конечно, найду. Господи! как меня тянет в этот милый дом, в это милое место! Между тем, жаловаться на Вербовку я никак не могу. Мне здесь очень хорошо, и нельзя себе представить для меня более приятного общества, как здешнее. Но в том-то и дело, что от времени до времени нужно быть без всякого общества. Мы выезжаем завтра. 5 августа. Простите, что доканчиваю карандашом. Получил из Браилова Вашу женевскую телеграмму. Адресую письмо это в Hotel National. Через час еду на железную дорогу. Дней через пять или шесть буду в Браилове. До свиданья, мой друг. Я рад, что Вы здоровы и все благополучно. П. Чайковский
179. Чайковский - Мекк
Ст. Ворожба, Курско-киевской ж. д. 1878 г. августа 8. Ворожба. Дорогая Надежда Филаретовна! Пишу Вам только несколько слов со станции Ворожба, где я с братом ожидаю поезда на Сумы. Я выехал, как предполагал, из Вербовки в субботу 5-го числа, 6-е и 7-е до вечера провел в Киеве, который в это время года не представляет никакой особенной прелести. Я очень вздыхал по Вербовке, по чистому воздуху, тишине и т. д. Через два часа поезд отправляется. В четверг я выеду и, минуя Киев, приеду в пятницу вечером в Жмеринку, куда я просил по телеграфу Марселя прислать мне лошадей. Из телеграммы, которую я получил от него по почте в день выезда из Вербовки, я усматриваю, что теперь уже меня должно ожидать в Браилове письмо Ваше. Мне очень грустно, что я получу его не во-время вследствие невольной задержки моей поездки к Вам, но я очень рад был знать, что Вы здоровы и что все благополучно. Какое мрачное время мы переживаем! Какая ужасная вещь убийство Мезенцова! Страшно заглядывать в будущее! Воображаю, как злорадствует иностранная пресса по поводу этого трагического происшествия. До свиданья, друг мой. Ваш П. Чайковский.
180. Чайковский - Мекк
Браилов, 12 августа 1878 г. Наконец я в Браилове, моя милая, добрая хозяйка. Я решительно не в состоянии сказать Вам, до чего я хорошо, легко, тепло себя чувствую здесь. Я приехал вчера вечером. Разумеется, при свойственной мне болезненной застенчивости, я сначала чего-то конфузился и чем-то стеснялся. Мне совестно было, и что Ефим меня приехал встретить, и что весь дом был освещен ради моей особы, и что я один среди этой роскошной обстановки, и что для меня приготовлен un festin de Balthazar, и т. д. и т. д. Точно так же было и в первый раз, только гораздо сильнее. Тем не менее, я наслаждался сознанием того, что я в Браилове, что я у Вас, что мне предстоит провести несколько чудных дней. От волнения и, может быть, усталости я долго не мог заснуть, раскрыл окно своей милой комнаты и то наслаждался тишиной великолепной ночи, то сидел на знакомом Вам диване, мечтал и думал. Потом заснул крепким хорошим сном и, проснувшись сегодня, почувствовал себя дома, как будто я и не уезжал отсюда. После купанья и кофе я долго бродил по саду, а теперь сел писать Вам. Невозможно передать Вам сущность тех чудных ощущений, которые я испытываю. Гуляя сейчас, я старался дать себе отчет, почему мне так хорошо здесь. Во-первых, это потому, что здесь есть много прелести в самой местности, в доме и в обстановке; во-вторых, потому, что я один, и, в-третьих, потому, что я сознаю себя у Вас. Да, друг мой, нигде так ясно, как в Браилове, я не чувствую, с какой силой я люблю Вас, не сознаю все значение того счастья, которое доставляет мне Ваша дружба. Я нисколько теперь не раскаиваюсь, что так долго откладывал приезд мой сюда. В настоящую минуту к счастливым ощущениям моим нисколько не примешивается грусть от разлуки с братьями, которая в первое время после расставания всегда бывает довольно жгучая и мучительная. Я не грущу о Модесте, потому что он соскучился о своем питомце и с радостью возвращался домой. А Анатолия я увижу в конце августа в Петербурге, куда я хочу ехать на один или два дня, чтоб повидаться с отцом и с ним. День сегодня чудесный. Я сижу на балконе, выходящем в сад, и пишу Вам в виду массы распустившихся георгин, великолепных роз, еще кое-где красующихся между массой других цветов. В первый мой приезд была весна; цвели сирени и пели соловьи. Это - чудное время. Но и теперь хорошо. Хотя тепло, но осень уже дает себя несколько чувствовать; на деревьях кое-где появляется желтизна, в воздухе чувствуется несколько осенняя свежесть. Я люблю осень почти так же, как весну. Одиночеством своим я в полном смысле слова упиваюсь. Как ни хорошо жить среди дорогих и близких людей, но от времени до времени жить одному необходимо. Я с гораздо большим основанием, чем Глинка, могу назвать себя мимозой. Насколько видно из его мемуаров, он некстати дал себе такое прозвание. В обществе он был, как рыба в воде. Я же живу настоящей, полной жизнью, наслаждаюсь не отрицательным, а действительным счастьем только тогда, когда безусловно обеспечен от соприкосновения с людьми, что однако же нисколько не мешает мне любить нескольких представителей человеческой породы больше собственной жизни. Я нашел здесь Ваше первое женевское письмо, мой дорогой друг. Очень радуюсь, что лица моих родных понравились Вам. Прибавлю, что у них лица - зеркала душ их. Сестра моя - чудесная женская натура, а дети ее - чудные дети. Юрию минуло два года 24 апреля. Ах, что это за чудный, восхитительный ребенок, как он обворожительно болтает, какой он умный, добрый! Он самый младший из детей сестры. Если я не ошибаюсь, у Вас полный состав их. Старшая - Таня, потом идут Вера, Анна и Наташа и затем три мальчика: Митя, Володя и Юрий. Все эти милые существа живут дома, за исключением Анны, находящейся в Петербурге, в Патриотическом институте, и приезжающей летом на каникулы. Сестре было очень тяжело расставаться с ней, но обстоятельства заставили ее предпочесть институтское образование домашнему; эта же участь предстоит и Наташе. Старшие две учились в женском высшем училище в Женеве, где сестра провела несколько лет по причине слабого здоровья своего и одного из мальчиков, Мити, который в детстве не мог переносить каменского воздуха и климата. При первой возможности я пополню Вашу коллекцию их портретов карточкой зятя. К величайшему моему сожалению, я не могу Вам дать никаких известий насчет программы русских концертов. Юргенсон не имеет насчет этого точных известий, но нет сомнения, что в каждом из них будет что-нибудь мое. Перемены в устройстве браиловских комнат великолепны. Я очень доволен, что мальчика Вашем кабинете теперь виднее. Какая прелесть эта статуэтка! Не насмотришься на нее. Как хороши две Ваши комнаты. Как я люблю сидеть в них и живо представлять себе моего несравненного друга среди этой обстановки. Как жаль, что так недолго приходится Вам жить в Браилове. Если Вы решитесь зиму провести в Италии, то побываете ли все-таки в Москве? Останется ли Александра Карловна в Швейцарии на осень и зиму? Если да, то не наняла ли бы она виллу Pишeльe в Clarens? Смело беру на себя ответственность за рекомендацию. Нельзя себе представить более удобного, приятного и покойного жилища. Я буду предаваться в Браилове праздности. Порядок будет такой же, как и в мае. Я нашел Марселя Карловича очень бледным и худым. Он жалуется на нездоровье. Я опять не могу не отозваться с самой теплой благодарностью о теплом гостеприимстве, которое он мне оказывает от Вашего имени. Я ужасный, страстный любитель купанья. Сегодня в первый раз я познакомился с браиловским купаньем и остался в совершенном восторге от него. Это прибавило еще новую прелесть моему пребыванию здесь. Бедные Ваши мальчики! Читая в письме Вашем о их возвращении в Училище, я живо вспомнил свои ощущения, когда с каникул возвращался в заведение. Надеюсь, что ко времени прихода этого письма Вы уже будете иметь известие об удачной переэкзаменовке Вашего сына. До свиданья, дорогая, милая моя! Я буду здесь вести дневник и отошлю Вам его в конце будущей недели. Ваш П. Чайковский.
181. Чайковский - Мекк
Браилов, 13 августа 1878 г. Праздность, когда она оправдывается необходимостью отдыха, когда она заслуженная награда за прилежную работу, - очень приятная вещь, а особенно когда к этому присоединяется полная свобода относительно распределения времени. Весь вчерашний день я посвятил брожению по дому, по саду, заходил и в Мариенгай, где однако ж мне на сей раз не понравилось, так как какие-то неизвестные личности находились там и шумели. Довольно много играл. К нотам, уже известным мне, прибавилось только, если не ошибаюсь, несколько романсов. Из них я проиграл четыре очень плохих - Hаправника, шесть очень хорошеньких - Давыдова. Я нашел также гамбургскую контрафакцию моих романсов с плохим немецким переводом текста. Есть лейпцигское издание моих романсов, очень хорошее. Между прочим, я замечу, что киевские музыкальные торговцы делают очень незаконное дело, выписывая заграничные издания русских авторов. Закон строго запрещает нарушение прав художественной собственности. Неоднократно посещал я Ваши собственные апартаменты и сидел в них то с книгой в руках, то просто мечтая, соображая и строя воздушные замки. Между прочим, я все стараюсь вооружиться мужеством для предстоящего мне водворения в постылой Москве и придумываю способы устроить жизнь как можно лучше. Я пришел к заключению, что лучше всего, если я сразу изолирую себя и по возможности буду жить один. Я мечтаю понемногу составлять себе библиотеку, ибо, чем становлюсь старше, тем более убеждаюсь, что сообщество книги приятнее и беседа с ней полезнее, чем сообщество и беседа людей. Беседа приятна только с такими людьми, отношения к которым не обязывают к разговору, т. е. с близкими, а таких, т.е. дeйствительно близких, в Москве, кроме Вас, у меня нет. С Вами я буду беседовать письменно, разговор же обязательный, т.е. занимание гостя, есть всегда переливание из пустого в порожнее. Величайший враг мой есть мой гость. Я всегда их избегал по мере возможности. Теперь буду неумолим. Сегодня утром получил Вашу депешу из Интерлакена. В 1870 г. я провел целое лето в этом прелестном месте. Непременно побывайте, дорогой друг, на Sсheinnige Platte и в Murren. Это два грандиознейших вида из всех мной виденных. Я очень рад, что Вы там. Не будете ли Вы пить petit-lait? [сыворотку?]. Это очень хорошее лечение. Вчера я отправил Вам письмо в Женеву (poste restante). Надеюсь, что Вы его получите. Приказание Ваше я исполнил, т. е. сообщил в Управление Ваш адрес. Сегодня погода очень неблагоприятная. С утра дует холодный, почти осенний ветер. Я совершил огромную прогулку пешком в лес, находящийся по ту сторону железной дороги, и нашел несколько прелестных мест. Возвратился домой около шести часов и, к изумлению, увидел, что Ефим с экипажем ожидает меня. Оказалось, что я забыл отменить распоряжение, сделанное Марселем еще утром, в надежде, что к вечеру погода поправится. Нечего делать! Несмотря на холод, пришлось поехать на скалу, но я нисколько не раскаиваюсь. Там я пил чай, защищенный от ветра лесом, и с величайшим удовольствием погулял по берегу речки. Кстати о речке. Я не могу достаточно нахвалиться здешним купаньем, и если б я не боялся переступить должную меру, то, кажется, купался бы пять раз в день. Ограничиваюсь двумя купаньями: одно утром прямо с постели, другое перед обедом. В заключение опять не могу не поблагодарить Вас за наслаждения, которые доставляет мне Браилов. Я - один из людей, которые очень нечасто могут сказать про себя в данную минуту: я счастлив. Здесь я могу это сказать: да, я счастлив dans toute la force du terme [в полном смысле слова]. До свиданья, милый, горячо и нежно любимый друг. Ваш П. Чайковский.
182. Чайковский - Мекк
1878 г. августа I4-17. Браилов. Браилов, 14 августа [1878 г.] Вчера целый день дул несколько осеннего характера ветерок, а сегодня льет дождь с небольшими перерывами, которыми я пользуюсь для прогулок по парку в галошах. Разумеется, было бы лучше, если б небо очистилось и выглянуло солнышко, но я мирюсь и с таким пасмурным днем. Материалу для чтения бездна. Я привез с собой несколько хороших книг и в том числе “Histoire de ma vie” George Sand'a. Написана она довольно небрежно, т. е. без последовательности, как рассказывает умный болтун, беспрестанно увлекающийся воспоминаниями, забегающий вперед и кидающийся в сторону. Но зато много искренности, совершенное отсутствие рисовки и необыкновенно талантливое воспроизведение личностей, среди которых она провела свое детство. В Ваших шкафах тоже немало книг, от которых с трудом отрываюсь, когда, усевшись на полу около шкафа, принимаюсь за пересматриванье их. Между прочим, я нашел у Вас превосходное издание Musset, одного из любимейших моих писателей. Сегодня, перелистывая эту книгу, я увлекся драмой “Andre del Sartо” и так и просидел на полу, пока не прочел всю пьесу. Я до страсти люблю все драматические вещи Musset. Сколько раз я мечтал сделать либретто из какой-нибудь его комедии или драмы! Увы! по большей части они слишком французские, немыслимые и теряющие всю свою прелесть, будучи переведены на чужой язык, например, “Le chandelier” или “Les caprices de Marianne”. Te же, которые менее локальны, например, “Саrmоsine ” или “Andre del Sartо”, лишены драматического движения или слишком переполнены философствованиями, как, например, “La coupe et les levres”. Не постигаю, каким образом французские музыканты до сих пор не черпали из этого богатого источника. Моему собаколюбию здесь обильная пища. Вчера, гуляя по парку, я был сопровождаем девятью собаками, и сегодня повторилась та же история. Одна из них особенно назойливо следует за мной и даже беспрестанно через отворенные окна проникает в комнаты, а ночью она ложится около окон, пищит и царапается, желая спать в моем сообществе. Оказалось, что эта милая собачка (белая с черными пятнами) принадлежит Коле. Не бойтесь, друг мой, за мебель. Я ее, т. е. собаку, упорно, упорно выгоняю каждый раз, как она с чисто собачьей назойливостью появляется в комнатах. Мне очень хорошо, весело, покойно на душе. Немножко огорчило меня только письмо от Анатолия, который хандрит, тоскует и предается меланхолии. Он очень нервен, но нехорошо то, что он недостаточно берет на себя и распускается в слезоточивых припадках неопределенной тоски. Я ему написал маленькое назидание. В сущности, ему нет никакой серьезной причины тосковать. Любовь его к m-lle Панаевой давно испарилась. Все его близкие здоровы, благополучны, дела его идут хорошо. В конце месяца мы с ним увидимся, и я много буду говорить ему по этому поводу. Я убежден, что человек может побеждать в себе нервную чувствительность. И хотя я в этом случае грешу не меньше брата, хотя я не менее его лишен способности побеждать в себе подобного рода припадки, но он десятью годами моложе меня, и ему легче бороться со своей натурой. 15 августа, после обеда. Сегодня утром по дороге к купальне я встретил одного из моих друзей собачьей породы (борзой пе.с, принадлежащий, кажется, Ивану Ивановичу) с окровавленною мордой. Бедная собачка была заперта в комнате, захотела выскочить через окно, сломала стекло и сильно себя поранила. К счастью, глаз цел, но я боюсь, чтоб она его не лишилась, если рана около глаза разболится. Погода несколько лучше; по временам солнце вылезает из туч, и есть надежда, что к вечеру разъяснится. Я должен покаяться перед Вами, милый друг мой. Мне так захотелось утром набросать эскиз оркестрового скерцо, что я увлекся и часика два поработал. Таким образом, я нарушил слово посвятить браиловское пребывание безраздельно отдыху. Но это меня очень мало утомило. Тем не менее, воздержусь от дальнейших авторских поползновений. 16 августа, вечером. Погода вчера к вечеру разгулялась так, что можно было совершить столь любимую мной поездку в Тартаки. Это поистине очаровательное место, особенно одна тропинка по берегу оврага, с ручейком в глубине его. Пил чай на том месте, где Вы последний раз обедали. Возвратившись домой, я заметил, что потерял взятое с собой пальто. Нужно быть рассеянным, как я, чтоб потерять часть своего костюма. Сегодня Ефим ходил в лес и отыскал его. Я опять возвращаюсь к Alfred'y Musset. Пере чтите, друг мой, его “Comedies et proverbes” (они изданы отдельно, и Вы найдете их, наверное, в Интерлакене). Особенно обратите внимание на “Caprices de Marianne”, “Il ne faut pas badiner avec l'amour” и на “Сarmosine”. Скажите, не просится ли все это на музыку? До чего все это полно мыслей, остроумия; до чего все это глубоко прочувствовано; как это изумительно изящно! И, тем не менее, читая его, Вы чувствуете, что все это писалось легко, не ради идеи, заранее насильственно вложенной в художественный материал и парализующей свободное развитие действия, характеров и положений. И потом, как мне нравятся эти чисто шекспировские анахронизмы, допускающие разговор об искусстве певицы Грози при дворе какого-то фантастического Баварского короля, принимающего у себя герцога Мантуанского. Тщетной погони за локальной правдой у Мюссе вовсе нет, как и у Шекспира, но зато у него столько же общечеловеческой, вечной и не зависящей от эпохи и местности правды, как и у Шекспира. Только рамки его уже и полет несколько ниже. Но в общем едва ли кто из авторов, писавших для сцены, так близко подходил к Шекспиру. Особенное впечатление сделала на меня пьеса “Les caprices de Mariann e”, и сегодня я целый день думаю о том, как бы ее приладить к оперному сценариуму. Вообще мне необходимо будет остановиться на каком-нибудь оперном сюжете. К “Ундине” я охладел. “Ромео и Юлия” очень пленяет меня, но, во-первых, это ужасно трудно, а во-вторых, Гуно, написавший на этот сюжет посредственную оперу, все-таки пугает меня. Вследствие ли того, что я так люблю Браилов, или оттого, что я пользуюсь отдохновительным одиночеством, но только здоровье мое как-то особенно хорошо. Я чувствую себя бодрым, полным свежих сил, отлично сплю и не страдаю нисколько теми вечерними припадками de prostration [уныния], о которых я Вам писал. Я еще ничего не говорил Вам о некоторых переменах, сделанных Вами в убранстве дома. Они превосходны. 17 августа, вечером. Вчера я ездил кататься во Владимирский лес и пил чай у того самого дерева, у которого и Вы сидели в последний раз. Было, к сожалению, пасмурно и холодно. Сегодня совершилась прогулка в зверинец, невполне удавшаяся, так как совершенно неожиданно налетела туча и страшно промочила меня. Зато потом небо очистилось, в воздухе пронеслись какие-то благоухания, и я, несмотря на сырость, все-таки провел там часа два. Видел Ваших серн и любовался новыми рогами у тех самых козлов, которых в мае я видел безрогими. Кстати о козах. Сегодня Марсель за обедом угощал дикой козой, убитой лесничим. Я в первый раз в жизни вкушал это великолепное мясо. У Вас есть здесь альбом, наполненный портретами Вашего семейства. Я очень часто в подробности изучаю все эти лица людей, столь близких моему сердцу и в то же время в действительности неизвестных мне. Мне очень нравятся лица детей Ваших, но особенно симпатичны Милочка и младший из правоведов. Кстати, выдержал ли он экзамен? Из взрослых Ваших детей мне особенно нравится своим чисто русским складом лица графиня Беннигсен. Я очень люблю такие лица. Завтра я уезжаю и считаю лишним говорить, что уезжаю не потому, что хочется уехать, а потому, что надо. Я должен пробыть несколько дней в Вербовке, несколько дней в Петербурге и успеть устроить в Москве всю процедуру переезда на новую квартиру. Отныне потрудитесь, милый друг мой, адресовать в Москву, в консерваторию. С нетерпением ожидаю письма Вашего. Благодарю Вас за Браилово. Я не прощаюсь с ним. Я еще буду здесь, не правда ли? Я все-таки не могу сообщить Вам программы русских концертов. До свиданья, неоцененный, милый друг. П. Чайковский.
183. Мекк - Чайковскому
Интерлакен, 14 августа 1878 г. 1878 г. августа 14-18, Интерлакен. Вчера получила Ваше письмо от трех чисел, мой милый, бесценный друг, и благодарю Вас от всего сердца, что Вы не оставляете меня без известий о себе, не отнимаете у меня самого большого моего удовольствия - получать Ваши письма. Меня же простите, пожалуйста, мой добрый друг, за неточное соблюдение нашего уговора, от которого хотя Вы и освобождали меня, но я-то желала непременно исполнять его. Но, действительно, в путешествии, да еще с такою огромною компаниею, это оказывается невсегда возможным; в особенности теперь, когда мы переехали в Интерлакен, мы не сидим ни одной минуты дома. 17 августа. Я не окончила еще последней фразы, когда меня оторвали от письма, и до конца дня я не могла присесть за него, а на другой день рано утром мы уехали в горы, к подошве Blumlisalp, в Kandersteg, и теперь только что вернулись, и я нашла здесь Ваше письмо из Ворожбы, мой дорогой друг. События у нас в России меня приводят в отчаяние. Я не вижу средств против этих негодяев, нарушителей порядка и чужого спокойствия, так как полиция даже в Петербурге оказалась мифом. Меня невыразимо возмущает, что убийца Мезенцова до сих пор не пойман; вот, это оправдание и аплодисменты г-же Засулич приносят свои плоды очень быстро. Я всегда нахожу, что правительство без помощи общества ничего не может делать, а что в настоящее время у нас само общество покровительствует революции, бессознательно, конечно, потому что ведь наше русское общество именно отличается неясностью сознания, отсутствием системы; поэтому мы всегда и перехватываем через край, а как гром грянет, тогда принимаемся креститься. Так и тут. Засулич на руках вынесли из окружного суда, а теперь, как убили Гейкинга и зарезали Мезенцова, так принялись адресы писать, а ни того, ни другого не надо, а просто общество само должно презирать и уничтожать всяких Засулич и подобных ей, а она теперь благодушествует в Женеве. Рошфор при ее приезде устроил ей манифестацию, прославлял ее подвиг, и ей живется там отлично, в то время когда в России льется кровь невинных жертв ее геройства и беспечности русского общества. Когда же мы возьмемся за ум, перестанем пошличать и станем серьезнее! Но этот Петербург, этот чухонский город, как я его ненавижу! Вообще не тянет теперь в Россию и страшно за близких, которые там находятся. Что это Ваше здоровье все нехорошо, дорогой мой? Вы совершенно верно определяете, что желудок играет в нем огромную роль, и Вам бы надо очень обратить на него внимание. Что бы Вам в Киеве обратиться к доктору Мертингу? Он очень сведущий врач и очень хороший человек, я его весьма уважаю и доверяю ему. Он без необходимости не будет Вас начинять лекарствами, а даст только то, что будет несомненно Вам полезно. Я из экскурсии на Kandersteg приехала с насморком, больным горлом и головою. Погода ужаснейшая, а пережидать ее невозможно, потому что она все лето такая. Также у нас хворает в настоящее время маленький Маня желудочком, и Саша, конечно, в больших заботах. Она теперь после потери других детей еще больше боится за единственного пока сына, не оставляет его без себя ни на одну минуту, так что мы ездили в горы без нее. Мы пробудем в Интерлакен, вероятно, до 24 августа. Тогда Беннигсены должны вернуться в Россию, и мы или поедем их провожать до Кельна и оттуда в Париж или прямо в Париж из Интерлакен, но вернее первое. Адресовать Ваши письма прошу Вас, мой милый друг, еще сюда, потому что мне перешлют их по месту нахождения. Мои мальчики уже в Петербурге; сейчас я получила от них телеграмму о приезде. Меня очень беспокоит Колина переэкзаменовка; я еще не знаю, когда она будет. Теперь с ними пробудет некоторое время брат мой Александр, а потом, до приезда Саши, они останутся на попечении старой графини Беннигсен, матери моего зятя. Швейцария не так хороша в нынешнем году, потому что погода бессовестно дурна, хотя все-таки Rheinfall и освещение Giessbach'a бенгальскими огнями произвели на меня восторженное впечатление. А Вы теперь в Браилове, дорогой мой. Боже мой, как бы я хотела очутиться там же! Вчера я получила письмо от Ивана Ивановича, в котором он мне пишет о Вашем приезде. Теперь я попрошу Вас поклониться моему милому Браилову, который мне еще милее и дороже с тех пор, как Вы его посещаете, мой несравненный друг. Я покупаю здесь картины, виды Швейцарии и другие вещи для Браилова и с особенным удовольствием думаю, что Вы будете смотреть на них. Как меня интересует Ваша литургия, мой милый друг, а также и “Онегин”! Скажите, Петр Ильич, может исполняться Ваша литургия при богослужении в церкви, и есть ли какой-нибудь обязательный стиль, правила для сочинения православной церковной музыки? Все существующие до сих пор, кажется, одного стиля, одного характера, и это очень однообразно и неинтересно; то ли дело католические Stabat mater'ы, messes solennelles, requiem'ы и вся церковная музыка, - там фантазия свободна. Извините, дорогой друг мой, за такое испачканное письмо, но мое простудное состояние тому причиною. До свидания, дорогой, несравненный мой Петр Ильич. Дай бог, чтобы Вы были здоровы и спокойны. Не забывайте всем сердцем любящую Вас Н. ф.-Мекк. Из того маленького романа, который Вы мне описываете, милый друг мой, я вывожу такое заключение, что было бы хорошо, если бы Анатолий Ильич также почувствовал симпатию к той девице, которая в него влюбилась, и соединились бы они на вечное счастье и любовь, а то зачем же ей выходить за одного, когда у нее в сердце другой. Пусть лучше будет хорошо двоим, а одному временно дурно, чем двоим всегда дурно и одному тоже нехорошо с безнадежною любовью. Нигде так математика не может быть полезна, как в любви: сейчас можно сделать выкладку и получить правильный вывод, а философия, в особенности такая, как у князя Влад. Мещерского, приводит только к круговому страданию и производит прогрессию пустых коробочек. Я буду очень рада, когда узнаю, что Анатолий Ильич излечился от своей любви к m-lle Панаевой, если в ней явится надежда. А Модест Ильич молодец, что продолжает свою повесть; это также не под влиянием ли любви? Еще раз до свидания, мой милый, хороший друг. Не получали ли Вы писем от известной особы? Не забудьте, пожалуйста, написать мне Ваш адрес. 18 августа. Я еще не запечатала своего письма к Вам, как получила Ваше из Браилова, мой бесподобный друг. Нельзя выразить того глубокого впечатления, какое на меня производит Ваше расположение к Браилову и выражения дружбы ко мне. Читая их, я чувствую такую страстную привязанность к Вам, Вы так милы и дороги мне, что слезы выступают у меня на глазах и сердце дрожит от восторга. Боже мой, как я благодарна Вам за такие минуты, как светлее и теплее стала для меня жизнь, как многое вознаграждает мне Ваше отношение, как многое искупает такая натура, как Ваша! Зачем Вы не можете так согревать себя, как греете чужую жизнь; кому бы и быть счастливым, как не тому, кто может доставлять столько счастья другому. Однако Вам нет счастья, - .фатум, фатум! Где бы я ни была, нигде не проходит дня без того, чтобы я не думала много о Вас. Теперь же, когда Вы в Браилове, моя мысль неотступно при Вас, мое сердце неотлучно с Вами, я живу также в Браилове. Как бы мне хотелось, чтобы Вы подольше-подольше там пожили. Катаетесь ли Вы на лодке? Это одна из любимейших забав моя и Юлина. Погода здесь продолжает быть очень дурная. Как я рада, что Вам нравится браиловское купанье, - я считаю его весьма полезным для здоровья; как бы мне хотелось, чтобы Вы совсем поправились здоровьем. Если я останусь на зиму в Италии, то приехать в Москву мне будет нельзя, потому что это будет опасно для моего здоровья, а так как это пребывание в Италии вообще есть только вопрос здоровья, то и нельзя рисковать. Саша не останется в Швейцарии, потому что на их попечении мои мальчики, и они возвратятся в сентябре в Петербург. До свидания, бесценный мой, безгранично любимый друг. Жму Вам обе руки. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
184. Мекк - Чайковскому
Телеграмма. 1878 г. августа 19. Интерлакен. Envoie lettre a Brailow. Tout va bien chez moi, reste encore huit jours Interlaken [Посылаю письмо в Браилов. У меня все благополучно, пробуду еще восемь дней в Интерлакене]. Meck.
185. Мекк - Чайковскому
Интерлакен, 22 августа 1878 г. 1878 г. августа 22-23. Интерлакен. Милый мой, несравненный! Хочу на этот раз написать Вам коротенькое письмо (и поэтому беру большой лист, можете Вы мне заметить, но это именно для того, чтобы ограничиться одним письмом), потому что сейчас мы собираемся идти на Scheinige Platte, и я боюсь опоздать. Вчера я получила Ваше письмо в форме журнала, милый друг мой, и оно доставило мне несказанное удовольствие. Жаль, что погода была дурна при Вас; это многое портит, и окружающую природу и расположение духа самого человека. Собака, которая к Вам так привязалась (Cara), действительно принадлежит Коле и есть весьма любящее существо. Она была так привязана к Коле, что, когда он уезжал кататься, она визжала все время без него, и часто приходилось ее брать с собою на лодке, потому что она ни за что не хотела оставаться. Какое невыразимое наслаждение для меня представлять себе Вас на тех же самых местах, где с такою любовью, с такою сладкою тоскою сиживала я во Владимирском лесу и в Тартаках. Какую двойную прелесть имеет для меня Браилов теперь! Если бы я могла на Вас сердиться, и если бы предмет Вашего греха не был так дорог моему сердцу, то я бы пожурила Вас за то, что Вы не выдержали полного отдыха в Браилове, но я как подумаю, как должно быть хорош тот оркестровый Scherzo, для которого Вы согрешили, так мне хочется приласкать Вас, а не бранить, мой дорогой. Однако я все не прихожу к главному предмету моего письма. Это вот что. Вам надо искать в Москве новой квартиры, то не хотите ли Вы, друг мой, взять ее у меня, в виде всего дома, на Рождественском бульваре, в пятьдесят две комнаты, со всеми роялями, органами, картинами, фарфорами и проч. и проч., одним словом, не хотите ли быть моим милым, дорогим гостем в Москве (как были в Браилове) на все время моего отсутствия из Москвы? Для специального обитания я предлагаю Вам мое отделение комнат в левом флигеле дома с роялем Steinway и прекрасным видом на озеро Lecco. Я живу в этих комнатах периодически, потому что ужасно их люблю, они такие уютные. Знаете что, мой милый: сходите ради прогулки в мой дом и посмотрите, не будет ли Вам там удобно на некоторое время. Эти комнаты во флигеле я приказала уже приготовить на всякий случай для Вас и сделала распоряжение к знакомому Вам Ивану Васильеву о том, что если бы Вы пришли в дом, то чтобы никто Вас не беспокоил сопровождением по дому. Но главный дом Вы найдете на летнем, положении, хотя скоро и его приведут в порядок. Если Вы поселитесь в моем доме, то Вы будете там в таком же уединении, как в Браилове. В московском доме у меня есть Иван Васильев, который есть то же, что Марсель в Браилове; он очень честный, приличный и спокойный человек, и Вы будете иметь дело только с ним, и больше никто к Вам не будет заглядывать, и Вы будете пользоваться всем домом. А если к Вам последует вопрос от Рубинштейна, каким образом случилось Ваше поселение в моем доме, то Вы скажете ему, что брат мой Александр предложил Вам это, так как дом пустой в настоящее время; но никак не надо перед ним выдавать наше знакомство. а то пойдут интриги. Итак, мой милый, дорогой, я буду очень рада, если Вы примете мое приглашение - московский дом также получит новый свет и прелесть для меня. В настоящее время поедет в Браилов на несколько дней с семейством мой сын Володя, а в конце сентября будет там проездом за границу Лида с семейством. Я, вероятно, уеду отсюда 25-го, в субботу. 23 августа. Я все-таки не успела кончить Вам этого письма вчера. Поэтому могу сегодня очень, очень поблагодарить Вас, милый друг мой, за совет идти на Scheinige Platte: это очаровательная прогулка, и погода была самая удачная. На Murren мы не успеем съездить, и мне это очень жаль. За время нашего пребывания в Интерлакене мы были на Giessbach, на Wengernalp через Lauterbrunnen и сошли в Grindelwald, потом в Kandersteg и у подошвы Blumlisalp и на Scheinige Platte. Кроме того, каждый [день] делали прогулки в самом Interlaken, на Harder, на Heimwehfluh к Chateau Unspunnen, к Goldswyl и Ringgenberg и по самой долине. Я много раз бывала в Interlaken и всегда с удовольствием приезжаю сюда. У меня, славо богу, все здоровы. Отсюда мы едем в Heidelberg, через Базель, потом по Рейну до Кельна, где я и расстанусь с Сашею; они поедут в Петербург, а мы в Париж. Прошу Вас, дорогой мой, адресовать Ваши письма в Париж, poste restante. В Heidelberg мы остановимся дня на два, потому что моему зятю этого хочется. Он окончил свое образование в Гейдельбергском университете, и ему хочется показать своей жене город, в котором он воспитывался. До свидания, милый мой, хороший друг. Если Вы примете мое приглашение, я буду очень рада. Всем сердцем Вас любящая. Н. ф.-Мекк.
186. Чайковский - Мекк
Вербовка, 25 августа 1878 г. Мне так странно и неловко писать Вам, друг мой, после целых восьми дней, прошедших со времени последнего письма, писанного в Браилове. Я так привык обращаться к Вам часто, что мне чего-то недостает в те дни, когда я не писал. Не писал же я так долго потому, что ждал известий от Вас о том, долго ли Вы пробудете в Интерлакене, куда едете оттуда и куда адресовать письма. Наконец вчера я получил по почте из Браилова Вашу телеграмму, из коей узнаю, что Вы писали мне в Браилов, предполагая, что я'там пробуду дольше, чем это случилось. Письма этого я еще до сих пор не получил, но на всякий случай посылаю этот листочек в Интерлакен, в том предположении, что если оно и не застанет Вас, то будет переслано к Вам. Я уже около шести дней в Вербовке и по причинам, которые изложу ниже, не заметил, как время прошло. Каждый день с некоторым страхом и трепетом собираюсь выехать, но до сих пор меня удерживали разные обстоятельства. Во-первых, погода до того хороша, что нет сил покидать деревню для города. Во-вторых, я не в силах был оторваться от работы... Да! мой милый, мой лучший друг, предписывавший и советовавший мне отдых, я нарушил данное Вам обещание посвятить несколько времени отдыху. Я уже писал Вам, что в Браилове мне пришлось отметить на бумаге эскиз оркестрового скерцо. Как только я это сделал, у меня в голове зародился целый ряд пьес для оркестра, из которых должна образоваться сюита на манер Лахнера. Приехавши в Вербовку, я почувствовал, что решительно не в состоянии противиться своему внутреннему побуждению и поэтому поспешил положить на бумагу эскизы этой сюиты. Я работал с таким наслаждением, с таким увлечением, что буквально не замечал, как текли часы. В настоящее время три части этой будущей оркестровой пьесы готовы, четвертая слегка намечена, а пятая сидит в голове. Я нисколько не утомлен, как это всегда бывает, когда работал без всякого усилия над собой, а по сердечному влечению. Мне кажется, что я не вправе противиться своей натуре, когда она загорается огоньком вдохновения, и поэтому прошу Вас не пенять на меня за неисполнение данного Вам обещания. Сюита будет состоять из пяти частей: 1 ) Интродукция и фуга,-2) Скерцо, 3) Andante, 4) Интермеццо (Echo du bal), 5) Рондо. Так как, сочиняя эту вещь, я беспрестанно думал о Вас, на каждом шагу спрашивал себя, понравится ли Вам то или другое место, затронет ли Вас та или другая мелодия, то никому иному, как моему лучшему другу, посвятить ее не могу. Или я поставлю на ней тот заголовок, который будет стоять на симфонии, - или, если хотите, ничего не поставлю, т. е. посвящение это будет только нам двоим известно. Я еду завтра прямо в Петербург для свидания с отцом и с Анатолием и проведу там дня два или три. Затем в Москву. Немножко страшно, немножко грустно, немножко противно мне предстоящее время. Отныне, друг мой, адресуйте мне в Москву. Как бы то ни было, но я возвращаюсь в Москву человеком нормальным и здоровым совершенно, и этим я обязан Вам и никогда ни на секунду этого не забуду. До свиданья, дорогая и милая моя Надежда Филаретовна. Ваш П. Чайковский. Я надеюсь письмо Ваше получить завтра. Если же нет, то мне пришлют его в Москву.
187. Чайковский - Мекк
Вербовка, 28 августа [1878 г.] Я все еще здесь, дорогой мой друг! Третьего дня, в день получения Вашего письма, я простудился и заболел так, что пришлось еще отложить поездку. Я очень боялся, чтоб это маленькое нездоровье не разыгралось в серьезное. Мой бедный Толя, ожидающий меня с нетерпением в Петербурге, пришел бы в совершенное отчаянье, если б ему пришлось давать знать, что я по нездоровью откладываю поездку. Он бы сейчас вообразил, что я в опасности, что я умираю и т. д. Он очень расположен в последнее время видеть все en noir [в мрачном свете]. Вообще состояние его души ненормальное, и это меня сильно беспокоит. К счастью, сегодня я уже чувствую себя гораздо лучше и во что бы то ни стало вечером уеду. Благодарю Вас, дорогая моя, за Ваши заботы о моем здоровье. В сущности, я человек с необычайно крепкой и здоровой организацией. У меня две слабости: нервы и желудок. Что касается первого, то кто же в наше время обладает здоровыми нервами? А болезнь моего желудка состоит, по выражению одного врача, в излишке здоровья. Я страдаю излишеством пищеварительных соков, вследствие чего со мной часто бывает так называемая изжога ит.п. явления. Конечно, это все-таки неприятное болезненное явление, но против этого существует превосходное средство, т.е. воздержание. К сожалению, несмотря на всю мою готовность быть воздержанным, это возможно только до некоторой степени. Например, для моего желудка безусловно вредно вино; но, с другой стороны, без вина вовсе обойтись я не могу, ибо оно мне необходимо для известных нервных состояний. Например, от бессонницы, от нервных вздрагиваний меня лечит только стакан вина. Что касается Вашего совета обратиться к Mepтингу, то простите меня, друг мой, но я им не воспользуюсь. Я Вам, кажется, писал уже, до чего я питаю суеверный ужас к врачам, когда эти врачи являются передо мной только в этом качестве, а не как известные мне и знающие меня люди. Опыт доказал мне, до чего эти знаменитые врачи, претендующие по первому визиту и по нескольким расспросам узнать натуру больного, ошибаются. Вообще, чтобы покончить на этот раз о моем здоровье, я скажу, что физически я все-таки здоровый человек, но психически скорее больной, чем здоровый, и хотя то и другое находится в непосредственной связи, но про себя я могу сказать, что все-таки у меня душа влияет на тело больше, чем наоборот, т. е. я замечал, что когда я покоен, тогда я и здоров. В пример приведу Вам Браилово, где я оба раза чувствовал себя особенно хорошо, потому что там я нахожу сочетание всевозможных условий для покоя. К сожалению, обстоятельства так складываются, что я не мог там остаться в последний раз подольше. Близость Москвы, необходимость побывать в Вербовке, ненормальное состояние Анатолия, ожидающего меня в Петербурге, предстоящая мне суета по поводу устройства жилища, все это заставило меня покинуть Ваше милое Браилово прежде, чем все эти причины для беспокойства не охватили меня. Когда я почувствовал, что уже не могу отдаться весь отдыху, т. е. уйти в самого себя и забыться, я уехал. Оба мои пребывания в Браилове останутся для меня сладкими снами, и я буду теперь утешаться надеждой и ожиданиями, что это наслаждение еще предстоит мне в будущем. Я читал и перечитывал письмо Ваше с величайшим наслаждением множество раз. Ваша дружба есть величайшее благо для меня, и как я ни привык ощущать сознание этого счастья, но каждое новое выражение и изъявление этой дружбы причиняют мне много, много радости. Одно только меня смущает немного, и это я скажу Вам без всякой ложной скромности, в полном сознании правды моих слов. Вы гораздо лучшего мнения обо мне, чем то, которого я, в сущности, заслуживаю. Пишу я Вам это не для того, чтобы получить в ответ новые доказательства Вашего высокого мнения обо мне как о человеке. Ради бога, не отвечайте мне на это ничего. Уверяю Вас, дорогой друг мой, что я очень жалкого мнения о себе и что целая пропасть разделяет мой идеал человека от моей собственной особы. К счастью, я не подавлен сознанием своего ничтожества только потому, что природа наделила меня музыкальным дарованием, в которое я верю, в котором я не сомневаюсь, которым я горжусь, хотя бы только оттого, что моя музыка доставляет таким людям, как Вы, утешение и удовольствие. Я очень расположен беседовать с Вами, но меня парализует мысль, что это письмо не дойдет до Вас. Неприятно адресовать письмо в Интерлакен, когда из письма Вашего я вижу, что 24-го Вы уже оттуда уехали. Отчего Вы не дали мне своего парижского адреса? Где это письмо настигнет Вас? Отчего Вы не сказали мне, какие Ваши ближайшие планы, т. е. где Вы намерены провести сентябрь, октябрь? Впрочем это, вероятно, потому, что Вы сами не решили этого. На некоторые вопросы Вашего письма я буду отвечать Вам позднее, когда определится Ваше местопребывание. Я буду Вам писать теперь уже не раньше как из Москвы, где я надеюсь узнать точнее, где Вы будете находиться. До свиданья, мой друг. Я с большою грустью буду сегодня расставаться с милыми вербовскими обитателями. Вообще мне невесело ехать на север. Будьте здоровы, - это главное. Как жаль, что в Швейцарии Вас преследовала дурная погода. Ваш П. Чайковский.
188. Мекк - Чайковскому
Париж, 6 сентября 1878 г. Мой милый, несравненный друг! Прежде всего я скажу о том, о чем мне больше всего хочется говорить: о концерте Русского музыкального общества в Париже. В субботу я была во втором концерте. Зала была полна сверху донизу, аплодировали очень много, но, как видно из отзывов, эта глупая парижская публика ошиблась в ожиданиях. Они думали, что их все время будут потешать трепаком и сереньким козликом, а вдруг встретили серьезную симфоническую, да и еще совсем новую музыку, а известно, как французы тупы в музыкальных прогрессах; им надо полстолетия вбивать их в голову, для того чтобы они вошли во вкус. Я очень жалею, что не была в первом концерте и не видела, как приняли Ваш концерт с Рубинштейном; говорят, очень хорошо. Вообще и во втором концерте царем праздника был Рубинштейн; это и неудивительно. Посылаю Вам, милый друг мой, несколько вырезок из газет, которые мне попались. Если будут еще, то пришлю также. В этих отзывах мне больше понравилось выражение об Вас: musicien de race [прирожденный музыкант], - хоть это они поняли. Во втором концерте шла Ваша “Буpя”; публика аплодировала ей очень много. Теперь скажу Вам свое впечатление, мой милый друг. Когда мы вошли в сени, я была в сильном нервном волнении, беспокойстве. Мне так хотелось, чтобы наша русская музыка вообще, а Ваша в особенности, распространялась и оценилась в Европе, что я ощущала страх за впечатление ее в Париже. Первая шла увертюра Рубинштейна к “Иоанну Грозному”. Оркестр и резонанс привели меня в отчаяние, и я с ужасом думала о том, что они сделают с Вашею “Бурею”, этою Бурею, которая первая произвела на меня такое неизгладимое впечатление, так очаровала меня, так дорога мне всячески. Но когда раздались первые ее звуки, я забыла всех и все. В зале царствовала мертвая тишина; казалось, что все притаили дыхание. Когда послышался этот аккорд с задержанием, у меня все нервы задрожали, а дальше... дальше я уже забыла совсем Париж, глупую публику, патриотическое тщеславие и весь мир, - передо мною была только “Буря”, любовь и их невидимый автор, разливающий широкие, роскошные звуки, способные наполнить весь мир, доставить человеку счастие, добро, наслаждение. О, боже мой! я не могу Вам передать, что я чувствую, когда слушаю Ваши сочинения. Я готова душу отдать Вам, Вы обоготворяетесь для меня; все, что может быть самого благородного, чистого, возвышенного, поднимается со дна души. Как я в особенности люблю, когда Вы, после некоторого копирования природы, характеров людей, заговорите от себя, да так красноречиво, так увлекательно, что хотелось бы все слушать, слушать без конца. Такое место есть в “Буре”, которое по программе относится к “Ile enсhantee” [“Волшебный остров”]. Это места, в которых Вы пускаете все скрипки в ход; что за роскошь, что за наслаждение, и как жаль становится, когда это кончается. Я была вне себя, когда кончилась “Буря”, мне хотелось, чтобы играли Четвертую симфонию, мне хотелось Сербского марша, мне хотелось, чтобы только и играли Ваши сочинения. Публика осталась довольна. В субботу будет третий концерт. Я, вероятно, поеду опять. Но я надеялась, что будут играть нашу симфонию, но, говорят, нет, а будет только играть Барцевич Ваш вальс и серенаду. Вообразите, милый друг мой, что у меня до сих пор нет этого вальса. Я забыла в прошлом письме сказать Вам, что Пахульский переписал все Ваши три браиловские сочинения и послал Вам в Москву, в консерваторию. Получили ли Вы их, друг мой? Смотрели ли Вы также квартиру у меня в доме? Теперь должно быть готово то отделение, которое я Вам предлагаю. А мне все приходится Вас благодарить, мой милый, бесценный друг. Ваше намерение посвятить мне Вашу сюиту чрезвычайно мне приятно и дорого, и я попрошу Вас обозначить его так же, как на нашей симфонии, если Вы сами ничего не имеете против этого. Мне же хочется доставить себе наслаждение видеть эти дорогие слова и думать, что они ко мне относятся. Благодарю Вас, благодарю, мой дорогой, сердечный друг. В Париже в настоящее время отвратительно. От выставки эти французы совсем ошалели, в Hotel'ях несносно, на выставке невыносимо; нигде ничего не устроено для удобства публики, а дороговизна невообразимая. Я жду только третьего концерта и тогда сейчас вон из Парижа. Письма Ваши, милый друг, адресованные в Interlaken, я все получила, и Вы никогда не беспокойтесь о них: я так устраиваю, чтобы все получить. Как ни скучно мне долго не получать Ваших писем, но теперь на некоторое время не пишите мне, друг мой, потому что я еще не знаю, куда поеду из Парижа, - вероятно, в Женеву, а оттуда или на Lago di Como или в San Remo, куда меня тянет, потому что Вы там были. Во всяком случае, я Вам буду телеграфировать из Парижа, куда мне адресовать. Саша завтра уезжает в Петербург. Мне очень скучно, хотя, с другой стороны, я рада за моих мальчиков, а то им скучно без своих. Вернусь еще к концерту. Мне говорили, что в Вашей “Буре”, именно, в том аккорде, который меня так восхищает, произошел такой скандал, что трубач настроил свою трубу полутоном ниже. Я не знаю, насколько это справедливо, но аккорд этот меня восхитил. До свидания, милый мой, расхороший. Жму Вам обе руки. Всем сердцем Ваша Н. ф-Мекк. Перо у меня ужаснейшее и переменить некогда.
189. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 4 сентября. 1878 г. сентября 4 - 10. Петербург - Москва. Я уже четвертый день в Петербурге, милый, добрый друг мой. Если я давно не писал Вам, то, боже мой, как часто, как много я обращался к Вам мысленно! Вы и не подозревали, какое ежеминутное, постоянное участие Вы принимали в моей жизни за последние дни. Я сейчас объясню Вам почему. Неделю тому назад я выехал из Вербовки, и с той минуты в голову мою начала закрадываться и постепенно в ней утверждаться мысль о том, что я утратил теперь всякую способность жить иначе, как в деревне или на чужбине, вообще подальше от прежней сферы деятельности. Я не в состоянии подробно исчислить Вам все случаи, которые послужили к утверждению во мне этой мысли, - пришлось бы исписать целые дести бумаги, - но упомяну о двух, с которых начался строй охвативших меня мыслей, неотступно теперь преследующих меня и днем и ночью. Я выехал из Вербовки в понедельник вечером, ровно неделю тому назад. В Фастове, где нужно долго ждать брестского поезда, я взял в руки газету, в которой нашел статью о Московской консерватории, - статью, полную грязных инсинуаций, клеветы и всякой мерзости, в которой встречается и мое имя, где немножко и мной занимаются. Не могу сказать Вам впечатления, которое эта статья произвела на меня: точно меня по голове обухом ударили! Я - человек, питающий величайшее, непреодолимое отвращение к публичности вообще и к газетной в особенности. Для меня нет ничего ужаснее, ничего страшнее, как быть предметом публичного внимания. Избравши деятельность артистическую, я, разумеется, должен быть готов всегда встретить в газете свое имя, и как это мне ни тяжело, но я не в силах помешать тому, чтобы о моей музыке печатно говорили. К сожалению, газеты не ограничиваются артистической деятельностью человека, - они любят проникать дальше, в частную жизнь человека и касаться интимных сторон его жизни. Делается ли это с сочувствием или с явным намерением вредить, для меня одинаково неприятно быть предметом внимания. Много раз прежде мне случалось терпеть от руки невидимых друзей, изображавших печатно меня как человека, достойного всякого сочувствия, или от руки невидимых врагов, бросавших грязью в мою личность посредством газетной инсинуации, но прежде я в состоянии был терпеливо переносить эти милые услуги, в состоянии был без содрогания принимать и неуместные выражения симпатии к моей личности и ядовитые нападки. Теперь, проведя целый год вдали от центров нашей общественной жизни, я стал невыносимо чувствителен к этого рода проявлению публичности. Между тем, как ни полна лжи и клеветы статья, по поводу которой мне пришлось окунуться в океан общественных дрязг и пошлости, но я не могу в глубине души не сказать, что основная мысль статьи не лишена справедливости. Нельзя не сознаться, что крутой деспотизм Рубинштейна, его ничем не ограниченный произвол не может не встречать протеста. Консерватория делается мало-помалу лакейской. Только тот в ней дышит свободно, кто добровольно стал в положение лакея. Как ни высоко я ставлю многие хорошие стороны энергического характера Рубинштейна, как ни велики его заслуги Москве и русской музыке, но не подлежит сомнению, что он перестал терпеть около себя личностей, осмеливающихся не безусловно подчиняться его каждому слову. Я Вам говорил о той кошке, которая пробежала между нами. Таких кошек еще пробежит много. Нам неловко друг с другом. Рубинштейн видит во мне человека, на которого нельзя кpичать и которому нельзя приказывать, который не изъявляет готовности бесконтрольно и беззаветно внимать каждому слову как непреложной истине. Ну, словом, я глубоко возмущаюсь, когда деспотизм его возбуждает в печати такие нападки, которых он не заслуживает, когда ему приписывают такие низкие, грязные черты и качества, которых в нем нет, но в то же время не могу не согласиться с тем, что мало-помалу он делается чудовищным деспотом и самодуром, беспрестанно нарушающим условия законности. В результате же из всего этого выходит то, что мне тяжело, противно, грустно, скучно гадко вступать снова в свою прежнюю преподавательскую деятельность. Не успел я несколько оправиться от тяжелого впечатления, произведенного газетной статьей, как случилось одно обстоятельство, снова потрясшее меня до глубины души. В вагоне, в котором я ехал от Киева до Курска, сидели какие-то господа, из коих один какой-то петербургский музыкант. Разговор шел о разных дрязгах и сплетнях музыкального мира. Наконец коснулись и меня. Говорили не о моей музыке, а обо мне, об моей женитьбе, омоем сумасшествии. Боже мой! до чего я был ошеломлен тем, что мне пришлось слышать. Не буду передавать Вам подробностей. Это целое море бессмыслицы, лжи, несообразностей. Дело не в том, что именно говорили. Мне невыносимо не то, что про меня лгут и говорят небылицы, а то, что мной занимаются, что на меня указывают, что я могу быть предметом не только музыкально-критических обсуждений, но и простых сплетен. Все мое путешествие от Вербовки до Петербурга было рядом несносных страданий от соприкосновения с людьми мне чуждыми, от встреч и пустых разговоров, от неуместных расспросов и неделикатного выпытывания сведений про мою жизнь и т. д. и т. д. Меня охватила бесконечная, несказанная, непобедимая потребность убежать и скрыться, уйти от всего этого. Меня охватил также невыразимый страх и ужас в виду предстоящей жизни в Москве. Само собой разумеется, что я тотчас же стал строить планы окончательного разрыва с обществом. По временам находило на меня желание и жажда безусловного покоя, т. е. смерти. Потом это проходило, и снова являлась жажда жить, для того чтобы доделать свое дело, досказать все, что еще недосказано. Но как примирить то и другое, т. е. уберечь себя от соприкосновения с людьми, жить в отдалении от них, но все-таки работать, идти дальше и совершенствоваться?! Я стал делать разные предположения, но об этом я поговорю после. Письмо это я пишу не с тем, чтобы послать Вам его сегодня. Я не знаю, где Вы, мой милый друг. Не решаюсь адресовать в Интерлакен и предпочитаю дождаться точных известий. Я проведу здесь еще несколько дней. Мне очень отрадно было свидание с братом Толей и с моим добрым старичком-отцом. Я устроился здесь так, что никого, кроме них, почти не вижу. До свиданья, друг мой. Буду продолжать письмо это завтра или сегодня вечером. Вечером. Путешествие мое сюда было полно неожиданностями. В Киеве я не застал поезда, на котором должен был. продолжать путешествие, и вследствие этого мне пришлось остаться сутки в Киеве. Вечером я был там в опере и слышал очень порядочное представление “Аиды”. В Москве меня встретил на станции сверх всякого чаяния Модест!! Он ездил в Москву по делу Колиной матери, и случилось так счастливо, что мы там съехались. Хотя у меня был билет прямого сообщения в Петербург, но я решился остаться на один день в Москве ради Модеста, а Анатолию послал письмо с одним общим знакомым, ехавшим в Петербург. Я просил передать это письмо брату на петербургской станции, где он должен был меня встретить. Я провел в Москве вечер, ночь и утро и, проводивши Модеста, в два часа отправился в Петербург с почтовым поездом. Я застал по приезде в Петербург Анатолия в ужасном состоянии нервов. Письмо, посланное из Москвы, не дошло до него накануне. Не встретивши меня на станции и не получив от меня по телеграфу никакого объяснения, он вообразил, что со мной случилось что-нибудь ужасное, и провел целый день и ночь в сильнейшей тревоге. Увидевши меня, он так обрадовался, что я насилу успокоил его истерические рыдания. Тем не менее, я нашел его поправившимся, здоровым и бодрым. Вообще натура его - совершеннее подобие моей, т. е. здоровая и крепкая, но снабженная в высшей степени раздражительными и чуткими нервами. Мы поселились с ним в пустой квартире моего старшего брата Николая, уехавшего в деревню, и я решился провести с Толей несколько дней, во-первых, для того, чтобы дождаться пока моя московская квартира, нанятая и устраиваемая Алешей, будет готова, а во-вторых, чтобы несколько оправиться от неприятных впечатлений путешествия и приготовиться к предстоящей жизни в Москве. Знаете, дорогая моя, чего я боюсь? Я боюсь, что московская жизнь, ощущения которой я уже предвкусил дорогой, что консерватория с ее несимпатичной средой и убийственно раздражающими меня классными занятиями, что приступ мизантропической хандры, которая неминуемо обуяет меня как только я войду в свои обязательные профессорские и иные отношения к людям, - что все это охватит меня с такою силой, которую побороть я не смогу. Не то чтоб это грозило моему здоровью, - оно такое все-таки крепкое, что много может перенести. - Я боюсь апатии, боюсь отвращения к труду, а если последнее случится, то я сделаюсь никуда негодным меланхоликом. Даю Вам слово, что я распускать себя не буду, что я буду бороться. Но Вы мне можете оказать огромную услугу в этой борьбе своими советами и указаниями. Обдумывая свое положение, я беспрестанно прихожу к мысли о Вас, спрашиваю себя: “Что скажет, что посоветует мне Н[адежда] Ф[иларетовна]?”. Ответьте мне, дорогой друг мой, на один вопрос. Что бы Вы сказали, если б через несколько времени я без шума и незаметно удалился навсегда из консерватории? Что, если бы еще год, еще два года я продолжал бы жить далеко от бывшей арены моей деятельности? Мне до сих пор все казалось, что я как бы обязан ввиду недостаточности людей, способных посвятить себя преподаванию моего предмета, оставаться в консерватории; что как это дело ни антипатично инстинктам моей натуры, но следует приносить себя в жертву. Между тем, в последнее время на меня нашли сомнения насчет этого долга моего. Во-первых, я всегда был и всегда буду дурным преподавателем, хотя бы уже оттого, что я привык на каждого ученика и каждую ученицу смотреть как на заклятых врагов моих, предназначенных для моего мучения и терзания. Во-вторых, не обязан ли я все свое время, все свои силы отдавать тому делу, которое я люблю, которое составляет весь смысл, всю суть моей жизни? Вы, может быть, спросите, где и как я бы устроился, если б мог решиться на оставление своей преподавательской деятельности? В настоящую минуту, когда еще не установились мои отношения к окружающей среде, я не могу с точностью сказать, где бы я хотел основаться прочно и навсегда. Ни в каком случае не в Петербурге и не в Москве. Петербурга я никогда не мог переносить; Москву я люблю с какой-то болью и горечью в сердце. Я люблю ее как место, как стены, даже как климат, но Вы знаете, почему именно Москва всего менее может теперь удовлетворить меня. Я бы хотел жить большую часть года в деревне то у сестры, то в Браилове, если позволите мне-веской и осенью проводить там несколько времени. Я бы хотел также проводить по несколько времени в таких местах, как Сlarens или как Флоренция. Словом, я бы несколько времени вел такую же кочующую жизнь, как в истекшем году. Боже мой! какое бы было раздолье для работы, как я бы был счастлив, наслаждаясь свободой, как бы много и хорошо я стал писать, как бы я был покоен духом вдали от отвратительных дрязг прежней жизни. Наконец, есть еще одно соображение. Только в деревне, только за границей, только будучи свободным переменять по произволу свое местопребывание, я огражден от встреч с личностью, близость которой роковым образом будет всегда смущать и тяготить меня. Я говорю об известной особе, об этом живом памятнике моего безумия, которому суждено отравлять каждую минуту моей жизни, если я не буду от него подальше. Итак, друг мой, что бы Вы сказали, если б я ушел из консерватории? Я вовсе еще не решился это сделать. Я поеду в Москву и попытаюсь сжиться с нею. Но мне нужно непременно знать, как Вы смотрите на все это. Ни за что в мире я бы не хотел поступить не согласно с Вашим советом и указанием. Пожалуйста, ответьте на этот вопрос. 7 сентября. Петербург производит в настоящее время самое давящее, тоскливое действие на душу. Во-первых, погода ужасная: туман, бесконечный дождь, сырость. Во-вторых, встречаемые на каждом шагу казачьи разъезды, напоминающие осадное положение; в-третьих, возвращающиеся после позорного мира войска, - все это раздражает и наводит тоску. Мы переживаем ужасное время, и когда начинаешь вдумываться в происходящее, то страшно делается.С одной стороны, совершенно оторопевшее правительство, до того потерявшееся, что Аксаков ссылается за смелое, правдивое слово, с другой стороны - насчастная, сумасшедшая молодежь, целыми тысячами без суда ссылаемая туда, куда ворон костей не заносил, а среди этих двух крайностей равнодушная ко всему, погрязшая в эгоистические интересы масса, без всякого протеста смотрящая на то и на другое. Счастье тому, кто может скрываться от созерцания этой грустной картины в мире искусства! К сожалению, в настоящую минуту я не имею возможности посредством работы забыться и скрыться. Несмотря на общество брата, отца, мне здесь невесело, непривольно, грустно. Во-первых, по поводу происходящих теперь в Париже русских концертов про меня часто пишут в газетах, про меня говорят, а я более чем когда-либо охвачен страхом публичности. Мне все хочется от кого-то и куда-то спрятаться, убежать. Во-вторых, я решительно не могу ни с кем из посторонних видеться и встречаться без душевного терзания, а так как в Петербурге масса людей, меня знающих, то, чтобы избегать встреч, я днем скрываюсь, а вечером решительно избегаю публичных сборищ. Таким образом, жизнь моя похожа на жизнь скрывающегося преступника. Ужасным я стал мизантропом, друг мой. Мне кажется, что я совсем потерял способность жить с людьми. Впрочем, Вы понимаете это лучше, чем кто-либо. Были ли Вы в русских концертах? Я не могу добиться правды: по одним газетным известиям мои сочинения имели большой успех, по другим - никакого. По поводу всего, что пишется в здешних газетах об этих концертах, я без удивления, но не без горечи вижу, как много у меня недоброжелателей. Не странная ли это вещь? Я никогда не занимался интригами, я всегда старался держаться в стороне от партий, я могу с уверенностью сказать, что никогда не делал сознательного зла никому в мире, и, между тем, у меня есть враги, радующиеся моим неудачам, умаляющие и отравляющие всякий мой успех. Есть минуты, когда мне не только хочется жить вдалеке и в стороне, но когда мне хочется даже перестать писать, вообще чем бы то ни было принимать участие в общественной деятельности. Разумеется, ощущение это временное. Стоит мне попасть в среду, где я огражден от столкновений с людьми мне чуждыми, и я буду работать. Но я опять заговорил о себе. Мне грустно, что я не имею об Вас известий. Виноват в этом я сам. Мне следовало в Москве распорядиться о призылке сюда всех писем, которые придут за это время в Москву. Теперь уже поздно. Послезавтра я еду в Москву и, без сомнения, найду там если не письмо, то телеграмму Вашу. Письмо это, которое грозит быть очень длинным, я Вам отошлю уже из Москвы, когда узнаю Ваш новый адрес. Здоровы ли Вы? Как Вы решили провести зиму? 9 сентября. Сегодня я уезжаю в Москву. Третьего дня я провел вечер у Давыдова, здешнего директора консерватории, и вынес очень приятное впечатление. Это единственный дом в Петербурге(кроме отцовского), в котором я чувствую себя в симпатичной и родственной сфере. Одно только неприятно: я должен был выслушать целую серию всякого рода сплетен из музыкального мира. Между прочим, между Ник. Рубинштейном и Давыдовым летом произошла крупная ссора, вследствие которой они разошлись навсегда. В ссоре этой Н[иколай] Гр[игорьевич] является, как всегда, самодуром, создающим себе без всякой надобности врагов. А сколько их у него теперь! В здешних газетах по поводу парижских концертов на него пишутся (особенно в “Новом времени”) громоносные статьи. Досаднее всего то, что из-за невыгодных качеств его характера забывают его несомненные и замечательные достоинства. Бедный Ник[олай] Григ[орьевич], он и не подозревает, до чего его здесь не любят и как все радуются, когда какой-нибудь пошлый борзописец бросит в него грязью! Если Вы хотите, я Вам расскажу о предложениях, которые мне делают уже давно и которые теперь возобновляют с большой настойчивостью. Я теперь отказался от них так же решительно, как отказывался прежде. Интересно это обстоятельство оттого, что оно ярко обрисовывает характер отношений Рубинштейна ко мне и мое положение как профессора в Московской консерватории. Оставляю следующую страничку, чтобы докончить письмо уже в Москве, где я надеюсь найти от Вас известия. Меня очень беспокоит, что Вы, вероятно, удивляетесь моему непривычному молчанию. Утешаюсь тем, что, получив обстоятельные сведения о Вашем местопребывании, я буду телеграфировать Вам завтра из Москвы. А пока до свиданья, мой милый, мой дорогой друг. Много, много и часто, очень часто я о Вас думаю. Москва, 10 сентября. Только что приехал в Москву и получил Ваше письмо. До чего Вы добры, заботливы, мой лучший, бесценный друг! Благодарю Вас тысячу раз за предложение поселиться на время у Вас. Но по многим причинам я не воспользуюсь им. К тому же, квартира моя готова, и Алеша устроил ее очень мило. Живу я на Знаменке, против Александровского училища, дом Сергеева, кв. № 13. Я въехал в Москву с одним очень твердым убеждением: уехать от сюда как можно скорее. Свидание с Давыдовым (директором консерватории в Петербурге) еще более укрепило во мне мысль не оставаться здесь. Я объясню Вам в следующем письме почему. Посылаю это письмо в Париж на poste r estante. Надеюсь, что оно Вас застанет там. До свиданья, милый, чудный, добрый друг. Буду с нетерпением ожидать Вашего ответа на мой вопрос. Ваш П. Чайковский.
190. Чайковский - Мекк
Москва, 10 сентября 1878 г. Тотчас по получении телеграммы о Вашем отъезде в San Remo. Сегодня утром я приехал в Москву, где меня ожидало письмо Ваше, милый друг мой. Я вам на него вкратце ответил в большом моем письме, начатом в Петербурге и сегодня оконченном. Так как из письма Вашего я не мог заключить с достоверностью, куда следует адресовать, то послал его в Париж, в той надежде, что в случае отъезда Вы распорядитесь, куда парижской почте препровождать письма на Ваше имя. Кроме того, я телеграфировал Вам тоже на poste restante. В случае если Вы позабыли сделать по почте распоряжение, то потрудитесь, дорогая моя, написать в Париж о доставке Вам моего, письма. Это для меня весьма важно, ибо, кроме простого желания, чтобы письма не пропадали, в моем последнем письме к Вам я прошу Вас ответить на один очень существенный вопрос, состоящий в следующем. Я приехал в Москву с отвращением, с тоской и с неудержимым, непобедимым желанием отсюда вырваться на свободу. Я хочу начать хлопоты и предпринять меры к мирному, тихому, но вечному разрыву с консерваторией, к которой не питаю ничего, кроме того чувства, какое узник питает к своей темнице. Все это очень нелепо, очень легкомысленно. Зачем было обещаться приехать и занять прежнее положение? Зачем было не обдумать раньше, что после всего случившегося я н e могу жить в Москве, не могу ни одного часа чувствовать себя здесь иначе, как несчастным? И тем не менее я решился. Но прежде чем я начну предпринимать меры, мне нужно знать, что Вы на это скажете, что посоветуете. Я знаю, что Вы не захотите стеснять мою свободу и что средства свободной жизни, которые Вы мне даете, останутся при мне и где бы я ни был. Но мне хочется знать Ваше мнение, и не стесняйтесь, ради бога, мне его высказать. Если Вы скажете, что все-таки нужно остаться, я, разумеется, останусь и поборю в себе, может быть, безумную, но страстную, бесконечную жажду свободы. Завтра напишу Вам поподробнее. Ваш П. Чайковский.
191. Чайковский - Мекк
1878 г. сентября 13. Москва. Москва, 12 сентября 1878 г. 2 часа ночи. Мне не спится, и я принимаюсь беседовать с Вами, бесценный, милый друг. Сейчас от меня вышли люди (Ларош и Кашкин), общество которых когда-то было мне приятно. Отчего я скучал сегодня с ними до того, что даже не имел силы скрыть этого, и они оба несколько разделали замечания в этом смысле? Отчего три дня, проведенные мною здесь, кажутся мне тремя длинными, бесконечными годами? Отчего мне все здесь тошно, гадко, постыло? Отчего вчера и сегодня я выбегал из консерватории как ошеломленный или как человек, которому пришлось несколько времени прожить без воздуха и света, счастливый, что он может, наконец, насладиться и тем и другим? Отчего вообще то, что прежде казалось мне хотя очень скучным, ненормальным и неизбежным, теперь представляется невыносимым и невозможным? Не оттого ли, что “там хорошо, где нас нет”? Однакож был же я безусловно счастлив в Браилове, было же много хороших минут в Вербовке, чувствовал же я себя привольно и весело во Флоренции и Швейцарии? Даже Петербург, который был мне всегда ненавистен, теперь сравнительно представляется мне очень соблазнительным; все-таки там живут люди, которых я в самом деле люблю, близость которых согревает меня. Я не могу не прийти к тому убеждению, что нужно бежать отсюда. Вся моя внутренняя жизнь сосредоточилась теперь в одной мысли, в одном чувстве: уехать отсюда во что бы то ни стало. Какая-то пропасть образовалась между моим прошедшим и будущим, и я должен или перешагнуть ее или провалиться в омуте тоски, скуки, отвращения к жизни. Я хотел рассказать Вам о моем разговоре с Давыдовым. Не буду вдаваться в подробности. Сущность в том, что здесь я должен был до сих пор иметь не менее двадцати шести, двадцати семи часов в неделю, что начальству нашей консерватории никогда не приходило в голову, во внимание к моим композиторским трудам, уберечь меня от утомления и дать мне возможность посвящать больше времени любимому труду. Оно никогда не выделяло меня из сонмища других преподавателей. Давыдов со слезами на глазах говорил мне, что если б я решился перейти в Петербург, я бы имел только четыре часа и получал бы почти вдвое больше вознаграждения. Он бы устроил мне класс высшей теории, т. е. свободного сочинения, и даже не требовал бы, чтобы я давал эти четыре часа в стенах консерватории. Я бы мог их давать дома. Он не хотел верить, что я до сих пор, в течение двенадцати лет, занимался преподаванием гармонии и был обязан двадцать шесть, двадцать семь часов в неделю отдавать консерватории. Косвенные предложения перейти из Москвы в Петербург мне делали неоднократно прежде. В первый раз было сделано прямое предложение. Разговор этот произвел на меня большое впечатление. Перемена службы меня мало соблазняет. Как ни выгодны сравнительно условия, предлагаемые Давыдовым, но они все-таки не дают мне свободы. Да наконец, я ни за что не решился бы из-за большей платы за меньший труд дать переманить себя и нанести чувствительное огорчение Рубинштейну, сделаться врагом его на всю жизнь. С другой же стороны, разговор с Давыдовым на многое открыл мне глаза и содействовал к укреплению во мне твердого намерения бросить антипатичную деятельность в городе, где жизнь стала для меня немыслима. Вы можете себе представить, как мне приятно теперь четыре часа сряду (как сегодня) преподавать законы сочетания трезвучий сорока девицам, ничего не понимающим и не хотящим понимать, когда я знаю, что в другой консерватории я бы имел дело только с двумя или тремя талантливыми учениками, дошедшими до высшего класса, и посвящал бы на это всего четыре часа в неделю. Много по этому поводу я бы мог припомнить и рассказать, но это было бы и длинно и скучно. Скажу одно. Хотя в тайне души я всегда несколько страдал от мысли, что московская дирекция никогда не хотела ни на одну линию выделить меня из общего состава преподавателей, но только теперь я понял, до какой степени мало здесь заботились о поощрении меня к композиторской деятельности. Я ни слова не скажу обо всем этом Рубинштейну. Во-первых, это поведет только к недоразумениям между ним и Давыдовым. Во-вторых, это оскорбит его амбицию считать себя всеобщим благодетелем. В-третьих, незачем, решившись во всяком случае бежать отсюда, отравлять и без того уже несколько отравленные наши отношения. В-четвертых, бедному Рубинштейну до такой степени теперь достается от газетных фельетонов, ополчившихся на него с невероятною злобою, что мне его жаль \'7bон очень чувствителен к газетным отзывам). В-пятых, я и в самом деле многим обязан ему как энергическому пропагандисту моих сочинений и очень бы не желал расстаться с ним иначе, как дружески. Резюме из всего этого то, что мне одинаково невозможно и оставаться здесь и переходить в Петербург. Остается одно: без огласки, без шума отказаться от профессорской обязанности и сделаться если не навсегда, то хоть еще на два, на три года свободным, как птица. Боже мой! неужели это счастье возможно! Неужели скоро может наступить эта блаженная, чудная минута! С большим нетерпением, с сердечным трепетом буду я ожидать, что Вы скажете на это. Мне так бы хотелось живо, правдиво, убедительно доказывать Вам основательность моего решения уехать из Москвы, я так боюсь, что Вам оно не понравится, но вместе с тем чувствую, что и это стремление убедить Вас и этот страх излишни. Вы с полуслова, по одному намеку умеете читать в моем сердце. Мне кажется, что Вы одобрите меня. Боже мой, как я нескладно и глупо пишу сегодня ! У меня сильно раздражены нервы. Мне хочется сказать Вам так много, а слов не хватает. Ах, друг мой, дорогая, милая моя, как мне хочется куда-нибудь подальше отсюда, как здесь все противно и скучно! О работе теперь и думать нечего. Пока я окончательно не приду к какому-нибудь решению, пока я не буду иметь возможности назначить срок своего отъезда и считать дни и часы, оставшиеся до счастливой минуты, я не успокоюсь. 13 сентября, пополудни. Итак, Вы в Сан-Ремо! Мне очень приятно воображать Вас среди столь знакомой местности. Напишите мне, дорогая моя, в каком отеле Вы остановились, как Вам понравилось вообще это место. Позвольте Вам рекомендовать две прогулки: 1) в Colo (кажется, так), маленький городок в горах, с замечательной картинной галереей, и 2) Faggiа, очень милое местечко. Мне кажется, что Вы должны сильно страдать от неумеренной жары. Я не сохранил особенно приятного воспоминания о San Remo, хотя жить там все-таки было покойной приятно благодаря моим милым сожителям. Вчера получил я письмо Ваше из Парижа. Благодарю Вас, друг мой, за сочувственные, теплые слова Ваши по поводу “Буpи”. Вы не можете себе представить, какое благодетельное действие имеют на меня подобные отзывы в устах таких людей, как Вы, и если бы Вы знали, как редко мне приходится их слышать! Я так счастлив, что моя музыка увлекает и трогает Вас. Никто и никогда не говорил Мне того, что Вы мне часто говорите о моей музыке. Теперь, что бы я ни писал, я всегда имею Вас в виду и заранее представляю себе, что Вас затронет, к чему Вы отнесетесь хладнокровнее. Какой-то знаменитый актер говорил, что он всегда из всей публики выбирает одно симпатичное лицо и играет для него. Я пишу для Вас. Сейчас я должен был провести три часа у Фитценгагена, добродушного и любящего меня, но скучного и мелочного немца. Каждый день мне приходится насиловать себя, говорить и даже посещать людей или скучных или несимпатичных. Что делать, с волками жить - по-волчьи выть... но чего все это мне стоит! До свиданья. Ваш П. Чайковский Пьесы скрипичные я получил. Спасибо Вам и Пахульскому.
192. Чайковский - Мекк
Москва, 19 сентября 1878 г. Милый друг мой! Прошла уже неделя моего пребывания здесь. Она показалась мне вечностью. Образ жизни моей совершенно небывалый. Я ощущаю постоянное желание от кого-то и куда-то спрятаться. Дни были очень хорошие. В назначенные часы я являлся в консерваторию, проходил прямо в класс, высиживал свое время и потом как стрела бросался к извозчику и ехал куда-нибудь за город: или в Нескучный сад, или в Кунцево, или в Сокольники. Только там я находил успокоение. Я очень благодарен москвичам за то, что они чужды наслаждениям природою. Во всех этих местах я находил полное уединение, особенно в Кунцеве, где однажды я пробыл с десяти часов утра до шести часов вечера, не встретив в чудных аллеях парка ни одной живой души. По вечерам я запирался дома или бродил по отдаленным закоулкам Замосковоречья, предавался самым грустным размышлениям. Хуже всего то, что я решительно не в состоянии работать, и поэтому мне приходится убивать время. А как его убить! Да и жалко видеть, как часы улетают один за другим без пользы для меня, без смысла. Не буду Вам рассказывать всех трагикомических эпизодов моего убегания от людей. А было несколько очень курьезных случаев. Я, например, три дня сряду слышал из своей спальни, как певец Кор-сов, очень антипатичный человек, ругал моего Алексея и меня самого за то, что получал на вопрос: “Дома Петр Ильич?” ответ: “Дома нет”. Наконец мы с ним встретились. Оказалось, что ему нужно, чтоб я написал сейчас же вставную арию для его роли. Я отвечаю, что мне некогда, что я не расположен, что ничего хорошего написать не могу. “Так что ж, - возражает он, - коли Вы напишете дурно, я заставлю Вас переделывать до тех пор, пока не выйдет хорошо”. Если б не было уголовных законов, я, кажется, в состоянии был бы нанять какого-нибудь bravo [подкупленного убийцу], который из-за угла убил бы этого нахала. А сколько подобных ему! В консерватории я чувствую себя гостем; все там происходящее стало мне чуждо. Я даже перестал, как прежде, кипятиться и горячиться и отношусь с тупым отвращением ко всему тому, что прежде так болезненно раздражало меня. Я чувствую, что все это не надолго, что так продолжаться не может, что я из Москвы уеду. Скажу Вам откровенно, что если б не эта мысль, если б не уверенность, что так или иначе, но скоро я буду свободен, то осталось бы одно: неумеренно и более часто, чем бы следовало, прибегать к крепким напиткам. Ах, друг мой, если бы Вы знали, как мне тяжело и совестно наводить на Вас уныние своими жалобами, своим недовольством жизнью! Вы так много делаете для моего счастья, для моего спокойствия, а я все жалуюсь, все не могу найти ни прочного счастья, ни постоянного спокойствия, для того чтобы постоянно работать. И к чему было ехать сюда! Как я не предвидел всего этого? К чему было устраиваться здесь, не убедившись предварительно, могу ли я дышать московской атмосферой? Увы! оказалось, что не могу. Я все собираюсь сходить в Ваш дом на Рождественском бульваре, но представьте, что у меня до сих пор не хватало решимости. Боюсь, что Вы не поверите этому, но я Вам скажу, что я до сих пор ни разу не был в той части города дальше консерватории. Я исключительно ограничился своей улицей и Замоскворечьем. Страх встреч обратился в какую-то манию. И в самом деле, я не что иное, как маньак. Сейчас я получил Вашу депешу. Буду с величайшим нетерпением ждать Вашего письма. Потрудитесь, друг мой, все Ваши письма адресовать ко мне на квартиру: Знаменка, против Александровского военного училища, дом Сергеева. Через несколько дней приедет Рубинштейн. По прочтении Вашего письма я тотчас же составлю план действий и начну приводить его в Исполнение. До свиданья, дорогой, милый друг. Телеграмма Ваша совершила значительное просветление в моей душе. Всякая весточка от Вас приносит мне бодрость, силу, надежду. Ваш П. Чайковский.
193. Мекк - Чайковскому
1878 г. сентября 20. Сан-Ремо. Вчера я получила пересланное мне из Парижа Ваше письмо, дорогой мой, несравненный друг, и спешу отвечать Вам на Ваш вопрос, что я буду чрезвычайно рада, если Вы оставите консерваторию, потому что я давно уже нахожу величайшим абсурдом, чтобы Вы с Вашим умом, развитием, образованием, талантом находились в зависимости от грубого произвола и деспотизма человека, во всех отношениях низшего от Вас; это противоестественно, нелогично. Я не позволяла себе давать Вам никаких советов по предмету Ваших занятий в консерватории, но искренно желаю, чтобы Вы бросили место, соединенное с подчинением нашему общему другу. Что касается пользы, которую Вы принесли бы грядущим поколениям Вашим преподаванием, то я нахожу, что Вы гораздо больше приносите им ее Вашими сочинениями, а не зачеркиваниями квинт и октав. Для этого есть много таких, которые ни для чего другого не годны, Вы же оставляете в искусстве такие памятники, которые будут служить наилучшим руководством, образцом для учащегося юношества. Одним словом, мне-то вполне симпатично и соответственно моим взглядам и всей моей жизни тот акт, чтобы бросить то положение, которое несообразно с достоинством и способностями человека. Поэтому я вполне благословляю Вас на этот шаг, мой дорогой друг, и надеюсь, что Вы не пожалеете о нем. Вот и я в Сан-Ремо. Как это странно: полгода назад Вы писали мне из Сан-Ремо в Москву, а теперь я пишу Вам оттуда и туда же. Но только я ошиблась в своем представлении Сан-Ремо. Он не нравится мне. Здесь так тесно, природа такая сухая, камни такие белые, что глазам трудно, некуда ни пойти, ни поехать, море не только не имеет ни прилива, ни отлива, но даже волн так мало, что его можно принять за Женевское озеро. Так что я переменила намерение нанять здесь виллу и долго прожить, а пробуду от двух до двух с половиной недель и тогда, вероятно, все-таки на Соmо; там гораздо лучше. Здесь я ездила специально к Pension Joly, чтобы видеть то место, где жил дорогой мне человек, где родилось столько [пропуск в копии] музыки. Я обошла весь Hotel кругом, но чувствовала, что Вас в нем нет, потому что мое сердце было далеко, около Вас. Когда я много раз думала о том, что Вам бы следовало бросить консерваторию, то именно так и распределяла Вашу жизнь, чтобы часть времени Вам быть в деревне, в России, а другую часть за границею, и я очень радуюсь, что и в этом сошлись наши мысли. Я, вероятно, проведу зиму за границею. Приезжайте куда-нибудь поближе, мой милый друг, - как бы я была рада. Приезжайте на Lago di Como, там ужасно хорошо и есть много мест, кроме Bellagio, по берегу озера. Как было бы славно, если бы мы жили на расстоянии одной или двух верст или на двух берегах озера. Здесь мы устроились в Hotel'e великолепно. Я имею отделение в три комнаты, Юля в две, Соня и Милочка также две, Макс и Миша со своим французом три, так что только один Пахульский имеет одну комнату, ну, да ему довольно. [Пропуск в копии] то урок музыки Соне он дает в других комнатах. Ах, кстати, друг мой, Пахульский переписал и послал Вам в Москву, в консерваторию, Ваши браиловские сочинения; получили ли Вы их? Он послал еще из Интерлакена. Я еще не принималась за музыку, но, вероятно, сегодня уже начну с Вашего скрипичного концерта и маленьких браиловских пьес. В Браилове и Женеве Пахульский очень усердно учил Ваш концерт, но за это время в переездах отстал в музыке. Как-нибудь в своем письме расскажу Вам и по поводу его подвига доброго сердца Ник[олая] Григорьевича]. Я была и в третьем русском концерте в Париже. Зала опять была полная. Из Ваших сочинений, друг мой, как Вы и увидите из программы, исполнялись Барцевичем серенада и вальс, и публика очень много аплодировала. Вообще для Парижа я скажу, что Ваши сочинения были весьма хорошо приняты публикою, а что, по-моему, главное - обратили на себя большое внимание музыкантов. Это несомненно, и это меня очень радует. Ваша серенада меня всегда приводит в восторг, а вальс я слышала в первый раз. Это красивое, блестящее, эффектное произведение. Барцевич исполнил очень хорошо, как и следовало ожидать от такого способного мальчика. Посылаю Вам,, друг мой, еще рецензии из “Gazette Musicale” и программу третьего концерта. Музыкальный магазин “Durand” обещал мне прислать статьи и о третьем концерте, но еще не прислал. У меня здесь абонированы два пианино, очень недурные. Сегодня моя мелкая публика начинает свои уроки. Жаль их, а делать нечего. Саша (Беннингсен) доехала благополучно до Петербурга; я рада за старших мальчиков. А мой бедный Володя недавно был болен возвратною горячкою и теперь для восстановления сил поехал в Ялту. Это и для его жены полезно, потому что у нее грудь слабая. В Париже я виделась со своею старшею дочерью Лизою, которая замужем за Иолшиным. Они два года уже живут за границею. У них есть мальчик, очень слабенький, но очень миленький и развитой. В Париже я измучилась. Там теперь такой шум, такой хаос и такой бессовестный грабеж, что я все время возмущалась и рада была, когда вырвалась оттуда. Мой адрес в San Remo; Hotel Victoria. Теперь здесь совсем пусто. Так как зимний сезон начинается только с 1 октября (н. с.), то еще никого и нет, и благодаря этому я и могла так хорошо устроиться. Я очень радуюсь, мой милый друг, что Вы хорошо устроились с квартирою в Москве, но мне очень жаль, что Вы не взяли ее у меня. Но уж если не хотите жить у меня в доме, то мне бы очень хотелоcь, чтобы Вы, по крайней мера, сходили ко мне в дом ради прогулки и посмотрели бы его весь, весь. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы имели понятие и о моем московском жилье, и если пойдете, мой милый друг, то обратите внимание на те комнаты, которые приготовлены для Вас, это очень миленький уголок. Вы бы никого не увидели в доме, потому что туда дано приказание Ивану Васильеву, чтобы в то время никого не впускали и никто бы Вас не сопровождал. Так что я была бы рада, если бы Вы там посидели, покурили, посмотрели картины, поиграли на, роялях. Там у меня есть два Erards в зале, один Бехштейн и один премилый Steinway. Соберитесь, мой дорогой, и прогуляйтесь. Погода здесь очень жаркая, это великое достоинство Сан-Ремо: в тени 18° по Реомюру, на солнце 29°. Я наслаждаюсь, но зато москиты меня замучивают, не дают мне ночи спать, и в особенности они нападают на меня, Юлю и -Милочку; мы совсем пестрые от их укусов. Вчера мы ездили кататься в Бордигеро. Это городок и железнодорожная станция. Высокое место над морем. Вообще прогулок здесь мало. Вы меня ужасно огорчили известием, что Аксаков сослан. Я нигде этого не читала и не слыхала; за что же? А что касается той молодежи, которую теперь ссылают, то этих мне не жаль. Им мы обязаны тем тяжелым положением нашей родины, при котором не хочется и вернуться на нее. Это лентяи, проповедующие коммуну под фирмою социализма. Я не люблю их. Я, вероятно, до декабря пробуду в Италии, а в декабре к нашим праздникам предполагаю поехать в Вену, чтобы моим из Петербурга было ближе приехать ко мне на праздники. До свидания, дорогой мой, бесподобный друг. Жму Вам руку. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
194. Мекк - Чайковскому
Сан-Ремо, 20 сентября [1878 г.] Утро. Только что я окончила свое письмо к Вам, как мне подали Ваше от 12 сентября. Предложение Давыдова Вам меня чрезвычайно радует, мой дорогой Петр Ильич, потому что я вижу из него,что есть люди, которые умеют ценить Вас. Но я также нахожу, что принять его не следует, тем более, что нет риска потерять выгодное условие. Я совершенно убеждена, что Вы можете получить их всегда и во всей Европе, но Вам как композитору с такою богатою фантазией необходима полная свобода и достаточно времени для отдыха. Вы совершенно верно сказали, милый друг, что я с полуслова понимаю то, что Вы чувствуете. Я скажу Вам даже больше этого, - что я поняла Ваше настоящее положение и необходимость перемены его раньше, чем Вы сами это почувствовали. Я давно хочу, чтобы Вы были вполне свободны. Что Рубинштейн вернулся в Москву? Когда я уехала из Парижа, то слышала, что предполагался и четвертый концерт Русского музыкального общества. Как жаль, что в этих концертах не участвовала Лавровская, - музыка Глинки имела очень неудовлетворительных толковательниц в г-жах Белохи и Велинской. А я и в Париже не могла достать Вашего скрипичного вальса. Вообще у Брандуса почти ничего нет из Ваших сочинений, а больше гораздо я нашла у Durand, y которого я обыкновенно покупаю ноты. По Вашей рекомендации, друг мой, мы сегодня собираемся съездить в Taggia, a на днях и в Colo. От жары я не страдаю никогда, напротив, я все ищу тепла на свете, а вот от москитов страдаю ужасно. Я поджидаю ответа на мою телеграмму о том, куда адресовать lettre chargee, но так как его до сих пор нет, то я посылаю одно письмо, а по получении ответа пошлю только paquet charge. До свидания, мой дорогой, милый друг. Приезжайте на Como, - как будет хорошо! Ваша Н. ф.-Мекк.
195. Мекк - Чайковскому
Сан-Ремо, 22 сентября 1878 г. Ждала, ждала от Вас ответа на мою телеграмму с вопросом, куда адресовать lettre chargee, но до сих пор не дождалась. Думаю, что она не дошла до Вас, и не хочу терять времени на повторение вопроса, поэтому посылаю прямо lettre chargee в Москву. Надеюсь, что оно найдет Вас еще в Москве, тем более, что, пожалуй, Рубинштейн еще не вернулся из Парижа, так как был и четвертый концерт. Сейчас мне прислал Durand из Парижа газету с отчетом, о третьем русском концерте, который и посылаю Вам здесь, мой милый Друг. Насчет г-жи Белохи Вы не верьте этому отзыву. Эта певица вот какая: голос у нее очень приятный по тембру, contralto, но очень малый; музыкальное исполнение хорошо, но выражения никакого, холодно и вяло поет до несносности, а для арии Рогнеды, при шумной оркестровке Серова, у нее совсем уже не хватало силы. Я надеюсь получить от Durand отчет и о четвертом концерте. Мне почему-то кажется, что в нем играли нашу симфонию; если это так, то мне будет ужасно досадно, что я не была. Отчего Рубинштейн не дал спеть ни одного из Ваших романсов? Как они хороши. Вчера я играла Ваши браиловские пьесы, - что за прелесть! Что наша симфония печатается? Здесь продолжает стоять летняя жара, начинают прибывать путешественники в Hotel; это очень скучно. До сих пор мы были одни, так как осенний сезон начинается только с 1 октября нового стиля. Третьего дня мы ездили в Taggia; это очень интересный город. Мы там гуляли, были в Cathedrale, обошли все кругом и вернулись домой. Я довольна своею жизнью здесь: удобно, покойно, тихо, в особенности после этого гадкого Парижа. Приезжайте на Соmо, дорогой мой. Вы увидите, что там очень хорошо. Там-то можно сочинять хорошие вещи. Нельзя представить себе лучших условий климата и природы, как там. До свидания, бесценный мой Петр Ильич. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк.
196. Чайковский - Мекк
Москва, 24 сентября [1878 г.] Милый, дорогой мой друг! Я все ждал вашего письма, чтобы, сообразовавшись с Вашими советами, принять какое-нибудь положительное решение. Но письмо Ваше все еще не дошло до меня, хотя я и знаю, что, судя по Вашей первой телеграмме, оно должно быть близко. Между тем, произошли обстоятельства, о которых мне хочется рассказать вам сейчас же. На этой неделе приехал Рубинштейн. Я очень обрадовался его приезду, так как мне хотелось поскорее начать подготовления его к принятию известия о предстоящей моей отставке. Ему был устроен в консерватории торжественный прием, и в тот же день был дан обед в Эрмитаже, на котором и я присутствовал. Рубинштейн в ответ на первый тост, провозглашенный в его честь, сказал спич, смысл которого тот, что он особенно осчастливлен успехом моих сочинений в его концертах, что я - высокодаровитый композитор, что консерватория должна почитать себя счастливою, обладая такою знаменитостью, и т. д. все в том же роде. Речь окончилась тостом и овацией моей персоне. Нечего Вам говорить, как неприятно подействовала на меня эта речь и эти овации. Я почувствовал, что удрученному игом благодарности за сделанную честь мне будет неловко тотчас после всего этого заговорить с Рубинштейном о моих планах уехать отсюда. Я возвратился домой в совершенном отчаянии. Мне казалось, что после несомненных услуг, оказанных мне Рубинштейном в Париже, после устроенной им на обеде овации, с моей стороны будет черной неблагодарностью нанести ему чувствительную неприятность перспективой близкого моего удаления из консерватории. На другой день однако ж случилось так, что я высказался ему почти вполне. Он попросил у меня позволения интимно побеседовать. Я согласился. Беседа началась вопросом: почему я так мрачен, как я себя чувствую, что делаю? Само собой разумеется, что я не мог отвечать ему ложью и вводить в заблуждение. В сильнейшем волнении я ему высказал, до чего моя теперешняя жизнь невыносима, до какой степени меня безраздельно охватила мизантропическая мания, и предварил его, что во всяком случае долго здесь не останусь. Представьте себе мое удивление! Я воображал, что Н[иколай] Гр[игорьевич] сокрушится, рассердится, станет меня уверять, что для моего счастья мне лучше оставаться. Ничуть не бывало. Рубинштейн выслушал все это с улыбкой человека, внимающего речам капризного и взбалмошного ребенка, и не выразил особенно сожаления. Он сказал только, что, лишившись моего имени, консерватория утратит много престижа, как бы намекая этим, что, в сущности, от моего удаления польза учеников нисколько не пострадает. Положим, что он совершенно прав и что я действительно очень плохой, раздражительный и неумелый учитель, но все-таки я ожидал большего упорства удержать меня при консерватории. Вы поймете, друг мой, до чего мне приятно было увидеть, что мое предстоящее удаление не особенно сердит и огорчает Рубинштейна. Не стану углубляться в причины этого равнодушия, тем более для меня непонятного, что накануне в его речи я как бы прочел убедительную с его стороны просьбу оставаться. Как бы то ни было, но у меня гора с плеч свалилась. Я ожидал бурных неприятных сцен, оказывается, что все кончится очень мирно и тихо. Я не назначил покамест срока отъезда и вообще не сказал ему ничего решительного, но предварил, что ему нужно подумать о том, кто меня заменит, в случае если я исчезну. При этом я предложил ему одного очень талантливого петербургского теоретика, Бepнгарда. Но от него он решительно отказывается, так как Бернгард учился в Петербургской консерватории, с которой он не желает иметь ничего общего. Мы расстались совершенно дружески. Сегодня я с ним виделся и с удовольствием заметил, что он продолжает быть, как был в день приезда, веселым и нимало не огорченным. Не думает ли он, что я блажу (как он выражался про меня в прошлом году) и что эта блажь пройдет? Увы! если так, то он сильно ошибается. С каждым часом, с каждой минутой я все более и более убеждаюсь, что блажь никогда не пройдет. Всего хуже то, что я решительно не могу здесь заниматься, а без этого жизнь теряет для меня всякий смысл. Бывают минуты ужасно тяжелые. К счастью, теперь, когда Рубинштейн уже извещен, я могу быть покойнее. Чтобы окончательно успокоиться, насколько это будет возможно, пока я здесь останусь, мне нужно только получить Ваше письмо. Я заранее чувствую, что Вы не станете советовать мне идти наперекор своей натуре. Но, тем не менее, мне нужно Ваше письмо как нравственная поддержка, с которой я все могу вытерпеть. Во всяком случае, впрочем, я никогда не сделаю чего-нибудь несогласного с Вашим советом и указанием. Известная особа изобрела новую тактику напоминать о себе. Она очень добросовестно исполняет поставленное мною условие субсидии: или переехать в другой город или устроить так, чтоб я никогда ее не видел. В настоящую минуту я даже не знаю, здесь она или куда-нибудь переехала. Но зато мать ее бомбардирует меня письмами с изъявлениями нежнейшей любви, с приглашениями навещать ее и даже с просьбой быть посаженным отцом на свадьбе ее младшей дочери, говоря, что мое благословение принесет ей счастье (!!!!). Она уговаривает меня также в одном письме жить с известной особой и обещает мне полное счастье. Ах, боже мой, как хорошо быть вдалеке от всего этого. До свиданья, мой добрый, дорогой друг. П. Чайковский. Вчера получил Вашу вторую телеграмму. Спасибо Вам, дорогая моя.
197. Чайковский - Мекк
Москва, 29 сентября 1878 г. Вчера я, наконец, получил Ваше письмо, мой лучший, мой беспредельно добрый, милый друг! Я заранее был уверен, что Вы во всяком случае не посоветуете мне насиловать свою природу, жить в среде, сделавшейся мне антипатичной, оставаться в таком положении, которое поневоле делает меня праздным, бессмысленно проводящим жизнь маньяком. Но только прочтя Ваши дорогие строки, я почувствовал себя вполне покойным. Счастью моему решительно нет пределов. Я не могу оставаться в этой атмосфере, я положительно задыхаюсь здесь, я считаю минуты, оставшиеся мне до вожделенного дня отъезда. Пишу Вам только несколько строк, чтобы поблагодарить Вас sa то, что Вы, в качестве моего доброго гения, даете мне возможность вырваться из ненавистной неволи. Я безмерно счастлив. Как я буду работать, как я буду стараться теперь доказать. себе самому, что я в самом деле достоин того, что Вы для меня делаете! Часто, очень часто меня давит мысль, что Вы слишком много даете мне счастья. Вообще, как только я не пишу, не работаю, я начинаю презирать себя, впадать в несколько преувеличенное отчаяние от мысли о своем ничтожестве и недостойности, находить, что Ваше представление обо мне и мое действительное я безмерно далеки друг от друга. Когда я работаю, когда я доволен работой, тогда бездна наполняется, и я дорастаю до высоты Вашей доброты и Вешей симпатии ко мне, а работать я буду - это верно. Боже мой, что за счастье свобода! Я схожу сегодня в Ваш дом. До свиданья, милый друг мой. Ваш П. Чайковский. Я очень одобряю Ваше решение уехать из Сан-Ремо. Место это очень мало симпатично. Чудный климат, но скучная и серая природа.
198. Чайковский - Мекк
Москва, 30 сентября 1878 г. Я был, наконец, вчера в Вашем чудесном доме, дорогая моя. Иван Васильев принял меня с большим радушием и дал мне полную свободу бродить по комнатам одному. Я провел два часа в Вашем жилище и осмотрел все весьма подробно. Нечего и говорить, что я остался в совершенном восторге от великолепной залы и других парадных комнат, но всего более мне пришлись по сердцу Ваши собственные апартаменты, а также те комнаты, в которых Вы предлагали мне поселиться. Эти последние я нашел вполне приготовленными для принятия жильца. Что это за чудный уголок! С каким наслаждением я бы пожил в этих столь же уютных, сколько и роскошных комнатах! К сожалению, это невозможно. Находясь профессором консерватории и имея обязательные отношения к людям, я не могу спрятаться в Вашем милом уголке. Мой адрес должен быть известен, а чего бы ни стали говорить, если б я поселился в Вашем доме! А между тем, ничего более подходящего нельзя себе представить для меня в настоящую минуту, как уголок Вашего дома, никому недоступный. Несмотря на перспективу близкого освобождения, несмотря на предвкушение счастья, которое я ощущаю с тех пор, как получил Ваше письмо, меня все-таки не оставляет странное, болезненное, острое и несносное неопределенное ощущение какого-то страха и жуткости, заставляющие меня избегать человеческого общества, преследующие меня даже дома, всюду и постоянно. Только у Вас я провел два часа вполне свободный от этого ощущения; да еще за городом я отдыхаю. Картины Ваши мне очень нравятся. Особенно все те, которые в Вашем доме. “Inganо e amоre” [“Обман и любовь”] нравится мне больше по рисунку и колориту, чем по несколько мелодраматическому сюжету. Но все, что в вашей спальне и в смежных комнатах - очаровательно. Одной заинтересовавшей меня картины я не мог хорошо рассмотреть по ее невыгодному положению. Между тем, она обратила на себя мое особенное внимание, потому что это как бы иллюстрация к первой части моей Первой симфонии. Картина эта изображает большую дорогу зимой. Хороша она! Что за прелесть голова старика над дверью! Я играл на Ваших инструментах; и Бехштейн и Steinway прекрасны. Орган Дебена очень хорош и как инструмент и как мебель. Я заключил первый осмотр Вашего дома тем, что попросил Ивана Васильева показать мне весь дом до величайших подробностей. Я перебывал во всех комнатах и был даже в Вашей чудесной бане. В настоящую минуту в доме работают обойщики. Ива[н] Вас[ильев] весьма усердно приглашал меня прийти еще раз, когда все будет готово. Само собой разумеется, что я буду; мне так хорошо и тепло было у Вас! Отчего дом приводится в полный порядок, несмотря на то, что Вы остаетесь зиму в Италии? Теперь скажу Вам вкратце, что я порешил. Я объявил Рубинштейну, что останусь здесь не более месяца. В начале ноября я поеду в Петербург под предлогом семейных дел, без всяких провожаний, прощаний и т. п. Затем через две недели я напишу оттуда письмо, что болезненное состояние мешает мне возвратиться. Между тем, Рубинштейн уже принял меры к замещению меня, и я могу уехать с весьма утешительным сознанием, что меня заменит человек, который не хуже меня умеет отыскивать квинты и октавы. Человек этот - Танеев. Покамест, дабы предотвратить толки, Рубинштейн пригласил его в качестве фортепианного преподавателя, но как только я уеду, он примет мои классы, кроме инструментовки, которую будет преподавать сам Н[иколай] Г[ригорьевич]. В Петербурге я хочу прожить недели две-три, чтобы провести все это время неразлучно с братьями, и затем поеду в Сlarens. Меня очень привлекает этот милый уголок главнейшим образом потому, что там мне раздолье работать. Когда посредством работы и уединения я приведу в порядок свои расшатанные нервы и вообще успокоюсь, тогда поеду дальше и непременно побываю на С о m о, вблизи от Вас, мой несравненный, мой лучший друг. Итак, мне остается провести здесь месяц. Много ли времени - месяц, а между тем я содрогаюсь от мысли об этом бесконечном периоде времени! Каждый месяц, проводимый здесь, кажется мне вечностью. Я попытаюсь в течение этого месяца поработать, но весьма сомнительно, чтоб это удалось. Меня утешает то, что в половине октября приедет сюда из деревни Модест, который хочет остаться у меня вместе со своим Колей несколько дней. Мне было приятно увидеть из письма Вашего, что и Вам San Remо пришелся не по вкусу. Чудный климат, но местность мало привлекательная. Позвольте рекомендовать Вам поездку в экипаже по Соrniche и до Ниццы. Невообразимо чудная прогулка! Впрочем, весьма вероятно, что Вы уже этой дорогой приехали в San Remo. Я нигде не бываю и почти никого не вижу, но каких трудов мне стоит отделываться от приглашений, приставаний, навязываний! Как мог я прежде переносить эту жизнь! Погода все еще стоит удивительная. Я все свободное время провожу за городом. Только вне Москвы, в лесу, где-нибудь подальше я могу дышать свободно. Мне необходимо остаться еще месяц, чтобы дать время Танееву приготовиться к моей замене, а также чтобы мое нынешнее бегство из Москвы не было буквальным повторением прошлогоднего. До свиданья, друг мой. Благодарю Вас тысячу раз за письмо Ваше, воскресившее меня. Что поделывает мой друг Милочка? Передайте ей мой поцелуй. Ваш П. Чайковский.
199. Чайковский - Мекк
Москва, 2 октября 1878 г. Дорогая моя! Вчера вечером меня осенила следующая мысль. К чему мне тут без надобности оставаться целый месяц? Жизнь моя до того теперь бессмысленна, что и месяца трудно выдержать. Я хотел остаться по двум причинам: 1) дать Танееву время приготовиться заменить меня и 2) 3 ноября состоится первый концерт Р. М. О., на котором Рубинштейн собирается играть для меня мой фортепианный концерт. Что касается первой причины, то оказывается, что высшие классы гармонии примет на себя не Танеев, а Губерт, которому готовиться нечего. К первому же курсу гармонии Танеев совсем готов. В концерт я все равно ни за какие блага в мире не пошел бы, следовательно, и без того не слышал бы исполнения Рубинштейна. Меня удерживали здесь еще некоторые другие соображения и преимущественно какая-то деликатность относительно консерватории. Мне не хотелось быстрым отъездом показать, до чего мало я ценю своих здешних soi-disant [так называемых] друзей. Но, во-первых, я имею причины не быть особенно деликатным, а во-вторых, все эти соображения падают перед тем, что жизнь моя теперь - столь вопиющая бессмыслица, столь несносна, столь невыносима, что даже и месяца я не могу выдержать. Не скрою от Вас, что я постоянно должен был прибегать к вину, чтобы поддерживать себя. Ну, словом, j'ai precipite les evenements [я ускорил события]. Сегодня я сказал Рубинштейну, что уезжаю в конце недели. Итак, друг мой, менее чем через неделю я свободен. Планы мои следующие. Октябрь я проведу в Петербурге, а в начале ноября поеду за границу, в Сlarens. Я устрою отъезд свой незаметно, без всяких прощаний и чествований. Вот мой адрес в Петербурге: Новая улица, на углу Невского проспекта, д. № 75, кв. № 30, Анатолию Ильичу Чайковскому, для передачи и т. д. Lettre chargee, вероятно, получу сегодня или завтра. Спасибо Вам, друг мой. Ваш П. Чайковский.
200. Мекк - Чайковскому
Сан-Ремо, 3 октября 1878 г. Как я рада, мой милый, бесценный друг, что Вы уже освободились от татарского ига нашего почтенного и несомненно заслуженного друга, но от которого все-таки лучше быть подальше и избегать личных с ним сношений. Я также рада, что он не обазартился на Ваш отказ, потому что худой мир лучше доброй ссоры. Мне почему-то кажется, что на Вашу кафедру был бы непрочь поступить Ларош,а сам Рубинштейн, вероятно, посадил Калиновского. Ну, да это нам все равно; слава богу, что Вы-то вырвались. Теперь Вам остается вытерпеть одну пытку, это официальные проводы, обед, спичи, прослезение и т. п. Я все звала Вас в Bellagio, а сама изменила свой маршрут, потому что мне сказали, что в Bellagio 15 октября н. с. кончается сезон, и погода там дурная. Так.я еду во Флоренцию, где намереваюсь нанять виллу месяца на два, а оттуда в Вену, чтобы там пробыть праздники. Скоро должна приехать за границу моя дочь Лида с семейством и, вероятно, прямо к нам. Теперь они, должно быть, в Браилове. Я очень довольна San Remo за его невозмутимую теплоту и ясность. Вообще здесь благодатный климат, но гигиенические условия жизни, как во всех городах Италии, а в особенности в старых, очень дурны: воздух в улицах ужаснейший, вода не фильтруется и т. п. неблагоустройства. Мы с Вами жили на двух противоположных концах города: Вы на западном фланге, мы на восточном. На днях мы были у Pension Joly, и мне ужасно хотелось знать, в которых окнах Вы жили. Я вспомнила набеги, которые на Вас делали и генерал, ругающий Россию, и Азанчевские, и все это так живо мне представилось. А теперь приезжайте во Флоренцию, мой милый друг, опять слушать “Pimpinella”; ведь Вам там нравится? Как бы Вам добыть которого-нибудь из братьев пожить с Вами за границею, а то я боюсь, что Вам долго одному будет скучно. Может быть, Конради опять пошлет своего мальчика за границу? Хорошо бы. Я боюсь, что это письмо не застанет Вас уже в Москве и не дойдет до Вас. Я предполагаю выехать во Флоренцию в четверг 5 октября вечером, следовательно, быть во Флоренции 6-го утром, и прошу Вас, дорогой мой, адресовать мне теперь во Флоренцию, poste restante, пока, а потом я Вам дам подробный адрес. Сейчас ко мне прибежала Милочка. Я ее спросила, что написать Вам от нее, она отвечала: кланяться Вам и рассказать, как они на ослах катались, и сказать что она за границей est un petit peu contente [очень мало довольна.] Это означает то, что ей очень хочется в Москву, а хочется этого потому, как она говорит, что там остались ее маленькие часы и маленькая собачка Ренци. Вчера она, сидя с работою у Юли в комнате, говорит ей: “Il faut pourtant penser serieusement si je dois me marier ou non” [“Надо, однако, серьезно обдумать, должна я выходить замуж или нет”]. Прогулкою здесь на ослах она чрезвычайно довольна. В первый раз мы ездили все на ослах в этот городок Colo, который Вы рекомендовали, Петр Ильич, и она есть самая храбрая наездница из всей мелкой публики. Второй раз, на днях, мы ездили в экипаже, а их я отпустила опять на ослах в гору к Madonna delia Guardia. Это хорошенькое место, высокое, где стоит церковь над морем. Мы ни разу не съездили ни в Ниццу, ни в Монако; проездом видели, что они очень красиво лежат, но что природа такая же, как в Сан-Ремо, и нам лень поехать. Кстати, посылаю Вам вырезку из газеты с описанием театра в Lugano и в Ницце нашего русского - фон-Дервиза. Я когда-то хорошо знала его, он был компаньоном моего мужа по постройкам железных дорог, но теперь мы не встречаемся, так как я разошлась с людьми. Так как я не уверена, что это письмо дойдет до Вас, то и не пишу много. До свидания, дорогой мой Петр Ильич. Всем сердцем Вас любящая Н. ф.-Мекк.