История рода Фон Мекк
Сергей Смирнов [ОГРОМНАЯ ЕМУ БЛАГОДАРНОСТЬ!!]
Вчера завершил работу по сборке в одну книжку переписки Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк. Переписка была опубликована на сайте http://www.tchaikov.ru, но разбросана по отдельным веб страничкам. Теперь ее можно загрузить в формате fb2 или epub и читать оффлайн.
[автор сайта von-meck.info не проверял полноту и не сверял весь текст с книжным вариантом]
Annotation
В этой книге собрана продолжавшаяся в течении 13 лет переписка между композитором Петром Ильичом Чайковским и его меценатом и покровителем, Надеждой Филаретовной фон Мекк. 45-летняя фон Мекк осталась вдовой с огромным капиталом и земельными угодьями. В трудный для Чайковского момент жизни она полностью взяла на себя всё его финансовое обеспечение и во-многом благодаря её поддержке мы можем сегодня наслаждаться музыкой Чайковского. Петр Ильич никогда лично не встречался с Надеждой Филаретовной, но может быть поэтому ему так легко было исповедоваться в письмах к ней, с такой искренностью выражать свои мысли по поводу музыки, искусства в целом, политики и многих других аспектов человеческой жизни. Переписка Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк.
Файл огромный, разбиваю на 12 частей.
В меню слева найдите строку [В переписках] и наведите мышку на стрелочку рядом, выпадет меню, в ней строка [Чайковский и Мекк] со стрелочкой, наведя мышку на которую, Вы увидите список из 12 периодов их четырнадцатилетней переписки. Выберите интересующий Вас период и нажмите на него.
201. Чайковский - Мекк
Каменка, 24 апреля. 1884 г. апреля 24 — 27. Каменка. Милый, дорогой друг! Каменка наша оживилась; наши петербургские жители третьего дня приехали. И странное дело, все в сборе, а чувствуется какая-то пустота. Я объясняю себе это тем, что нет трех старших дочерей. Они все три, не исключая и Тани, отрезанные ломти, тем не менее, никак не привыкнешь к их отсутствию, и всё кажется, что еще кого-то нужно ждать, чтобы всё было по-прежнему. В семейной жизни одна из главных прелестей, чтобы были молодые девушки; они своей девственной прелестью и чистотой удивительно скрашивают будничную семейную обстановку, и без них, как велико бы ни было благополучие, недостает самого теплого элемента счастливой семейной жизни. Конечно, нельзя жалеть об отсутствии Тани, ибо она уже давно, кроме горестей, ничего не приносит семье, но было время, когда и она своей красотой, умом и талантливостью радовала и услаждала. А уж об Вере и Анне и говорить нечего; отсутствие их очень, очень чувствительно. Что касается Таси, то я ужасно боюсь за эту девочку, опасаясь, чтобы она не сделалась подобием своей старшей сестры. 27 апреля. Я начал новое сочинение в форме сюиты. Форма эта мне чрезвычайно симпатична, так как нисколько не стесняет и не требует подчинения каким-ли[бо] традициям и правилам. Сюита эта будет из пяти частей, из коих последняя — вариации. Засуха продолжается; растительность подвинулась весьма слабо, а на свекловичных плантациях, где были отличные всходы, теперь свирепствуют серые жуки, этот бич здешнего хозяйства. Если засуха продолжится, урожай будет очень плохой. Лев Васильевич уехал смотреть имение, если не ошибаюсь, для Коли (Вашего сына). Брат Анатолий тоже мечтает о покупке имения и именно в здешней местности. Охотно верю, что это — хорошее помещение капитала, но, с точки зрения приятности жизни, никому не посоветовал бы выбирать Киевскую губернию для приобретения недвижимого имения; разве только на берегу Днепра можно найти хорошенькие уголки. А курс наш, несмотря на удачу подписки на заем, падает. Так как цель займа была именно подъем курса, то, следовательно, наше Министерство финансов, как справедливо доказывает Катков, сделало новую крупную ошибку. Третьего дня мне минуло сорок четыре года. Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг мой! Ваш П. Чайковский.
202. Мекк - Чайковскому
Belair, 29 апреля 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Я только что отправила к Вам письмо, как получила Ваше, помеченное, вероятно, по рассеянности 16 июля. У нас наконец пришла летняя, не уже не теплота, а прямо жара. Непосредственно с холода, в один прекрасный день, а именно, 24 апреля, сделалось жарко, как летом, и вчера в двенадцать часов дня было тридцать семь градусов по Реомюру на солнце. Я наслаждаюсь невыразимо. Если Вы, дорогой мой, поручите Влад[иславу] Альб[ертовичу] поискать Вам около Плещеева или вообще в Подольских странах хуторка, то он примется за это с полным рвением и может быть очень полезен, потому что он уже там много знает, так как для меня много пересмотрел. Как бы я хотела, чтобы это удалось. Скажите мне, дорогой мой, каким размером владения и какою суммою капитала задаетесь Вы при Ваших поисках? Это необходимо знать приблизительно, и вообще какие Ваши желания, например, должна ли быть непременно река и т. д? Я очень рада, что Вы останавливаетесь для сочинения на сюите. Я также очень люблю эту форму (я употребляю это слово в общем смысле, а не в специально музыкальном) музыки; в сюитах не бывает скучных мест, как в других сочинениях. Недавно я писала в Москву,-чтобы мне выслали Ваш Trio в четыре руки, и Юргенсон отвечал, что Trio и не делался в четыре руки; разве это правда? Скажите, милый друг мой, как называется один из номеров Вашей Второй сюиты: Jeu de tons или Jeu de sons? В печати стоят оба названия; это чудесный номер. Я очень мало слышу музыки. Сашок всё сидит над своим курсом и очень редко играет мне что-нибудь, Влад[ислав] Альб[ертович] не довольно бойкий пианист, хотя играет каждый день. Вы так добры ко всем, дорогой мой, что желаете знать, что и он работает. У него много начатых работ, но к концу не приходят, потому что ему и некогда, — теперь в Belair так много дела с устройcтвом его что он едва успевает присесть за работу, как приходит столяр печник, драпировщик. И так целый день, так что он не может на полчаса сесть за работу с уверенностью, что его не оторвут от нее несколько раз; понятно, что при этом невозможно ничего обдумать, ни составить никакого плана. Но что мне делать? Я мучусь этим сознанием, но у меня нет никого, кем бы я могла заменить его. У него есть теперь начатая увертюра “Siegfried”, в которой мне очень нравится похоронный марш. Потом увертюра “Кромвель”; теперь начал писать еще музыку к драме одного польского поэта, кажется, Словацкого (Slowackiego), не помню, как называется сочинение. Теперь и природа и местность здесь располагают ко всему поэтичному. У меня есть здесь аллея в парке, которая тянется полверсты. Вся в лесу, в тени, и ветра в ней никогда не бывает; когда в других местах ветер бушует как буря, в этой аллее абсолютная тишина. Скажите, милый друг мой, Льву Васильевичу, что у меня сеют озимовый овес; знает ли он такой, я в первый раз вижу. У меня пшеница превосходная, но ведь мои поля величиной в носовой платок; озимовый овес также очень хорош. В пруде у меня ловятся карпы и угри, но прудок также маленький, а рыбы множество: в полчаса на удочку можно наловить целую груду. Как бы я желала, чтобы Вы когда-нибудь заглянули в мой Belair, — это такой прелестный уголок. Пожалуйста, дорогой мой, напишите мне скорее насчет масштаба хуторка и капитала для него, который Вы желаете затратить. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем всегда Ваша Н. ф.-Мекк.
203. Чайковский - Мекк
Каменка, 3 мая 1884 г. Дорогой, милый друг! Посылаю Вам экземпляры моих московских карточек. Я снимался также в Петербурге, но этих петербургских карточек (которые, кажется, особенно удачны) никак не могу до сих пор получить. Жена моего брата Николая после моего отъезда взялась их получить и раздала по произволу родным, а выписанную мной другую дюжину мне почему-то до сих пор не посылают. Наконец, после многих несносных, холодных дней сегодня несколько потеплело, но дождя всё-таки нет, и настоящая весна никак не может войти в свои права. По-видимому, и у Вас не наступило еще столь нужное для Вас тепло. Я довольно усердно принялся за новую сюиту, но должен признаться, что повинуюсь не столько напору творческого вдохновения, сколько потребности в труде, без которого долго не могу жить. Вообще, я не без некоторого ужаса усматриваю в себе ослабление авторской силы и не могу не сознавать, что в этом отношении значительно состарился. Следовало бы, вероятно, дать себе продолжительный отдых и без укоров совести пребывать некоторое время в праздности, но чем более я сомневаюсь в себе, тем более чувствую себя как бы обязанным работать и насиловать свое нерасположение. Что из этого всего выйдет, не знаю. Думал я отвлечь себя от сочинительства каким-нибудь литературно-музыкальным трудом, например, составлением руководства истории музыки или чего-нибудь в этом роде, но это потребовало бы многих месяцев предварительного чтения и притом на малознакомом мне немецком языке, и на всё это решимости не хватает. Английским языком я снова стал заниматься и дошел до того, что могу уже довольно свободно читать. Надеюсь к концу лета сделать большие успехи. Это занятие мне очень приятно, и я очень горжусь тем, что без всякой посторонней помощи в три года понемножку добился цели. У нас здесь все здоровы. От Анны имеем сведения, что она, кажется, беременна. Будьте здоровы, дорогая! Ваш до гроба П. Чайковский. Посылаю портреты Саше и Пахульскому.
204. Чайковский - Мекк
Каменка, 4 мая 1884 г. Дорогой, милый друг! Брат Анатолий поручает мне обратиться к Вам с просьбой, сущность которой Вы узнаете из прилагаемого при сем письма его. Весьма может статься, что просьба его неудобоисполнима, и в таком случае прошу извинить за беспокойство, но если бы, паче чаяния, оказалось, что когда-нибудь в самом деле Вы могли бы оказать могущественное содействие брату, то усердно прошу Вас не отказать ему в нем. Мне очень жаль Анатолия. При его крайней нервности и чувствительности ему и вообще прокурорские обязанности тяжело нести, но с тех пор, как его назначили состоять при политических следствиях, причем почти каждую неделю ему приходится присутствовать при обысках у нигилистов (где он всегда рискует даже жизнью), он сделался несчастнейшим человеком. Между тем, несмотря на усердие его к службе, подвигается он очень медленно, и начальство ограничивается одними любезностями вместо того, чтобы повышать его. Я бы очень был рад, если бы он мог переменить род службы. Посылая Вам письмо его я несколько смущаюсь уверенностью, с которой он говорит о силе моего ходатайствования перед Вами. Но ведь, с другой стороны, я и в самом деле сознаю, что Вы, лучший друг мой, не откажете нам в исполнении нашей просьбы, если последняя имеет шансы осуществления. Сегодня у нас празднуют день рождения Льва Васильевича, но празднество вышло очень нерадостное. Получено известие, что Катя Базилевская, дочь двоюродной сестры моих племянниц, скончалась от дифтерита. Будьте здоровы, дорогая моя, и простите за беспокойство. Ваш до гроба П. Чайковский.
205. Мекк - Чайковскому
Belair, 8 мая 1884 г. Дорогой, несравненный друг мой! Через неделю я уезжаю из Belair и прошу Вас теперь адресовать мне в Плещееве, где я надеюсь быть к 1 июня, потому что по дороге остановлюсь в Париже, в Берлине, в Варшаве и, наконец, в Москве. Я не скажу, чтобы я с сожалением покидала Belair, потому что я еду в свою дорогую Москву, в свое милое Плещееве, а там я, конечно, больше дома, больше у себя. Весна в нынешнем году такая бесчеловечная, что просто в отчаяние приходишь: у нас с 24 апреля всё перемежается — то жара, доходящая до сорока градусов, то холод; сегодня, например, всего только девять градусов тепла, дождь льет, и нет надежды на лучшее. Как природа испортилась и как сделалась беспорядочна, должно быть, также впала в нигилизм. Я и радуюсь, что Вы принялись за новое сочинение, друг мой, и беспокоюсь, что Вы не довольно отдохнули и что как раз теперь, к лету, к жаркому времени, Вы будете изнурять себя работою; пошли Вам бог силы и здоровья. Нет ли чего-нибудь нового об уголке для Вас? Я получаю очень часто письма от моей Сони. Слава богу, она, кажется, любит своего жениха и совершенно довольна своею участью, но, бедненькая, соскучилась без меня ужасно. Это первая ее разлука с своим семейством и так надолго; вот уже два месяца, что она уехала, и она, бедная, совсем терпение теряет. Как меня беспокоит, что наша Анна всё хворает, и бог знает, что это такое. Глядя на нее, я думала, что она крепкая, здоровая, а между тем, она всё нездорова; это ужасно — какое плохое нынешнее поколение! Вам, вероятно, известно, дорогой мой, что я своего Колю выбрала кандидатом на должность директора в Рязанское правление, с тем, что он будет заниматься наравне с директором. Я очень рада, что мне это удалось, потому что Коля будет иметь занятие, а я считаю это очень важным. Вследствие этого, молодые наши будут жить в Москве, вероятно, в моем доме. Я теперь в больших хлопотах с укладкою к дороге, и к тому же надо оставить все распоряжения моему fermier [арендатору] и садовнику — два главные чина у меня в Belair. До свидания в следующем письме, милый, дорогой друг мой. Прошу Вас, не изнуряйте только себя работою. Будьте здоровы и спокойны. Всем сердцем Ваша Н. ф.-Мекк. От всей души бесчетно раз благодарю Вас, дорогой мой, за Вашу фотографию, которую мне прислал Коля, вероятно, по Вашему приказанию. Фотография эта очень хороша, потому что Ваши чудные глаза глядят прямо в душу. Еще и еще благодарю Вас, мой бесценный, но всё-таки я жду и второй обещанной фотографии.
206. Чайковский - Мекк
Каменка, 9 мая 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Как Вы добры, как часто балуете меня письмами! Признаюсь, что, несмотря на всё удовольствие получать их, я даже несколько беспокоюсь, что Вы утомляете себя, ибо я знаю, как обширна Ваша корреспонденция и как мало времени Вы имеете возможность посвящать ей. Ради бога, не стесняйтесь количеством моих писем и, хотя бы я писал Вам ежедневно, Вы отвечайте только, когда совсем свободны от других письменных дел. Вы говорите, милый друг, что Влад[ислав] Альбертович охотно будет содействовать отысканию для меня именьица, и спрашиваете, чего именно я желаю. Во-первых, прошу Вас передать Влад[иславу] Альберт[овичу] мою благодарность, а во-вторых, сообщаю Вам подробности относительно моих требований. Земли мне вовсе не нужно, т. е. я желаю иметь только домик с хорошеньким садом — немолодым. Непременно желательна река. Если будет близко лес, то тем лучше, но я подразумеваю, конечно, чужой лес, ибо, повторяю, владеть хочу лишь домиком и садом. Нужно, чтобы эта дачка или хуторок была совершенно отдельной усадьбой, а не в ряду других дач, а главное, необходимо, чтобы было недалеко от станции, так чтобы Москва была у меня всегда под рукой. Истратить на всё это я желал бы никак не более двух или трех тысяч. Самое же главное и существенное условие, это чтобы местность была симпатичная, красивая. Если дом где-нибудь низко, так что из окон никуда никакого вида нет, то он не подходит под мои требования. Близость фабрики тоже весьма нежелательна. Вот, кажется, и всё. Вы видите, дорогая моя, что, хотя мои требования скромны в смысле ценности имения, но они довольно велики в других отношениях, и вообще мне начинает казаться что довольно трудно будет найти желаемое. Тем более я буду благодарен Влад[иславу] Альбертовичу, если его дружеская помощь увенчает мои стремления успехом. Трио мое для четырех рук не переложено, но непременно будет переложено. Затруднение в том, что ужасно трудно найти человека, способного хорошо это сделать, а сам я никак не найду времени, чтобы этим заняться. Скажите мне, милый друг, не обещал ли я прежде уже Вам сделать это? Если да, то ради бога простите, что обещание до сих пор не исполнено, и будьте уверены, что так или иначе в самом близком будущем я позабочусь об удовлетворении Вашего желания. Название первой части Второй сюиты Jeu de sons, a не Jeu de tons. Я очень сокрушаюсь об опечатке, ибо это совершенно два различных понятия: Jeu de tons предполагал бы обилие модуляций, а его-то именно и нет в данном случае. Я в высшей степени желал бы посмотреть на Веlair или, лучше, пожить в нем некоторое время, но мне хотелось бы знать, дорогая моя, когда это возможно. Я думаю, что когда Вы будете уезжать из Веlair, то он, вероятно, будет запираться, и мое появление там повлечет за собой беспорядок и неудобство. Лучше всего, вероятно, было бы поехать в Belair сейчас после Вашего выезда, т. е. теперь, или же весною, незадолго до Вашего водворения там. К сожалению, теперь мне было бы по разным соображениям неудобно оставлять Россию, и поэтому, вероятно, лишь будущей весной можно будет привести в исполнение мое живейшее желание погостить у Вас во Франции. Вот и в Плещееве тоже мне ни разу еще не пришлось побывать. А с каким сжиманием сердца я вспоминаю о моих гощениях в Браилове и особенно в Симаках, — этого я не могу выразить. Так грустно сознавать невозвратимость этих чудных дней! Как поэтичны для меня воспоминания о них! Надеюсь, что письмо это еще застанет Вас в Belair. Будьте здоровы, дорогая! Дай Бог Вам всякого благополучия. Ваш П. Чайковский.
207. Чайковский - Мекк
Каменка, 1884 г. мая 21 — 26. Каменка. 21 мая. Меня очень беспокоит, милый друг мой, что я так некстати, как раз ко времени, когда Вы были заняты укладкой, послал Вам письмо брата Анатолия, да и вообще я, кажется, глупость сделал, послав Вам его. Фантазия его, по всей вероятности, совершенно неудобоисполнима, и в результате выходит, что я только напрасно обеспокоил Вас одним лишним ответным письмом. Катастрофа на Николаевской линии произвела на меня самое тяжелое впечатление. С стеснением сердца думаю о всех близких, которым теперь придется ехать. Вот и брат Модест выезжает на днях из Петербурга, и Митя едет в Каменку, и Вы должны в скором времени проехать в Москву. Можно ли быть покойным насчет путешествующих в России, когда даже на самой главной линии возможны случаи, подобные происшедшему 13 мая? 23 мая. Я получил сегодня письмо от Владислава Альбертовича, в которое он вложил объявление из “Нового времени” о продающемся за двадцать одну тысячу рублей имении. Из этого я заключаю, дорогой друг, что Вы не получили того письма моего, в котором я писал об условиях, при соблюдении коих я желал бы приобресть клочок земли. Ценность его я обозначил в две тысячи рублей, и, следовательно, объявленное в “Нов[ом] вр[емени] ” имение совсем к моим скромным требованиям не подходит. По поводу этого я должен сказать Вам, дорогая моя, что по зрелом размышлении я решился отложить на неопределенное время исполнение моей мечты. В сущности, я поступил совершенно как малый ребенок, вообразив, что, еще не скопив никаких денег, можно приниматься за искание. Если и в самом деле можно за какие-нибудь две тысячи приобрести хутор, то, дабы сделать из него удобный и приятный для жилья дом, нужно, по всей вероятности, еще много тысяч истратить на устройство. У меня же никаких скопленных денег не имеется, и только теперь, когда ребяческое увлечение прошло, и когда многие, к коим я обращался с просьбой искать для меня имения, серьезно принялись за изыскания, я увидел, что еще не наступило время для приведения моих мечтаний в исполнение и что я был бы поставлен в самое неловкое положение, если бы напрасно побеспокоил тех, которые взялись тратить свое время на искание. Я знаю, милый друг, что Вы на это мне ответите, и Вы даже уже предложили мне оказать помощь в покупке имения. Но этого я решительно не желал бы. Если я куплю имение, то на свои сбережения из своих столь больших доходов, что благоразумный человек уже давно бы на моем месте обзавелся бы хорошим имением. Я получаю так много, и если мои оперы прочно войдут в репертуар, то доходы мои еще настолько увеличатся, что мне можно будет назваться положительно богатым человеком, и, находясь в таком цветущем финансовом положении, было бы положительно бессовестно для достижения своих желаний еще обращаться к Вам, виновнице моего благосостояния. Что касается какого-нибудь крупного займа, то я дал себе клятву никогда ни одной копейки не занимать. Вывод из всего вышеизложенного, что нужно приняться за сбережения и, собрав несколько тысяч наличных денег, искать имения, а покамест просить всех тех, к кому я обращался с просьбой о содействии (в том числе и Влад[ислава] Альбертовича), отложить свою готовность оказать дружескую помощь до будущего времени, когда мое намерение сделаться собственником будет не ребяческой, идиллической фантазией, а настоящим делом. Так как я говорю о деньгах, то позвольте мне напомнить Вам, дорогой друг, что из июньской бюджетной суммы следует выключить пятьсот рублей, переполученных мной зимою, и что остальную сумму я попрошу Вас теперь мне не посылать, так как я еду в начале июня на полтора месяца к брату Модесту. В половине июля я буду в Москве и тогда мне удобнее будет получить эти деньги. Адрес мой следующий: Полтавской губ., Константиноградского уезда, почтовая ст. Ново-Николаевка, оттуда в Гpанкино, П. И. Ч. 26 мая. В день, когда я писал предыдущие строки, был, наконец, сильный дождь, спасший поля, начинавшие, было, в самом деле гибнуть. Все повеселели вследствие этого, а то Лев Вас[ильевич] начинал впадать в мрачную меланхолию. Я кончил сочинение сюиты и покамест отдыхаю, а в Гран-кипе, в гостях у брата Модеста, примусь за оркестровку. Про имение, приобретенное Колей, все, знающие местность, отзываются во всех отношениях очень хорошо. Я очень радуюсь за них, что они обзавелись, и так вовремя, симпатичным имением. Надеюсь, что и мне от времени до времени придется гостить у них. Мои занятия английским языком настолько успешны, что я уже довольно свободно читаю, и с каждым днем это занятие делается для меня легче и приятнее. Надеюсь, дорогой, милый друг, что путешествие Ваше не очень утомило Вас, и желаю от всей души, чтобы пребывание Ваше в Плещееве доставило Вам отдохновение и отраду. Всем Вашим усердно кланяюсь. Потрудитесь передать Саше, что я очень благодарен ему за милое письмо. Я на днях напишу ему. Искренно желаю всякого счастия Софье Карловне. Будьте здоровы, дорогая! Ваш до гроба П. Чайковский.
208. Чайковский - Мекк
Каменка, 7 июня 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу к Вам, будучи еще нездоровым, и потому извините за краткость и необстоятельность письма. У меня было нечто вроде воспаления в горле с сильнейшим жаром и такою ужас-нон болью в горле, что в течение суток я даже глоточка -воды не мог проглотить. Теперь мне лучше, но чувствую себя очень слабым. Пришлось отложить свой отъезд из Каменки, но надеюсь, что завтра или послезавтра можно будет пуститься в недалекий путь. Я думаю, дорогая моя, что Вы уже давно в Плещееве, и, если не ошибаюсь, Коля с Анной находятся у Вас. Пожалуйста, передайте им тысячу нежностей от меня. Как мне жаль, что мне не удается с ними видеться; и в Италии не пришлось, как я мечтал, попутешествовать с ними, и в Петербурге я их не дождался, и теперь, как раз, когда они поедут в июле на юг, я поеду на север к брату Анатолию. Сестра, задержанная здесь болезнию Натальи Андреевны, сегодня, наконец, уехал в Карлсбад. Здоровье ее всё это время было отлично, и приходится всё больше и больше убеждаться в том, что чем дальше она от старшей дочери своей, тем лучше для нее. Какая грустная истина! Черновую работу свою я кончил и в Гранкине, у Модеста, примусь за инструментовку. Здесь идут теперь ежедневные дожди и особенно они благоприятствуют Вербовке, где, благодаря им, можно надеяться на превосходный урожай. Будьте здоровы, дорогая! Дай бог Вам наслаждаться в Плещееве полнейшим спокойствием. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
209. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 11 июня 1884 г. Дорогой мой, несравненный друг! Простите мне, бога ради, что я так долго Вам не писала, но если бы Вы знали, сколько дел обрушивается на меня всегда, когда я возвращаюсь в Россию, то Вы были бы снисходительны. В Москве меня буквально рвали на части с разными и большею частию весьма неприятными делами; людская злоба, зависть и преследование меня приводят меня в изнеможение. Я не могу даже заботиться о своих детях, как всякая мать, и это возводят в уголовное преступление. Так было буквально по случаю выборов Коли кандидатом Рязанского правления, и всею этою низостью заправлял человек которому я доставила возможность составить себе состояние. Неблагодарность так вот Saint-Just хотел возвести в уголовное преступление; да где же им понять такие высокие идеи. Теперь я в своем милом Плещееве стараюсь отдохнуть, но еще невозможно, потому что тут Сонина свадьба начеку, а суета не прекращается. Также беспокоит меня ужасно предстоящее Сашино разрешение, так как последний ребенок у нее родился несовсем благополучно, преждевременно, но теперь, слава богу, этот детенышек, по имени Адя (Адам), такой миленький, такой умненький, что всех забавляет, Саша с мужем в Москве, в моем доме, а дети ее здесь у меня. Очень мне жаль, дорогой мой, что Вы откладываете исполнение Вашего проекта на приобретение именьица. Мне так хотелось, чтобы Вы устроились, но всё же на это надежда не потеряна. С бюджетною суммою я поступлю, как Вы приказываете, только прошу Вас, дорогой мой, сообщить мне, когда Вы будете в Москве, чтобы не пропустить этого удобного времени. Что здоровье Модеста Ильича? Прошла ли его лихорадка? От души желаю ему поправиться в деревне. У нас такие дожди, что просто приводят в отчаяние, и из Belair мне пишут, что также дожди не дают убирать сено. Хотя Belair гораздо красивее Плещеева, но мне в Плещееве еще приятнее, чем в Belair, конечно, потому, что здесь всё свое, родное. Как это ужасно, что Вы были так больны, дорогой мой, должно быть, Вы сильно простудились; сохрани Вас господь и пошли Вам полное выздоровление. Моя Соня очень привязалась к своему жениху и теперь пока очень счастлива и весела. Мне ее жених также понравился. Он кажется серьезным, рассудительным молодым человеком, что очень полезно для Сони, потому что она очень жива и при этом бесконечно наивна, непрактична и неопытна. Мы хотели бы сделать свадьбу 1 июля, но это зависит от Сашиного разрешения. Мой будущий зять недавно был в Петербурге, где видел Веру Львовну, и говорил, что она очень похудела. Бедненькая, ей так много приходится быть без мужа, она скучает, конечно, и потому худеет. Кстати об них: по просьбе моего Коли я распорядилась, чтобы Николая Александровича Римского-Корсакова выбрали кандидатом в Моршанское правление с жалованьем три тысячи рублей в год и с тем, что он будет исполнять поручения Правления в Петербурге; конечно, эти занятия не будут обременительны для него, потому что там совсем нечего делать. Моя парочка, — Коля и Анна уехали в Киев. Анна такая славная, милая, я всё больше и больше люблю ее, и вообще я любуюсь и радуюсь на эту парочку; пошли им, господи, прочное и неизменное счастие. До свидания, дорогой мой, милый друг. Будьте здоровы и не забывайте беспредельно любящую Вас Н. ф.-Мекк. Как Вы скоро работаете, дорогой мой; это просто поразительно каждый раз, когда это видишь, — теперь уже кончили сюиту!
210. Чайковский - Мекк
Гранкино, 16 июня [1884 г.] Милый, дорогой друг! Мне чрезвычайно неприятно было узнать из Вашего письма об огорчениях и разочарованиях, Вами испытанных, и об расстройстве и утомлении, причиненном Вам неприятностями этими. Я вообще заметил, что Вам за границей живется покойнее, и, признаюсь, столько же всегда радуюсь, когда Вы туда едете, сколько сокрушаюсь и боюсь за Вас, когда Вы возвращаетесь в Россию. Дай бог, чтобы роды Александры Карловны прошли благополучно, чтобы Вы могли поскорее устроить свадьбу Софьи Карловны, чтобы затем Вы отдохнули и снова уехали в свой уголок на чужбине. Я уже пятый день в Гранкине. После шумной, прозаической деловой, неблагоуханной Каменки чрезвычайно приятно очутиться в-настоящей деревенской степной глуши, в прелестном, благоуханном оазисе, столь тихом и отдаленном, что мы только раз в неделю газеты и письма получаем. Мне очень здесь нравится, и я усердно гуляю, но и работаю не менее усердно. Кроме инструментовки сюиты, я принялся и за новое сочинение, а именно, за концерт для фортепиано. Здоровье мое теперь хорошо, но я всё еще не совсем вошел в свою обычную колею и жду, чтобы установилась совсем хорошая погода, дабы купаться и вообще набираться сил. Здесь идут нескончаемые дожди, а вчера была гроза, длившаяся ровно четыре часа, с таким небывалым ливнем, что сад был весь наводнен, и сильным потоком снесло огород и множество всякого рода насаждений. Думаю пробыть здесь еще с месяц. Я очень понимаю, дорогая моя, как Вы теперь обременены всякого рода заботами и хлопотами, и прошу Вас убедительно не отвечать мне на письма, пока не наступит период успокоения от всех предстоящих Вам волнений. Будьте здоровы, дорогая! Ваш до гроба П. Чайковский.
211. Чайковский - Мекк
Гранкино, 26 июня [1884 г.] Милый, дорогой друг мой! Кажется, я довольно давно уже не писал Вам. Жизнь здесь идет так однообразно, сегодня так похоже на завтра и на вчера, что теряешь способность измерять время днями и неделями. Даже праздничные дни в такой глуши, где даже церкви нет, нисколько не отличаются от будних дней. Я люблю такого рода жизнь, и ничто так благотворно не действует на меня, как пребывание в деревенской глуши. Природа здесь степная, и хотя лес есть главный источник наслаждений от природы, но от времени до времени и степь имеет своеобразную прелесть, особенно вечером. Между тем, работы мои значительно подвигаются, и я надеюсь, что еще до наступления августа сюита моя будет вполне кончена. Модест тоже все свои досуги от обязательных занятий с воспитанником посвящает авторской работе. Он задумал уже довольно давно драму, сюжет которой в подробностях сообщил актрисе Стрепетовой, и та пришла в такой восторг от плана пьесы и от предназначенной для нее роли, что уговорила Модеста приняться за работу и к началу сезона представить пьесу в дирекцию театров. Он читал мне уже вполне готовые первые два действия, и, если я не ошибаюсь, драма в самом деле будет замечательная. Письмо это придет к тому времени, когда Вы будете озабочены родами Алекс[андры] Карл[овны] и свадьбой Софьи Карл[овны]. От всей души желаю, чтобы всё это совершилось вполне благополучно. Писем от Вас, дорогая, я теперь не буду ждать. Останусь здесь до второй половины будущего месяца. Будьте здоровы, милый друг! Ваш до гроба П. Чайковский. Всем Вашим шлю поклоны и приветствия.
212. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 5 июля 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Прежде всего сообщу Вам о том, что меня так беспокоило, как Вы знаете: Саша моя, слава богу, разрешилась благополучно и к тому же девочкою, чему я особенно рада, так как у нее уже есть четыре мальчика. Завтра должна быть Сонина свадьба; я не буду на ней, потому что, как Вы знаете, милый друг мой, для меня новые знакомства невозможны. Вчера все уехали на свадьбу, и остались только Юля и я, так как она меня никогда не оставляет, да и ей тоже новые знакомства слишком трудны. До сих пор я вполне довольна своим будущим зятем, Алексеем Александровичем Римским-Корсаковым, но, конечно, женихи всегда бывают хороши, а каков он будет мужем, это покажет будущее и этого вперед никогда нельзя знать. Как я рада, что Вы довольны Вашею настоящею резиденциею, но не утомляйте себя слишком много работою, дорогой мой. Узнав из Вашего письма, что Вы пишете фортепианный концерт, я задумалась над тем, кто же в Москве после Николая Григорьевича может играть его, и думаю, что только один Танеев, впрочем, Зилоти, вероятно, также. А Москва совсем забыла уже Николая Григорьевича, — как это нехорошо. Но вот это — разница в музыкальной сфере между виртуозами и композиторами: композиторов никогда не забывают, а исполнители чередуются, один заменяется другим, и выбывшие исчезают бесследно. Ваша сюита, вероятно, будет исполняться нынешнею зимою? Очень радуюсь я, что Модест Ильич также взялся опять за работу, было бы жаль зарывать в землю такой талант, как у него. Отчего Модест Ильич не пишет романов? С наблюдательностью, с живостью представления, какими он обладает, у него выходили бы прелестные романы, и он приобрел бы гораздо более популярности и известности. Ведь театральные сочинения очень ограниченному количеству людей могут быть известны, и оценить их можно только при хорошем исполнении, а следовательно, с ними могут ознакомиться только жители двух столиц, да и то такие, которые имеют средства посещать театр, тогда как романы могут читаться во всех закоулках России. Посоветуйте, дорогой мой, Модесту Ильичу писать романы; с каким бы удовольствием я их читала. Читали ли Вы новый роман Альфонса Доде “Сафо”? Если не читали, то мне бесполезно говорить свое мнение об нем, а если читали, то напишите мне, милый друг мой, какое впечатление он на Вас произвел и какую мораль Вы вывели из него. Я за это сочинение очень упрекаю Альфонса Доде, хотя вообще очень люблю его. Я из всей французской нации люблю только двух человек: Жоржа Бизе и Альфонса Доде. Не случилось ли Вам прочитать в “Figaro”, что этот французик, который у меня несколько сезонов [жил], Achille Debussy, получил prix de Rome за сочинение на сюжет “Enfant prodigue”, которое очень расхваливают? И неудивительно: он очень способный мальчик и, живя у меня так много, он имел возможность значительно расширить свои музыкальные понятия и вкус знакомством с произведениями других стран, и он пользовался этим хорошо. До свидания в будущем письме. Я надеюсь, что это найдет Вас еще в Гранкине. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
213. Чайковский - Мекк
Гранкино, 5 июля 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Из письма Сашонка я узнал, что Ал[ександра] Карл[овна] благополучно разрешилась от бремени. Я искренно, от всей души порадовался этому, зная, какая теперь гора с плеч у Вас скатилась. Засим остается желать, чтобы Вы поскорее отдохнули от хлопот, сопряженных с свадьбой Соф[ьи] Карл[овны]. Полагаю, что к тому времени, когда придет это письмо, свадьба эта уже отойдет в область прошедшего, и от всей души поздравляю Вас, дорогая моя, с обоими счастливыми событиями, т. е. с рождением Ксении и бракосочетанием Софьи Карловны. Я продолжаю жить тихой деревенской жизнью и очень доволен как успешным ходом своей работы, которая ушла так далеко, что к концу месяца сюита моя будет вполне готова, так и вообще всем течением гранкинской жизни. На днях меня очень обрадовало и тронуло известие, сообщенное мне издателем моим Юргенсоном. В течение зимы я нередко говорил, что хотел бы иметь в Москве хоть маленький постоянный свой уголочек, дабы не тяготиться жизнью в гостинице, когда приходится подолгу гостить в Москве. Юргенсон, как оказывается, с весны уже приступил в своем доме к постройке специально для меня маленького флигелька, который до конца жизни отдает в полное мое распоряжение. Я тем более рад этому, что место, где находится дом Юрг[енсона], очень мне симпатично, и вид оттуда на всю Москву великолепный. Я выезжаю отсюда двадцатого числа прямо в Москву, т. е. не в самый город, а к брату Анатолию, живущему на даче по Московско-Курской линии. Потрудитесь, дорогой друг, поздравить от меня новобрачных и передать мои приветствия Юлии Карловне и всем Вашим. А Вам, милый друг, желаю спокойствия, здоровья и всякого благополучия. Ваш до гроба П. Чайковский. Я очень рад, что Вussу получил prix de Rome.
214. Чайковский - Мекк
1884 г. июля 14 — 17. Гранкино. Гранкино, 14 июля 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Весьма обрадован был получением письма Вашего. Еще раз поздравляю Вас с двумя счастливыми семейными событиями. Я задался целью совершенно окончить до отъезда моего в Москву сюиту, дабы ехать и отдыхать дорогой и там с приятным сознанием удачно оконченного труда. Не знаю, насколько я увлечен теперь родительским чувством к этому новому детищу своему и насколько это чувство прочно, но мне кажется, что новая сюита далеко превзошла своих предшественниц и что, вообще, это вещь очень недурная. Мне кажется также, что она должна Вам понравиться. К сожалению, Вы узнаете ее только по фортепианному переложению, а в этом виде все мои сочинения много теряют. Концерт для фортепиано, о котором я Вам писал, я хочу писать осенью или даже зимой. Конечно, такого идеального исполнителя, как Н. Г. Руб[инштейн], я уже не дождусь, но есть один пианист, о котором я именно мечтал, когда у меня зародилась мысль концерта. Пианист этот некто д'Альбер, молодой человек, который приезжал прошлой зимой в Москву и которого я там много слышал и в концертах и в частном доме. По-моему, это гениальный пианист и настоящий наследник Рубинштейнов. Танеев (которого я ставлю вообще очень высоко как музыканта-теоретика, композитора и преподавателя), конечно, тоже может быть для меня подходящим исполнителем, хотя в нем нет той виртуозной жилки, которая и составляет сущность магического действия на публику выходящих из ряду исполнителей. Что касается 3илоти, то, между нами будь сказано, мне кажется (может быть, я и ошибаюсь), что это немножко вздутая местным, локальным патриотизмом знаменитость. Его игра не лишена внешнего блеска и силы в материальном смысле слова, но он не только не произвел на меня никакого серьезного впечатления, но, скорее, даже не понравился мне бесцветностью и ребячеством воспроизведения всего, им исполненного. Может быть, это потому, что он еще очень молод; во всяком случае, не об нем буду я мечтать, когда начну писать концерт свой. 17 июля. Вы спрашиваете, милый друг, отчего брат Модест пишет не романы, а комедии. Его больше привлекает сцена, чем толстые журналы. На этот же раз его подвигнула на приведение в исполнение плана его пьесы актриса Стрепетов а, которая очень его любит. Он сообщил ей идею своей драмы, она очень увлеклась ею и упросила и даже взяла с него слово приготовить к сезону эту пьесу, в которой для нее великолепная роль. Впрочем, драматическая форма отнюдь не мешает сочинению Модеста попасть на страницы журнала, и я надеюсь, что Вы ее прочтете. Я уезжаю отсюда послезавтра, в пятницу, так что, когда Вы получите это письмо, я уже буду поблизости Вас. Адрес мой такой: Моcк.-Курская жел. дор., ст. Климовка, оттуда в Скабеевку, имение г.г. Ершовых, П. И. Ч. Если вы будете посылать мне бюджетную сумму, дорогой друг, то всего для меня удобнее было бы получить ее в Москве, куда я поеду вскоре после приезда в Скабеевку, и адресовать попрошу Вас в магазин Юргенсона, ибо, в противном случае, мне нельзя будет получить заказного письма, так как в Климовке почтовой конторы нет. Впрочем, если это неудобно, то я буду ждать удобного случая. Главное, чтобы для Вас никакого беспокойства по этому предмету не было. Я начинаю подумывать о поездке на воды в Виши. Хотя на здоровье вообще пожаловаться не могу, но катар желудка, коим я давно уже страдаю, несмотря на самую строгую гигиену, дает себя по временам чувствовать. Однажды лечение в Виши (в 1876 г.) очень помогло мне. Сюита моя почти вполне кончена. Будьте здоровы, покойны, счастливы, дорогой, милый друг! Ваш до гроба П. Чайковский.
215. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 23 июля 1884 г. Милый, несравненный друг мой! Спешу написать Вам только несколько слов, потому что Владислав Альбертович сейчас едет в Москву, а я только что восстала от сна, потому что шесть часов утра. Посылаю здесь чек на бюджетную сумму и прошу Вас, дорогой мой, не отказать уведомить меня о получении его. Как Вам понравилась Скабеевка, как Вы устроились? Узнала ли Вас Ваша племянница? Я очень рада, что Вы кончили сюиту и отдохнете вполне. Я совершенно уверена, дорогой мой, что Ваша сюита мне понравится, Потому что мне ничьи сочинения так не нравятся, как Ваши. Что же касается неудовлетворительности впечатления при фортепианном переложении, то на это у меня иной взгляд, чем вообще у всех, но об нем я скажу Вам, когда буду иметь больше времени для писанья письма. Саша еще гостит у меня. Ей, бедной, всё заботы с детьми. Теперь у двух мальчиков, Юрия и Леонтия, коклюш, а Вы знаете, вероятно, друг мой, что это очень тяжелая болезнь, и к тому же постоянный страх, чтобы другие не заразились. Она, бедная, ночи не спит из-за больных детей. Маленькая Кася — премиленькое созданьице, уже выражает намерение улыбаться. Сашок уехал в Каменку к именинам Анны, вернется около 3 августа. Саша уедет от меня 31 июля, и мы все, кроме Макса и его преподавателя Хрулева, поедем провожать ее до ее Гурьева, где и пробудем дня четыре. Муж ее в Франценсбаде лечится. Вам непременно надо исполнить Ваше намерение, дорогой мой, поехать в Виши попить воды. Я их также уважаю и пила четыре лета сряду, но здесь в России; мне они также помогали. Сегодня светит солнце и на душе веселее. Будьте здоровы, дорогой мой, от души желаю Вам хорошо отдохнуть и запастись силами и здоровьем для всей зимы. Я очень рада, что Вы имеете хоть маленький уголочек в Москве. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
216. Чайковский - Мекк
Скабеево, 23 июля 1884 г. Дорогой, милый друг! В последнем письме Вы спрашивали, каково мое мнение о “Saphо” Daudet. Я эту книгу прочел только теперь в дороге и могу тотчас же высказать мнение о ней. Я давно уже охладел к Доде, а теперь, несмотря на его несомненный и сильный талант, он окончательно упал в моем мнении. Если бы Daudet не поставил во главе книги посвящения сыновьям, давая тем чувствовать, что она должна чему-то научить и от чего-то предостеречь их, то, прочтя “Saphо”, я бы просто сказал, что Daudet очень бойко и картинно, а вдобавок и с большим сочувствием к герою и героине романа, описал их чувственность и развращенность. Но теперь, помня, кому посвящена книга, я возмущаюсь фарисейством, притворной добродетельностью автора. В сущности, угождая развращенному вкусу своей публики, он цинически откровенно рассказывает, как в Париже занимаются развратом, а притворяется, что пишет урок для своих сыновей, и хочет, чтобы думали, что им руководили нравственные цели и высокие побуждения оттолкнуть молодых людей от разврата. Побуждение было одно: написать книгу, заманчивую для развращенной французской публики и нажить как можно больше денег. И надо признаться, цель достигнута. Книга будет иметь громадный успех, подобно “Pot-bouille” Zola, романам Gui de Maupassant и произведениям всех вообще адептов новой французской школы. Если хорошенько вникнуть в изображенный автором круг людей и быт их, то окажется, что под прикрытием внешней правдивости и реализма сущность романа — ложь. Sapho — существо невозможное; по крайней мере, я такого дикого смешения честности с низостью, благородства чувств с подлостью не встречал. Но всё же автор, видимо, сочувствовал героине своей, и хотя, судя по посвящению, она должна, в конце концов, оттолкнуть и привести в ужас сыновей г. Доде, но, в действительности, она будет для них привлекательна. Зато ни для сыновей Daudet и ни для кого в мире не могут быть симпатичны добродетельные персонажи романа: скучная и дикая Divonne, невозможные сестры героя, их мать и др. От всех этих персонажей веет деланностью, искусственностью. Sapho — преувеличенное изображение парижской кокотки, но всё-таки кое-что в ней списано с действительности. В тех же лицах нет ничего живого. Бесцветнее всего вышла Irene. Каждый молодой человек, читая роман Доде, поймет, что, в конце концов, Sapho победила в сердце Jean его невесту. Ничем Daudet не выдал своего фарисейства с такой очевидностью, как тем, что Irene, которой мы должны сочувствовать столь же сильно, как ненавидеть Sapho, написана, между тем, так, что невольно мы склоняемся на сторону развратной Sapho. А засим, большого таланта и мастерства отнять у Доде невозможно, и, конечно, в “Saphо” найдется десятка три превосходно написанных страниц. Вчера я приехал в Скабеево. Переезд совершился довольно благополучно, но, вследствие царствующей на наших железных дорогах безурядицы, багаж мой, сданный на одной станции Харьково-Азовской линии в Курск, где-то запропал. Начальник станции в Курске обещался мне всё это устроить, но так как в одном из сундуков находится моя партитура сюиты и эскизы фортепианного концерта, то я всё-таки беспокоюсь. Потерянные вещи могут быть заменены, по мере возможности, другими, но как вознаградить и утешить себя, если пропадет большой многомесячный труд! Буду, однако ж, верить, что на днях сундуки мои придут в целости. Перед самым моим отъездом из Гранкина я писал Вам, дорогая моя, и надеюсь, что письмо мое дошло до Вас. Будьте здоровы, бесценный, дорогой друг!! Дай бог Вам всякого благополучия! Безгранично любящий Вас П. Чайковский.
217. Чайковский - Мекк
Скабеево, 28 июля [1884 г.] Дорогой, милый друг мой! Спешу уведомить Вас, что письмо Ваше со вложением чека я получил, и приношу Вам за него глубокую мою благодарность. Я засиделся здесь, и по этой причине получил письмо только вчера. Мне так нравится Скабеевка, что, несмотря на множество дел, призывающих меня в Москву, я никак не могу собраться туда. В самом деле, это очаровательное местечко. Холод мне переносить совсем не мучительно, но когда думаю, о Вас, то сердце мое сжимается, ибо знаю, как Вы страдаете. Будьте здоровы, дорогая моя! Благодарю Вас от всей души. Ваш П. Чайковский. 218. Чайковский - Мекк
Климовка, 1 августа [1884 г.] Милый, дорогой друг мой! Я только что вернулся из Москвы, куда ездил на один день по делам и, между прочим, получил из банка деньги, за которые еще раз приношу живейшую благодарность. После нескольких месяцев отсутствия мне всегда доставляет большое удовольствие увидеть Москву. На этот раз она мне показалась более чистой, менее пыльной, чем это обыкновенно бывает летом. Вернулся я сюда с запасом книг и нотной бумаги, с тем чтобы весь месяц остаться в деревне, читать и понемножку заниматься своим концертом для фортепиано. Кроме того, я взялся руководить в течение предстоящего месяца занятиями Лароша, который гостит здесь. Чтобы заставить его работать, нужно в известные часы являться к нему, будить его (он всегда спит) и требовать, чтобы он немедленно начал диктовать (иначе, как диктуя, он работать не может). Одну, статью с моей помощью он написал зимой, теперь заставлю его написать еще одну, и притом на тему, очень мне симпатичную, именно о Моцарте. Мы уже и начали ее и доведем непременно до конца. Конечно, исполнять должность няньки при обленившемся и опустившемся сорокалетнем ребенке довольно невесело, но изредка можно, ввиду того, что, несмотря на всю глубину своего умственного падения, Ларош всё-таки еще может писать о музыке лучше, чем кто-либо в России. Мне очень приятно было узнать, в Москве, что другой мой приятель из музыкантов, Губерт, лечился в Карлсбаде и получил большое облегчение. Жена его говорила мне, что он очень похудел (а ему это было нужно) и чувствует себя превосходно. Моя племянница, прелестный, изящный, как фарфоровая куколка, ребенок, восхищает меня своей прелестью. Сначала она немножко дичилась меня, потом привыкла, и теперь мы — величайшие друзья. Здоровье ее некрепкое. Как бы нужно ей было солнце, воздух, но при столь ужасной погоде поневоле приходится держать ее взаперти. Воображаю, дорогая моя, как неблагоприятно влияет на Ваше расположение духа этот несносный холод и сырость. Я рад буду за Вас, когда Вы попадете в более благорастворенный климат. Будьте здоровы, милый, бесценный друг! Ваш до гроба П. Чайковский. Сюита моя уже гравируется.
219. Чайковский - Мекк
Скабеевка, 8 августа 1884 г. Милый, бесценный друг! С сокрушением думаю о том, как Вам тяжело живется при этом холоде. Вчера выглянуло солнце, — сегодня опять серо и мрачно. Что касается меня, то мне до того нравится вся здешняя местность, что, несмотря на неблагоприятную погоду, я очень доволен здешним моим местопребыванием. К тому же, и работа моя идет очень хорошо. Фортепианный концерт вчерне почти готов, и в скором времени примусь за инструментовку. Вообще моя вера в свои авторские силы, поколебавшаяся было, теперь снова упрочилась. Если бог пошлет мне здоровья, надеюсь еще сделать что-нибудь хорошее. Не будете ли Вы так добры, дорогая моя, в следующий раз, когда вздумаете писать мне, сообщить какие-нибудь хотя самые краткие сведения о том, что делается в Каменке. Мне никто ничего не пишет. Лев Васильевич не ответил на мое последнее письмо, всегдашняя моя корреспондентка Нат. Андр. Плесская тоже почему-то не пишет, так что я ровно ничего не знаю и немножко беспокоюсь по поводу этого молчания. Здоровье мое настолько хорошо, что я отложил покамест проект поездки в Виши. То чувство неловкости и недовольства, которым я страдал прошлой зимой при мысли, что у меня нет своего собственного угла, начинает по временам овладевать мною опять. Но я стараюсь доказать себе, что настоящей причины недовольства нет, что весьма может быть, что, имея что-нибудь свое и основавшись на оседлое житье, я бы стал тяготиться им и искать перемены. Привычка вести кочевую жизнь так упрочилась во мне, что едва ли не самым благоразумным будет продолжать вести ее до конца жизни. Решительно еще не знаю, где буду кочевать в ближайшем будущем. Брат Анатолий с женой отправляются в конце этого месяца в Крым. Вероятнее всего, что я вместе с ними поеду до Каменки и там некоторое время останусь, а там, что дальше будет, не знаю. Но, во всяком случае, нужно будет присутствовать в Петербурге на постановке “Евгения Онегина”. Я с обычным сжиманием сердца и страхом думаю об этом. Очень бы хотелось узнать, какие Ваши планы, милый друг, и когда Вы покидаете Плещеево? Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам всякого счастия и благополучия. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Позвольте Вам рекомендовать книгу, которую я читаю теперь с увлечением : “Муравьи, пчелы и осы”, Леббока.
220. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 9 августа 1884 г. Милый, дорогой, друг мой! Я давно не писала Вам, и это потому, что я ездила к моей Саше в Гурьево, и хотя вернулась в воскресенье, но так холодно, что я не решалась писать, и теперь я с трудом двигаю пером, так руки озябли, но уж видно нам тепла не дождаться в нынешнем году. У Саши я провела время чудесно. Она своею жизнью, своею деятельностью производит такое отрадное впечатление, что каждое место, в котором она присутствует, кажется полным, светлым и теплым. Не примите, друг мой, за пристрастие то, что я говорю; нет, я не способна быть пристрастною, я не довольно добра или, вернее сказать, я слишком зла для этого и у меня слишком сильна потребность критически относиться к каждому предмету, при чем невозможно пристрастие, и при всей моей любви к своим детям, я не пристрастна ни к одному из них. Третьего дня Коля приехал один из Каменки для занятий в Рязанском правлении, потому что Володя должен был уехать на Кавказ для здоровья. Колю очень забавляет его имение. Дай бог только, чтобы ему не пришлось слишком много своих средств тратить на него, тем более, что и так уже на покупку его он истратил больше половины всего своего состояния. Я была против этой покупки, потому что нахожу ее слишком преждевременною. Коля только что вступает в жизнь, только что получил в свое распоряжение свое состояние и не только не знает ни жизни, ни своих потребностей, но даже и себя самого еще хорошо не знает. Для чего было так торопиться бросить такую огромную часть своего состояния (сто семьдесят тысяч рублей) на приобретение чего бы то ни было, хотя бы золотых приисков. По-моему, надо было пожить, узнать условия жизни, ознакомиться с потребностями ее, короче говоря, узнать на опыте (а не с карандашом в руках), сколько доходов требуется для проживания. Узнать также несколько и себя и свои наклонности, вкусы, а главное, размер силы воли, потому что это очень надо в жизни вообще, а для имений в особенности, и тогда, получив возможность сознательно отнестись к предмету, можно покупать и имения. Теперь же я в постоянном страхе, и вполне основательно, что он запутается. Вы, быть может, друг мой, найдете странным, что я так забочусь о состоянии своих детей, но Вы поймете это, если знаете, что состояние, которое мы имеем, не есть наследственное, а что оно составлено нами, моим мужем и мною. Я имею право это сказать, потому что я не только помогала мужу в самой значительной доле в его делах, но по моей инициативе, по моему крайнему настоянию, муж мой оставил казенную службу и принялся за постройку железных дорог. Это подтвердят Вам все, кто знал меня прежде. Огромными трудами, огромными заботами, лишениями, беспокойствами и всевозможными муками нам удалось составить огромное состояние. Из него половину отняли добрые люди, потому что мой муж был добр и благороден, но до крайности слаб и доверчив, и так как он знал, что я бы против этого восстала, то он скрывал от меня долги, которые ему пришлось делать, и, таким образом, я только после его смерти узнала, что имеется шесть миллионов долгов. Я боролась с ними пять лет, всё хотела, ничего не продавая, уплатить их, но это оказалось невозможным, и я очутилась на краю разорения, о чем Вам известно, дорогой мой. Это было три года назад; тогда я решилась продать Либаво-Роменскую дорогу и Браилов и уплатить остальные долги, потому что я раньше уже в эти пять лет уплатила много экономиями от жизни. Таким образом, вынесши много страданий, много бессонных ночей, мне удалось сохранить для детей порядочное состояние, то Вы поймете, дорогой мой, как было бы мне больно, если бы цель всей моей жизни — обеспечить существование моих детей — не была достигнута и дети не сумели бы беречь то, что их родители такими тяжкими трудами для них приобретали. Вот почему я так боюсь теперь и за Колю. Сегодня Сашок едет также на Кавказ, чтобы отвезти Лизу, Володину жену, к нему в Пятигорск. Это я посылаю ее к нему, потому что боюсь, что он не выдержит курса, так как одному скучно, а ему крайне необходимо заняться своим здоровьем. Очень благодарю Вас, дорогой мой, за сообщение мне Вашего мнения о “Сафо” Альфонса Доде. К моему великому удовольствию, я увидела, что мы до такой степени одинаково отнеслись к этому произведению, что мы даже одни и те же выражения употребляли для определения его значения. Когда мне прочли его, я так разозлилась на Доде, что пожелала ему, чтобы все его сыновья попали в руки кокоток. А я ужасно любила Альфонса Доде. Я должна кончить письмо, чтобы идти пить чай, потому что уже чувствую тошноту. Будьте здоровы, мой бесценный друг. Как я рада, что Вам так нравится Скабеевка. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
221. Мекк - Чайковскому
1884 г. августа 10 ? Плещеево. Дорогой мой, милый друг, наши письма скрестились; я отправила Вам свое, а на другой день получила Ваше, и хотя я думаю, что Вам теперь уже известно про каменских жителей от Анатолия Ильича, так как он виделся в Москве с Колею, но я всё-таки считаю долгом сообщить Вам об них то, что мне известно. Лев Васильевич уехал в Париж за Татьяною Львовною, с тем чтобы привезти ее в Каменку, а потом она, кажется, будет гостить у Анны в Москве. Очень жаль, что Т[атьяна] Л[ьвовна] приедет в Каменку, — для здоровья Александры Ильиничны это как нехорошо, и теперь она себя несовсем хорошо чувствует, ей всё кажется, что у нее камни пойдут. Дети все, т. е. в Каменке, здоровы, Тася усердно занимается хозяйством. Свекловица нехороша от засухи, а пшеница очень хороша, но цена на нее плохая, по девяносто копеек за пуд. У Коли довольно хорошие результаты очень дурного хозяйства в Копылове. На земле, почти совсем неудобренной и очень дурно обработанной, рожь и пшеница дали хороший сбор. 15 августа мой Макс уезжает в Петербург, чтобы стараться поступить опять в Училище. Я не уверена, удастся ли это, потому что мне ответили из Училища (инспектор Шульц), что для допущения его к экзамену в шестой класс надо разрешение Совета и что меня уведомят об этом в конце августа. Говорят (в Училище), что он может поступить в седьмой класс, а мне бы не хотелось, чтобы он год потерял. Он окончил старший приготовительный и должен был перейти в седьмой класс, и тут я его взяла на год за границу. Когда я уеду из России, я еще не знаю, дорогой мой, а проект мой на зиму такой. Первую половину зимы прожить в Вене, так чтобы рождественские праздники пробыть там, чтобы Максу ближе было приехать ко мне, а на вторую половину зимы и весну поехать в Belair. Всю зиму жить в Belair для детей слишком скучно — в маленьком городке Тур нет ни хорошего театра, ни концертов, чего в Вене можно иметь вдоволь, да и жить нигде нельзя так уютно и удобно, как в Вене, только одна и беда, что довольно холодно, но всё же ведь. это не Москва. А здесь я теперь уже страдаю от холода ужасно, целый день руки отогреть не могу. От Сони я имею известия очень часто. Они от жары страдают, у нее от жары на шее и на носу кожа лупится, и она говорит, что это “ужас как некрасиво”. Они были в Швейцарии, а теперь, вероятно, в Голландии около Гааги, в Scheweningen, y моря; там и старшая моя дочь Лиза с семейством. Благодарю Вас, дорогой мой, за указание мне книги для чтения, непременно приобрету ее. Будьте здоровы, милый, дорогой мой. Всем сердцем неизменно и всегда Вас любящая Н. ф.-Мекк.
222. Чайковский - Мекк
Скабеевка, 1884 г. августа 11 — 15. Скабеевка. 11 августа 1884 г. Получил письмо Ваше, милый, дорогой друг! Очень, очень благодарен Вам за него. Мне весьма понятен страх и беспокойство, испытанные Вами по поводу покупки Колей именья. Подобно Вам, я нахожу, что Коля поторопился, но, кажется, это вообще недостаток Коли — слишком скоро переходить от задуманного дела к исполнению его. Нужно надеяться, что с годами эта юношеская прыть поуляжется. Что касается собственно нового имения его, то меня успокаивает то, что Лев Вас[ильевич], которого я считаю большим авторитетом в сельскохозяйственной специальности, нашел имение выгодным. Во всяком случае, жаль, что Льву Вас[ильевичу] пришлось содействовать делу, которое Вам было нежелательно. Но я жил в Каменке, когда он ездил осматривать Копылово и решать вопрос о покупке его, и могу засвидетельствовать, что ему не было известно Ваше неодобрение Колиных проектов насчет покупки имения. Иначе он, конечно бы, не взял на себя это дело. Я надеюсь также, что Лев Вас[ильевич] будет руководить Колей, пока он еще молод и неопытен, и вообще примет живое участие в хозяйстве Копылова. Только из Вашего письма я узнал хоть что-нибудь о Каменке, а то я в самом деле начинал беспокоиться, не имея оттуда никаких известий. 15 августа. Как Вы добры, дорогая моя! Вчера, возвратившись из Москвы, куда я ездил на двое суток, я нашел Ваше письмо с известиями о Каменке. Благодарю Вас от глубины души. Мне совестно, что я побеспокоил Вас напрасно, ибо, действительно, едва отправив к Вам мое письмо с вопросом о Каменке, я получил Ваше, а вслед затем возвратился из Москвы брат, видевшийся с Колей и узнавший от него, что там делается. Как мне досадно, что я не был в Каменке, когда Лев Вас[ильевич] уезжал в Париж! Я бы самым убедительным образом доказал ему, что Таню необходимо оставить за границей, только, разумеется, не в Париже, где жизнь обходится слишком дорого. Никому так хорошо, как мне, не известно, до какой степени Таню от семьи разделяет теперь бездонная пропасть, которую перешагнуть невозможно. И для ее, и для общего благоденствия необходимо, чтобы они жили врознь. Я не сочувствую также и житью Тани у Коли и Анны. Я заранее знаю, что для них всех это будет одна нестерпимая тягость. Но прошу Вас, дорогая моя, не говорить этого Коле; если дело уже решено, зачем я заранее буду пугать его и Анну? Дай бог, чтобы поступление Макса в Училище устроилось. Позвольте мне откровенно сказать, что я не радуюсь Вашему проекту жить в Вене так долго. Я очень люблю, когда Вы в Италии или когда Вы у себя в Плещееве или Веlair, но Вена мне, несмотря на все ее блестящие качества, очень антипатична и притом она для Вас слишком холодна. Больше всего я радуюсь за Вас, когда Вы проживаете в милой Италии. Я видел в Москве моего приятеля Губерта, возвратившегося из Карлсбада. Он очень поправился. Я хлопочу о приискании для него какого-нибудь определенного занятия при Муз[ыкальном] Общ[естве], но покамест встречаю много затруднений как с его стороны, так и со стороны дирекции Общества. Но не теряю надежды. Я кончил свой концерт вчерне и принимаюсь за инструментовку. Как идут занятия Влад[ислава] Альбертовича? Не хочет ли он показать мне что-нибудь? Я был бы очень рад назначить ему для этой цели свидание в Москве. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг! Ваш П. Ч. Сейчас узнал, что у нас будет сегодня Коля. Очень рад этому.
223. Чайковский - Мекк
Скабеево, 21 августа 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Обращаюсь к Вам с нижеследующей просьбой. В прошлом письме я, кажется, уже писал Вам, что не знаю, что с собой делать в предстоящие осенние месяцы. Одно только знаю: смертельно не хочется жить в городе. В Каменку мне неудобно теперь ехать, во-первых, потому, что мне хотелось бы поскорее сдать издателю мой концерт, а там мне теперь работать неудобно, ввиду большого обилия приезжих. Во-вторых, мне просто там места нет. Вследствие приезда Тани, ожидаемого там гощения брата Анатолия, всё у них будет переполнено; да, наконец, мне очень не хочется вытеснять Анну с Колей из моих комнат, которые они занимают. И вот ввиду всего этого я решаюсь просить у Вас позволения после Вашего отъезда пожить, хотя бы недолго, у Вас в Плещееве. Возможно ли это? В случае, если да, то не позволите ли Вы мне нанять кухарку и самому заботиться о своем продовольствии? Мне хотелось бы, чтобы Вы только назначили, какие комнаты в Вашем доме я могу занять, а затем не давали бы себе труда ни о чем заботиться. Так как сущность этого письма исключительно деловая, то не позволите ли Вы, чтобы вместо Вас ответил мне на вышеизложенные вопросы Владислав Альбертович? Теперь Вам скоро предстоят приготовления к отъезду, и Вам не до писем. Еще попрошу Вас не говорить о содержании этого письма Коле. Вообще, если мой проект погостить у Вас осуществится, то я напишу о том в Каменку, когда всё будет решено. Я сначала думал по отъезде брата остаться здесь, но это очень неудобно оказалось. Простите за бесцеремонность. Будьте здоровы, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
224. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 22 августа 1884 г. Милый, дорогой друг мой! Спешу написать Вам несколько слов, чтобы сказать, что я буду счастлива, как давно не была, если Вы приедете погостить ко мне в Плещееве, и чем дольше, тем лучше. Прошу Вас горячо, дорогой мой, не лишать меня радости считать Вас своим гостем и не заботиться ни о чем; у нас в Подольске все можно [достать] и ни малейшего затруднения ничто не доставит, потому что и лошади и люди есть, принадлежащие к Плещееву. Только если у Вас есть в Скабеевке повар или кухарка, которые, вероятно, не нужны Анатолию Ильичу, так как они уезжают, то я была бы Вам весьма благодарна, дорогой мой, если бы Вы мне уступили такого субъекта, потому что хотя у меня здесь и есть кухарка, но я предпочла бы иметь другую. Прошу Вас, милый друг мой, написать мне два слова об этом предмете. Я только что хотела сама просить Вас приехать погостить в Плещееве, когда получила Ваше письмо. Я не просила Вас об этом раньше, потому что не знала точно, когда уеду из Плещеева, теперь же у меня решено уехать не позже 1 сентября, и потому с этого дня я прошу Вас, дорогой мой, распоряжаться моим уголком как бы своим собственным. Прошу Вас усердно, если бы Вы захотели иметь при себе кого-либо из друзей Ваших или пригласить Модеста Ильича погостить у Вас на обратном пути из Гранкина, исполнить это, не стесняясь никакими соображениями. У меня комнаты маленькие, но их так много, что хватит на пятнадцать человек, и я буду тем более рада и счастлива, чем менее Вы будете стесняться у меня в доме, да и Модеста Ильича я буду особенно рада иметь своим гостем: я к нему чувствую большую симпатию, да к тому же ведь мы и не чужие теперь. Пожалуйста, дорогой мой, будьте в Плещееве совсем как у себя в доме. Ведь вы знаете, как я счастлива, когда Вы находитесь у меня. Прошу Вас, милый друг мой, сообщить мне, в какой день и каким поездом Вы приедете в Плещееве, и тогда Влад[ислав] Альб[ертович] встретит Вас на станции в Подольске и отвезет в Плещеево. От всего сердца благодарю Вас, дорогой мой, за Вашу доброту и участие к моему приемышу, Влад[иславу] Альб[ертовичу]. Он в настоящее время ничего не сочиняет, и я вижу вообще, что его обескуражили прошлогодние его занятия с Губертом. Он, т. е. Губерт, слишком жестко, слишком профессорски относился к его музыкальным порывам, к его молодым горячим увлечениям; он никогда и ничего не похвалил, он игнорировал мысли, он только критиковал форму изложения, т. е. научные стороны музыки. По-моему, это и неправильно и недобро. Я хочу сообщить Вам мой взгляд на этот предмет, милый друг мой, но, прежде чем сказать его, я должна оговориться, почему я считаю себя в праве судить об музыке. Музыка есть общее достояние, потому что ее свойство есть действовать на сердце, на чувства, ее призвание есть развивать эти чувства, смягчать нравы, так сказать, цивилизовать сердце. Только в таком смысле она и имеет право существования. Музыка — не наука, которая призвана открывать истины, в ней нет истин, — всё то истина, что хорошо, всё то хорошо, что нравится и что нравится массам, а не тесному кружку музыкантов, потому что, повторяю, музыка больше всякого другого искусства принадлежит человечеству, потому что она идет непосредственно к сердцу, а сердце у каждого есть, следовательно, каждый и может судить о музыке. Вот почему, дорогой мои, я позволяю себе говорить Вам, как я подразделяю музыкальную критику. В музыке есть две стороны: мысли — это дар божий, и изложение их — это дар науки. Может быть очень неумело и дурно изложение, но, тем не менее, красивая мысль сохраняет свое достоинство, и мне кажется, что добрый профессор должен и похвалить за красивую мысль, чтобы не отнимать бодрости, веры в себя у своего ученика, в особенности, если этот ученик — человек развитой вообще и такой впечатлительный в особенности, как Влад[ислав] Альб[ертович]. Я же, с своей стороны, по общему праву, как я выразила выше, утверждаю, что у него бывают очень красивые мысли. Красивыми я называю те, которые хватают за душу, раздражают нервы, и таких я у него знаю очень много, так что после его визитов к Губерту я его, т. е. Влад[ислава] Альб[ертовича], очень часто спрашивала: “а что он сказал о том или об этом мотиве?” — и всегда получала в ответ: “он ничего не сказал”. А с научной стороны Губерт, конечно, всегда порицал, — ну, с этой стороны я не могу судить ничего, но что касается богатства фантазии, наплыва мыcлей и часто очень трогающих, то у него их много. Мне могут сказать, что, вероятно, Губерту эти мысли не нравились. Я не буду отрицать этого, но скажу, что если у профессора совсем другой вкус, чем у его ученика, то он может только обескуражить своего ученика, что и произошло с Влад[иславом] Альб[ертовичем]. Мне его до бесконечности жаль. Человек всю свою душу, всего себя кладет в музыку, занимается он очень многим (по своей службе у меня), но любит, лелеет, боготворит музыку одну. Впрочем, не совсем верно; еще он очень бережет меня, о моем здоровье, о моем спокойствии, о моих развлечениях он заботится неустанно, неусыпно. Я горячо благодарна ему за его заботливость обо мне; только бог может его наградить за это. Вот Вам, дорогой мой, мои ощущения по поводу моего бедного воспитанника Влад[ислава] Альб[ертовича], и так как я увидела, какое действие на него произвели занятия с Губертом, то уже в нынешнем году я ему отсоветовала заниматься с ним. Будьте здоровы, дорогой мой, несравненный. Не забудьте, пожалуйста, уведомить меня, в какой день и с каким поездом Вы приедете в Плещееве. Ведь Ваш Алеша будет с Вами? Всем сердцем беспредельно Вас любящая Н. ф.-Мекк.
225. Чайковский - Мекк
[Скабеево] 23 августа [1884 г.] Как я Вам глубоко благодарен, милый, бесценный друг, за ответ Ваш и за то, что Вы так скоро разрешили вопрос о моем будущем местопребывании, а вопрос этот начинал очень беспокоить и смущать меня. Я, конечно, не сомневался, что Вы окажете мне гостеприимство, но всё же был глубоко тронут и страшно обрадован письмом Вашим. Всякое Ваше одолжение Вы делаете так, что получить его есть не только удовлетворение желания или нужды, но радость. Письмо пришло вечером, и я от радости, от предвидения всей прелести моего будущего житья почти всю ночь заснуть не мог. Благодарю Вас со всей горячностью, на какую способно мое сердце, полное любви и благодарности к Вам. Если позволите, тотчас по Вашем выезде я водворюсь в Плещееве. 2 сентября я вышлю туда Алексея, а 3-го приеду с почтовым поездом, который приходит в Подольск около двенадцати часов дня. Сегодня утром я призвал повара, находящегося в услужении у брата Анатолия, и спросил его, желает ли он на время отсутствия своих господ прослужить при мне, на каковое предложение он изъявил полную готовность свою. Я пришлю его вместе с Алексеем. Брат Модест, находящийся здесь, поручает мне передать свою живейшую благодарность Вам за предложение погостить у Вас и свое крайнее сожаление, что он не может им воспользоваться. Ему необходимо не позже понедельника, 27-го числа, быть в Петербурге по делам его воспитанника, а затем с 1 сентября его Коля начнет свое учение, и ему невозможно покинуть его. Я чрезвычайно рад, что Вы позволяете мне приглашать кого-нибудь из своих друзей, и я с самого же начала воспользуюсь этим позволением, а именно, приглашу Лароша свободные дни свои проводить со мной. Я писал Вам, милый друг, что с помощью моей он пишет большую статью о Моцарте, и мне очень хочется, чтобы он ее как можно скорее кончил. Кроме того, частые посещения Лароша будут мне приятны в том отношении, что он занимается со мной английским языком, и благодаря ему я сделал уже за этот месяц большие успехи. Мы также много играем с ним в четыре руки, а это одно из любимейших моих удовольствий. Так как при мне есть Алексей, то никакого другого слуги мне не нужно, и я даже позволю себе просить Вас, чтобы Вы разрешили мне ограничиваться исключительно его услугами. Я помню, что я очень конфузился в Браилове и Симаках, сидя один за обеденным столом и принимая услуги Марселя и Леона (которых, впрочем, очень любил), а так как я хотел бы жить в Плещееве совершенно как у себя дома, то всего бы приятнее и привольнее для меня было, если бы кроме Алексея никто бы мне не прислуживал. По крайней мере (дабы избегнуть чувства конфузливости), во время обеда я бы желал обходиться без помощи состоящего при плещеевском доме слуги, а такой, вероятно, имеется у Вас. Простите, что я так настаиваю на этой подробности, но при моей застенчивости она имеет довольно важное значение. Вот, кажется, всё, о чем я должен просить Вас касательно моего устройства в Плещееве, а затем еще, еще и еще благодарю Вас, милый, дорогой друг! По поводу Влад[ислава] Альберт[овича] и упадка духа, в коем он находится по отношению к своим музыкальным занятиям, я скажу Вам, что я нередко думал о нем и нередко жалел его, ибо по инстинкту знал и был уверен, что он часто должен мучительно страдать от несоответствия своих стремлений к композиторству с степенью достижения его целей. Весьма может быть, что Губерт относился к его работам лишь добросовестно, но безучастно, и этим профессорским, сухим отношением к плодам горячего и пылкого авторства содействовал деморализации, в которую Вл[адислав] Альб[ертович] впал. Но независимо от этого в музыкальном организме Вл[адислава] Альб[ертовича] есть что-то болезненное, ненормальное. Какая-то пружинка отсутствует в механизме, и я нередко старался себе уяснить, в чем дело, но всегда безуспешно. Я никогда не сомневался в его талантливости. Если бы из всех виденных и внимательно мною просмотренных работ его я бы усмотрел, что недостаточная зрелость их зависит от недостатка способностей, я давно бы откровенно высказал ему мое неблагоприятное о степени его талантливости мнение. Услышать такой приговор от музыканта-специалиста очень тяжело, для молодого' человека, рвущегося к творческой деятельности, но лучше причинить ему это огорчение, чем неуместным поощрением обречь на; длинный ряд неудач и разочарований. Но убеждения в недостаточности таланта Вл[адислава] Альб[ертовича] у меня нет, напротив, я всегда чувствовал в нем композиторскую жилку. Между тем, как редко случалось мне одобрять его сочинения! Как часто я должен был подвергать его работы довольно жесткой и злой критике! А между тем, как мне хотелось бы поощрять, хвалить, всячески воодушевлять его к композиторской деятельности! Не говоря уже о том, что я питаю к нему личное дружеское расположение, я знаю, что он — человек, сроднившийся с Вами, любимый Вами, и, следовательно, для меня бы вдвойне приятно было бы, если бы его стремления увенчались бы успехом. Между тем я больше критиковал, чем одобрял его. Что из всего этого следует? То, что в Вл[адиславе] Альб[ертовиче] есть талант, есть охота, есть рвение, ум, теплое чувство, но нет должного равновесия между всеми этими свойствами, вследствие какого-то для меня загадочного, можно сказать, органического порока его музыкальной натуры. Помню, что я возлагал большие надежды на строгую контрапунктическую школу. Не знаю почему: оттого ли, что его венский учитель был плох, или опять-таки вследствие всё той же больной или недостающей пружинки механизма, но эти занятия не принесли ему большой пользы. Что теперь ему делать? Бороться ли с собой или, убедившись в бесплодности борьбы, отказаться от новых усилий, — не знаю. Но мне хотелось бы, чтобы он имел мужество еще бороться; без борьбы и страданий, без периодических падений духа и бессилия не обошелся ни один художник. Если он верит в себя, если здоровье (а физическое здоровье имеет здесь большое значение) дозволяет ему бороться, пусть всё-таки борется. И почему-то мне кажется, что в конце концов он может победить в этой борьбе. Очень рад, что увижусь с ним и буду иметь случай поговорить с ним обстоятельно. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Беспредельно любящий и благодарный Вам П. Чайковский. Р. S. Алексей просит позволения приглашать к себе от времени до времени гостить своего приятеля Степана, камердинера брата Анатолия. Не сомневаюсь, что Вы позволите, но всё же считаю долгом просить Вашего разрешения.
226. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 25 августа 1884 г. Как я рада, дорогой мой, милый друг, что Вы приедете в Плещеево, только меня сокрушает, отчего Вы не приедете раньше, т. с. в тот же самый день, как мы уедем; мы должны выехать из Плещеева в одиннадцать с половиной часов, а Вы бы приехали в двенадцать. Но я, конечно, не настаиваю, дорогой мой, и как Вам удобнее, так Вы и приедете. Я уже счастлива тем, что знаю, что Вы приедете, и даже знаю, в какой день. Прошу Вас, милый друг мой, сказать Вашему Алексею, что я буду очень рада, чтобы он принимал здесь своих друзей, потому что уверена, что всё это будут хорошие люди. Вчера Коля уехал в Каменку, и, дорогой мой, простите, если он узнал о том, что Вас ожидают в Плещееве, но это не по моей вине. Я посылала Влад[ислава] Альб[ертовича] передать мои распоряжения его отцу по поводу Вашего приезда, а тот сообщил об этом старшему сыну, Генриху, а этот сказал Коле, потому что ехал с ним в одном поезде из Москвы. Но Коля, конечно, ничего не знает о том, что Вы писали о помещении в Каменке. Сашок вернется с Кавказа вместе с Володею в начале сентября. Соня должна быть на пути в Россию, но я боюсь ужасно, что ее задержит карантин на границе. Я буду очень рада, если Monsieur Laroche будет у Вас гостить; для игры с ним на фортепиано у меня есть много нот в четыре руки. Я оставлю, дорогой мой, ключи у всех библиотечных шкафов с книгами и нотами и прошу Вас распоряжаться ими, как угодно. Дал бы бог, чтобы погода поправилась. По приказанию Вашему, я не оставлю человека для услуг Вам, как предполагала, но здесь есть человек не комнатный, а помощник управляющего, через которого Алексей может получать всё, что будет надо. Человека этого зовут Ромашкин, но ни он и ни одна душа не будет Вас беспокоить, дорогой мой. Я так хочу, чтобы Вам было покойно и удобно у меня, и так жалею, что я не могу сама за этим наблюдать. До свидания, мой милый, дорогой друг. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Прошу Вас, дорогой мой, передать мой душевный поклон Анатолию и Модесту Ильичам. Как мне жаль, что Модест Ильич не может погостить у меня также. Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой, что Вы устроили для меня повара. Скажите, милый друг мой, какой нации и откуда уроженец Ларош? Где он воспитывался, не товарищ ли он Вам по консерватории? Имя у него французское, а пишет он отличным русским языком. Я очень люблю читать его статьи; он так остроумно пишет, но с его музыкальными симпатиями я несовсем согласна, например, его восторгов к А. Рубинштейну, как к композитору, я не разделяю и не могу понять, как может такой сведущий и образованный музыкант, как Ларош, так восхищаться им, но — на вкус, на цвет товарища нет, хотя здесь дело идет не о вкусе, а о музыкальных достоинствах. Я очень люблю сочинения А. Рубинштейна, они сильно действуют на мои нервы, но с музыкальной стороны я ставлю их очень невысоко.
227. Чайковский - Мекк
Москва, 27 августа 1884 г. Милый, дорогой друг! Я получил письмо Ваше вчера утром перед самым выездом из Скабеевки в Москву и отвечаю Вам отсюда. Я приезжал для проводов брата Модеста, который уехал вчера в Петербург. Вы пишете, дорогой друг, что я могу приехать в Плещеево 1 сентября; само собой разумеется, что я так и сделаю. Я думал, что мне нельзя водвориться в Плещееве в день Вашего выезда, ввиду надобности привести дом на зимнее положение: оттого я и собирался переехать лишь 3 сентября. Но если это, оказывается, можно, то, конечно, для меня будет чрезвычайно приятно переехать 1 сентября. Переговоривши с Алексеем, я решился ехать не по железной дороге, а в экипаже прямо из Скабеевки в Плещееве. Так, как Вы пишете, я и сделаю, т. е. между двенадцатью и часом пополудни приеду. Мне, разумеется, было бы очень приятно, чтобы Владислав Альбертович присутствовал при моем водворении, но я боюсь стеснить Вас и его тем, что помешаю ему присутствовать при Вашем водворении в московском доме. Поэтому если Вы передумаете и найдете, что удобнее мне приехать в другой час дня, например, вечером или на другое утро (2 сентября), то покорно прошу уведомить меня о том. Ларош учился со мной вместе в консерватории, и оба мы вошли в состав преподавателей Московской консерватории с первого года ее существования. Происхождения он нерусского, но отец его был не француз, как можно думать, судя по фамилии, а немец, впрочем, обруселый. Мать его всю жизнь была гувернанткой и теперь даже, будучи уже очень пожилой, она состоит гувернанткой в провинции. Между прочим, она долго жила в доме у Каткова в качестве воспитательницы его дочерей. Через два часа еду в Скабеевку, а 1 сентября явлюсь в Плещеево. Заранее бессчетно благодарю за все радости, ожидающие меня там. Бес предельно любящий и благодарный П. Чайковский.
228. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 28 августа 1884 г. Милый, дорогой мой! Простите мне, ради бога, что я сама звала Вас приехать раньше, а теперь сама же попрошу не приезжать первого числа, а — второго, в воскресенье, но эта Курская дорога такая гадкая, что я не знаю, с каким поездом мне удастся уехать из Плещеева, потому что эта противная дорога делает мне всякие каверзы с вагоном. Мне дают целые вагоны, и к какому поезду я хочу, не только во всей России, но во всей Европе, и только эта Курская дорога, хуже которой на свете нет, постоянно делает мне всякие прижимки и теперь они вот с этим и с тем поездом не могут дать отдельного вагона, а вот с таким-то могут, именно с тем, с которым я не хочу ехать, и не знаю, чем это решится. А надо Вам сказать, друг мой, что я никакого одолжения у них не прошу, потому что нас поедет семь человек, а они, т. е. эта торгашская дорога, берут с меня за двенадцать мест, для того чтобы дать целый вагон. Вы видите, что почти вдвое, тогда как все другие дороги дают мне целые и лучшие вагоны за то число мест, которое мне нужно, а эти и тут грабят; такая гадкая дорога. Самая милая дорога в России это — Московско-Брестская. Прошу Вас, дорогой мой, написать мне два слова: к которому часу приготовить обед в воскресенье. Так как Вы поедете на лошадях, то Влад[ислав] Альб[ертович] встретит Вас в самом Плещееве. Я Вас очень попрошу, дорогой мой, пройти с ним по всему дому; он вам укажет, кто где живет, и пожалуйста, милый друг, загляните и во флигель. Это моя гордость, потому что я его метаморфозировала; прежде это были собачьи конуры, в которых полагалось жить людям, а я превратила это в миленькие, как Вы увидите, комнаты, и мне хочется похвастаться ими перед Вами. Я так рада, что стоит теплая погода и Вам можно будет много гулять. Третьего дня приезжала Лиза (Володина) и взяла у меня моего дорогого Воличку, но я надеюсь, что мне его дадут на зиму, потому что его здоровье этого требует. От Сони вчера получила письмо из Варшавы уже; она приедет в Москву, вероятно, тридцать первого. Она, бедненькая, соскучилась без своих. До свиданья, мой милый, несравненный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
229. Чайковский - Мекк
[Скабеево] 30 августа [1884 г.] Утром. Милый, дорогой друг! Обстоятельства сложились так, что мне удобнее всего будет приехать в Плещееве в понедельник. Повар просит меня отпустить его на субботу и воскресенье в Москву, где у него жена и дети. С другой стороны, я получил от Танеева письмо, касающееся дела, требующего моего присутствия в Москве. (Я должен сыграть ему готовый уже вчерне концерт мой, который он будет играть в Муз[ыкальном] общ[естве] и сейчас же начнет учить.) Таким образом, проводивши брата и жену его, в субботу я поеду в Москву, проведу там два дня и приеду в понедельник в Плещееве с почтовым поездом, т. е. выеду из Москвы в три часа. Алексей в это утро перевезет (в понедельник) мои вещи, повар отправится туда тоже с утра, так что когда я явлюсь в Плещееве, то буду иметь наслаждение сразу начать правильный образ жизни. Меня беспокоит только мысль, что Влад[иславу] Альбертовичу неудобно будет в это время быть в Плещееве, но, если не ошибаюсь, есть вечерний поезд, с которым ему можно будет возвратиться в Москву. Если же почему-нибудь ему нельзя будет приехать ко времени моего приезда, то покорнейше прошу написать мне два слова, когда ему [будет] удобнее, чтобы я совершил свой переезд. Очень бы хотелось в понедельник окончательно устроиться в Плещееве, но если нельзя, то я, конечно, подожду, сколько угодно. Простите за беспорядочность писания; я тороплюсь, так как сейчас отправляюсь в Подольск к почтовому поезду на свидание с Митей и Володей Давыдовыми. Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам благополучно перебраться. Ваш П. Чайковский. Мне совестно, что я затрудняю Вас ответом. Не поручите ли Влад[иславу] Альб[ертовичу] написать словечко в ответ.
230. Мекк - Чайковскому
Москва, 2 сентября 1884 г. Soyez le bienvenu [Добро пожаловать], мой милый, дорогой друг! Прошу Вашего снисхождения к моему маленькому уголочку. Конечно, это не то, что Браилов, но я очень люблю свое маленькое Плещееве и буду бесконечно счастлива если пребывание в нем принесет Вам хотя малейшее удовольствие. Дай бог, чтобы Ваше здоровье, погода и все обстоятельства способствовали хорошему впечатлению на Вас жизнью в Плещееве. Мне очень жаль только, что теперь очень некрасиво и на террасе, на моем балкончике и в саду: везде на лето убирают оранжерейными растениями, а теперь уже всё снято, и в саду Вы увидите только пустые горки; к тому же, дорожки заросли, засыпаны опадающим листом. Но я всё-таки, несмотря на все это, с большим горем покидала Плещеево. Прошу Вас, дорогой мой, устроить Ваш кабинет в моем кабинете: у меня на столе и в столе вы найдете всё, что нужно для писанья, и я прошу Вас усердно пользоваться всем, что там имеется. На столе также Вы найдете, милый друг мой, список вин моего погреба, по которому прошу Вас назначать, каких вин Вам будет угодно для стола. У меня хороший погреб в Плещееве, и я Вас очень приглашаю заглянуть когда-нибудь в мои погреба; я ими очень горжусь. Ключи находятся у Альберта Игнатьевича, моего управляющего, и вы можете получить их, дорогой мой, через Алексея. Прошу Вас вообще, мой милый, несравненный друг, быть у меня в Плещееве как бы у себя дома, и я буду бесконечно благодарна Вам. Дай Вам бог здоровья, спокойствия, удовольствия. Всею душою всегда и безгранично Вас любящая Надежда фон-Мекк. Р. S. На первое время я оставила своего буфетчика Аркадия Павлова в Плещееве для того, чтобы он мог указать Алексею всё, где что находится и каким путем доставать того, что понадобится, но он не будет Вас беспокоить, дорогой мой, он будет в сношениях только с Алексеем. В Москве так гадко после Плещеева.
231. Чайковский - Мекк
Плещеево, 3 сентября [1884 г.] Дорогой, милый друг мой! Я решительно не в силах высказать Вам в настоящей силе Степень моего восторга от Плещеева. Хотя я ожидал самых приятных впечатлений, но действительность бесконечно превзошла мои ожидания. Дом Ваш в высшей степени симпатичен, и вся обстановка до такой степени сказочно прелестна и удобна, что мне кажется, как будто это сон, а не действительность. Знаю наперед, что я проведу здесь один из лучших периодов всей жизни моей. Влад[ислав] Альбертович показал мне все главнейшие достопримечательности Плещеева, а засим я изучу его во всей подробности. Парк с своими чудными старыми деревьями совершенно очаровал меня. Благодарю Вас, милый друг, за новые радости, которыми я Вам обязан. Не могу выразить Вам, до чего я тронут Вашей заботливостью и беспредельной добротой. Ничего более чудного и идеального для меня придумать нельзя, как всё то, чем я пользуюсь в Плещееве. Влад[ислав] Альберт[ович] показал мне несколько новых своих вещей, и мне приятно до крайности, что в них я увидел, наконец, серьезные достоинства и огромный успех сравнительно с прежними сочинениями. Особенно D-moll'на я симфоническая фантазия мне очень понравилась. Бессчетно благодарю Вас, дорогая моя! Ваш П. Чайковский.
232. Чайковский - Мекк
Плещеево, 4 сентября. 1884 г. сентября 4 — 6. Плещеево. Милый, дорогой друг! Я вчера так торопился, когда писал Вам (ибо не хотелось задерживать Владислава Альбертовича), что боюсь, что недостаточно выразил Вам всю мою благодарность за всё наслаждение, которое причиняет мне Плещееве. Сегодня я обстоятельно изучал дом и парк, вообще осваивался с новой обстановкой и не начинал еще заниматься. С завтрашнего дня жизнь моя потечет правильным течением. Парк Ваш меня восхищает; он очень оригинален по своей форме продолговатой береговой полосы, а главное, богат старыми деревьями, некоторые из коих поистине великолепны. Сегодня утром, дойдя до забора, отделяющего парк от соседнего завода, я не устоял против желания продолжать прогулку вдоль реки и около самой воды обошел забор и, увлекаясь всё дальше и дальше, дошел до мельницы купца (кажется) Соболева, а затем и до самого Подольска. Вернулся тем же путем к обеду, чрезвычайно довольный этой прогулкой. Затем весь остальной день я ходил по дому, рассмотрел все Ваши альбомы, познакомился со всеми книжными шкалами и нотными этажерками, дабы знать, где что лежит, в случае охоты читать и играть. Заниматься я буду за Вашим столом, который ради большего света я подвинул несколько вперед. Мне чрезвычайно приятно, сидя за этим столом, думать, что, не далее как четыре дня тому назад, Вы тут сами сидели. Между книгами и нотами я узнал много старых Браиловских знакомых, и это доставило мне большое удовольствие. Чувствительно благодарю Вас, дорогая моя, за дозволение пользоваться винами Вашего погреба. Я им воспользуюсь, но не злоупотреблю; я совсем не тонкий знаток в винах и могу довольствоваться более простыми сортами вин. Пусть Ваши великолепные дорогие вина послужат к услаждению более тонких судей. Я же только в виде праздничного угощения буду с Вашего позволения ими иногда пользоваться. Очень рад был снова увидеть старого Браиловского знакомого, попугая. Как он мил, но как общипан; интересно знать, можно ли вылечить его от болезни, лишающей его перьев? 6 сентября. Вчера я весь день был несовсем здоров, да и погода адская была. Сегодня хотя холодно, но всё же солнце светило, и я совершенно хорошо себя чувствую. Только сегодня я надлежащим образом принялся за работу, предварительно сделавши большую прогулку, а именно, через шоссе в город и оттуда другим путем, через мельницу, домой. Глубоко наслаждаюсь тишиной и свободой, а если погода исправится, в чем я не сомневаюсь, то лучшего и желать нельзя. Тысячу раз благодарю Вас, дорогая моя, за всё! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
233. Чайковский - Мекк
Плещеево, 8 сентября 1884 г. 1884 г. сентября 8 — 10. Плещеево. Милый, дорогой друг! Сегодня, слава богу, погода несколько получше. Я только что возвратился из Подольска, куда ходил отчасти ради прогулки, отчасти же, чтобы побывать в тамошней большой церкви. К службе, однакоже, я опоздал. Подольск сегодня по случаю базара очень оживлен, и -мне было весело среди этой толпы, взиравшей на мое длиннополое английское пальто с большим любопытством. Ларош, который должен был приехать сегодня на два дня, телеграфировал, что не может быть. Меня это не особенно сокрушает, так как я давно не наслаждался одиночеством и покамест не испытываю еще ни малейшей потребности видеть кого бы то ни было. Между прочими занятиями, я исполнил здесь два намерения, которые давно собирался осуществить, а именно, познакомился с двумя до сих пор бывшими мне неизвестными произведениями: “Хованщиной” Мусоргского и “Парсивалем” Вагнера. В “Хованщине” я нашел именно то, чего ожидал: претензию на реализм, своеобразно понимаемый и примененный, жалкую технику, бедность изобретения, от времени до времени талантливые эпизоды, но в море гармонической нескладицы и манерности, свойственной кружку музыкантов, к которым Мусоргский принадлежал. Совсем другое впечатление производит “Парсиваль”: здесь имеешь дело с великим мастером, с гениальным, хотя и заблуждающимся художником. Богатство гармонии изумительное, чрезвычайное, слишком роскошное, в конце концов утомляющее даже специалиста, а что же должны чувствовать простые смертные, в течение трех часов угощаемые этим ни на минуту не прекращаемым потоком хитрейших гармонических фокусов? Мне всегда казалось, что вагнеристы из неспециалистов напускают на себя восторг, которого в глубине души не ощущают. Вагнер, по моему мнению, убил в себе огромную творческую силу теорией. Всякая предвзятая теория охлаждает непосредственное творческое чувство. Мог ли Вагнер отдаваться этому чувству, когда он разумом постиг какую-то особую теорию музыкальной драмы и музыкальной правды и ради этой якобы правды добровольно отрекся от всего того, что составляло силу и красоту музыки его предшественников. Если в опере певцы не поют, а говорят под оглушительный гром оркестра кое-как прилаженные, бесцветные последования нот на фоне великолепной, но бессвязной и бесформенной симфонии, то какая же это опера? Но что меня окончательно приводит в изумление, это серьезность, с которой зафилософствовавшийся немец иллюстрирует музыкой самые невообразимо глупые сюжеты. Кого может тронуть хотя бы сюжет “Парсиваля”, где вместо людей с знакомыми нам характерами и чувствами действуют сказочные личности, способные украсить содержание балета, но никак не драмы? Удивляюсь, как можно без смеха, или же, наоборот, без скуки слушать их бесконечно длинные монологи о различных чарах, под гнетом коих страдают все эти Кундри, Парсивали и т. д.??? Возможно ли сострадать им, принимать в них сердечное участие, любить или ненавидеть их? Конечно, нет, ибо их страдания, их чувства, их торжества или несчастия чужды нам совершенно. А то, что чуждо человеческому сердцу, не может быть источником музыкального вдохновения. 10 сентября. Сегодня опять солнце, но холодный ветер совершенно отравляет удовольствие прогулки. Впрочем, я не могу жаловаться на дурную погоду: она нимало не мешает мне всё-таки всем родом жизни предпочитать жизнь в деревне, ибо в дурную погоду вдвойне приятно быть в своем home [доме]; этот home делается особенно уютен и усладителен, когда знаешь, что вне его неприглядно, холодно или пасмурно. Между прочими моими занятиями, я здесь имею возможность довольно много времени отдавать английскому языку, в котором мои успехи очень значительны; теперь я уж без затруднения и без ежеминутного заглядывания в лексикон могу читать Диккенса, романы которого в подлиннике приобрели для меня новую прелесть. Теперь я с величайшим удовольствием читаю “Копперфильда”. Вам уже, вероятно, известны, дорогой друг, подробности касательно нового разочарования в беременности Анны. Н. А. Плесская часто пишет мне, и я имею все сведения о каменском житье-бытье. Вижу по всему, что я хорошо сделал, дав Анне своим отсутствием возможность жить удобнее, чем где-либо, в моих комнатках; при ее теперешнем состоянии это было единственное место в доме, где она могла чувствовать себя покойно. Засим, пожелав Вам, бесценный, дорогой друг, здоровья и всякого благополучия, остаюсь Ваш безгранично преданный П. Чайковский. Сейчас сюда привезли Вашу изумительную фисгармонию. Если это для меня, то я не знаю, как и благодарить Bac!!!
234. Мекк - Чайковскому
Москва, 13 сентября 1884 г. Милый, дорогой мой друг! Хотя я написала уже сегодня два письма, но всё-таки я хочу еще сказать Вам, что я безгранично рада, если Вам действительно нравится мое маленькое Плещеево. Но погода приводит меня в отчаяние, я именно от сентября ожидала много хорошего, а тут такое разочарование, и вред этой погоды сейчас оказывается на здоровье несчастного человечества. У моего брата заболел сын дифтеритом; это вдвойне неприятно: раз как болезнь, и два как болезнь отчасти заразительная, так что сношения с братом сделались очень затруднительными, а мне перед отъездом так много распоряжений надо оставить ему. Я назначила день выезда себе 22-го этого месяца. Еду я всё-таки в Вену, с остановкою для ночлега в Варшаве. Мне очень жаль, дорогой мой, что Вы не любите Вену, для меня же она имеет прелесть не только как хороший город, но с нею связано для меня дорогое, невозвратное воспоминание: в ней я видела в последний раз моего бедного Мишу и видела здоровым, веселым; они приезжали ко мне на рождественские праздники, и он был необыкновенно весел. Мы устроили маскарад, он был одет Мефистофелем и дурачился, шалил, как никогда, а вернувшись от меня, он в феврале заболел и уже не вставал больше с постели, и я не видела его больше на этой земле. Поэтому Вы поймете, милый друг мой, что Вена мне особенно дорога. Если бы я имела достаточно средств, я бы купила там дом, в котором я видела в последний раз своего ребенка, и каждый год приезжала бы на некоторое время пожить в тех комнатах, которые для меня полны дорогим воспоминанием. Вчера приехала моя Саша с своим Манею, старшим мальчиком. Я так рада ее приезду. Да, я, кажется, не писала Вам еще и о том, что Соня также приехала; она не переменилась нисколько, всё такая же маленькая девочка, как и была. Они очень любят друг друга и пока очень счастливы. Меня беспокоит только Сонино здоровье, она такая малокровная, такая нервная, что я очень боюсь за нее и в особенности боюсь для нее петербургского климата. Мне очень жаль бедненьких Колю и Анну, что у них разрушилась надежда на их мечту, но это, конечно, дело поправимое, легко вознаградимое, тем более, что Анна, находясь теперь при Александре Ильиничне, будет вполне хорошо сбережена. Мне, по обыкновению, ужасно не хочется уезжать из России, но что делать: когда осталось так мало жить, так бережешь эти остатки жизни. Здесь, в Москве, невозможно пользоваться воздухом, потому что, во-первых, он везде нечистый, нездоровый, а во-вторых, по нашим тротуарам ходить невозможно. Рассказывал ли Вам Сашок что-нибудь о Кавказе, милый друг мой? Вот богатая, роскошная страна, но какие первобытные нравы и обычаи. Они сделали очень хорошую экскурсию, побывали даже в Баку, на Каспийском море. Будьте [здоровы?] мои дорогой, несравненный друг. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Вам, конечно, известно также, что Татьяна Львовна теперь в Каменке. Все что Вы пишете, дорогой мой, по поводу “Хованщины” Мусоргского и “Парсифаля” Вагнера, я чувствую точно так же. Мусоргский мне противен потому, что он не только нигилист, но он циник в музыке, как, должно быть, был и в жизни. Вагнер меня восхищает как музыкант, но мне противны его тенденции. Это человек, которого природа наделила богатым, гениальным даром, и он вместо того, чтобы пользоваться им просто, благородно и изящно, всё старается придумать что-нибудь небывалое, удивить публику каким-нибудь кунстштюком, ломается и кривляется, чтобы отличиться. Его сказки, конечно, неинтересны и не могут трогать сердца, хотя преобладающий характер, особенность его героев, как Парсифаль, Лоэнгрин, мне чрезвычайно симпатичны. Эта идеальная чистота, которою они обладают, есть мой культ. Еще раз желаю Вам доброго здоровья, дорогой мой.
235. Чайковский - Мекк
Плещеево, 1884 г. сентября 13 — 18. Плещеево. 13 сентября. Как рад я был видеть вчера Вашего милого сына Сашонка, дорогая хозяйка моя! В нем есть что-то особенно Вас напоминающее. Проснулся я в это утро совершенно больной (должно быть, я накануне простудился), но неожиданное маленькое волнение, испытанное при появлении Сашонка, подействовало на меня благотворно. Этот юный философ с своей добродушной серьезностью производит очень симпатичное впечатление. Алексею о нем говорила здешняя прислуга, что он очень “смирный барин”. Это хороший отзыв; я замечал, что смирными простолюдины называют людей, особенно отличающихся добротой. Сашонок сказал мне, что он завидует мне и что он вполне понимает прелесть подобной жизни, и это должно быть именно так: он один из немногих, которым сообщество книг, нот, природы и своих мечтаний и мыслей должно нравиться больше человеческого общества. Мне кажется, что Саша Ваш будет хорошим человеком в самом обширном и серьезном значении слова. 14 сентября Сегодня, наконец, превосходный, почти летний день, и я им вполне наслаждаюсь. Не досадно ли, что завтра я должен ехать в Москву, как раз когда погода исправилась! Меня очень тронуло то, что Вы пишете о чувстве, которое питаете к Вене. Я очень часто здесь думаю о Мише и вспоминаю его. Я провожал их, когда они в конце декабря 1882 г. все четверо ехали к Вам в Вену, и помню, что любовался Мишей. Это был первый и последний раз, что я его видел (если не считать еще одного раза, когда я перед тем мельком его видел). Можно ли было думать тогда, что он так близок к могиле? Вчера и сегодня я усиленно работал, чтобы успеть кончить до поездки в Москву свою новую пьесу. Я останусь в Москве двое суток. 18 сентября, 6 часов вечера. Сейчас получил Ваше письмо со вложением бюджетной суммы. Благодарю Вас, дорогая моя, за всё, за всё. Я провел в Москве два дня и вернулся сюда вчера вечером с величайшим удовольствием, ибо успел в два дня эти невероятно утомиться от суеты городской. Вместе со мной приезжал сюда Ларош и сегодня рано утром уехал; он остался в восторге от Плещеева. Я получил от редакции парижской газеты “Gaulоis” убедительную просьбу принять участие в издании альбома в пользу бедных музыкантов. Отказать было неловко, и весь сегодняшний день я посвящаю сочинению пьесы для этого альбома. Следующее письмо я напишу Вам уже в Вену, а теперь позвольте Вам пожелать, милый, бесценный друг, счастливого путешествия и всякого благополучия. Благодарю Вас глубоко за всё, чем обязан Вам! Ваш П. Чайковский.
236. Мекк - Чайковскому
Москва, 18 сентября 1884 г. Милый, дорогой друг мой! От всего сердца благодарю Вас за память обо мне. Вашу телеграмму я вчера имела удовольствие получить. День своих именин я провела очень весело, но сегодня мне грустно: моя Саша уехала, и я так долго не увижу ее. День моего отъезда остается без изменения, — суббота, 22-го числа. Увидев из Вашей телеграммы, что Вы находитесь в Москве, я хочу воспользоваться этим, милый друг мой, чтобы послать Вам бюджетную сумму по сроку 1 октября, так как из-за границы это делать гораздо труднее. Прошу Вас, дорогой мой, не откажите написать мне два слова о получении этого пакета. Вчера я получила также телеграммы от Александры Ильиничны и Льва Васильевича и от Коли с Анною. Не знаю, как здоровье Анны, Коля мне давно не писал. Володя мой в настоящее время выносит такое же разочарование, как и Коля: ему ужасно хочется иметь второго ребенка, и два месяца были в надежде, что это осуществится, а на этих днях эта надежда разрушилась. Бедный Володя очень огорчен. Сашок вчера вернулся из Петербурга, об Максе привез мне удовлетворительные известия. На днях идет “Мазепа”. Как бы мне хотелось слышать, но я и за свой будущий день не могу быть уверена. Больше не пишу, дорогой мой, потому что у меня очень много дела. Будьте здоровы, бесценный друг, и прошу не забывать всем сердцем горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк.
237. Чайковский - Мекк
Плещеево, 24 сентября 1884 г. Милый, дорогой друг! Вот и опять промелькнула неделя с тех пор, как я возвратился из Москвы. Ничего фактически интересного не произошло. За исключением Лароша, приехавшего тогда со мной и оставшегося лишь один вечер, никто ко мне не приезжал; кроме Алексея, книг, нот, попугая и всей домашней обстановки (с коей я уже совершенно свыкся и чувствую себя в ней вполне дома), ничего и никого не видел, и вообще в течение минувшей недели я вполне наслаждался тем спокойствием и той свободой, которых жаждал, когда просил у Вас позволения жить в Плещееве. Погода мне благоприятствует; давно не запомню такой чудной осени. Хотя деревья почти все пожелтели, но листьев, благодаря тихой погоде, еще много, и парк принял своеобразную осеннюю окраску, полную безграничной прелести. Мои прогулки теперь — не только гигиеническая мера, но и величайшее удовольствие. Мне чрезвычайно нравится находящееся в соседстве с Плещеевым именьице доктора Остроумова. Там с горы чудесный вид на даль и потом чрезвычайно приятно видеть, что хозяин заботится о своем уголке, проводит дороги, обсаживает их деревьями и т. д. Вот именно что-нибудь вроде этого именья хотел бы я приобресть, и надеюсь, что приведу в исполнение свое мечтание. То ощущение полного удовлетворения своих нравственных, умственных, материальных потребностей, которое я ощущаю в Плещееве, снова доказало мне, что лучше всего мне будет доживать свой век в деревне, в одиночестве. Близость Москвы имеет тут большое значение. Мне совсем не хочется туда ехать; с неудовольствием помышляю, что скоро придется опять съездить, но сознание, что большой, родной город на расстоянии часа езды, чрезвычайно приятно. Вчера я ездил в Подольск к обедне. Очень хорошая церковь, весьма благопристойное пение и служба. Давно я так много не читал и не находил такого удовольствия от чтения, как здесь. На днях мне хочется пригласить сюда на один вечер трех партнеров для винта, вероятно, Лароша, Губерта и Кашкина. Свою фортепианную концертную пьесу я кончаю. Теперь мне предстоит множество корректур. Будьте здоровы, дорогая! Дай бог Вам всякого блага! Ваш П. Чайковский. Благодарю Вас бесконечно за все.
238. Чайковский - Мекк
Плещеево, 1 октября 1884 г. 1884 г. октября 1 — 3. Плещеево. Милый, дорогой друг! Наступили последние дни моего пребывания в Плещееве; меня зовут в Петербург и дирекция театров и Модест, который по поводу своей пьесы нуждается в свидании со мной. Я уезжаю отсюда в четверг четвертого числа, прямо в Петербург. Я не только ни разу не ездил в Москву с тех пор, как был там еще во время Вашего пребывания, не только никто у меня не был, но даже, вследствие какого-то непонятного недоразумения или неисправности почты, не имею оттуда никаких известий, а издатель мой, Юргенсон, еще две недели тому назад возвестивший, что высылает мне корректуру моей сюиты, не присылает ровно ничего, а на мои запросы, — почему это, — не отвечает. Не знаю, что это означает, но так как все свои работы я кончил, а новых начинать не хочется, то в последние дни; я предаюсь полному отдохновению. Очень много читаю, очень много играю, брожу по окрестностям (которые мне всё более и более нравятся) или по дому, более, чем когда-либо, наслаждаюсь одиночеством и тишиной и более, чем когда-либо, мечтаю поселиться навсегда в деревне. Погода испортилась; уже два дня сряду идет дождь. Признаться, я не особенно сокрушаюсь об этом. С тех пор, как себя помню, у меня всегда была какая-то болезненная любовь к осенней хмурой погоде, к пожелтелым и обнаженным деревьям, к своеобразно прелестному осеннему пейзажу. Я прочел у Вас огромное число книг, особенно перечел много из старых русских беллетристов, причем я заметил в себе, что насколько окрепла во мне склонность к Льву Толстому, настолько я заметно охладел к Тургеневу. Почему это? — Не могу отдать себе отчета. Я прочел здесь также “Вильгельма Мейстера” Гёте, которого прежде не знал. Величайшее наслаждение доставляет мне Ваша фисгармония. Ничего лучшего в этом роде я не видывал. Случается, что я засяду и до того увлекусь красотой некоторых регистров и разными их комбинациями, что не имею силы оторваться, по[ка] Алексей не позовет меня обедать или ужинать. 3 октября. Последний вечер провожу я в Плещееве и ощущаю грусть вместе с страхом. После месяца полного уединения не так-то легко очутиться в омуте петербургской жизни. Сегодня я привел в порядок все книжные и нотные шкапы, т. е. возвратил и поставил на свое место всё, что брал из них. Вообще совесть моя совершенно спокойна относительно полнейшей целости всех вещей Ваших, за исключением одного проступка, в коем каюсь. Однажды ночью я хотел завести большие часы, висящие в моей спальне (они остановились, а я ужасно люблю ночью тик-так в часах), и так усердно вертел ключом, что гиря с треском свалилась, и часы требуют основательной починки. Алексей, которого я сейчас призывал, утверждает, что он с своей стороны тоже никакой ломки и порчи не произвел. Я очень благодарен Ромашкину за его услуги и усердие. Приношу Вам, бесценный, дорогой друг, самую горячую благодарность за то, что приютили меня в Плещееве, о котором я сохраню самое приятное воспоминание. Как часто в Петербурге я буду мысленно переноситься в этот тихий, милый дом. Благодарю еще и еще раз. Адресую в poste restante. Будьте здоровы, дорогая моя, дай бог Вам всякого благополучия. Ваш П. Чайковский.
239. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 12 октября [1884 г.] Милый, дорогой Друг! Уж если Вам в течение целой недели я не мог найти удобную минутку для письма, то из этого Вы можете заключить, до чего моя жизнь здесь исполнена всяческой суеты. Ежедневно с утра до пяти часов я на репетиции, а там обед у родственников, вечером опять в гостях, иногда в нескольких местах в один вечер, так что измученный возвращаюсь домой, а на другой день опять то же. Я весьма доволен усердием всех артистов к моей опере и вообще я встречаю теперь в здешних театральных сферах гораздо больше сочувствия, чем в былое время, например, при постановке “Орлеанской Девы”. Первое представление “Онегина” назначено на пятницу 19-го октября. О житье в Плещееве вспоминаю как о приятном мимолетном сновидении. Решительно еще не знаю, что буду делать после того, как оно состоится: уеду ли в Москву, в Каменку, за границу. Если будете писать мне, милый друг, то адресуйте, пожалуйста, в Москву, к Юргенсону. Племянница Вера всё еще в ожидании разрешения, которое может случиться с минуты на минуту. Однажды вечером я видел там Софью Карловну и играл с ней в винт. Она показалась мне совершенно довольной и счастливой. Я нахожу ее очень симпатичной. Потрудитесь, дорогой друг, передать мою благодарность Сашонку за его милое письмо. Дай бог Вам поскорее устроиться. Будьте здоровы, дорогая моя! Всем сердцем преданный Вам П. Чайковский.
240. Мекк - Чайковскому
Вена, 17 октября 1884 г. Как мне жаль Вас, мой дорогой, несравненный друг, что Вас опять терзают в этом противном Петербурге, которого я терпеть не могу, да мне и есть за что не любить его. Послезавтра должно состояться представление “Евгения Онегина”, и затем Вы отдохнете. Дай бог, чтобы на Ваше здоровье не повлияла дурно такая суета, да еще в таком гадком климате, как петербургский. А в Москве мне так и не удалось слышать “Мазепу”. Представление было назначено, кажется, в четверг, я послала за билетами в понедельник утром, в кассе отвечали, что билетов еще не дают; я послала во вторник в девять часов утра, тогда ответили, что билеты уже все розданы. Я рассердилась и просила брата Владимира, чтобы он съездил в кассу и потребовал объяснения, когда это успели раздать все билеты. Но Вы знаете, друг мой, наши отечественные обычаи: с казенными местами разговаривать нельзя — розданы, и дело с концом, и Вас знать не хотят. И вдруг в самый день представления, в двенадцать часов, присылают первый номер бельэтажа, а я тогда уже простудилась и не могла поехать, потому что, надо Вам сказать, что когда я себя готовлю к какому-нибудь удовольствию, то, чтобы не простудиться, я совсем не выхожу из комнаты, потому что для меня осенью в Москве выйти на воздух — это значит сейчас нажить простуду. Тут, когда я увидела, что билетов не дают, я поехала кататься в Сокольники и простудилась. Так благодаря нашим азиатским порядкам я и не могла слышать “Мазепу”; мои все были в театре, а я, несчастная, просидела дома. Как-то недавно, дорогой мой, Вы выражали сожаление, что я не могу слышать Вашей Второй сюиты на оркестре, а только в фортепианном переложении, и заметили, что Ваши сочинения много теряют на фортепиано. С тех пор я всё собиралась написать Вам свое ощущение, я не говорю: свое отношение, потому что, как субъект не посвященный в науку музыки, я не имею права составлять отношение к предмету, а на ощущение каждый имеет бесконтрольное право. Так вот мое ощущение таково, что я больше люблю знакомиться с сочинением через фортепианное переложение, чем через оркестр. Я лучше могу разобрать все музыкальные стороны, потому что инструментовку я считаю только окраскою музыкальных мыслей, она есть то же, что колорит в картинах, она есть, так сказать, внешняя сторона музыки, в ней есть только звуковая прелесть. У меня есть стереотипная фраза: когда мне сочинение не понравилось на фортепиано и мне говорят, что, послушала бы я его на оркестре, — я говорю: да, на оркестре всё хорошо. И в самом деле, в оркестре и всякое ничтожество (по мысли) будет красиво, — но для уха, а ума не займет, тогда как, наоборот, хорошее сочинение по мысли, настроению и изобретательности и на фортепиано восхищает и удивляет. Конечно, я вполне понимаю, что уменье инструментовать есть дар избранных, и Ваша инструментовка меня всегда восхищает. У Вас оркестр, как из одного куска выточенный предмет, это цельность удивительная. Роскошь инструментовки такова, что, слушая шестьдесят-семьдесят человек, Вам кажется, что играют двести человек, и при этом никакого шаржа (я не люблю массивных, дебелых инструментовок). Одним словом, это чудо совершенства и слушать уже знакомое [конец не сохранился].
241. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 22 октября 1884 г. Милый, дорогой, бесценный друг! Как редко я пишу Вам! Как это непривычно и странно для меня, что я принужден лишь краткими и нечастыми извещениями ограничивать свою корреспонденцию с Вами. “Евгений Онегин” прошел с успехом. Меня вызывали много и сделали овацию с поднесением венка. Мне, конечно, это было приятно, но, к сожалению, вся эта масса волнений и эмоций привела к тому, что со мной в театре случился страшный нервный припадок, от которого вот уж третий день не могу еще вполне оправиться. Исполнением и отношением ко мне дирекции и артистов я очень доволен. Лучше всех была Павловская и Прянишников. По случаю траура, государь не мог быть на первом представлении, но будет на втором, и мне говорят, да я и сам нахожу, что нужно до тех пор дождаться. Между тем, чувствую, что следовало бы поскорей поехать куда-нибудь отдохнуть. Вера Римская-Корсакова, как Вы уже, вероятно, знаете, благополучно разрешилась от бремени. Я очень сожалел, что не мог услужить Софье Карловне ложей. Она была нездорова и не могла ехать. В конце недели думаю уехать в Москву и потом, быть может, до самого Рождества пробуду в Каменке, куда хочу отправиться после недельного пребывания в Москве. Так как во всем этом нет ничего верного, то прошу Вас, дорогая моя, в случае, если будете писать, адресовать в Москву, в магазин Юргенсона. Желаю Вам здоровья и всякого блага. Неизменно и беспредельно преданный П. Чайковский.
242. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 28 октября [1884 г.] Милый, дорогой друг мой! Планы мои изменились. Я еду за границу, а не в Москву. Случилось это по той причине, что я дал слово навестить бедного Котека, страдающего чахоткой, живущего в Швейцарии, в Граубюнденском кантоне и умолявшего навестить его. Я хотел посетить его по дороге в Италию, в январе, но на днях я узнал, что он очень плох, и, боясь не застать его уже в живых, хочу поехать прямо туда, дабы впоследствии не мучиться укором совести, что я не исполнил желания умирающего. Бедный Котек! Летом еще. я получил от него письмо, что у него чахотка, но что он надеется совершенно поправиться здоровьем, ибо болезнь захвачена вовремя. Я верил этому, но оказалось, что, как все чахоточные, он считает себя вне опасности, тогда как смерть на носу. Я видел на днях одну из здешних музыкантш, встретившую Котека в Тироле летом, и от нее только я узнал истинную правду. А в то же время пришло письмо от бедного больного, живущего в полном одиночестве и просящего как милости, чтобы я приехал. Я хочу и должен ехать, хотя это и очень тяжело. Думаю, если обстоятельства позволят, возвратиться в Москву в декабре и поселиться с Вашего позволения у Анны и Коли. А впрочем, всё зависит от того, в каком положении я найду бедного больного. “Евгений Онегин” продолжает иметь здесь успех. Третьего дня было второе удачное представление. Нет слов, чтобы высказать степень моей усталости от петербургской жизни. Адрес мой: Schweiz, Graubunden, Davos Platz, Kurhaus Holzboer. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг. Ваш П. Чайковский.
243. Чайковский - Мекк
Берлин, 3/15 ноября 1884 г. Милый, бесценный друг! Я только что приехал в Берлин, куда должен был прибыть тремя днями раньше, но меня уговорили остаться на лишних три дня в Петербурге, уверив, что государь наверное будет на четвертом представлении “Онегина”. Однако ж, представление это состоялось без государя. Никто не может понять, почему, выразивши желание, чтобы “Евг[ений] Он[егин]” был поставлен, и обещав быть на первом представлении, он до сих пор не приехал ни разу. Говорят, что Петербург для него в настоящее время опасен. Как бы то ни было, но я уехал из Петербурга под очень хорошим впечатлением. Не знаю, что будет дальше, но, судя по четырем блестящим первым представлениям, мой “Онегин” нравится петербургской публике и имеет настоящий успех, чего, признаться, я и не ожидал. Получили ли Вы, дорогая моя, мое последнее письмо из Петербурга, в коем я извещал Вас, что еду прямо за границу для посещения Котека, который, говорят, очень плох и приговорен к печальному исходу болезни легких. Я намерен пробыть там недели две, заехать потом в Париж и, если возможно, к половине декабря вернуться в Москву, где пятнадцатого и двадцать второго исполняются два моих новых сочинения, очень интересующих меня. Ужасно давно не имел я о Вас известий. Не знаю, доходят ли до Вас мои письма, адресуемые в Вену poste restante. Будучи обеспокоены болезнью Софьи Карловны, Вам теперь не до писем но, если Влад[ислав] Альб[ертович] или Сашок напишут мне что-нибудь о Вас и о себе, буду ужасно рад. Адрес: Schweiz, Graubunden, Davos Platz, Curhaus Holzboer. Только недавно, в Петербурге, я, к величайшему моему огорчению, узнал, что между Вами и Каменскими моими родными произошли недоразумения, что Вы недовольны ими, что Вы имели причины огорчаться по поводу их отношений к Вам. Ах, боже, как это для меня убийственно грустно и неприятно. Мог ли я ожидать чего-нибудь подобного! Ведь косвенным образом вина в этих недоразумениях на меня падает, ибо ведь я был посредником между ими и Вами. Что сделать, что предпринять, чтобы рассеять неудовольствие? Знаю только одно: умышленной вины с их стороны тут не может быть. Они слишком любят и уважают Вас, чтобы сознательно огорчать Вас. Если я не ошибаюсь, уж если кого винить, так разве Анну. Она должна была предотвратить всякие недоразумения. Анна — отличный человек, но в ее характере есть какое-то отсутствие гибкости, неумение сдерживать проявления некоторой резкости, вследствие чего она иногда ненамеренно может раздражить и восстановить против себя. Надеюсь, что со временем всё сгладится и что Анна своими хорошими качествами и своей любовью к Вам сумеет разрешить диссонанс, зазвучавший в Ваших отношениях к Каменке. В одном только не сомневайтесь, дорогая моя: Анна, несмотря на все свои недостатки, личность честная и хорошая. Если б этого не было, я бы ни за что на свете не согласился содействовать ее браку с Колей. Причина неумения Анны быть оцененной в том, что у, нее, благодаря недостаткам воспитания в родительском доме, где их всех всегда неумеренно баловали и неумеренно при них же превозносили, — преувеличенное, болезненное самолюбие и самомнение. Опыт смирит ее, и Вы увидите, что она будет для Коли хорошей женой, а для Вас — покорной и любящей дочерью. Извините, пожалуйста, что я вмешиваюсь в это дело, но мне невыразимо досадно и больно, что не всё так происходит, как! я бы того хотел. Я очень наслаждаюсь своим одиночеством и своей свободой. Здесь, в Берлине, меня ожидало письмо Котека, довольно бодрое и успокоительное. Но не следует забывать, что все чахоточные воображают себя накануне выздоровления. Остаюсь здесь два дня, еду в Мюнхен, где тоже хочу остановиться, дабы посмотреть этот почти незнакомый мне город. Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг! Всем Вашим усердно кланяюсь. Ваш до гроба П. Чайковский.
244. Мекк - Чайковскому
Вена, 11 ноября 1884 г. Простите, мой милый, бесценный друг, что я так долго не писала Вам в Graubunden, но у меня такая усиленная переписка с детьми это время, что я совсем изнемогаю от нее. Вот и сегодня это уже третье письмо, которое я пишу, не вставая от стола, но я не хочу уже откладывать написать Вам хотя несколько слов. Соне моей лучше, слава богу, но она ужасно слаба, и это, конечно, меня до крайности беспокоит. Я Вам писала в Москву, но, должно быть, Вам не переслали моего письма; боюсь, что и это не застанет Вас уже в Graubunden. Бесконечно меня радуют успехи “Евгения Онегина”, хотя, конечно, иначе и быть не должно. Я получила все Ваши письма, дорогой мой, из Петербурга и из Берлина и от всего сердца благодарю Вас за них. Мне очень, очень жаль, несравненный друг мой, что Вас беспокоили сообщением некоторых шероховатостей, происшедших между мною и Каменкою. Всё ведь так ничтожно, что об этом совсем и думать не стоит, и уже я никак не желала бы тревожить Вас этим. Мои отношения к каменским жителям отличные, и никаких следов промелькнувшей горечи не осталось. Всё, что Вы говорите, дорогой мой, об Анне, совершенно верно, так же как и несомненно то, что она есть и будет прекрасною женою, и Коля мой будет вполне счастлив с нею, что и есть самое главное. Сашок занимается здесь теориею музыки, он берет уроки у профессора консерватории Крена, у того же, с которым занимается и Влад[слав] Альберт[ович]. Я не считаю его очень сведущим и способным, но для начала он, конечно, вполне годится, да к тому же другого и трудно найти. Простите, милый, дорогой друг, что сегодня пишу так коротко, но я с трудом держу перо в руках. Будьте здоровы, мой бесценный, и не забывайте безгранично любящего Вас друга Н. ф.-Мекк. Р. S. Что Ваш больной, лучше ли ему?
245. Чайковский - Мекк
Давос, 12/24 ноября [1884 г.] Дорогой, бесценный друг! Вчера я наконец добрался в Давос. Это целое путешествие. После Мюнхена мне пришлось дважды ночевать (в Линдау и в Landquart) и потом восемь с половиной часов ехать в узенькой бричке, запряженной одной лошадью, в горы. Давос лежит очень высоко, среди суровой горной природы. Состоит он из ряда великолепнейших, переполненных гостями, гостиниц и нескольких частных вилл. В этой горной пустыне имеется масса превосходных магазинов, театр, своя собственная газета, всевозможные приспособленные к климату увеселения, как то: каток, горы (montagnes russes) [(русские горы)], стрельбища и т. д. Зима здесь совершенно русская; вес завалено снегом и сегодня такой мороз, что я едва не отморозил ушей и носа. Не правда ли странно, что чахоточных людей вместо Ниццы, Ментоны, Алжира посылают на эту высоту, в,этот суровый зимний климат? Между тем оказывается, что чистый, разжиженный, холодный горный воздух производит чудеса и что из ста больных шестьдесят выздоравливают в одну зиму совершенно. А всего страннее, что в такой морозный день, как сегодня, больные на воздухе, в легких платьях, иные даже вовсе без пальто. Они гуляют, катаются на коньках, скатываются с гор и, одним словом, держат себя так, как будто всё это происходит под лучами солнца Ниццы или Неаполя. Что касается Котека, то я, к величайшему своему удовольствию, нашел его гораздо лучше, чем ожидал. Он на ногах, хотя не может свободно двигаться и с трудом поднимается по лестнице. Благодаря возбудившемуся от горного воздуха аппетиту, он хорошо питается и в общем чувствует себя несравненно лучше, но пораженное болезнью легкое поправляется очень туго. Вместо голоса у него какой-то глухой хрип, беспрестанный кашель и удушье. Состояние духа довольно бодрое, хотя часто на него находит и хандра при мысли о том, что по всей вероятности в одну зиму он здесь не поправится и придется еще весь будущий год прожить здесь. Во всяком случае, состояние его вовсе не безнадежно и несравненно лучше, чем я думал. На меня Давос наводит уныние и ужас. Говорят, что вообще здоровым людям здесь как-то не живется. Я останусь здесь очень недолго. Вскоре опять напишу Вам. Благодарю за письмо в Москву, полученное мною только вчера. Будьте здоровы, дорогая! Ваш П. Чайковский.
246. Чайковский - Мекк
Цюрих, 18/30 ноября [1884 г.] Милый, дорогой друг мой! Вчера вечером я приехал в Цюрих, где хочу отдохнуть день и отправиться в Париж на несколько дней. Пребывание в Давосе было для меня довольно печально. И самая местность наводила на меня уныние, и отельный образ жизни, благодаря которому у меня оказалось множество знакомых (и в том числе две весьма несимпатичные русские дамы), и, наконец, больной мой, не перестающий с утра до вечера кашлять, — всё это, конечно, невесело. Я был накануне отъезда у доктора, который лечит Котека, и долго с ним беседовал. Он не признает его положение безнадежным и надеется на выздоровление, однако ж нескоро; вероятно, ему придется еще год пробыть в Давосе. Теперь то столь ужасно положение легкого, как горла; опасаются больше еще горловой, чем грудной чахотки. А главное, что всё еще скверно, это ежедневная лихорадка; пока она не пройдет, нельзя быть покойным на его счет. Мне чрезвычайно жаль бедного молодого человека, рвущегося к деятельности и теряющего лучшее время жизни на борьбу с болезнью. Путешествие мое сюда, т. е. пятичасовой спуск с гор на санях, было очень приятно. Здесь, в Цюрихе, сегодня жестокий мороз. Признаюсь, что вне России я ненавижу мороз и часто мечтаю об Италии, о Риме, куда злая судьба не дает мне попасть вот уже три года. Из Парижа я еду прямо в Россию, т. е. на несколько дней в Петербург и потом в Москву, где в декабре будут играть мою сюиту и фантазию, которые обе меня чрезвычайно интересуют. Имею известие, что “Евгений Онегин” продолжает нравиться публике, но не прессе. В Давосе мне попался фельетон газеты “Новости”, в котором не музыкальный, а литературный фельетонист уничтожает меня в прах. Из двух зол: нелюбовь публики или нелюбовь прессы — я, конечно, предпочитаю последнее, но часто недоумеваю, почему эти господа так меня не любят и почему с тех пор, как не пишет Ларош, я не встречаю о себе сочувственных отзывов в печати? Будьте здоровы, дорогой, милый друг! Я чрезвычайно рад был получить в Давосе письмо Ваше и известие, что Софье Карловне лучше. Юлье Карловне, Саше, Влад[иславу] Альб[ертовичу], Людмиле Карловне прошу передать мои приветствия. Ваш до гроба П. Чайковский.
247. Чайковский - Мекк
Париж, 24 ноября/6 декабря 1884 г. Милый, дорогой, бесценный друг! Вот уже несколько дней, что я в Париже, в своем милом Hotel Richepanse. Никого не вижу, нигде, кроме театра, не бываю и, признаюсь, очень рад одиночеству, которого не знаю с выезда из Плещеева. По утрам занимаюсь немножко, а именно, соображаю те перемены, которым намерен подвергнуть свою оперу “Кузнец Вакула”. Это одно из любимых моих детищ, но я не настолько слеп, чтобы не видеть капитальных недостатков, коими оно страдает и которые помешали ему остаться на репертуаре. Вот устранению-то этих недостатков я и хочу посвятить несколько месяцев, чтобы в будущем сезоне опера могла пойти в Москве. Бываю почти ежедневно в театре. Здешний Grand Opera не то, что Венская опера: кроме пяти-шести чрезвычайно избитых опер, ничего не дают, и потому музыки слышу мало, но зато в драматических интересных спектаклях нет недостатка. Погода стоит отвратительная: дождь, грязь, туман. Останусь здесь еще около недели, после чего еду в Петербург и в Москву. После праздников мне хочется опять где-нибудь уединиться, чтобы энергически за работу приняться. Будет ли это в деревне, в России, или где-нибудь за границей, не знаю еще. Как я счастлив и рад, что недоразумения, случившиеся между Вами и Каменкой, устранены. Меня очень мучило это обстоятельство. От всех своих имею хорошие известия. Бедный брат Модест не может дождаться, чтобы дали его пьесу. Обещают многое, но ничего не делают. Будьте здоровы, дорогая! Дай Вам бог всякого благополучия. Ваш П. Чайковский.
248. Мекк - Чайковскому
Вена, 28 ноября 1884 г. Дорогой, несравненный друг мой! Так как я боюсь, что мое письмо не застанет уже Вас в Париже, то и пишу только несколько слов. Вообразите, дорогой мой, что Ваше письмо я получила только вчера, т. е. на третий день от того, как оно писано. У нас также погода пасмурная, но приятная: то морозы не свыше пяти градусов, то тепло до десяти градусов; гулять и кататься можно сколько угодно, что мы и делаем каждый день по два раза. Вчера я была в опере “Тристан и Изольда” Вагнера и, по обыкновению, не могла досидеть до конца, после двух актов уехала. Теперь идет целая серия представлений Вагнеровских опер, кажется, восьми. Я была также в “Lohengrin” и также не досидела до конца. А на прошлой педеле были оркестровые концерты Бюлова, который приезжал со своим оркестром на три концерта. Вот тут я с удовольствием бывала во всех трех концертах, хотя в одном должна была уехать, увы, от Восьмой симфонии Бетховена, но такая была духота, что невозможно было выдержать, а он, т. е. Бюлов, распорядился так странно, что эту симфонию поставил последнею. В этих концертах меня только сердила программа, в ней из новых композиторов преобладал Брамс, а я его терпеть не могу, а тут не только играли его симфонию, вариации, так даже два фортепианных концерта; один исполнял Бюлов, другой сам Брамс и сам дирижировал своею симфониею. Ну, это меня бесило, — точно никого лучше его и на свете нет. По поводу пьесы Модеста Ильича читали ли Вы, дорогой мой, что Федотова в Москве хочет поставить его пьесу на свой бенефис, — это было бы очень хорошо. Я имею известия, что Александра Ильинична с Тасею были в Петербурге и навещали мою Соню, чему она, конечно, была очень рада. Здоровье моей бедненькой больной немножко лучше, но она всё еще в постели; недавно Саша к ней приезжала. Коля и Анна ждут Вас в Москву, дорогой мой. Я буду очень, очень рада, если Вы погостите у них в моем доме; Вы еще совсем не были у меня в этом доме. Я все забывала Вам сообщить, милый друг мой, свою радость, что мне дают моего дорогого Воличку с собою за границу; это такой чудный ребенок, что чем больше узнаешь его, тем больше любишь. Меня только сокрушает то, что он скучает об матери; он необыкновенно привязан к ней, только и мечтает о свидании с нею, считает каждый день, сколько осталось до их приезда; они обещали приехать ко мне на праздники. Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг. Всею душою безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
249. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 9 декабря 1884 г. Простите, ради бога, дорогой, бесценный друг, что так давно не писал. В последние дни пребывания моего в Париже на меня совершенно неожиданно нашел припадок убийственной хандры и тоски, и в таком состоянии мне ничего бы не пришлось писать, кроме излияний самого грустного свойства, а я знаю, как подобные излияния противны и смешны под пером человека, которому, в сущности, всё улыбается и которому жаловаться решительно не на что. Результатом этого было то, что я ощутил неотложную потребность повидаться с своими петербургскими родными, прежде чем поеду в Москву, и вот я уже вторые сутки в Петербурге. Здесь я узнал, что послезавтра, во вторник, будет представлена новая пьеса Модеста, и остаюсь еще, следовательно, несколько дней. Бедный брат Модест! Он испытывает теперь все столь хорошо мне известные страдания автора, которого пьеса ставится на казенном театре. Кроме страха и волнения, причиняемого неизвестностью судьбы пьесы, ему приходится, как всегда, умирять раздражительные самолюбия гг. актеров и актрис, бороться с недоброжелательством театрального начальства и т. д. и т. д. Сестру я нашел здоровой. “Евгений Онегин” всё еще продолжает интересовать и привлекать публику, чему я очень радуюсь. Мне ужасно хочется поскорее деревни, одиночества, свободы. Вероятно, из Москвы поеду в Каменку. Будьте здоровы, дорогая! Ваш, беспредельно преданный П. Чайковский.
250. Чайковский - Мекк
Москва, 18 декабря [1884 г.] Милый, дорогой друг! Вчера я приехал в Москву после десятидневного пребывания в Петербурге. Пьеса брата “Лизавета Николаевна” прошла с большим успехом. По-моему, это очень талантливая, милая, симпатичная вещь, обладающая свойством сразу привлекать сердце зрителя. К сожалению, исполнение и постановка были далеко не безукоризненны. У главной актрисы, Стрепетовой, были очень хорошие минуты, но, в общем, она не была достаточно изящна и женственна. Во всяком случае, достоинства пьесы были замечены и оценены публикой. Что касается дирекции, то Модесту пришлось уже изведать всю горечь театральных интриг, дрязг и сплетен. Против него и против Стрепетовой очень неблагоприятно настроен Потехин, от которого всё зависит на драматической сцене, и, несмотря на блестящий успех, пьесу или вовсе не повторяют, или назначают неожиданно, так что на втором представлении, состоявшемся почти без объявлений, публики было мало, и бедный брат мой был очень огорчен. Газеты отнеслись к нему, за немногими исключениями, недружелюбно, и, по неопытности, он принимает всё это очень близко к сердцу. Вчера мне Коля выслал навстречу карету, и я очень быстро очутился в своем симпатичном, уютном помещении внизу, в Вашем доме. Мне в высшей степени понравилось это помещение, и я сразу полюбил его, особенно мою угловую комнату, в коей сплю и пишу в настоящую минуту письмо это. И Коля, и Анна, и Иван Васильев так заботливо ко мне относятся, что я не знаю, как и благодарить их за гостеприимство, которое они оказывают мне во имя Ваше. А Вас, бесценный, лучший друг мой, благодарю от глубины души! От Котека письма не имею, но зато получил письмо от одной русской дамы, живущей тоже в Давосе. Она сообщает, что Котек вновь заболел воспалением, что он очень плох, что надежды мало и что необходимо, чтобы кто-нибудь из родных приехал для ухода за ним. Но я очень хорошо знаю, что ни мать, ни сестры его ехать не могут, даже если снабдить их деньгами. Не буду говорить Вам, как тяжело подействовало на меня это известие. Сознание своего бессилия оказать ему существенную помощь, мысль, что он, может быть, умирает один, среди чужих людей, — всё это удручает меня. Самому ехать? Это, быть может, следовало бы, но я чувствую, что у меня просто не хватит мужества снова совершить отдаленную поездку для того, чтобы видеть агонию человека, молодого, которому всё начинало улыбаться, которому так хочется жить! Послал депешу и жду, ответного известия о ходе болезни. Анну я застал не совсем здоровою и значительно огорченною разочарованием в надежде забеременеть. Таня довольно бодра, во всяком случае лучше прошлого года. Лев Вас[ильевич] здесь; он уезжает послезавтра. Поздравляю Вас, дорогой друг, с наступающим праздником, Будьте здоровы и счастливы. Ваш, беспредельно Вас любящий П. Чайковский.
251. Мекк - Чайковскому
Вена, 19 декабря 1884 г. Дорогой мой, несравненный друг! Пишу Вам коротенькое письмецо, потому что не уверена в том, что оно найдет Вас в Москве. Мне всё кажется, что Вы из Петербурга проедете, не останавливаясь, в Каменку, так как Вам хочется скорее в деревню, и я этому вполне сочувствую, я также всё мечтаю о деревне. Дорогой мой, получили ли Вы мое письмо в Париже? На днях я испытала одно из самых дорогих мне ощущений, музыкальное ощущение, доходящее до экстаза, когда и плакать, и смеяться, и умереть хочется; и это было, слушая Ваши сочинения. Боже мой, как я бесконечно благодарна Вам за эти ощущения. Это мои единственные возвышенные, беззаветно блаженные минуты, это наслаждение есть единственная моя собственность, и никто не имеет права контроля над нею. И как я бываю счастлива, когда испытываю такие минуты. Будьте Вы благословенны во веки веков, — тот, который доставляет человечеству такое высокое наслаждение! Мы играли в четыре руки Вашу Четвертую симфонию и Славянский марш, и, несмотря на весьма плохое исполнение (играли Сашок и M-me Zdeneray, учительница музыки), я была в таком восторге, в таком волнении, что на другой день у меня болела голова. Из Ваших пьес, мои любимые сочинения это: Четвертая симфония, Первая сюита, Славянский марш и все три Andante во всех трех квартетах. Я буквально с ума схожу, когда слушаю эти вещи, но это сладкое сумасшествие, и из него желала бы никогда не выходить. Знакома ли Вам, дорогой мой, опера Marschner'a “Vampyr”? ее нынешнюю зиму очень часто дают здесь. Это старый и уже не существующий композитор, он очень похож на Вебера. В воскресенье дают “Die Konigin von Saba” Goldmark'a, я хочу съездить. А утром в воскресенье в филармоническом концерте Рихтера будут играть увертюру из “Руслана и Людмилы” Глинки; я также хочу съездить, если достанем билеты. Поздравляю Вас, дорогой мой, с наступающим праздником и Новым годом и от всего сердца горячо желаю Вам всего, всего самого хорошего в жизни. Да сохранит господь Ваше здоровье на долгие годы. Не забывайте всею душою безгранично Вас любящую Н. ф.-Мекк. Поздравляю от души с успехом пьесы Модеста Ильича. Слава богу, что он теперь может успокоиться. Я надеюсь, что ее напечатают в журналах.
252. Мекк - Чайковскому
Вена, 28 декабря 1884 г. Дорогой мой, несравненный друг! Пишу Вам только несколько слов, потому что не знаю, найдет ли уже мое письмо Вас в Москве. Поздравляю Вас, дорогой мой, с наступающим Новым годом, пошли Вам господь здоровья, спокойствия и всяких радостей и удовлетворений в жизни. Как я рада, как счастлива, что Вы осветите своим присутствием и мой московский дом, и как мне приятно, что Вам понравилось в нем, хотя, конечно, в Вас говорит Ваша всегдашняя доброта и деликатность: этот дом оставляет многого желать. Вам, вероятно, уже известно, милый друг мой, что Котек скончался; у меня здесь прочли это в какой-то немецкой газете. Я в настоящее время в больших хлопотах с поисками квартиры. Моя настоящая имеет крупный порок, — это дурное устройство самых необходимых мест, вследствие чего по временам воздух бывает дурной, а я этого ужасно боюсь, и потому теперь испытываю одно из самых несносных положений — отыскивать квартиру. В Вене это так же трудно, как и везде, и вот я в отчаянии, — не находится ничего и ничего. Погода у нас становится холоднее, сегодня ночью почти шесть градусов мороза, а вчера ртуть была на нуле. У меня все, слава богу, здоровы, была елка, дети были в восторге, я также получила от детей прелестные подарки. Соня обещает приехать к Новому году, — не знаю состоится ли это. А наши юные супруги отправились в Петербург повеселиться с родными; Христос с ними, пусть позабавятся. Дорогой мой, куда Вам адресовать теперь письма? Будьте здоровы, мой несравненный. Всею душою неизменно и горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
1885
253. Чайковский - Мекк
Москва, 1 января 1885 г. Как давно не писал я Вам, мой бесценный, милый друг! Две причины препятствовали мне беседовать письменно с Вами. В самый сочельник утром я получил телеграмму о смерти Котека. Кроме того, что это известие поразило и сильно опечалило меня, на меня еще легла тягостная обязанность уведомить несчастных родителей о потере любимейшего старшего сына, бывшего уже и в материальном отношении поддержкой бедной семьи. Три дня целых я не решался на нанесение им страшного удара!.. Судя по ответной телеграмме, они в совершенном отчаянии... На меня всё это произвело бы подавляющее впечатление, если бы не случилось, что вследствие спешной потребности и неимения хороших корректоров, я не принужден был в течение нескольких дней сам делать труднейшую корректуру моей новой сюиты. Бюлов будет исполнять ее на днях в Петербурге в симфоническом концерте, и нужно, чтобы к пятому числу всё было готово. Оказалось, что за мое пребывание в Петербурге и за границей дело без меня ни на шаг не подвинулось, и вот пришлось засесть за мучительную, утомительнейшую работу. Я сердился, негодовал на г.г. граверов, на Юргенсона, утомлялся до чрезвычайности, но зато не имел времени постоянно думать и сокрушаться о смерти бедного Котека. Несколько дней я провел у Вас в доме один, так как Коля с Анной ездили в Петербург. Я не могу не доложить Вам, что Ваш старый слуга Иван Васильев оказывает мне самую бдительную заботливость и что я очень тронут его старанием, дабы в Вашем доме я был окружен всевозможным комфортом и удобствами. Об Анне и Коле скажу покамест одно. Они живут душа в душу... Даже позволю себе заметить, что слишком душа в душу. Не без удивления заметил я с первого дня моего у них пребывания, что умственный и нравственный облик одного из супругов потерял свою индивидуальность, что супруг этот поет до такой степени в унисон с голосом другого, что нет такой подробности, на которой их взгляд, чувство, мнение разнилось бы хоть на волос. Отмечаю это явление, не анализируя и не обсуждая его. Конечно, хорошо, когда муж и жена составляют как бы две половины одного существа, но... мне и немножко жаль чего-то и немножко страшно, а главное, нужно еще подождать, чтобы высказаться на их счет безошибочно верно. И то, что я сейчас написал, и то, что, быть может, напишу о них впоследствии, должно остаться между нами. Прошу Вас, дорогая моя, не давать им чувствовать, что я писал о них. Ко мне лично и тот и другой чрезвычайно милы и ласковы; и того и другого я очень люблю, хотел бы, чтобы можно было только радоваться, глядя на их единение и взаимную любовь, - но если мои радости иногда будут омрачены некоторыми тенями, если о тенях этих я буду иногда говорить с Вами, то простите, что некоторым образом насильственно врываюсь в Вашу семейную сферу. Мне так трудно быть неоткровенным с Вами! В Каменку я решил покамест не ехать. Хочу попробовать поискать вблизи Москвы какую-нибудь маленькую усадебку для найма. Сегодня в полицейской газете вышла публикация от меня. Если удастся найти что-нибудь подходящее, устроюсь в деревне и опытом узнаю, может ли одинокая деревенская жизнь удовлетворить меня настолько, чтобы раз навсегда я устроился таким образом. Если да, то с будущего года начну подыскивать маленькое имение для приобретения в собственность. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг, молю бога, чтобы Он ниспослал Вам на предстоящий год всякого благополучия. Ваш навсегда П. Чайковский. Благодарю Вас за теплые сочувственные слова о моей музыке в последнем письме Вашем.
254. Чайковский - Мекк
Москва, 5 января [1885 г.] Дорогой, милый друг мой! Не знаю, достаточно ли ясно я разъяснил в телеграмме мои планы. В будущую среду, 9-го числа, я еду в Петербург, для присутствования в концерте Муз[ыкального] общ[ества], где Бюлов будет играть мою новую сюиту. Останусь там около недели, возвращусь в Москву и довольно долго здесь останусь. В настоящее время все помыслы мои устремлены на то, чтобы устроиться где-нибудь в деревне близ Москвы на постоянное жительство. Я не могу больше довольствоваться кочеванием и хочу во что бы то ни стало быть хоть где-нибудь у себя, дома. Так как я убедился, что купить я покамест еще порядочного именьица не могу, то решился хоть нанять какую-нибудь усадьбу. С этой целью я пустил здесь в “Полицейском листке” публикацию, и предложений имею уже много. В понедельник еду осматривать одну усадьбу, которая, кажется, вполне подходит к моим требованиям, и если понравится, то вскоре по возвращении из Петербурга, может быть, и перееду. Милый друг! Меня несколько мучит совесть по поводу моих неясных намеков на Колю и Анну в последнем письме. Теперь я могу Вам сказать, в чем дело, ибо имел объяснение с Анной и значительно успокоился насчет их. Перемена, о которой я писал Вам, состоит в том, что Коля оказался слишком слабым и слишком подчинившимся влиянию своей жены, а влияние это отразилось на нем неблагоприятно, как мне показалось. Прежде Коля казался мне необыкновенно симпатичным добряком, и в этом была его главная прелесть. Теперь я вдруг заметил, что в суждениях его о людях, в некоторых отзывах его появилась несвойственная его натуре резкость и иногда даже озлобленность. Из этого я заключил, что не Анна (которая, несмотря на многие свои превосходные качества, всегда страдала некоторою резкостью, излишком самолюбия) умягчилась под влиянием Коли, а, напротив, добрый и мягкий Коля заимствовал у Анны некоторые ее слабости и, главное, строгость, резкость, исключительность в суждениях. Это меня очень испугало и огорчило. Некоторое время я молчал, но дня три тому назад решился высказать Анне свою тревогу за их будущность и благополучие. К моему величайшему удовольствию, Анна приняла слова мои очень благодушно, нисколько не обиделась и, если я не ошибаюсь, отлично поняла, что не следует ей стараться изменить Колю, а, напротив, самой стараться быть более мягкой, уступчивой, доброй. В сущности, уверяю Вас, дорогая моя, что Анна от природы вполне хорошая, добрая, честная натура. Излишек самомнения и гордости происходит от обстоятельств ее жизни и воспитания. Я уверен, что, если действовать на нее убеждением, не молчать, а искренно указывать ее недостатки, как это я сделал теперь, она поймет свои ошибки и выкажет основные черты своей хорошей и богато наделенной умственными дарами природы. О, как бы я не желал, чтобы когда-нибудь, хоть мельком, Вы бы пожалели о том, что отдали Вашего добрейшего Колю Анне! Мысль, что когда-нибудь Вы раскаетесь в Вашем выборе, для меня убийственна. Еще скажу Вам одно: Анна не изъявительна, и я боюсь, что она недостаточно умеет выразить Вам свою любовь, а между тем, я знаю, как она переполнена чувством любви и благодарности к Вам. Ради бога, никогда не сомневайтесь в этом. Будьте здоровы и счастливы, бесценный друг мой! Весь ваш П. Чайковский.
255. Мекк - Чайковскому
Вена, 10 января 1885 г. Дорогой мой, несравненный друг! От души благодарю Вас за то, что Вы откровенно высказываете мне Ваше мнение по предмету, касающемуся людей, близких нам обоим, и надеюсь, милый друг мой, что Вы и всегда будете так же откровенны. В настоящем случае открытие, которое Вы сделали, дорогой мой, для меня давно уже не новость: с первого приезда молодых ко мне в Cannes я уже заметила это, а летом, когда они жили у меня в Плещееве, для меня окончательно подтвердилось, что мой К[оля] совершенно под влиянием А[нны] и ее родителей. Я желала этого влияния и много раз выражала это К[оле], когда он сделался женихом, и вот почему. Я видела, что у К[оли] нет сильного характера и что он способен поддаваться влияниям, я очень боялась тех добрых людей, которые уже испортили жизнь моему бедному Володе, и потому я искала для К[оли] хорошую жену и из хорошего семейства, для того чтобы оградить его от дурных влияний, а напротив, поставить под благотворное влияние людей, которые естественно и логично должны заботиться о всём хорошем для него. Следовательно, то, что К[оля] совершенно под влиянием своей жены и ее родителей, меня не должно огорчать, но мне желательно при этом, чтобы влияния эти были направлены на то, что благородно и полезно для К[оли] как в материальном, так и нравственном отношении. Чтобы не отделяли К[олю] от его родных, не вооружали бы его против старшего брата, которому он много, много обязан, не подрывали бы моего авторитета и доверия К[оли] ко мне, что было бы очень дурно, потому что мой сын всем обязан мне: своею нравственностью, своим образованием, своим состоянием, своим положением. Кроме меня никогда никто не заботился о моих детях и никто ничего для них не делал, за исключением их брата Володи, который один помог мне выпутаться из бедственного положения, в котором я очутилась после смерти мужа и которому они обязаны своим настоящим благосостоянием, а Коля еще больше, чем другие, потому что кто же хлопотал за его кандидатуру в Рязан[ском] правлении и кто устроил это ему, как не Володя. Если кто-нибудь скажет, что ведь это моими акциями, то, конечно, - потому что у Володи своих нет, - но ведь вынуть акции из сундука нетрудно, а хлопотать, устроить всё дело и достигнуть цели - вот это потруднее. Кстати, при этом, дорогой мой, если Вам будет кто-нибудь говорить дурно про моего Володю, не верьте этому, так могут говорить только люди бессердечные. Володя - несчастный человек, но это золотое сердце и благороднейшая душа, он вредит только себе, но этот человек, как выражаются об нем простолюдины, “мухи не обидит”, а Вы знаете, что эти люди есть тонкие сердцеведы. Насчет его жены я также хочу, чтобы Вы имели правильное мнение, потому что она, бедненькая, также подвергается большим порицаниям, клевете и злобе людской, между тем как это - премилое, пресимпатичное существо. Эта женщина не получила никакого воспитания, кроме светского, о нравственном не было и помину в доме, где она выросла. Мать - недалекая, пустая женщина, которая проживала сотни тысяч в год, сама не зная, куда они шли, вечно полный дом гостей, балы, наряды, и больше ничего; о детях заботы никакой, хотя для них брали француженок и англичанок и наряжали их, как кукол, но ведь это стоит только денег, а доходы у них были большие, при отце - от полутораста до двухсот тысяч в год; теперь она и состояние расстроила совершенно, хотя всё-таки и знать этого не хочет. И вот, выросши в такой среде и в таких привычках, моя бедная Лиза могла быть очень дурною женщиною, но ничего не бывало - у нее столько добрых, хороших инстинктов в ее собственной натуре, что она никогда не будет дурною женщиною. Это также страдалица в жизни, потому что в ней происходит постоянная борьба домашних привычек с ее благородными инстинктами. В результате это такое милое существо, на которое я, например, не могу сердиться; если мне бывает что-нибудь неприятно в их образе жизни, а это бывает часто, то это только пока я ее не вижу, а как только увижу, то ее милая деликатность, нежность, покорность совершенно обескураживают меня, и я только люблю ее, и мне только жаль это бедное молодое существо, которому живется так тяжело. Но этого ведь никто не поймет, что им живется тяжело, всякий Вам скажет: “Помилуйте, они живут очень весело, что им делается”. А никто и не подумает и не сумеет поверить, какую борьбу, какие внутренние терзания выносят эти двое людей за свою так называемую веселую жизнь, а между тем, у этой бедненькой женщины нервы расстроены до того, что если к ней подойти с громким словом, так у нее судороги в лице делаются. Но ведь разве люди углубляются во что-нибудь, им нравится чесать языки на чей-нибудь счет, ну, и не отказывай себе в этом удовольствии, хотя бы другим ты этим вливал смертельный яд в душу, - не беда, и это позабавит; о, люди, люди, исчадие крокодилов! Но я опять вернусь к Лизе. Кроме всех ее достоинств, я еще лично чрезвычайно ей благодарна за то, что она не только не отвлекает Володю от его родных, но она сама прильнула к его родным, она всячески поддерживает Володину привязанность и доверие ко мне, и я имею в Володе самого доброго и покорного из всех моих детей, а Вы согласитесь сами, дорогой мой, что добрый сын не может быть дурным человеком. А к тому же еще, Вы бы посмотрели, милый друг, что за ребенок их Воличка! Я, проживши больше полстолетия на свете, никогда не встречала такого ребенка: что за чувствительность, что за доброта, какая деликатность и какая развитость необыкновенная! Он любит до страсти свою мать, и Вы бы посмотрели, до каких поэтических форм доходит эта привязанность, как он хранит каждую вещь, которая идет от. нее. К нему нечаянно попадает носовой платок его мамы, как он обрадовался, как целовал его, с какою нежностью и как поэтично он обращается с ласковыми словами к ее портрету; это чудный, удивительный ребенок! И в то же время он совершенное дитя, у него нет никаких тенденций взрослых людей. Если бы Вы увидели этого ребенка, дорогой мой, Вы бы поняли, что у такого существа не могут быть дурные родители. У этого ребенка я нахожу один только порок и то не его личный, а привитый воспитанием - эти привычка к роскоши. Он не выносит белья не самого тонкого, он не может одевать других чулок, как шелковые чистота для него требуется самая щепетильная, так что даже в вагоне ему меняется белье каждый день, и вид неопрятности возбуждает в нем крайнее отвращение. Но однако, простите, дорогой мой, я так увлеклась своими любимыми предметами, что и не подумала, что Вам-то ведь это всё мало интересно. Будьте здоровы, мой дорогой, и не забывайте всею душою горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк. Простите, что письмо написано так неопрятно, но у меня очень дурное перо, к тому же я устала. На днях приехала моя Соня, слава богу, здоровая и веселая, только похудевшая.
256. Мекк - Чайковскому
Вена, 11 января 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Вчера я только что послала Вам письмо, как получила Ваше. Мне очень приятно то, что Вы пишете про Анну. Было бы большим и редким достоинством, если бы она сознавала свои недостатки и старалась в них исправиться. Мне также очень жаль, что я слишком горячо написала Вам, но, знаете, дорогой мой, у меня бывает так наболевши сердце, что иногда вырывается такой вопль души. Вы не знаете, как это тяжело никогда, во всю жизнь не видеть оценки своего труда, своей заботливости. Кладешь всего себя, свое здоровье, спокойствие, жизнь, все свои помыслы на то, чтобы другим было хорошо, и никогда не видишь, чтобы это было замечено, признано. Но что же я опять впадаю в иеремиады [Жалобы. - Образное выражение, происходящее от названия книги “Плач Иеремии”, приписываемой пророку ветхого завета.]; это потому, что холодно. Я ужасно в эти дни страдаю. Вообразите, дорогой мой, два дня было по девять градусов мороза и теперь еще шесть. Недавно мы были в концерте d'Albert'a, это очень хороший пианист, но Grunfeld более блестящ. В нынешнем сезоне мы слышали Buhlow'a, Brahms'a, Grunfeld'a и d'Albert'a. Первые два на меня никогда не производят впечатления; прослушавши их, скажешь только, что у обоих техника превосходная, но два последних мне очень понравились. Buhlow еще производит впечатление очень приличного человека, ну, a Brahms - всегда мясник. Когда Вы вернетесь из Петербурга, дорогой мой, то я надеюсь, что адрес Ваш будет опять у Коли, пока Вы себе приищете что-нибудь. Прошу Вас не отказать сообщить мне это, мне надо послать Вам перевод. Будьте здоровы, дорогой мой, и дай Вам бог скорее отдохнуть и устроиться. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк. Мне предстоит большое горе: разлука с моим дорогим Воличкою. Бедные родители так стосковались об нем, что я согласилась отпустить его к ним, и на днях приедет одно доверенное лицо, М-еllе Шиншина, взять его. Этот милый ребенок вносит такую радость и тепло, что, кажется, где он, там и благодать божия; он вливал бальзам в мою измученную душу. Знаете ли, дорогой мой, что я, вероятно, поеду во Флоренцию месяца на два, если найду дачу. За последнее время я очень озябла здесь. До свидания еще, дорогой мой.
257. Чайковский - Мекк
Москва, 18 января 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Простите, ради бога, что так ленив и редко пишу Вам. Сегодня вернулся из Петербурга, где провел в лихорадочной суете восемь дней, и хотя ежедневно собирался писать Вам, но или препятствия или утомление (доходившее иногда до совершенного изнеможения) мешали мне браться за перо. Первые дни прошли в репетициях к концерту, на коем исполнялась новая моя сюита, и в приготовлениях к предстоявшей мне сильной эмоции. Тайное предчувствие говорило мне, что сюита моя должна понравиться и задеть за живое публику. Я и радовался и боялся этого. Но ожидания мои действительность далеко превзошла. Подобного торжества я еще никогда не испытывал; я видел, что вся масса публики была потрясена и благодарна мне. Эти мгновения суть лучшее украшение жизни артиста. Ради них стоит жить и трудиться. Но и утомление после бывает большое. На другой день я был совсем как больной. После того мне пришлось вынести еще несколько хороших впечатлений, хотя всё-таки я больше страдал, чем наслаждался сознанием своего возрастающего успеха. Желание куда-нибудь скрыться, жажда свободы, тишины, одиночества брали верх над ощущением удовлетворенного артистического самолюбия. Последний день пребывания в Петербурге был опять-таки и тяжелый и приятный. Происходила в этот день свадьба Панаевой с моим двоюродным племянником, Карцевым. После свадебного обеда я поехал прямо в Б[ольшой] Театр, где происходило пятнадцатое представление “Онегина” в присутствии государя, императрицы и других членов царской фамилии. Государь пожелал меня видеть, пробеседовал со мной очень долго, был ко мне в высшей степени ласков и благосклонен, с величайшим сочувствием и во всех подробностях расспрашивал о моей жизни и о музыкальных делах моих, после чего повел меня к императрице, которая в свою очередь оказала мне очень трогательное внимание. На другой день, т. е. вчера, в четверг 17 числа, я выехал, и сегодня уже с утра нахожусь в Москве и, наконец, только вечером нашел свободу, чтобы писать Вам, моя дорогая, добрейшая, несравненная! Когда случается в последнее время, что я подолгу не пишу Вам, не заключайте из этого, милый друг мой, что я меньше думаю о Вас, чем прежде. Знайте, что ни ошеломляющий успех, ни неудачи и горести, ни безумная суета городской жизни не могут заслонить для меня всегда присущую мне мысль о Вас и о Вашем благодетельном влиянии на всю жизнь мою. В последнее время я думаю о Вас с горечью и грустью. Я нашел здесь письмо Ваше, отражающее те горести, которые Вам приходится испытывать. Еще до получения письма этого я вполне ясно понял положение вещей, неблаговидную роль и неблагодарность одних, самоослепление других, переходящее мало-помалу в манию, а что всего ужаснее - свою неспособность помочь и исправить дело. Многие прежние мимолетные сомнения мои сделались ясною очевидностью. Мне тяжело и грустно говорить об этом, но когда-нибудь, когда я буду ко всему этому относиться покойнее, я побеседую с Вами и выскажу всё, что у меня на сердце. Будьте здоровы, дорогой друг! Ваш П. Чайковский. Я еще не знаю, куда поеду, но наверное уеду в скором времени, уеду куда-нибудь подальше. А покамест я живу у Вас в доме.
258. Мекк - Чайковскому
Вена, 22 января 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Вчера получила Вашу телеграмму и сегодня спешу послать Вам перевод, который ношу в кармане целую неделю, но не могла послать Вам, потому что не знала точно, где Вы находитесь. Теперь я надеюсь, что Вы опять у Коли, милый друг мой, и туда я и направляю это письмо с переводом. Сегодня уезжает моя Соня, мне очень грустно расставаться с нею, потому что я долго не увижу ее, и в это же время ей предстоит тяжелая развязка ее положения. Что-то бог даст, как это кончится после ее тяжкой болезни; невольно боишься за исход этого положения, а быть при этом; я не могу, сил уже нет. К тому же, в Петербурге пришлось бы жить в гостинице и оттуда ездить к Соне, так как у нее я никак бы не остановилась, а ездить несколько раз в день мне невозможно, поэтому приходится ее поручить милости божьей и попечениям мужа и старшей дочери моей, Лизы, которая и в эту болезнь ухаживала за нею. Вчера мне прочли в газетах, что будет скоро исполняться Ваша Третья сюита, дорогой мой. Как я завидую москвичам, что они услышат ее; это единственное, в чем я завидую им, во всем же остальном в нашем бедном отечестве так непривлекательно, так всё плохо, что сердцу больно. А свою поездку во Флоренцию я отменила на нынешнюю зиму, а наняла для будущей зимы там виллу у Porta St-Gallo, если Вы помните это (место, дорогой мой. Отменила я ехать во Флоренцию потому, что никак не находилось дачи на таких условиях, как я хотела, так как сезон уже в половине, большинство дач нанято, а которые остались, там хозяевам не хочется их устраивать (настилать ковры и проч.) на короткое время. Через час уезжает Соня, а потому я кончаю письмо. Будьте здоровы, дорогой мой, несравненный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Что, Ваши поиски квартиры в деревне увенчались ли успехом?
259. Мекк - Чайковскому
Вена, 27 января 1885 г. Милый, бесценный друг мой! Горячо благодарю Вас за Вашу откровенность и доверие, будьте уверены, что я умею ценить одно и хранить другое. Всё то, что Вы мне пишете, как я Вам уже и говорила, дорогой мой, давно я поняла, сначала сбивчиво, а потом всё яснее, и затем, когда мои открытия стали подтверждаться фактами относительно меня самой и отзывами и мнениями других людей, тогда вся истина сделалась для меня ясною и несомненною, но прошу Вас, дорогой мой, нисколько не тревожиться этим и не мучить себя Вашим бессилием помочь этому, как Вы говорите. Мы с Вами и не можем ничего исправить, потому что нам пришлось бы. бороться с такими авторитетами, до которых мы, по принципу, не захотим прикоснуться. Всё, что Вы можете делать, это не поддеpживать этого самообожания, а я даже и этого не могу сделать, потому что от меня всё принимают нелюбезно. Я не могу при этом случае опять не провести маленькую параллель: я могу давать советы и выражать свои мнения Лизе (Володиной), потому что она без всяких ослеплений и пристрастий просто понимает, что хорошо, а что дурно, и всегда очень мило принимает все мои указания. Если она не все их исполняет, то это потому, что они бывают plus fort qu'elle [сильнее, чем она], она всегда искренно и горячо желает исполнить всё, что я ей советую, но силы воли не хватает. Итак, дорогой мой, мы можем только желать, чтобы жизнь обточила уголки и указала бы бесправие этой самоуверенности, но делать для этого мы ничего не можем. Не думайте, ради бога, чтобы я жалела о том, что случилось, и упрекала бы Вас, сохрани боже; да и в чем же упрекать? Ведь я искала только счастья для моего сына, и он счастлив, а для себя я и не мечтала ничего приобрести в этом случае, потому что я знала, что это невозможно. Я молю только бога, чтобы Коле не надоела эта ферула и этот эгоизм, тогда я буду несчастлива, но пока он ослеплен, - он счастлив, и уже, конечно, я его не буду разочаровывать. Следовательно, мой милый, дорогой друг, пока всё обстоит благополучно, а что будет в будущем, того мы не знаем. У нас опять тепло, погода чудесная, солнце греет великолепно, только очень грязно; в Вене далеко не так хорошо содержат улицы, как в Париже. Это время не было никаких концертов, так как теперь карнавал, то всё балы происходят, во всех сословиях, во всех корпорациях, во всех цехах, словом, всюду; на каждой улице Вы только и читаете объявления о балах и маскарадах. Читали ли Вы, дорогой мой, что молодой пианист d'Albert играл в Париже у Colonne в Chatelet и имел небывалый успех? Я предполагаю, что это потому только, что у него французская фамилия, так как талантов французы ценить не умеют, а драпируются патриотизмом, так что, если бы его фамилия была не d'Albert, a, положим, хоть Albrecht, то eго бы приняли холодно. Не люблю я этих французов; я очень люблю Париж, но французов терпеть не могу, из всей французской нации я люблю только четырех человек, это: George Bizet, Alphonse Daudet, Maximilien Robespierre и St-Just, и то на Daudet я сердита за его “Sapho”. Будьте здоровы, дорогой мой, милый друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк. Будет ли Ваша Третья сюита перекладываться в четыре руки для фортепиано?
260. Чайковский - Мекк
Москва, 28 января 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Перевод получил и приношу чувствительнейшую благодарность. Кажется, поиски мои наконец увенчались успехом. Я нашел нечто, вполне подходящее к моим требованиям, а именно, небольшой, хорошо выстроенный дом под г. Звенигородом, среди необыкновенно красивой местности, на берегу Москвы-реки, с садом. Сообщение с Москвой по железной дороге и пятнадцать перст по шоссе. Мне предлагают купить его с рассрочкой, и так как цена вполне подходящая, то я, вероятно, и куплю его, но благоразумие заставляет меня сначала на один год нанять его, дабы узнать, нет ли каких неудобств и скрытых недостатков. Сегодня я еду осматривать дом и, судя по виденным мною рисункам и планам, решу дело, вероятно, очень скоро. Так как нужно будет весь дом меблировать и устраивать, а я этого не умею, то поручу всё это Алексею, а сам уеду на месяц или полтора и возвращусь уже в готовый дом. Хорошенько не решил еще, куда ехать, но необходимо где-нибудь уединиться для работы, и весьма может статься, что поеду в Италию. Моя московская жизнь до крайности утомила меня. Не имею времени ни для работы, ни для чтения, а только с утра до вечера или принимаю гостей у себя, или сам принужден у кого-нибудь быть. Колю и Анну вижу мало. Они совершенно здоровы и веселы. Когда будет решен мой отъезд, сообщу Вам свой адрес. Я вел переговоры о либретто будущей оперы, и, кажется, это дело у меня устроится с писателем Шпажинским. Будьте здоровы, дорогая моя! Беспредельно преданный П. Чайковский. Надеюсь, что Вы получили мои письма о семействе Давыдовых.
261. Чайковский - Мекк
[Москва] 3 февраля 1885 г. Милый, дорогой друг! Вся эта последняя неделя прошла для меня в мучительной нерешительности и колебаниях относительно своего будущего жилья. Дом, который мне предлагали нанять или купить и о котором я уведомлял Вас в своей телеграмме, оказался никуда негодным. Мне обещали там и великолепный вид, и большой сад, и близость реки, - и ничего этого не оказалось. Я испытал столь сильное разочарование в своих поисках за домом, что решил, было, уехать за границу и даже запасся для себя и Алексея паспортами, но какой-то неизъяснимый страх перед предстоявшим путешествием охватил меня так сильно, какая-то непонятная тоска так убийственно душила меня, что вчера я принял героическое решение и послал Алексея нанять дачу, о которой слышал, что она стоит в красивой местности и снабжена мебелью, посудой и всем, что нужно. Завтра я уезжаю в Петербург, через неделю всё будет готово, и я перееду надолго в свое жилище, по-видимому, очень удобное, но, кажется, слишком большое для меня. Дача эта находится в селе Майданов е, в двух верстах от города Клина. В доме масса комнат, отлично меблированных; при доме великолепный парк, вид из окон очень красивый. Вообще жилье будет, кажется, очень приятное, но меня пугает огромная масса комнат, которые придется отапливать в течение зимы. Вообще дом немножко слишком роскошен для меня. Как бы то ни было, но год придется там прожить, а если окажется, что содержание его превышает мои средства, успею найти в течение года что-нибудь более подходящее. Благодарю Вас от всей души, дорогая моя, за гостеприимство, оказанное мне Вами в Москве. Будущий мой адрес следующий: Московской губ., гор. Клин, оттуда в село Майданово. Простите, бесценный друг, за недостаточность и бестолковость письма. Я донельзя утомлен московской жизнью. Дай Вам бог здоровья и всякого благополучия, Ваш, безгранично преданный П. Чайковский.
262. Мекк - Чайковскому
Вена, 4 февраля 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Не знаю, застанет ли Вас в Москве еще мое письмо, и потому пишу только несколько слов. Письмо Ваше с характеристиками я получила, дорогой мой, и тотчас по прочтении сожгла, для того чтобы случайно не попало никому в руки. Я очень буду рада, милый друг мой, если Вы, наконец, устроитесь по своему желанию, но только я боюсь, что жизнь в деревне зимою покажется Вам невозможною, в особенности, если надо ехать пятнадцать верст от станции железной дороги, и потому Вы очень хорошо делаете, что хотите сперва нанять и сделать испытание такой жизни. Я, например, не люблю и боюсь людей, но я не могу выносить жизни в деревне зимою не только в наших русских убогих, занесенных снегом деревнях, но даже и в прелестной Франции, в такой деревне, как мой Chateau Belair; мне слишком жутко зимою, и вот в нынешнем году я и не поехала туда. Я постоянно ратую с моею Сашею за то, что она живет зимою в деревне, я нахожу это совсем противоестественным для человека развитого, но она любит хозяйство, любит земскую деятельность, к тому же, ей надо прежде всего, чтобы были здоровые у нее дети, а тогда и всё хорошо. У нас сильно чувствуется приближение весны, среди дня солнце греет так горячо, что я совсем в восторге, а Влад[ислав] Альб[ертович] (который находится теперь по моему поручению в Belair) пишет, что там еще теплее. Я в нынешнюю зиму второй раз посылала его в Belair, это очень мешает его композиторским занятиям, по что мне делать: мне некому поручать еще такие дела. Сашок должен заниматься, чтобы окончить свое образование, и занимается усердно, а больше при мне никого и нет. С отъездом моего милого Волички у нас стало так тихо и скучно; бедной Милочке не с кем бегать и шуметь, и всем нам без него грустно. Я хотела бы в начале апреля вернуться в Москву, но боюсь, что еще реки не освободятся от льда и земля не высохнет. Я, вероятно, поеду на Петербург, чтобы повидать тамошних детей. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою неизменно Вас любящая Н. ф.-Мекк.
263. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 10 февраля 1885 г. Милый, дорогой друг! Провел уже около недел,и в Петербурге в ожидании телеграммы от Алексея, который должен известить меня, что всё в Майданове готово, и я могу переехать. Еще в Москве меня начала преследовать особого рода головная боль, которая случалась и прежде, когда нервы мои приходили в окончательное расстройство. Боль эта, похожая на зубную невралгию, здесь довела меня до такого состояния, что минутами я просто с ума сходил. На сей раз поневоле пришлось отказаться как от приема гостей, так и от всяких посещений, за исключением ближайших родных. Заниматься я тоже вовсе не могу и даже это письмо пишу с напряжением и усилием. К счастью, скоро мне предстоит спокойствие, одиночество и свобода, а мне только это и нужно, чтобы в два-три дня совершенно поправиться. Алексей Александрович и Софья Карловна заходили на днях ко мне, как раз в такую минуту, когда я не мог принять их, ибо с ума сходил от боли. Они приглашали меня в тот день пить у них чай, но мне невозможно было воспользоваться их приглашением. Завтра я буду у них. Погода здесь стоит изумительно чудная. Хороший зимний день в России имеет для меня несказанную прелесть; сейчас я совершил большую прогулку, вследствие которой чувствую себя способным хотя несколько слов написать Вам, бесценный, дорогой друг! Следующее письмо напишу уже из Майданова. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Адрес: Никол, жел. дор. ст. Клин, село Maйданово.
264. Чайковский - Мекк
Майданово, 16 февраля 1885 г. Пишу к Вам, неоцененный, милый друг мой, из своего убежища. Я приехал сюда третьего дня утром. Первое впечатление от местности было приятное: дом стоит на возвышении, на берегу реки, в красивом местоположении и имеет сзади обширный парк. Но зато дом в первую минуту привел меня в некоторое отчаяние. Я привык жить если и не всегда в роскошных помещениях, но, во всяком случае, в чистых, приличных. В здешнем же доме я нашел только претензию на роскошь, пестроту, безвкусие, грязь и непомерную запущенность. Конечно, следовало сначала посмотреть и не полагаться на рекомендации... К тому же, дом огромный, холодный, неуютный. Кое-как мы с Алексеем устроились в трех комнатках. Теперь уж начинаю привыкать и мириться с этой обстановкой. Но зато, что за наслаждение, что за чудный отдых доставляет мне это одиночество, эта тишина и свобода!!! Какое счастие быть у себя! Какое блаженство знать, что никто не придет, не помешает ни занятиям, ни чтению, ни прогулкам!.. Я понял теперь раз навсегда, что мечта моя поселиться на весь остальной век в русской деревне не есть мимолетный каприз, а настоящая потребность моей натуры. Разумеется, Майданово не есть венец моих желаний. Но год один я могу прожить и здесь, пока не приищу чего-нибудь вполне подходящего. Погода стоит изумительно чудная. Днем, несмотря на морозный воздух, почти весеннее солнце заставляет снег таять, а ночи лунные, и я не могу Вам передать, до чего этот русский зимний пейзаж для меня пленителен!! Я начал с горячим, пламенным усердием работать над “Вакулой”. Головная боль почти прошла. Я совершенно счастлив. Дай бог Вам, дорогая моя, быть здоровой и покойной. Видел симпатичную Софью Карловну и пил у них чай. Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
265. Мекк - Чайковскому
Вена, 25 февраля 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Поздравляю Вас с новосельем, дай бог, чтобы Вы нашли в нем здоровье, спокойствие и наслаждение. Я очень рада, что Вы довольны Вашим местопребыванием, тем более что я очень боялась, что жизнь в одном из таких захолустьев, какими изобилует наше бедное отечество, покажется Вам очень тяжелою. Ведь в наших провинциях ничего достать нельзя; я думаю, если Вам понадобится лист нотной бумаги, то и тот Вы должны выписывать из Москвы? Нехорошо у нас, нехорошо: темно, болотно, нехорошо в настоящем, мрачно в будущем. Поверите ли, дорогой мой, что я теперь смотрю на наше бедное отечество как на театр марионеток: собираются ученые общества, трактуют, толкуют о предметах первой важности, но ведь знаешь, что поговорят, помашут руками, разойдутся и больше ничего не будет. Действительно, в России много предметов очень большой важности, настоятельно необходимых, но, с одной стороны, царствует лень и неподвижность, а с другой, - произвол; у нас в России теперь только и хорошо живется жидам, для тех настоящее положение - это золотое дно. Невыразимо больно сознавать все это и не видеть в будущем никакого просвета, впереди - еще темнее. Знаете, дорогой мой, что меня пугает Ваше желание приобрести собственность, потому что я по собственному опыту и по бесконечным наблюдениям знаю, что иметь собственность - это иметь бесчисленное множество терзаний, мучений, неприятностей, несправедливостей и всего того, что человеку вконец расстраивает нервы. У меня были огромные собственности, я потеряла на них последнее здоровье; теперь у меня самые маленькие собственности, и я никогда не знаю покоя, благодаря им. Я была бы ужасно рада, если бы Коля решился продать Копылов, потому что это совершенно брошенные деньги: ему, т. е. Коле, он не доставляет ни занятия, ни удовольствия, ни доходов, потому что в доходы я не верю, а расчеты с родственниками вести очень трудно, потому что хотя Лев Васильевич гарантирует Коле десять тысяч рублей дохода, но ведь если имение не даст их, то ведь Коля не будет же требовать их от своего тестя. Очень, очень я желала бы, чтобы Коля продал это имение, но, конечно, ему трудно это сделать, потому что он встретит большое сопротивление. А уж гораздо было бы для самого Коли приятнее и полезнее, потому что доставляло бы ему занятие, это купить около Москвы маленькое имение, для которого было бы достаточно половины того капитала, который он затратил на Копылов, и в котором они могли бы летом жить, а то теперь у него есть имение в сто пятьдесят тысяч, а сами нанимают дачу на лето по Рязанской железной дороге, потому что, во-первых, Коле по службе нельзя ехать далеко, а во-вторых, в Копылове надо всё заводить, т. е. истратить еще большой капитал. Теперь и подтверждается то, что я говорила, что надо было сперва ознакомиться с своею жизнью, узнать, что в ней надо, а потом покупать имение, но Лев Васильевич не признавал этого, и вот теперь половина состояния брошена бесполезно; конечно, продать можно, но ведь такой цены, как заплочено, никто не даст. Но будет об этом, - это слишком горький для меня предмет. Простите, дорогой мой, если я и Вас смутила им. Я возвращусь к Вам, дорогой мой. Мне кажется, что если Вы в продолжение этого года найдете что-нибудь, что Вам понравится, то менее опасно было бы нанять на три, на четыре года. Конечно, иметь собственность очень приятно, но в этом заключается еще больше неприятностей, чем приятностей, в особенности же для Вас, который не привык к такого рода дрязгам. Простите, милый друг мой, если я говорю не в тон к Вашему желанию, но я ужасно боюсь, что Вы замучитесь в том положении, которое Вам совершенно неизвестно, и считаю долгом совести показать Вам обе стороны медали. У нас очень тепло, но ветер и иногда дождь мешают прогулкам. Я не помню, писала ли я Вам, что я наняла для будущей зимы дачу во Флоренции, Villa Ytringer, y porta St-Gallo, если Вы помните это место, друг мой. Я знаю эту дачу, я даже хотела купить ее. Вы можете заметить мне, дорогой мой, что я Вам отсоветываю купить дачу, а сама хочу покупать, но мне с моим огромным штатом так трудно кочевать по квартирам, что поневоле приходится покупать, хотя у меня сложилось такое убеждение, что только тот и свободен, у кого нет никакой собственности. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг, и не забывайте всею душою горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк.
266. Чайковский - Мекк
Майданово, 5 марта 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Ваше последнее письмо заставило меня серьезно призадуматься. Вы тысячу раз правы: иметь собственность всё-таки более или менее стеснительно, и я верю Вам, что только тот может считать себя свободным, кто таковой не имеет. Но, с другой стороны, нужно же, наконец, хоть где-нибудь быть дома, у себя! Будь я способен жить постоянно в Москве, я бы нанял квартиру, устроил бы ее, и это был бы мой дом. Ho в деревне недостаточно нанимать, чтобы быть вполне у себя. Вот хоть бы здесь, в Майданове. Уж одно то, что здесь же, недалеко от меня хозяйка живет и, вдобавок, всячески навязывается на знакомство! Но кроме того ни посадить цветов, каких я хочу, ни построить беседочку, ни срубить дерево, где оно мне виду мешает, я не могу. Не могу также запретить, чтобы посторонние гуляли под моими окнами в парке, ибо в этом же парке и другие дома есть, тоже отдающиеся внаем, ну, словом, не могу быть полным властелином тех нескольких квадратных саженей, которых мне было бы достаточно, лишь бы я знал, что они вполне мои. Вот почему я всё-таки думаю, что по исключительности моего характера и натуры, мне лучше всего иметь маленькую собственность, т. е. домик и садик, и хотя, повторяю, Ваше письмо смутило меня, но я не могу лишить себя надежды быть обладателем хотя бы крошечного кусочка земли. Что касается русского захолустья, о коем Вы пишете, то оно меня не пугает. Книгами, бумагой и т. п. нужно запасаться надолго из города, а насчет съестных припасов я крайне нетребователен. С чем я окончательно не могу согласиться в Вашем письме, так это с тем, что у нас нехорошо, темно, болотно и т. д. Подобно тому, как какой-нибудь эскимос или самоед любит свой ледяной север, я люблю нашу русскую природу больше всякой другой, и русский зимний пейзаж имеет для меня ни с чем не сравнимую прелесть. Это, впрочем, нисколько не мешает мне любить и Швейцарию и Италию, но как-то иначе. Сегодня мне особенно трудно согласиться с Вами насчет невзрачности русской природы. День чудный, солнечный; снег блистает мириадами алмазов и слегка подтаивает. Из окна моего широкий вид на даль; нет, хорошо, просторно, всей грудью дышишь под этим необозримым горизонтом! Мне кажется, дорогая моя, что Вы слишком мрачно и отчаянно смотрите на Россию вообще. Нет спору, что многое у нас оставляет желать, много у нас всякой неправды и всякого беспорядка. Но где же вполне хорошо? И можно ли указать хотя бы на одну страну, хоть бы в Европе, в которой бы всем во всех отношениях было хорошо? Было время, когда я совершенно искренно верил в то, что для устранения произвола и водворения законности и порядка необходимы политические учреждения вроде земских соборов, парламентов, палат и т. д. и что стоит только завести что-нибудь подобное, и всё у нас будет великолепно и все почувствуют себя счастливыми. Теперь, не то чтобы я перешел в лагерь ультраконсерваторов, но, по крайней мере, я усомнился в безусловной пригодности этих учреждений. Всматриваясь в то, что происходит в других странах, я вижу, что везде есть масса недовольных, везде борьба партий, взаимная ненависть и, всё тот же произвол и тот же беспорядок в большей или меньшей степени. Из этого я заключаю, что идеала правительственного нет и что люди осуждены в этом отношении до конца веков испытывать разочарования. Изредка появляются великие люди, благодетели человечества, управляющие справедливо, благодушно, пекущиеся об общем благосостоянии, а не о своем благе. Но это редкие исключения. iBo всяком случае, я убедился, что благополучие больших политически” единиц зависит не от принципов и теоpий, а от случайно попадающих по рождению или вследствие других причин во главу правления личностей. Одним словом, человечеству оказывает услугу человек же, а не олицетворяемый им принцип. Теперь спрашивается: есть ли у нас человек, на которого можно возлагать надежды? Я отвечаю: да, и человек этот государь. Он произвел на меня обаятельное впечатление как личность, но я и независимо от этих личных впечатлений склонен видеть в нем хорошего государя. Мне нравится осторожность, с коей он вводит новое и ломает старое. Мне нравится, что он не ищет популярности, мне нравится его безупречная жизнь и вообще то, что это честный и добрый человек... Но, может быть, все мои политические рассуждения суть наивность человека, живущего вдали от прозы жизни и не способного видеть дальше своей узкой специальности. Должен кончить, ибо сейчас идут на почту. Будьте здоровы, бесценный, дорогой друг мой! Ваш П. Чайковский.
267. Мекк - Чайковскому
Вена, 16 марта 1885 г. Дорогой, бесценный друг мой! Когда я писала Вам мое последнее письмо по предмету приобретения собственности, я была побуждаема обязанностью совести, которая требовала, чтобы я предупредила Вас о том, что Вам неизвестно и что я хорошо знаю. Затем, дорогой мой, я совершенно согласна с Вами, что только в своем уголке можно быть вполне свободным и неприкосновенным, так сказать, и что только свою собственность можно устроить по своему вкусу и своим потребностям. При этом у меня выработалось жизнью то убеждение, что за всё, что хорошо, надо всегда платить чем-нибудь дурным, так что у меня сложилась такая поговорка, которую я часто употребляю: хорошего нельзя иметь даром. Поэтому, милый друг мой, я буду очень рада, если Вы не убоитесь моих предостережений и приобретете себе маленький хорошенький уголочек, который устроите по своему вкусу и будете из него услаждать жизнь человечеству Вашими чудными творениями; пошли Вам господи успеха и удачи. Что касается Ваших политический мнений, дорогой мой, то я совершенно согласна с Вами, что форма правления не имеет большого значения для блага человечества; я давно уже убедилась, что даже это последнее слово либерального правления - республика - не обеспечивает людям самой простой элементарной неприкосновенности человеческого достоинства, я указала мне это Франция, cette grande Republique [эта великая Республика], как они ее величают, в которой простой городовой, из грубости и неотесанности, а что хуже всего, из республиканского принципа, в театре, при входе, оскорбляет публику непозволительными выходками, и несчастная публика остается безнаказанно обиженною, потому что ведь на всех брандмауэрах в Париже выставлено: liberte, egalite, fraternite [свобода, равенство, братство], и по их понятиям egalite состоит в том, чтобы грубый городовой мог подставлять свой кулак в лицо приличным людям. Это значит равенство, а они забыли, эти беспутные французы, определение свободы одним из благороднейших жирондистов: “свобода одного кончается там, где начинается право другого”; так вот это-то право они и забывают. Я терпеть не могу республики, потому что она под фирмою свободы и равенства злоупотребляет тем и другим. Из этого Вы видите, дорогой мой, что я монархистка, но в своем письме я вовсе не подразумевала правительства, а общество. Вот там-то умственный, в особенности нравственный уровень так низок, что там-то темно и болотно. Там, в массе, в одних слоях - грубость, невежество, бесчувственность, в других - лень, ничтожество, полное отсутствие каких-либо принципов, сознаний, стремлений, - ничего, ничего. У нас в обществе царствует полнейший нигилизм; теперь Вы ни в чем и ни за кого поручиться не можете. Вы не живете в провинции, друг мой, а загляните, что делается там. Вы увидите, как люди, которых называют образованными и занимающие хорошее социальное положение, просто, напрямки воруют двадцать рублей, и это никого, кроме моей Саши, не возмущает. Так вот где болото и несчастье России! Я никогда не могу писать Вам мало, дорогой мой, и тогда только чувствую, что написала много, когда голова становится тяжелою. Я хочу уехать отсюда в субботу на Святой и потому прошу Вас, милый друг мой, писать мне теперь в Москву, на Мясницкую, в мой дом. У нас очень тепло, в тени двенадцать градусов тепла, деревья распускаются и трава уже давно зеленая. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою безмерно Вас любящая Н. ф.-Мекк.
268. Мекк - Чайковскому
Вена, 21 марта 1885 г. Пишу Вам только два слова, милый, дорогой друг мой, потому что я уже сегодня много писала. Я не знаю, получаете ли Вы газету “Новое время”, если нет, то посылаю Вам критику Ваших сочинений, Иванова. Мне всегда приятно видеть, когда кто-нибудь умеет ценить Вас. Он, т. е. г-н Иванов, только о Ваших детских романсах говорит вздор, но он, очевидно, не усвоил себе значения такого рода музыки, по крайней мере, он не так его понимает, как я. Я считаю, что она имеет образовательное значение, а ему кажется, что она назначается для забавы детей, так как он ожидает, что дети сами будут выбирать или не выбирать себе того или другого сочинения. Но во всем остальном он сумел понять Вас. Была также в “Русском вестнике” чудесная тирада о Ваших сочинениях Лароша. Он написал ее, так сказать, по-дилетантски, именно так, как я бы написала, если бы пускалась высказывать свои мнения. Он ничего не говорит со стороны музыкальной, научной, потому что, конечно, эти стороны у Вас в ы ш е всякой критики, и никто на свете не может быть критиком Ваших сочинений, потому что все они - букашки в сравнении с Вами. Ларош, как умный человек, это понял, и потому восхищается только художественною, поэтичною прелестью, разнообразием Ваших сочинений и сам восхищается так красиво, так поэтично, что лучшей дани нельзя принести Вашему необъятному таланту. А должно быть, Ларош начинает исправляться от своей лени, потому что довольно много стал писать. Я этому радуюсь, потому что очень люблю его статьи и все их читаю. Я теперь вся занята сборами в обратный путь в Россию. Будьте здоровы, милый бесценный друг мой, и не забывайте всею душою Вас любящую Н. ф.-Мекк.
269. Чайковский - Мекк
Майданово, 3 апреля 1885 г. 1885 г. апреля 3 - 9. Майданово. Дорогой, бесценный друг! После полуторанедельного странствования я вернулся, наконец, в свое Майданово. Всю Вербную и Страстную неделю я проработал, не давая себе почти вовсе отдыха, чтобы во что бы то ни стало к празднику кончить. В Страстную субботу все было готово, и я приехал в Москву к заутрени несовсем здоровый. Проведши не особенно хорошо и весело праздники, в конце Пасхальной недели я отправился в Петербург, где мне необходимо было повидаться с Полонским, автором либретто “Кузнеца Вакулы”, дабы испросить его разрешения на напечатание оперы в новом виде. Я провел в Петербурге около четырех дней, посвятив их свиданию с родными и обычной беготне, столь же скучной, сколько и утомительной. В понедельник на Фоминой уехал в Москву, чтобы присутствовать при встрече вел. кн. Константина Николаевича, приезжавшего для присутствования на консерваторском оперном спектакле. Так как я теперь состою членом дирекции Музыкального общества, то невозможно было избегнуть утомительного и тягостного для меня официального присутствования при приеме вел[икого] кн[язя]. Весь вчерашний день и всё сегодняшнее утро пришлось почти неотлучно быть при нем. Спектакль прошел недурно, но опера “Водовоз” очень скучная, и никаких выдающихся талантов по части пения не оказалось. Но зато сегодняшнее музыкальное утро в-консерватории оставило во мне самое приятное впечатление. Вел[икий] князь был в совершенном восторге. Между прочим, и ему и мне очень понравился как пианист брат Владисл[ава] Альбертовича. Он чрезвычайно мило и изящно сыграл партию фортепиано в квартете Шумана. Один четырнадцатилетний мальчик, по фамилии Корещенко, обещает быть первоклассным талантом. Превосходно была исполнена соната Баха всеми учениками старшего скрипичного класса в унисон. Проводив вел[икого] кн[язя] и не успев даже заехать к Коле и Анне (Колю, к моему величайшему удовольствию, я встретил по дороге к вокзалу), я поспешил к себе домой. Час тому назад приехал и в числе нескольких ожидавших меня писем нашел Ваше дорогое письмо, за которое премного благодарю Вас, драгоценный, милый друг мой. Благодарю Вас от души за посылку статьи “Нов[ого] времени”. Я ее читал уже прежде, и она доставила мне удовольствие теплотой тона. Я никогда не оскорбляюсь и не огорчаюсь печатным указанием моих недостатков, ибо сам превосходно сознаю их, но меня глубоко уязвляет враждебный и холодный тон, которым, например, бывают проникнуты отзывы обо мне г. Кюи. Вообще только с недавнего времени русские газеты (особенно петербургские) стали доброжелательно ко мне относиться. Сам г. Иванов, автор статьи “Нов[ого] вр[емени] ”, еще не очень давно писывал обо мне высокомерно, холодно и не особенно доброжелательно, несмотря на то, что когда-то в течение трех лет я давал ему в Москве даровые уроки теории музыки и ничем, казалось бы, не заслужил враждебности. Никогда не забуду, как я был уязвлен его бранной статьей лет десять тому назад об моей опере “Кузнец Вакула”. Ларош в этом году немного встрепенулся благодаря влиянию своей жены, глубоко любящей и преданной ему. Он написал несколько хороших статей и посещает свои консерваторские классы усерднее прежнего. Но во всём этом нет ничего прочного. По временам он по-прежнему впадает в состояние полного умственного и нравственного бессилия, и хотя радуешься, когда он из него выходит, но боишься за него и предвидишь, что вспышка энергии не будет продолжительна. Во всяком случае, ему нужна нянька; сам по себе он, как малый ребенок, не может сделать ни шагу. В прошлом году от времени до времени я брал на себя эту, роль няньки, пока жены его не было в Москве. Теперь жена воротилась, отношения его к ней превосходны, и она имеет на него самое благодетельное влияние. Но в том-то и дело, что и самые отношения эти непрочны. Весьма недавно они были на ножах и разъехались, было, навсегда. 9 апреля. Только что вернулся из новой поездки в Москву. Там узнал я, что Вы уже в Москве, милый друг! Радуюсь, что Вы благополучно совершили свой путь. Я надеюсь, что мне удастся теперь дней десять провести в одиночестве и в работе. Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
270. Чайковский - Мекк
Майданово, 15 апреля 1885 г. Милый, дорогой друг! Я думаю, что, наконец, можно поздравить Вас с весной. Здесь в эти последние дни она дает себя чувствовать самым приятным образом. Признаюсь, я очень бы желал для Вас, чтобы Вы поскорее переехали в Плещеево. Милое Плещееве! Я сохранил о моем месячном пребывании там очень приятное, симпатичное воспоминание; теперь, когда начнут зеленеть деревья, там должно быть чудесно! Милый друг, я, кажется, воспоследую Вашему совету и, отложив покамест мечту о приобретении недвижимой собственности, найму и отделаю, сообразно с своими потребностями, небольшой домик в г. Клину. Я нашел там домик, стоящий совершенно в стороне от города (так что даже соседей никаких не будет) с очень приятным видом и маленьким садиком, на берегу реки, и хочу дом этот нанять и в течение лета устраивать его для зимнего жилья. Он требует некоторой перестройки и полной отделки, и мне доставит удовольствие приводить его в состояние удобообитаемости. В настоящее время, согласно данному мной государю обещанию, я занимаюсь сочинением церковной музыки. В конце месяца в моих руках будет либретто следующей моей оперы, которая будет называться “Чародейка”. Оно будет заимствовано из пьесы того же названия, дававшейся с огромным успехом нынешней зимой в Петербурге и в Москве. Автор пьесы, Шпажинский, взялся переделать мне свою драму в оперное либретто, причем он многое изменит согласно моим указаниям. Месяц май мне предстоит не особенно приятный. Я дал слово присутствовать на консерваторских экзаменах и должен это сделать, если своим директорством в Муз[ыкальном] общ[естве] намерен принести существенную пользу делу, а 20 мая нужно (хотя очень не хочется) быть на открытии памятника Глинки в Смоленске. Будьте здоровы, бесценный, милый друг! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
271. Мекк - Чайковскому
Москва, 18 апреля 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Как только я приехала в Россию, на меня посыпались разные недуги, между которыми особенно мучила меня головная боль, продолжавшаяся целую неделю с весьма малыми интервалами; это и мешало мне писать Вам до сих пор. Я получила оба Ваши дорогие письма, бесценный друг мой, и премного благодарю Вас за них. Я всегда так нетерпеливо жду приезда в Россию, так мечтаю об ней, находясь за границей, а когда приезжаю, испытываю столько тяжелых, горьких ощущений, что на меня нападает какая-то апатия, какое-то отчаяние, безнадежность, и в нынешнем году больше, чем в другие, но я не буду говорить Вам подробностей причин этих ощущений, потому что и Вам будет больно, а Ваше спокойствие мне дорого. Мне очень хотелось бы скорее, скорее уехать в Плещееве, но так холодно, там в парке лежит еще снег, так что было бы слишком рискованно переехать туда. Какой у нас ужасный климат! Я уезжала из Вены, там было всё зелено, трава и кустарники вполне, а каштановые деревья уже распускались. У меня в Belair уже два месяца назад цвели фруктовые деревья, а здесь - холод, мертвенность, бедные мы, русские. Но, однако, я всё пищу перед Вами, это уже по-бабьему, - будет, довольно. Я очень рада для консерватории, что Вы согласились быть директором, дорогой мой, потому что было бы очень жаль, если [бы] разрушилось здание, так успешно созданное бедным Николаем Григорьевичем, которого теперь все и забыли, и Вы один только можете поддержать и это здание и память о великом художнике и заслуженном деятеле. Не откажите, дорогой мой. написать мне, где похоронен Николай Григорьевич; кажется в Даниловом монастыре, то - где этот Данилов монастырь, я его не знаю. Знакомы Вы, милый друг мой, с этою оперою г-жи Серовой, которую недавно давали в Москве, и как Вы ее находите? Говорят, она провалилась. Я нахожу, что она немножко поздно вздумала писать оперу; если бы она это сделала сейчас после его смерти, когда еще сохранялось обаяние ее мужа, ну, тогда еще по инерции ее приняли бы хорошо, а теперь ведь его и забыли; у человечества память коротка, а к благодарности оно и совсем неспособно. Ваше намерение поселиться в Клину меня немножко шокирует, дорогой мой. Как Вам, человеку такому знаменитому и так широко заслуживающему свою знаменитость, поселиться в каком-нибудь ничтожном городишке, как Клин? Нет, это нельзя, на меня это производит такое впечатление, что Вы не поместитесь в Клину - Вы слишком крупный предмет для такого мелкого вместилища. Но, конечно, дорогой мой, если Вы находите, что Вам будет там хорошо, я постараюсь приучить себя к этой мысли; для этого, так как я не могу уменьшить Ваш объем, я постараюсь в своем воображении расширить Клин и представлять себе его чем-то вроде Versailles и Trianon, и так как я надеюсь, что меня судьба никогда не забросит в Клин, то я и имею возможность не разочаровываться в моей фантазии. Итак, дорогой мой, если Вы поселитесь в Клину, он будет для меня Версалем. Вы пишете, дорогой мой, что будете находиться при экзаменах консерватории. По этому предмету у меня есть к Вам великая просьба. Так как мне говорили, да иначе и быть не может, что Вы в консерватории всесильны, то не откажите, милый, дорогой друг мой, оказать Вашу протекцию Генриху Пахульскому, которого игра Вам понравилась. Протекцию же надо оказать на то, чтобы ему дали хотя аттестат. Мне казалось бы, что не может быть и сомнения, что он его получит, но тем не менее, так как у нас в России всё деспотизм, то это подвергается сомнению, потому что профессора его не любят, а не любят за то, что он не умеет кланяться им и отыскивать их милостей. Так прошу Вас, дорогой мой, поддержите и защитите его. После экзаменов он, т. е. Генрих Пахульский, приедет ко мне в Плещееве, он каждое лето занимается у меня с детьми. Мне ужасно приятно слышать Ваше воспоминание о Плещееве. Будьте здоровы, дорогой мой, сердечно жму Вам руку и прошу не забывать всею душою Вас любящую Н. ф.-Мекк. Несравненный друг мой! Хотя я час назад написала Вам, что прошу Вашей протекции для получения аттестата Генриху Пахульскому, но сейчас я узнала, что он идет на диплом, и потому я спешу поправить мою ошибку и еще более прошу Вас усердно, дорогой мой, окажите ему Ваше покровительство на получение диплома. Он так долго учится, что, я думаю, будет справедливо дать его ему; ведь он кончил курс консерватории в Варшаве и прошел второй курс в Москве, вначале еще у Николая Григорьевича, и в нынешнем году кончает. Извините меня, дорогой мой, за мою неаккуратность. Всегда и всею душою Ваша Н. ф.-Мекк.
272. Чайковский - Мекк
Майданово, 20 апреля 1885 г. Милый, дорогой друг! Рад был очень получить письмо Ваше, но грустно узнать, что Вы неспокойны и что на душе тяжело у Вас. Догадываюсь о некоторых причинах Вашей грусти и, вместе, благодарен Вам за то, что Вы не входите в подробности о них. Мне в самом деле убийственно тяжело было бы читать их... Будучи бессилен и не властен помочь и поправить дело, я, конечно, предпочитаю не видеть и не знать. Много, много мог бы и я Вам сказать про горькие, разочарования мои, про отчаяние, которое овладевает мной, когда думаю о некоторых близких, но и мне не хочется смущать и расстраивать Вас. Боже мой! Боже мой! Мог ли я ожидать всего, что теперь происходит!.. Вы удивляетесь, дорогая моя, что я хочу избрать Клин своим местопребыванием. Но дело в том, что Клин, в сущности, есть та же деревня, и домик, на который я имею виды, стоит совершенно в стороне, так что, когда мне угодно, я могу выйти в лес и поле, миновав город. Близость же лавок, аптеки, почты, телеграфа и станции есть большое удобство для человека, который лошадей не имеет. Дело в том, что мне, как я писал Вам, необходимо иметь, наконец, pied-a-terre. В Каменке я уже иначе не буду бывать, как гостем, а что касается приобретения собственной усадьбы, то благоразумие требует, чтобы я отложил это дело. А в своем клинском домике и садике я буду полновластным хозяином, как бы собственником. Приехал брат Анатолий, и я должен отложить письмо до завтра. 20 апреля. Оперу Серовой я знаю; она недавно принесла мне в дар экземпляр ее. Опера эта - престранное явление в мире искусства. Никак нельзя сказать, чтобы г-жа Серова была вовсе лишена таланта. Я внимательно проиграл оперу, и на каждом шагу встречал хорошо задуманные сцены и отдельные подробности, но или отсутствие знания, или коренной порок музыкальной натуры автора делают то, что она решительно не умеет не только развить вполне мысль, но хотя бы сколько-нибудь сносно изложить ее. Никогда еще я не видал в печати более неуклюжих, безобразных гармоний, такого отсутствия связности, законченности, такого неизящного и неумелого письма. В беседе со мной она высказала недавно, что приписывает свои недостатки влиянию мужа, который из личной неприязни к Антону Рубинштейну, основавшему консерваторию, доказывал, что консерватории и вообще всякое учение не только излишни, но вредны и губительны. Г-жа Серова уверовала в эту ложь и ничему никогда не училась; она даже грамоты музыкальной не знает. И вот теперь она обратилась ко мне, прося давать ей уроки гармонии, контрапункта, инструментовки, и т. д. Я решительно уклонился от этой чести и рекомендовал ей г. Аренского, с коим она собирается заниматься, начиная с будущей осени. Но, увы, ей уже за сорок лет, и трудно ожидать, чтобы она исправилась. Относительно Пахульского будьте покойны, милый друг. Не знаю хорошенько, каково его положение в консерватории и как на него там смотрят, но только в обиду я его не дам ни в каком случае. Игра его мне очень понравилась; надеюсь, что и в остальном он окажется хорош. Ник. Григ. Руб[инштейн] похоронен в Даниловском монастыре, за Москвой-рекой. Едут туда по Пятницкой всё прямо до какой-то площади, откуда влево виден монастырь. Это не особенно далеко. Что касается самой могилы, то она у самого собора, на очень видном месте. Какова погода! Мне жаль Вас, дорогой друг, жаль, что Вы так страдаете от русской непогоды, но знаете ли, что два года тому назад на второй день пасхи, 18/30 апреля была совершенно такая же погода; я усматриваю это из дневника и утешаюсь мыслью, что не в одной России бывает столь поздняя весна. Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам всякого благополучия! Ваш до гроба П. Чайковский.
273. Мекк - Чайковскому
Москва, 27 апреля 1885 г. От всей души благодарю Вас, милый, дорогой друг мой, за обещание поддержать Генриха Пахульского. Вы очень добры, дорогой мой, и я бесконечно благодарна Вам. На днях Коля говорил мне, что Вы были в Москве. Прошу Вас, милый друг мой, не отказать сообщить мне когда Вы приедете в Москву для консерваторских экзаменов, и упомянуть Ваш адрес в Москве. Я хочу воспользоваться Вашим пребыванием в Москве, чтобы препроводить Вам lettre chargee, так как по почте у нас в России опасно посылать чек - сейчас своруют. Я хотела бы очень переехать в Плещееве через неделю, но боюсь, что мне это не удастся. Я ищу дом купить в Москве, но до сих пор ничего еще не нашла подходящего, а ищу для того, чтобы избавить своего сына Володю от шатанья по квартирам; его здоровье так разрушилось, пришло в такое ужасное состояние, что ему не по силам жить на квартирах. Я пишу сегодня мало и дурно, а это потому, что я пью Виши и при этом я с трудом могу писать. Очень благодарю Вас, дорогой мой, за сведение о месте нахождения могилы Николая Григорьевича; если погода позволит, я непременно съезжу туда. Вы утешаете меня, милый друг мой, тем, что два года назад 18/30 апреля была такая же холодная погода... но Вы забыли, дорогой мой, поставить - где, и я сама, стараясь припомнить, где Вы были весну 1883 года, думаю, что это было в Риме, то всё-таки это было далеко не то, что здесь. Ведь это был только относительный холод, а сравнительно с нашим было всё-таки тепло; ведь знаете ли, дорогой мой, что пять дней назад было три градуса мороза - это безжалостно и жестоко! От души желаю Вам, дорогой мой, устроить, наконец, свою жизнь по своему желанию и потребностям; я буду любить даже и Клин, если Вы будете обитать в нем. Пошли Вам бог здоровья, спокойствия и долгих лет на Вашем чудесном поприще. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
274. Чайковский - Мекк
Майданово, 28 апреля 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Наконец можно себя и Вас поздравить с хорошей весенней погодой, хотя всё-таки еще холодно. Я ездил в Москву, потому что был вызван по делу о постановке моей оперы “Черевички” (переделанной из “Кузнеца Вакулы”) в будущем сезоне. Приезжавший в Москву директор театров Всеволожский оказал мне большое внимание. Московское театральное начальство прошлой зимой очень поощряло меня в моем плане переделки и положительно обещало поставить оперу, вследствие чего я и засел за работу перед постом и неустанно трудился два месяца. Когда же я кончил работу, эти господа начали всячески уклоняться от исполнения своего обещания. Но Всеволожский распорядился не только о включении “Черевичек” в репертуар на будущий год, но и о том, чтобы обстановка была самая роскошная. Я присутствовал на заседании, в коем обсуждалась эта обстановка, и совершенно доволен и счастлив при мысли, что моя опера (к которой я всегда питал особенную слабость) появится в самом блестящем виде. Директор командировал декоратора Вальца в Царское село для воспроизведения какой-то янтарной гостиной и залы тамошнего дворца. Затем я оставался лишних три дня в Москве, ибо мои консерваторские коллеги хотели отпраздновать день моего рождения (мне минуло 25 апреля сорок пять лет) и дали мне роскошный ужин, от коего мне невозможно было уклониться. В этот же день я обедал с Вашим Колей у брата Анатолия. На другой день я вернулся домой. Домой!! Увы, несмотря на многие хорошие условия, я не могу чувствовать себя дома в Майданове. Здесь существует, кроме моей, еще несколько дач, и они постепенно одна за другой нанимаются. Уже теперь я всячески избегаю сада, ибо неприятно встречаться с дачниками или с хозяйкой, постоянно в нем появляющейся. Летом я буду гулять исключительно за пределами усадьбы. В этом отношении мой клинский домик с моим отдельным садиком гораздо более подходит к моим требованиям. Милый друг! 1 мая я приеду в Москву для празднования дня рождения брата Анатолия и пробуду до четырех часов следующего дня; 2-го числа с почтовым поездом поеду в Петербург для свидания с братом Модестом и другими лицами, вернусь в Майданово через три дня, а начиная с 10-го числа, буду почти безвыездно в Москве. Не угодно ли Вам будет, ввиду Вашего отъезда в Плещеево, прислать мне письмо Ваше 2 мая утром или же, если это неудобно, после 10-го числа, - как прикажете! Адрес брата: Арбат, близ Денежного переулка, дом Патрикеева. Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам скорее быть в Плещееве. Ваш П. Чайковский. Р. S. Местность, которую по рассеянности я забыл упомянуть, говоря о холоде 18-го числа, - не Рим, а Париж, где два года тому назад я прожил пять месяцев с больной племянницей Татьяной.
275. Чайковский - Мекк
Майданово, 30 апреля 1885 г. Милый, дорогой друг! Я написал Вам вчера, что 1-го и 2-го мая буду в Москве и в этот день уезжаю в Петербург; но теперь я изменил свое решение. Еду я прямо в Петербург в пятницу отсюда, а остающиеся два дня употреблю на переписывание и приведение в порядок либретто “Чеpевичек”, которое прежде, чем начать печатать, должен показать Я. П. Полонскому (первоначальному автору либретто) в Петербурге. Таким образом в Москве я буду не раньше 10-го числа. Прошу Вас, дорогая моя, поступить относительно lettre chargee, как Вам покажется удобнее. Вперед благодарю Вас от глубины сердца! Едва имею время написать эти несколько строк. Беспредельно преданный П. Чайковский. 276. Чайковский - Мекк
(Майданово) 9 мая 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Сегодня вернулся из Петербурга и, к величайшему своему удовольствию, нашел здесь растительность несравненно более подвинувшейся, чем в Петербурге. Там едва только еще травка пробивается, и всё время моего пребывания погода была холодная и неприятная. Завтра еду в Москву и вплоть до конца экзаменов каждый будний день буду проводить в консерватории. Признаюсь, что после многих лет полной свободы даже и эти три недели, отрывающие меня от работы, значительно тяготят меня. Но что же делать? Если мое директорство в Музыкальном обществе может быть чем-нибудь полезно, то именно подобным высшим надзором за ходом консерваторского учения. Читали ли Вы в газетах, дорогой друг, что недавно вышел в свет роман, действие которого происходит в Москве, в консерватории? Судя по отрывкам, которые мне случилось прочесть в одной газете, книга эта есть пасквиль на покойного Н. Г. Рубинштейна и его приближенных. Каков должен быть человек, который через четыре года после смерти несимпатичной ему личности не стыдится позорить память его клеветой, грязными сплетнями и инсинуациями. И добро бы, личность была бы в самом деле недостойная высоты положения, которое она занимала! Но, кажется, можно позабыть теперь все недостатки Ник[олая] Григорьевича ради услуги, оказанной им московской музыке. Желаю Вам, дорогой мой друг, поскорее быть в Плещееве, если Вас там еще нет. Письмо это я адресую в Москву в надежде, что, если Вы уже уехали, Вам тотчас перешлют его. Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно преданный П. Чайковский.
277. Чайковский - Мекк
Москва, 18 мая 1885 г. 9 часов утра. Милый, дорогой друг мой! Вчера утром Иван Васильев доставил мне письмо Ваше и деньги. Благодарю от всей души! Ежедневно присутствую на консерваторских экзаменах, и хотя это очень утомительно и по большей части скучно, но я радуюсь, что мало-помалу для меня раскрывается положение учебного дела в консерватории. Одно, в чем приятно убедиться, это то, что, несмотря на незаменимую потерю Рубинштейна, консерватория не только существует, но, судя по повысившемуся, сравнительно с прежним, уровню талантов, отвечает действительной потребности в подобном учреждении. Уровень учеников настолько же повысился, насколько упала авторитетность профессоров и вообще начальства, а между тем учеников больше прежнего и дело упрочилось. Убедился я также в том, что Альбрехт не сумел поставить себя хорошо; он очень нелюбим учениками и очень мало уважаем профессорами. Почему это, - мне трудно понять, ибо я знаю Альбрехта за честного и страстно преданного своему делу человека. Как бы то ни было, но настоящий директор необходим, а откуда его взять? Более, чем когда-либо, оправдываю себя в том, что отказался от директорства консерватории, и вижу, что и дня не мог бы выдержать на этом месте. Вместе с тем не вижу, кто бы мог успешно занять его. Я предлагал директорство Римском у-Корсакову, который, будучи превосходным музыкантом, и человек, достойный всякого уважения, прямой, с характером, честный, - но он отказался. Остается один Танеев, но он слишком молод, да и не желает стать во главе заведения, нуждающегося в опытном, ловком администраторе, каковым он себя не признает. Не знаю, чем всё это кончится! Мне еще ни разу не пришлось присутствовать на экзаменах Пахульского. Из истории музыки он получил плохой балл, 2+. Боюсь, что это помешает ему получить диплом. Сегодня, кажется, назначен его фортепианный экзамен. Сейчас отправляюсь в консерваторию. В воскресенье, завтра, еду в Смоленск. Ах, как всё это утомительно и трудно для меня. Радуюсь, дорогая моя, что Вам хорошо в Плещееве. Дай бог Вам всякого благополучия! Благодарю еще и еще! Ваш, безгранично Вам преданный П. Чайковский.
278. Чайковский - Мекк
Москва, 26 мая [1885 г.] Милый, дорогой друг мой! Простите, ради бога, что в последнее время так неаккуратно, неровно пишу Вам. Причиною тому - мои ежедневные сидения на консерваторских экзаменах, поездка в Смоленск и т. д. В Смоленске я пробыл всего одни сутки. Убоявшись огромного стечения знакомых людей, не дававших мне ни одной минуты свободы и спокойствия, я бежал оттуда в самый день открытия памятника, и теперь, узнавши, что и в Смоленске дала себя чувствовать борьба различных музыкальных партий (из коих я не принадлежу ни к одной), очень радуюсь, что не был свидетелем комически мелочных эпизодов этой борьбы, разразившихся на cмоленском банкете. Теперь я весь погружен и поглощен консерваторскими делами. Мало радостного и много очень грустного вынес я из моих экзаменационных наблюдений. Чтобы не вдаваться в подробности, скучные, мелочные дрязги и т. д., скажу Вам, что консерватория находится в состоянии полнейшего упадка и разложения. Главный виновник всего этого - Альбрехт, оказавшийся безусловно неспособным стоять во главе учреждения. Он одинаково ненавидим и всеми преподавателями и всеми учениками. Не берусь разъяснять причины того и другого, но несомненно, что он не может больше оставаться директором консерватории. Я решил добиться назначения на эту должность Танеева, человека безупречной нравственной чистоты и превосходного музыканта, хотя слишком молодого. В нем я вижу якорь спасения консерватории; если план мой удастся, она может рассчитывать на успешное дальнейшее существование. Если меня не послушают, я решил сам уйти из Музык[ального] общества. В заключение скажу Вам то, что здесь, в Москве, не говорю никому. Более, чем когда-либо, я получил отвращение ко всякой общественной деятельности. Боже мой, сколько разочарований и горьких несомненных истин узнал я!!!!! Нет, в будущем году нужно будет опять убежать куда-нибудь подальше! Будьте здоровы, дорогая моя! Ради бога, не сетуйте на мою письменную неаккуратность. Ваш П. Чайковский.
279. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 30 мая 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Усердно прошу Вас никогда не стесняться письмами Вашими ко мне, и если Вам мало времени, то и совсем не писать, пока опять его не станет больше. Конечно, Ваши письма есть [Наставник моего маленького внука Мани Беннигсена сейчас поправил бы, что должно сказать суть, а не есть. Он очень забавный юноша немец, студент Дерптского университета, филолог и отлично знает и преподает Мане русскую грамматику, но так как не знает хорошо привычек языка, то ни за что не позволяет ему сказать есть во множественном числе, - по-немецки добросовестен. (Примечание Мет.)] величайшее наслаждение для меня, дорогой мой, но я умею быть терпелива и на время отказаться от того, что вообще мне очень необходимо. Очень мне Вас жаль, милый друг мой, что Вам приходится так скучно трудиться над консерваторскими экзаменами и выносить такие печальные разочарования. А насчет директора для консерватории Вы не думаете, дорогой мой, что им мог бы быть Губерт, - потому что, я думаю, Танеев не только слишком молод, но он и недостаточно энергичен, жив и представителен? Ведь это последнее также необходимо, так как приходится принимать не только вел. кн. Константина Николаевича, но и иностранных принцев, а на это, мне кажется, Танеев совершенно не годится. Я думаю, его самого это только замучит, а дела вce-таки не поправит. Сверх того, ведь всё-таки, как Вы и сами говорите, надо вести постоянную борьбу с партиями, так что вообще недостаточно быть только хорошим музыкантом для того, чтобы хорошо управлять музыкальною консерваториею, надо много еще иметь других свойств, которых, как мне кажется, совсем нет у Танеева и которые, я думаю, скорее найдутся у Губерта. Есть другой человек, который,. мне кажется, лучше этих двух подходил бы и по представительности, и по твердости характера, и по большим музыкальным сведениям к должности директора, это Клиндворт, но я не знаю, говорит ли он по-русски, и довольно ли хорошо и свободно для того, чтобы управлять русским учебным заведением. А что, Направник не годился бы на это место? Этот, вероятно, говорит хорошо по-русски. Я слыхала только, что он человек нехороший. Конечно, очень, очень трудно найти человека, подходящего во всех отношениях; Николая Григорьевича никто не заменит, это была сила во всех отношениях. У меня теперь весь дом переполнен. Саша со всеми детьми у меня, а вчера приехала и Лиза (Володина жена) с Воличкою. Да, чуть было не забыла поделиться с Вами моею радостью, друг мой, - Соне бог дал сына, и, слава богу, всё хорошо и благополучно, она счастлива и весела; сегодня - третий день. Назовут его, вероятно, Борисом, потому что она давно уже приготовила это имя. Я так рада, что это благополучно совершилось, я так боялась за нее. При ней была старшая моя дочь, Лиза. Как только Соня поправится, то они приедут всею семьею ко мне в Плещееве. А погода все плохая: то жара в тридцать один градус, то вдруг десять градусов, и постоянно ветер страшный; совсем природа испортилась. Будьте здоровы, дорогой мой, от души желаю Вам скорее и как можно полнее отдохнуть от этих утомительных дрязг, которым Вы подвергаетесь теперь. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Не откажите, дорогой мой, помянуть в будущем письме Вашем о моем protege Генрихе Пахульском. Простите за неопрятность письма, но переписывать не в силах. Я боюсь адресовать Вам письмо в консерваторию и думаю, что вернее будет, если я адресую в магазин Юргенсона.
280. Чайковский - Мекк
Москва, 31 мая 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Наконец кончилось мое бесконечно долгое и утомительное присутствование при консерваторских экзаменах. Уезжаю с приятным сознанием исполненного долга и уверенный, что принес консерватории пользу. Польза же эта состоит в следующем. Убедившись в совершенной неспособности Альбрехта стоять во главе учреждения, я решился во что бы то ни стало добиться назначения нового, настоящего директора. Так как из русских музыкантов кроме Танеева я не видел никого, кто бы был способен и достоин этого места (Римский-Корсаков отказался решительно), то я и принял меры, чтобы Танеев был избран. Сначала пришлось очень долго уговаривать его принять на себя должность директора; потом, когда я добился его согласия, нужно было поочередно всех директоров Русск[ого] музык[ального] общ[ества] настроить в пользу Танеева; затем я счел своей обязанностью приготовить Альбрехта к предстоявшей перемене; одним словом, у меня хватило энергии довести всё это дело до благополучного разрешения. Вчера Танеев избран дирекцией Русск[ого] муз[ыкального] общ[ества] в директоры консерватории. Но этим не кончились еще мои хлопоты. Я счел своим долгом возвратить Губерта к его прежней преподавательской деятельности. И это мне тоже удалось, хотя, как оно ни странно, я встретил со стороны Губерта очень энергический отпор, и мне стоило немалого труда убедить его принять на себя несколько теоретических классов. Губерт предъявил такие условия, которые невозможно было бы принять, если б я не взял лично на себя ответственность за исполнение некоторых из них. Были еще некоторые обиженные самолюбия, затронутые амбиции. Всё это нужно было сгладить, умиротворить, действовать убеждением, просьбами, даже хитростями... В результате - неописанное утомление и неудержимая жажда спокойствия и отдыха... Однако ж, раньше завтрашнего дня мне невозможно уехать; нужно исполнить несколько корректур, написать несколько писем. Пахульский выдержал экзамен отлично (кроме истории музыки), и ему присужден не только диплом, но и медаль. На последнем экзамене он играл мой концерт и три прелюдии Шопена. Пианист он отличный, и если ему что не достает, так это силы. Пусть хорошенько отдохнет теперь и позаботится о своем здоровье. Как холодно сегодня и какое меланхолическое настроение наводит эта погода! Надеюсь, что Вы здоровы, дорогой друг мой! Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно преданный и любящий Вас П. Чайковский.
281. Чайковский - Мекк
Майданово, 2 июня [1885 г.] Милый, дорогой друг мой! Письмо Ваше задело меня за живое, и я не могу удержаться, чтобы тотчас же не ответить Вам. Случилось, что как раз в то время, когда я посылал Вам письмо мое с торжественным извещением о назначении Танеева директором и с горделивым приписыванием исключительно себе этой заслуги, Вы писали мне о непригодности Танеева. Прежде всего скажу Вам, почему из всех существующих кандидатов Танеев один, по-моему, мог стать на место директора, а потом объясню, почему предлагаемые Вами кандидаты невозможны. Прежде всего, Танеев есть (особенно в Москве) музыкальная выдающаяся личность, заявившая себя и на поприще композиторском, и как виртуоз, и как талантливый дирижер, и, наконец, как энергический проповедник известных взглядов и стремлений, а именно, классических. Потом, это человек необычайный нравственной чистоты и высокой честности, заслужившей ему всеобщее уважение. Наконец, это человек твердого характера, неспособного уступить ни пяди из того, что он считает своим долгом. Разумеется в том, что Вы говорите, есть значительная доля правды, например, насчет непредставительности его. Но, во-первых, мы еще не знаем, как он будет держать себя теперь, сделавшись главою целого учреждения, а во-вторых, можно примириться с некоторыми его недостатками, особенно молодостью, ввиду крупных достоинств. Губерт, если помните, был более двух лет директором и оказался совершенно невозможным на этом месте. Это очень честный, умный, добросовестный преподаватель - и больше ничего. Большая ошибка была возведение его в сан директора. Больше всего ему мешает полнейшая, безавторитетность, так как Губерт в глазах публики никогда; и ничем не заявил себя. Кроме того, несмотря на его ум и много симпатичных качеств, он лишен того, что называется тактом, вследствие чего весь профессорский состав, за немногими исключениями, или враждовал против него, или ни в грош его не ставил. Продержаться он не мог; жаль только,, что при удалении его с ним было поступлено очень неделикатно, грубо и жестоко. А главное, что мне всегда было больно и жалко, это то, что, возведши Губерта в директоры, его оторвали от его настоящей деятельности, т. е. профессорской, и что, оставивши директорство, он остался и без всяких средств к жизни. Два года тому назад я очень хлопотал, чтобы ему можно было вернуться в консерваторию профессором, но, несмотря на все усилия, ничего не мог сделать. Теперь, когда, казалось бы, время должно было сгладить многое, я всё-таки с величайшим трудом добился возвращения Губерта к преподавательской деятельности. И странно, что он в течение двух лет не мог додуматься, что если перед ним многие были виноваты, то и сам он во многом был виноват. Ошибки свои он позабыл, но не забыл нанесенных ему обид и отнесся к моему предложению получить снова дело и средства к существованию с такими чрезмерными, невозможными условиями, что едва-едва я мог кое-как уладить дело, да и то придется еще в сентябре мне много хлопотать о принятии его условий. Что касается до Направника и Клиндворта, то они оба имеют блестящие положения и никогда не променяют их на директорство консерватории. К тому же, по теперешнему новому уставу, директором консерватории может быть только русский подданный, а Клиндворт, будучи фанатическим немецким патриотом, никогда не согласится сделаться русским, да едва ли и желательно, чтобы в Москве немец был музыкальным главою. Римский-Корсаков, который очень подходил бы под условия, на мое предложение сделаться директором решительно отказался. Таким образом, убежденный, с одной стороны, что без директора консерватория существовать долее не может, а с другой, - что кроме Танеева никого в виду нет, я и пришел к заключению, что необходимо его избрать. Вот, дорогой мой друг, что мне хотелось Вам высказать по поводу Вашего письма. Первый год будет труден для Танеева, но потом, когда и он привыкнет и к нему привыкнут, мне кажется, что из него выйдет хороший директор. Чтобы поддержать авторитет Танеева, я решился войти снова в число профессоров, а именно, взял на себя класс свободного сочинения (безвозмездно). Это будет мало стеснять меня, ибо достаточно хоть раз в месяц являться в консерваторию и просматривать сочинения учеников высшего класса, коих бывает, обыкновенно, всего один или два. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг! Ваш до гроба П. Чайковский.
282. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 5 июня 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам несколько слов только для того, чтобы сказать Вам, что мне до крайности жаль, что мое последнее письмо пришло так не вовремя и некстати к Вам. Уверяю Вас, дорогой мой, что я бесконтрольно и безусловно нахожу хорошим И полезным всё, что Вы сделали в консерватории, и что если я перечисляла разных личностей на должность директора консерватории, то я только хотела помочь Вашей памяти, потому что я видела, что Вы были в затруднении. Конечно, Вы лучше меня можете знать, кто годится, а кто нет в директора, я же о Танееве совсем ничего не могу судить, потому что я только видала его издали, и то лет десять назад, когда он был совсем юношею, я слыхала его игру и я слыхала также, что еще Николай Григорьевич готовил в нем будущего директора консерватории. Во всяком случае, Вы сделали великое дело, что убрали Альбрехта, потому что уж этот-то никуда не годится. Что же касается Вашего мнения, что неприятно иметь немца во главе консерватории, то я совершенно согласна с Вами; не только неприятно, но даже стыдно перед чужими людьми. Итак, дорогой мой, я от души поздравляю Вас с исполнением Вашего проекта и от души желаю, чтобы он послужил к полному процветанию консерватории. Бесконечно благодарю Вас, мой милый, добрый друг, за протекцию, оказанную Вами Генриху Пахульскому. Медали уж я никак не ожидала, и я совершенно убеждена, что ею он обязан только Вашей справедливости, так как этим свойством не отличаются другие власти консерватории. Еще раз благодарю Вас от души, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы и не забывайте всею душою горячо Вас любящую Н. ф.-Мекк. Р. S. Каков холод! Я измучилась от него.
283. Чайковский - Мекк
Майданово, 13 июня 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Можно, наконец, поздравить Вас с великолепной погодой, по-видимому надолго установившейся. Я бы вдвое более наслаждался. ею, если б Майданово мне было симпатично. Увы! И красивый парк, и хорошенькие виды, и чудесное купанье, - всё это отравлено дачниками. В парк нельзя носу показать, чтобы не встретиться с соседями и соседками, так что он для меня вовсе не существует. Чувствуешь себя не дома, несвободным, и я беспрестанно упрекаю себя в поспешности и неосмотрительности моих действий, когда зимой я вздумал нанять дачу. Зимой-то было хорошо, но я должен был предвидеть лето и этих несносных дачников... Мы находимся здесь в некотором волнении и беспокойстве. На прошлой неделе Анатолий получил уведомление из министерства, что министр назначил его прокурором в Тифлис и что государь должен был утвердить этот доклад еще в прошлый четверг. Анатолий привез нам сюда это известие, и все были очень обрадованы, ибо, раз что необходимо ехать в провинцию, лучше Тифлиса ничего нельзя выдумать. Между тем, доклад почему-то не состоялся, и решение дела было отложено до 12-го числа. Но вот уже и 13-е, а до сих пор еще никакой депеши нет. Моя бедная belle-soeur исстрадалась от томительной неизвестности... Я погружен в новое большое симфоническое сочинение. Нужно Вам сказать, что я решил писать оперу на сюжет “Чародейки”, и автор этой пьесы, Шпажинский, взялся написать мне либретто. К сожалению, он не мог мне в обещанное время доставить первое действие, и, дабы не терять времени, я начал еще в апреле делать эскизы для давно задуманной программной симфонии на тему “Манфpeда” Байрона. Теперь я настолько уже увлекся этим сочинением, что опера, вероятно, надолго останется в стороне. Симфония эта потребует от меня огромного напряжения и труда, ибо задача очень сложная и серьезная. Бывают минуты, когда мне кажется, что полезно мне было бы некоторое время ничего не писать, попутешествовать, отдохнуть... Но какое-то непреодолимое влечение к работе берет верх и приковывает к письменному столу и фортепиано. Дорогой друг, передайте, пожалуйста, мой поклон Владиславу Альбертовичу и сожаление, что он не застал меня в Москве две недели тому назад, и течение лета надеюсь повидаться с ним и узнать, в каком положении его музыкальные занятия. Будьте здоровы, милый, бесценный друг мой! Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
284. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 26 июня 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Как мне редко приходится писать Вам, но у меня такое множество всякого писания, что я совсем изнемогаю от него, и потому проходит одна неделя за другою, что я не могу найти ни одного дня, чтобы написать Вам, мой несравненный друг. Теперь Вы уже знаете, дорогой мой (к сожалению, не от меня первой), о той маленькой и мало ожиданной новости, которая явилась у меня в семействе; я говорю о женитьбе Сашонка. Не правда ли, что нельзя было ожидать, чтобы это случилось так рано, с таким философом, как он? Нас это не удивило, потому что он уже несколько времени ухаживал за своею теперешнею невестою, а Вас, вероятно, удивило. Я вполне одобряю его выбор и хочу надеяться, что он будет счастлив. Я же, конечно, опять если не совсем, то вполовину лишаюсь сына, - но что делать, такая уже моя доля; лишь бы сам был счастлив. Я не помню, дорогой мой, благодарила ли я Вас за Вашу протекцию моему protege Генриху Пахульскому. Я бесконечно благодарна Вам за него, милый, добрый друг мой, потому что, конечно, хороший результат его экзамена я всецело отношу к Вашей поддержке ему, так как другие г.г. профессора едва ли были бы справедливы к нему. Очень, очень благодарю Вас, милый, дорогой друг мой. Я надеюсь, что теперь у Вас все успокоились насчет назначения Анатолия Ильича в Тифлис, так как об этом есть уже в газетах. От души желаю ему успехов по службе и приятной жизни; страна эта очень привлекательная и климат, должно быть, чудесный. Меня ужасно радует, дорогой мой, что Вы опять пишете симфонию; это форма музыки, которую я больше всего люблю и больше всего считаю достойною такого пера, как Ваше. А знаете, дорогой мой, что мы видели в Вене на сцене “Манфpeда” с музыкою Шумана, но мне не понравилось это соединение; и одно и другое, т. е. и литературное и музыкальное сочинение пострадало от этой насильной связи, и вышел какой-то непонятный charivari [кошачий концерт]. Хотя погода теперь и очень жаркая, но так как по вечерам часто делается очень холодно, то у меня все с насморками, а я только что выдержала сильнейшую боль в руке (ревматическую). Саша еще у меня, но в субботу уезжает. Моя бедная Соня опять хворает, после родов у нее сделался брюшной тиф, и опять болезнь почек давала себя чувствовать; теперь, слава богу, немного лучше. До свидания в будущем письме, милый, бесценный друг мой. Будьте здоровы и не забывайте горячо любящую Вас Н. ф.-Мекк.
285. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 28 июня [1885 г.] Милый, дорогой друг мой! Прежде всего позвольте Вас поздравить с помолвкой милого сына Вашего. Я бы раньше это сделал, да на прошлой неделе, вследствие мучительной невралгии в щеке, я решительно не мог пера взять в руки. Теперь я уже совсем здоров, слава богу, и вчера даже успел съездить в Москву по делу. Всё, что я слышу про невесту Сашонка, а также про их взаимные отношения, мне очень нравится. Я надеюсь, дорогая моя, что они будут вполне счастливы. Признаюсь Вам, что я почему-то совсем неособенно удивился известию о помолвке. Мне и прежде приходило иногда в голову, что Сашок женится не как все другие, т. е. в зрелом, если не перезрелом возрасте, и вообще как-нибудь особенно, оригинально и притом не вследствие страстной вспышки, а под влиянием более спокойного и здравого чувства. Так оно и вышло. Дня три тому назад я получил телеграмму от Коли, в коей он спрашивал, может ли Анна приехать к нам сюда на несколько дней. Я тотчас же отвечал, что мы очень рады. Однако, Анны до сих пор нет,, и я не понимаю, отчего она не приехала. Напрасно, дорогой друг, Вы благодарите меня за Генриха Пахульского. Уверяю Вас, что я ровно ничего не сделал, дабы ему воздана была справедливость. Он отлично играл, был вполне хорош в своем теоретическом классе, так что профессора на своем заседании (в коем я даже не присутствовал) единогласно присудили ему медаль. Я всё еще тщетно стараюсь найти себе какой-нибудь прочный pied-a-terre около Москвы. Если поиски в течение следующих двух месяцев будут так же неудачны, то придется остаться в Майданове. Хозяйка предлагает мне взять дом, в коем она сама живет, и огородить меня забором от других дачников. Это мало улыбается мне, но что же делать!! Как тяжело мне выносить эти африканские жары, тем более, что вследствие посетившей меня болезни я не решаюсь купаться. Работа моя вследствие бывшего нездоровья приостановилась. умоляю вас, милый друг, не стеснять себя ответами мне и писать только тогда, когда Вы совсем свободны. Будьте здоровы! Беспредельно преданный П. Чайковский.
286. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 3 июля 1885 г. Дорогой, несравненный друг мой! Простите меня, ради бога, что я относительно Вас становлюсь похожа на одну из тех попрошаек, Для которых чем больше делают, тем больше они пристают; так и я опять к Вам с просьбою о Генрихе Пахульском. Этот молодой человек, как и все молодые люди, окончившие свое образование, не знает, куда деваться, не знает, где взять средств к жизни. Вы так сострадательны к человечеству и так добры ко мне, дорогой друг мой, что к Вам я и обращаюсь опять ходатайствовать за него: нельзя ли его пристроить преподавателем в консерватории? Быть может, кто-нибудь скоро выбудет или Вы найдете возможным увеличить персонал преподавателей, тогда не забудьте о моем protege, дорогой мой, сделайте доброе дело и устройте человека, который до тридцати трех лет учился и трудился терпеливо, неутомимо и вполне заслужил себе право наконец пристать к берегу, отдохнуть хоть немного. Теперь пока он у меня, а потом останется ещё в Москве, попробует искать себе уроков, но Вы знаете, милый друг мой, какой это непрочный кусок хлеба, и вот если бы еще он был преподавателем консерватории, тогда и уроков было бы легче достать, а так он не штемпелеванный - или не дают уроков, или хотят уж очень дешево платить. Простите, простите тысячу раз, мой добрый, несравненный друг, что я так пристаю к Вам, но жаль видеть, когда человек готов трудиться, сколько сил хватит, а труда не имеется; а он отличный преподаватель. У моих детей много перебывало учителей и в России и за границей (между ними был и Лангер молодой, т. е. сын). И он был лучшим из них, и как человек, это вполне порядочная личность, у него нет никаких наклонностей к кутежу, ни к интригам, это человек спокойный, занимающийся только своим делом и интересующийся только им. Еще и еще простите, но не откажите, дорогой, милый друг мой. У меня стало пустее в доме. Саша Со своею пятерочкою уехала, а сегодня уедут Юля, Макс и Лиза (Володина жена) в Петербург навестить Соню и узнать, когда же ее, наконец, привезут ко мне. Вот бедненькое существо эта Соня, в семнадцатилетнем возрасте всё больна и больна. Теперь пять недель лежит после родов, потому что у нее, как говорят доктора, кажется, брюшной тиф, наверно они не могут определить, и опять ее болезнь почек расходилась. Это ужасно, как плохи нынешние поколения. Свадьба Сашонка будет 10-го числа, в среду, в Москве, в нашей приходской церкви, у Николы Мясницкого. Свадьба будет самая тихая, незаметная; единственное торжество будет сопровождать ее, это - чудовские певчие. После свадьбы сейчас они уедут за границу, вероятно, в Шотландию, родину Ани, моей будущей невестки, хотя ее родных там нет, они переселились в Америку, но они поедут для путешествия. Будьте здоровы, мой милый, дорогой, несравненный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
287. Чайковский - Мекк
Клин, Майданово, 6 июля [1885 г.] Милый, дорогой, бесценный друг! Я не только не в претензии, но очень рад, что Вы о чем-нибудь просите, и для меня не может быть большего удовольствия, как причинить что-либо приятное и угодное Вам. В настоящем случае мне тем легче хлопотать об исполнении Вашего желания, что я не сомневаюсь в серьезности и добросовестности Пахульского и уверен, что он будет хороший деятель в консерватории. Тем не менее, позвольте мне, милый друг, дать Вам положительный ответ в сентябре. В настоящее время, когда нет ни директора-консерватории, ни директоров Музыкального общества, я не могу приступить к хлопотам о принятии Генриха Пахульского в число преподавателей консерватории. Одно могу Вам сказать: употреблю всё свое влияние и значение, чтобы дело это устроилось, и надеюсь вполне, что так оно и будет. Как мне жаль, что бедная Софья Карловна больна, и как горячо я желаю, чтобы она поскорее поправилась! Говорят, что она поедет в Карлсбад; я возлагаю большие надежды на это лечение. Анна прогостила у нас три дня, из коих третий день я ее не видел, так как принужден был по делам отправиться в Москву. У меня есть большая просьба к Владиславу Альбертовичу. Не найдет ли он возможным в течение лета посвятить несколько часов на поездку в Дубровицы (шесть верст от Подольска). Говорят, что место чудное и что имеются отдельные дачи, в коих и зимой можно жить. Так как я завален корректурой и работой, то мне трудно туда съездить, и он бы оказал мне величайшую услугу, если бы сделал это. Мне хочется знать, имеется ли там дом, отдельно расположенный, с отдельным садом, с красивым видом и с условиями для зимнего пребывания. Это не к спеху, и можно ждать сколько угодно. Вот я каков! Собираюсь оказать услугу его брату и, еще ничего не сделав, прошу отплаты! Несколько совестно, что так злоупотребляю его дружеским расположением, но мне в самом деле очень неудобно самому съездить. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Насчет Г. Пахульского будьте покойны; я не могу сомневаться, что дело это сладится. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
288. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 12 июля 1885 г. Милый, дорогой, несравненный друг мой! Как Вы добры и как отзывчивы на всякие нужды человеческие! Я не знаю, как и благодарить Вас за Вашу дружбу и готовность оказать мне одолжение; меня несказанно обрадовало Ваше обещание устроить судьбу Генриха Пахульского. Для него это будет величайшее благодеяние, тем более, что с ним живет и мать его, которая постоянно больна и постоянно нуждается в докторе, а без Вашего благодетельного участия эти бедные люди ничего не достигли бы. Благодарю Вас бесконечно, дорогой, милый друг мой. Я сегодня совсем больна, поездка на свадьбу моего Сашонка в Москву совсем меня расстроила. Жара и духота в московских комнатах были Невыносимы, к тому же волнение, хлопоты и отступление от привычного режима - всё это расстроило меня, и я еще не могу оправиться от этого дня. Молодые мои уехали на другое утро. Бедному Сашонку сделалось дурно под венцом, так что его усадили на стул; он такой у меня слабенький. Соня у меня, и хотя, слава богу, ей лучше, но вообще меня ужасно пугает ее здоровье; это такой нежный организм, который надо беречь как оранжерейный цветок, - и никакого запаса сил. Слава богу еще, что муж у нее такой добрый и заботливый об ней, как лучше и желать нельзя, но мне жаль его, бедного, что ему всё время приходится возиться с больною женою: это так печально. Насчет поездки в Дубровицы, дорогой мой, Влад[ислав] Альб[ертович] просил меня передать Вам, что он с величайшим наслаждением исполнит Ваше приказание и будет искать самым усердным образом. О результатах я сейчас [же] сообщу Вам. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Всею душою горячо Вас любящая H. ф.-Мекк.
289. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 18 июля 1885 г. Мой милый, несравненный друг! Всё это время Влад[ислав] Альб[ертович] ездил искать зимнего помещения для Вас, но без большого успеха. В Дубровицах из маленьких дач есть только одна с печами, но она переделана на дачу из кухни и потому низка и невзрачна. Затем есть только зимнее помещение в самом старинном дворце, можно нанять весь бельэтаж, но это, конечно, слишком много для Вас, и они согласны отделить шесть комнат, но цену еще не могли определить. Влад[ислав] Альб[ертович] был в главной конторе князя Голицына в Москве, чтобы узнать цену. Там сказали, что сделают расчет, сколько им обойдется устроить зимние рамы и вообще всё для зимней жизни и тогда сообщат Влад[иславу] Альб[ертовичу] в Плещеево, но до сих пор еще нет уведомления. Надо полагать, что цена будет около шестисот рублей за год. Дрова можно покупать в самом имении, есть одна лошадь для разъездов за особую плату, можно иметь молоко и масло на месте. Кроме Дубровиц, Влад[ислав] Альб[ертович] ездил в Бутово, но там ничего нет сам хозяин, генерал Савельев, сознался, что у него дачи простенькие, за сто пятьдесят рублей в лето. Я боюсь, дорогой мой, что з и м о ю Вам будет очень неудобно в деревне, в наших глубоких снегах и при полном неблагоустройстве нашего бедного отечества; не было ли бы Вам удобнее зимовать за границею? В Дубровицах - место прелестное, но конечно, летом. Если Вы всё-таки готовы остановиться на Дубровицах, то не приедете ли Вы взглянуть помещение, и если Вы уведомите Влад[ислава] Альб[ертовича] о времени Вашего приезда, то он выедет в Подольск на станцию встретить Вас и проводить в Дубровицы. Я уезжаю во вторник совсем из Плещеева, переночую в Москве, и в среду - в дальнейший путь, в Эмс. Соне предписал доктор и эти воды, и потому я тороплюсь везти ее туда, чтобы юна успела в теплое время отбыть курс питья и ванн. Оттуда я предполагаю поехать в Belair на осень и потом на зиму во Флоренцию. Соня, по совету доктора Остроумова, также останется зиму за границею. Ей, слава богу, лучше, по всё-таки она далеко не может назваться здоровою. У меня суета и хаос во всем доме, как бывает обыкновенно перед скорым отъездом. Как бы я желала, дорогой мой, чтобы Вы нашли себе такой приют на зиму, которым Вы были бы совершенно довольны и где никто не докучал бы Вам. Теперь уже отсюда мне не удастся написать Вам, милый друг мой, и потому до следующего письма из-за границы. Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг. Горячо желаю Вам успеха во всех Ваших желаниях. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
290. Чайковский - Мекк
Майданово, 19 июля [1885 г.] Милый, дорогой друг! Тысячу раз благодарю Вас за заботу о приискании для меня помещения. Если бы я знал, что Вы были так близки к сборам за границу, я бы не позволил себе отрывать от дела Владислава Альбертовича. Тем более раскаиваюсь в том, что беспокоил его и Вас, что, как оказывается, Дубровицы - совсем неподходящее для меня место. Там живет летом множество дачников, в том числе даже знакомые мне оказались, а я именно дачников-то и боюсь. Итак, простите, дорогой друг, что беспокоил Вас. Вы пишете, дорогая моя, что мне лучше зимовать за границей, чем жить погребенным в снегу. Но я хочу где-нибудь в России устроиться не для того, чтобы безвыездно жить, а для того, чтобы у меня был, наконец, свой угол, свой дом. Мне уж сорок пять лет, и я чувствую, что дальнейшее скитание по свету без собственного уголка, где бы были все мои вещи, книги, ноты, воспоминания, - словом, всё то, что составляет un chez soi [домашний уют], - невозможно. Потребность эта во мне теперь до того сильна и неодолима, что я не буду покоен, пока не оснуюсь где-нибудь прочно. Это нисколько не помешает мне зимовать иногда в Италии или где бы то ли было. Напротив, сознание, что мне есть где укрыться, что я не бездомный скиталец, удвоит для меня удовольствие путешествий. Но как трудно найти что-нибудь! Теперь мне предлагают усадьбу недалеко отсюда, в красивой местности, но не на реке. Кажется, я решусь нанять ее, и в конце лета начну устраиваться, т. е. меблировать, оклеивать и т. д., так чтобы осенью можно уже было переехать. Мы до сих пор не можем опомниться от ужасов клинского пожара, которого были свидетелями. Я даже по мере сил участвовал в спасении имущества погорельцев. Дай Вам бог, дорогая моя, благополучного, счастливого путешествия. Еще и еще благодарю Вас. Беспредельно преданный П. Чайковский.
291. Чайковский - Мекк
Майданово, 3 августа 1885 г. 1885 г. августа 3 - 10. Майданово. Милый, дорогой друг мой! Еще не знаю хорошенько, куда писать Вам, но уже испытываю потребность в беседе с Вами и берусь за перо. Пишу Вам в три часа дня в такой темноте, как будто девять часов вечера. Вот уже несколько дней, что весь горизонт окутан какой-то дымчатой мглой, происходящей, как говорят, от лесных пожаров или горения торфяных болот. Мгла эта с каждым днем делается гуще, и я начинаю бояться, что мы все задохнемся в ней. На душу это действует угнетающим образом. Вообще расположение духа моего всё это время мрачное. Я работаю над очень трудной, сложной симфонической вещью (на сюжет “Манфреда” Байрона), имеющей притом столь трагический характер, что и я обратился временно в какого-то Манфреда. Притом же, как водится, я надсаживаю грудь от торопливости в труде. Хочется безмерно привести его скорей к концу, и вот я напрягаю все свои силы... в результате чего сильное утомление. Это тот вечный cercle vicieux [заколдованный (порочный) круг], в коем я безвыходно вращаюсь. Если нет работы, я хандрю и скучаю, - если есть, я работаю через силу... Вчера я имел сильное огорчение, даже до слез. Ваш сын Коля несколько времени тому назад дал мне знать, что есть по Рязанской дороге среди необычайно красивой местности именьице, вполне, во всех отношениях подходящее к моим требованиям. Так как довольно долго я был нездоров и не мог сам поехать, то поручил брату Анатолию собрать справки и некоторые сведения. Коля обещал их достать и прислать, но прошло много дней, а от него письма не было. Тогда я послал человека напомнить об этом деле; Коля посоветовал немедленно ехать смотреть именье и решать дело. По нездоровью, я просил брата Анатолия поехать и устроить покупку. Вчера утром он уехал, и я, вполне уверенный, что через два-три дня сделаюсь собственником, предавался утешительным мечтаниям о будущем житье в собственном доме. Увы! К вечеру пришла депеша, что имение уже несколько дней продано. Не могу выразить Вам, как я был огорчен! Упущен случай единственный, подобного которому ожидать нельзя. Не могу скрыть, что я в настоящее время сваливаю вину неудачи на Колю. Если бы он хотел, имение осталось бы за мной. Продавал его начальник дистанции Рязанской дороги, Колин знакомый, и ничего бы не стоило попросить его подождать меня или моего поверенного. Прошу Вас, дорогая моя, ни слова не писать об этом Коле; гнев мой (может быть, впрочем, и несправедливый) уляжется, и всё будет забыто, но в настоящее время, быв совершенно одурачен в этой истории и не зная хорошенько, почему и кем, я поневоле мечу свои перуны против бедного Коли, который заварил эту кашу. 10 августа. Только что вернулся из поездки в Плещееве, куда меня почти насильно увлекли братья. Мне хотелось побывать в Плещееве, но я не люблю отрываться от работы, и отдыха для меня всё равно нет, пока сочинение не кончено. Поездка была для меня неудачна, так как и в дороге и в самом Плещееве я чувствовал себя очень нехорошо. Вообще за это лето я здоровьем своим похвастаться не могу: постоянно недомогаю. Тем не менее, я рад был снова увидеть милое Плещеево, где так хорошо провел несколько недель год тому назад. Анну я нашел очень бледной и похудевшей. С Колей имел откровенное объяснение по поводу неудовольствия на него, и так как он признал себя виноватым в некоторой оплошности, то гнев мой на этого добрейшего человека исчез как дым. Но более чем когда-либо сожалею, что упустил случай приобресть именьице, судя по описанию Коли, удивительно соответствующее моим требованиям. Мне приятно было видеть цветущую здоровьем племянницу мою Веру, которую я перед тем видел несколько месяцев тому назад в Петербурге больной и слабенькой. Она наслаждалась бы своим житьем в Плещееве, если бы не смущалась мыслью, что, может быть, с ее стороны неделикатно заживаться со всей семьей у рас слишком долго. Она советовалась со мной насчет этого, и, простите меня, дорогой друг, я позволил себе уверить ее, что Вам, отнюдь не неприятно, что она гостит в Вашем доме и что неделикатности с ее стороны нет никакой в том, что она, по ее выражению, злоупотребляет Вашим гостеприимством. Дабы вполне успокоить ее, я сказал ей, что напишу Вам об этом, и убежден, что Вы подтвердите мою уверенность в том, что ее пребывание в Плещееве Вам не неприятно. Теперь я надолго останусь в Майданове, т. е. не тронусь отсюда, пока вполне не кончу своей работы. Надеюсь, дорогая моя, что здоровье Ваше хорошо, что Софья Карловна поправляется и что Вы вообще довольны своим пребыванием в Эмсе. От души желаю Вам, дорогой друг мой, всего лучшего. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
292. Мекк - Чайковскому
Эмс 16 августа 1885 г. Дорогой, несравненный друг мой! Не знаю, как и благодарить Вас за Ваше письмо; я уже никак не надеялась получить его прежде, чем сообщу Вам свое местопребывание. Сама же я, как Вам и писал Владислав Альбертович, совсем стала инвалидом, и теперь вот уже почти две недели как меня мучит нарыв на пальце; один мне прорезали, а теперь готовится другой, и это мне до крайности раздражает нервы. Но я всё-таки хочу написать Вам хоть несколько слов, чтобы горячо поблагодарить Вас, дорогой мой, за Ваше милое письмо и сказать Вам по поводу пребывания Веры Львовны в Плещееве, что, конечно, Вы совершенно основательно поручились ей за меня и что мне не только не неприятно ее нахождение в Плещееве, но, напротив, очень приятно, чтобы мои близкие и близкие моих близких пользовались моею собственностью. В данном же случае я даже, к сожалению, не могу считать Веру Львовну своею гостьею, так как я предоставила Плещееве Коле. Как ужасно жаль, дорогой мой, что Вам не удалась покупка именьица на Рязанской дороге; дай бог, чтобы скорее нашлось что-нибудь другое. Сегодня я ожидаю Сашонка с женою из Лондона. Они изъездили всю Шотландию, родину Ани, и Сашок в восторге от ее природы. Здесь, в Эмсе, также прелестно. Вот бы Вам приехать сюда, дорогой мой: какое множество прелестнейших прогулок и вообще какая роскошная природа. Я давно не жила в Германии и была поражена этим богатством природы и благоустройством города, - чудесно всё. Сонино здоровье недурно, но общее состояние ее организма меня очень беспокоит: малокровие ужасное, и вся она такая хрупкая. У нас довольно холодно, по ночам только двенадцать градусов, но дни очень жаркие. Мы пробудем здесь до 27-го этого месяца, потом - в Париж: и в мой милый Belair. Поэтому прошу Вас, дорогой мой, после этого письма адресовать мне в Belair. Адреса, и здешний и Belair'ский, прилагаю отдельно. Будьте здоровы, бесценный, милый друг мой. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
293. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 31 августа 1885 г. Милый, дорогой, бесценный друг! Из письма Владислава Альбертовича вижу, что Вы довольны Вашим пребыванием в Эмсе и что здоровье Ваше в хорошем состоянии. Чрезвычайно этому радуюсь и уверен, что в Вашем милом Belair Вы еще более укрепитесь и поправитесь. Наконец-то, дорогой друг мой, судьба моя, т. е. вопрос о будущем моем более или менее постоянном местопребывании разрешился. После бесконечно долгих и неудачных розысков я принял предложение здешней хозяйки остаться в Майданове. Но жить я буду не в том неуклюжем, несимпатичном доме, где жил до сих пор, а в другом, где до сих пор она сама жила. Дом этот находится в стороне от других; мне будет огорожена значительная часть сада, в которой я буду распоряжаться совершенно произвольно, а самый дом еще летом она отделала заново. Хотя местность здешняя не особенно мне по сердцу, но ввиду близости большой станции, близости от города, в коем имеются и лавки, и почта, и телеграф, и Доктор, и аптека, а главное, ввиду крайнего нежелания снова искать и откладывать, я решился нанять на два года предлагаемый дом. Он очень симпатичен и уютен, и мне кажется, что мне там будет хорошо и покойно. Теперь я забочусь об устройстве, а 15 сентября перееду. Если в течение будущих двух лет свыкнусь, то уж ничего и искать не буду и до конца дней останусь здесь; ведь, право, пора мне иметь хоть тень какой-нибудь оседлости. У нас здесь очень опустело. Брат Анатолий уехал на Кавказ, брат Модест с своим воспитанником - в Петербург, и теперь остались кроме меня только моя belle-soeur и маленькая племянница. 14 сентября и они уезжают на Кавказ, с 15-го я начинаю свою одинокую жизнь. Меня очень беспокоит, как разрешится вопрос о приглашении Генриха Пахульского в преподаватели консерватории. Подробно я пишу об этом Владиславу Альбертовичу, а Вас прошу верить, дорогая моя, что всё, что можно было сделать, я сделал и сделаю. Симфония моя ушла настолько далеко, что я надеюсь к концу месяца вполне окончить ее. Надеюсь, что труды мои и старания были не тщетны и что я в самом деле написал удачную вещь. Будьте здоровы, дорогой друг мой! Я просил Влад[ислава] Альбертовича извещать меня о Вас, а самих Вас убедительно прошу не утруждать себя писанием писем. Ваш до гроба П. Чайковский.
294. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 11 сентября 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Давно, давно не писал Вам. Поездки в Москву, хлопоты об устройстве будущего жилья, работа, которую хочется привести скорее к концу, - всё это мешало мне правильно вести корреспонденцию. Прежде всего доложу Вам насчет Генриха Пахульского. Меня очень беспокоило это дело; я боялся, что данное Вам обещание не будет исполнено, и решил, что в случае, если мое энергическое настояние ни к чему не приведет, я выйду из состава дирекции. Однако ж 6 сентября на заседании дирекции Пахульский принят в число преподавателей, и приглашение его состоялось, Пишу Вам это не для того, чтобы выставить свою заслугу, а вот для чего. В первое время у Пахульского не будет учеников, или, по крайней мере, я не могу ручаться, что они будут. Дело в том, что по числу поступивших на этот учебный год в новом преподавателе не встречалось надобности, но по мере увеличения числа учеников надобность даст себя чувствовать, и Пахульский получит учеников и часы занятий. Но пока этого не будет, ему придется довольствоваться званием консерваторского адъюнкта. Таким образом, хотя желание его и Ваше исполнилось, но относительно материального обеспечения Ваш protege должен немножко подождать и, по возможности, добывать частные уроки. Верьте, дорогая моя, что я сделал все, всё, всё возможное, и если результат получился пока неважный, то потому, что не в моей власти увеличить число учеников настолько, чтобы Пахульский получил класс и оплачиваемые часы занятий. С наступлением настоящей хмурой и ненастной осени здоровье мое совершенно поправилось, и теперь кроме утомления от работы никаких болезненных проявлений я не испытываю. Прихожу к заключению, что для моей натуры лето - самое неблагоприятное время года и что жары действуют на мой организм зловредным образом. В самом деле, я замечал, что зимою, если только живу в деревне или за границей, я чувствую себя всегда лучше, чем летом, и уж, во всяком случае, раз навсегда, я решился летом избегать работы, а странствовать и отдыхать. Будущее мое жилище мало-помалу приходит в надлежащий вид, и кажется, что оно будет очень уютно и мило. С недостаточной красотой местности приходится мириться; я так устал искать и ждать, так не хочется на зиму снова оставаться бездомным странником? 15-го числа моя невестка уезжает на Кавказ; я поеду в Москву провожать ее и исполнить некоторые деловые надобности. В мое отсутствие Алексей окончательно устроит мой домик, и 19-го числа я водворюсь в своем уютном уголке. 17-го числа думаю побывать в Плещееве по случаю именин племянницы Веры. Еще раз прошу Вас, дорогой друг мой, не сетовать на меня, если я не мог сразу доставить Генриху Пахульскому прочное положение в консерватории, и верить, что я в самом деле сделал, всё, что мог, чтобы угодить Вам. Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
295. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 22 сентября 1885 г. Дорогой, несравненный друг! Тысячу раз благодарю Вас за Ваше дорогое для меня внимание и память о дне моего ангела; телеграмму Вашу я получила, и это сделало настоящим праздником для меня мои именины. Нас теперь так мало, что этот день прошел в совершенной тишине, хотя я по обыкновению получила подарки от Юли и Милочки, много букетов и массу телеграмм. Мы пили шампанское, играли в пирамидку на биллиарде и в рулетку, но всё это только вчетвером. Горячо и глубоко благодарю Вас, дорогой мой, за исполнение моей просьбы относительно Генриха Пахульского; ничего лучшего я и ожидать не могла для него, и, конечно, теперь ему осталось только подождать, что нисколько не трудно, имея уже такую официальную заручку на место и обеспечение. Он теперь, должно быть, поедет на родину поконцертировать, а после 1 января, вероятно, приедет ко мне. У меня теперь здесь ездит на уроки к Милочке молодой пианист (которого я имя никак не могу затвердить); он учит Милочку и аккомпанирует Влад[иславу] Альб[ертовичу] в игре на скрипке, а я слушаю. Этот молодой человек замечателен тем, что он превосходно читает музыку и хороший исполнитель; он органист в соборе в Tours. Но вообще здесь мало музыки. и это очень скучно. Правда ли, дорогой мой, что Вы обещали написать кантату к юбилею Училища правоведения? Мне это пишет Макс. Счастливые все те, которые слушают и будут слушать Вашу музыку. В каком положении Ваш “Манфред”? Юля мне читает теперь биографию Шумана, и из нее я узнаю, что он также написал оперу, но что она не имела успеха. Это удивительно, однако, как всех композиторов соблазняют оперы, а я их так не люблю; второе, я думаю, еще больше удивительно, чем первое. Я очень боюсь, что холера помешает мне ехать на зиму во Флоренцию, а я этого очень желала бы. Если же я не попаду во Флоренцию, то проведу зиму опять в Вене, так как у меня там нанята квартира и есть весь свой mobilier [домашняя обстановка]. Прежде предполагалось, что Саша моя проживет зиму на моей квартире в Вене, но она отвильнула от этой поездки, потому что очень не любит ездить за границу, и к тому же, конечно, трудно с такими маленькими детьми. У нас также сделалось холодно, но всё же рано утром и без солнца девять и десять градусов тепла, а днем от семнадцати до двадцати, но много дождя идет. Это печально. Мне хочется проехаться в Nantes, но боюсь, что погода помешает. Будьте здоровы, мой милый, дорогой мой друг. Как я желаю, чтобы Вы могли хорошо устроиться в Майданове и чтобы никто не беспокоил Вас. Прошу Вас, дорогой мой, написать мне, куда я могу послать Вам перевод на бюджетную сумму, и простите мне, что несколько опаздываю. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
296. Чайковский - Мекк
Г. Клин, с. Майданово, 22 сентября 1885 г. Милый, дорогой друг! Наконец давнишняя моя мечта осуществилась: я у себя, в деревне, и хотя мой дом не составляет моей собственности, но всё же в течение двух лет я буду иметь право распоряжаться им совершенно свободно, и во всяком случае то, что, я теперь имею, есть нечто довольно близкое к осуществлению моей мечты. Домик чрезвычайно уютный, чистенький, хорошо меблированный. Часть мебели принадлежит собственнице Майданова, часть пришлось купить. Я снабдил свое хозяйство всем нужным. Мало-помалу буду украшать его и, кто знает, быть может, я весь свой век здесь останусь. Одно жаль: я всегда мечтал иметь из своих окон обширный, красивый вид, - этого здесь нет. Окна мои выходят в сад, и кроме деревьев, и то молодых, я из них ничего не вижу. Но что делать? Приходится мириться с этим недостатком. Зато самый дом необычайно симпатичный, и, особенно при вечернем освещении, он делается очаровательно уютен. Я позволил себе большую роскошь: буду держать пару лошадей, без которой очень мог бы обойтись, но, именно как роскошь, она имеет для меня большую цену. Я купил этих лошадей на самых выгодных условиях вместе со всей упряжью у жены Анатолия, которую на днях проводил на Кавказ. Мы провели с ней вместе пять дней в Москве; Пришлось присутствовать на бесконечном ряде прощальных обедов и вечеров у ее родственников. А так как мне и работать пришлось в то же время (дабы приехать в Майданово к себе, вполне разделавшись с утомившим меня “Манфредом”), то 17-го числа я, к сожалению, не мог быть в Плещееве, где хотел отпраздновать именины Ваши и племянницы Веры. В день отъезда моей bellesoeur я видел Колю на вокзале; в этот же день я познакомился с Владимиром Карловичем, с коим до тех пор никогда не приходилось сталкиваться. Он произвел на меня очень симпатичное впечатление; оттого ли, что я был предупрежден Вами и общим мнением, но мне показалось, что доброта и сердечность звучит в самом голосе его и дает себя чувствовать во всей его внешности. Я думаю прожить в Майданове с месяц и в конце октября отправиться в Каменку для присутствования на празднестве двадцатипятилетия супружеского сожительства сестры и Льва Васильевича. Опера моя (“Чеpeвички”) пойдет в Москве не ранее января, так что до тех пор я совершенно свободен. Весной мечтаю съездить в Италию. Виделся в Москве с Генрихом Пахульским. Он принят преподавателем и получил отпуск на год. По-видимому, он совершенно доволен, чему я весьма радуюсь. Будьте здоровы и счастливы, дорогой, бесценный друг! Всем Вашим шлю свой привет. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
297. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 27 сентября 1885 г. Милый, дорогой друг! Сейчас получил письмо Ваше, за которое премного благодарен Вам. Мне грустно было узнать из него, что Вы не поедете в Италию. Ведь, если не ошибаюсь, холера ослабевает, и, вероятно, зимой ее вовсе не будет. Неужели Вы снова будете лишены наслаждения подышать воздухом Италии? Мне самому так хочется Италии, я ощущаю такую неотложную потребность в ней, что решил в конце зимы во что бы то ни стало отправиться месяца на три во Флоренцию, Рим и Неаполь. Теперь, когда я перестал быть бездомным скитальцем, путешествие будет иметь для меня двойную прелесть. Я чрезвычайно доволен своим домиком, своим одиночеством и свободой, и беспрестанно благодарю бога, ниспославшего мне, наконец, то, чего я так давно жаждал. Работу свою я, наконец, вполне окончил и сдал для гравировки. Покамест отдыхаю, но уже подумываю приняться за новый труд. Готовое первое действие оперы “Чародейка” лежит передо мной, и я уже начинаю увлекаться предстоящей задачей. Милый друг! Мне нравится высокомерное отношение, Ваше к опере. Вы правы, относясь к атому, в сущности, ложному роду искусства недоброжелательно. Но есть нечто неудержимое, влекущее всех композиторов к опере: это то, что только она одна дает Вам средство сообщаться с массами публики. Мой “Манфpeд” будет сыгран раз-другой и надолго скроется, и никто, кроме горсти знатоков, посещающих симфонические концерты, не узнает его. Тогда как опера, и именно только опера, сближает вас с людьми, роднит Вашу музыку с настоящей публикой, делает Вас достоянием не только отдельных маленьких кружков, но при благоприятных условиях - всего народа. Я думаю, что в этом стремлении нет ничего предосудительного, т. е. что не тщеславие руководило Шуманом, когда он писал “Геновефу”, или Бетховеном, когда он сочинял своего “Фиделио”, а естественное побуждение расширить круг своих слушателей, действовать на сердца по возможности большего числа людей. Не следует только при этом гоняться за внешними эффектами, а выбирать сюжеты, имеющие художественную цену, интересующие и задевающие за живое. Я написал для училищного юбилея не кантату, а просто хор, который на празднике должны петь воспитанники. Текст для этого хора также пришлось написать самому. Милый друг! Перевод бюджетной суммы всего проще послать в заказном письме прямо сюда, т. е. в г. Клин. Если же Вам почему-либо удобнее послать в Москву, то потрудитесь адресовать в магазин Юргенсона. Заранее бесконечно благодарю Вас. Из письма Вл[адислава] Альб[ертовича] (которому прошу Вас передать поклон мой) вижу, что больная рука Ваша поправилась. Весьма радуюсь этому. Желаю Вам, дорогая моя, всякого благополучия! Беспредельно преданный П. Чайковский.
298. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 6 октября 1885 г. Милый, бесценный друг мой! Простите меня еще раз, что я так опаздываю с посылкою перевода, но в последнее время это уже не я виновата, а провинция. В нашем городишке Тур нельзя получить перевода в Россию, потому что редко кто, и знает о существовании такой страны, поэтому перевод выписывали из Парижа, и на это понадобилось три дня. О, эта провинция, провинция! Я терпеть не могу маленьких городишек, так же как и мелких талантиков, и те и другие вечно во что-то лезут, что-то корчат из себя, хотят представляться большими и крупными, а ни сил, ни средств на это нет, - таков и наш Tours. А знаете, дорогой мой, под каким впечатлением я разразилась против мелких талантиков? Под впечатлением каталога, присланного мне Юргенсоном. Я выписала из Москвы Вашу Первую сюиту, и при этом! Юргенсон прислал мне свой каталог. Я развернула его, но там пошли Acher'ы, Jungmann'ы, Spindler'ы, так мне просто противно стало, и я бросила его; и зачем это магазины держат такие произведения? А кстати, говоря о музыке, позвольте мне, дорогой мой, вступиться за симфонический род музыки, как Вы вступаетесь за оперный. Вы говорите, что Вашего “Манфреда” сыграют раз-другой, и потом он скроется надолго. Как Вы можете говорить так, когда Бетховенские симфонии играются и теперь и игрались всегда, и слушались и слушаются с величайшим наслаждением. Симфоническая музыка имеет не только свойство доставлять удовольствие, но она имеет и образовательное значение, и никогда не только Ваш “Манфред”, не только хорошие симфонии и увертюры, но и никакие хорошие оркестровые сочинения никогда не пропадут и не потеряют своего места в музыкальной и педагогической литературе. Вот видите, дорогой мой, про “Геновефу” Шумана редко кто знает, а его “Манфреда” все знают; а ведь Ваш “Манфpед” будет еще лучше, и уверяю Вас, милый друг мой, что впоследствии, когда Вас поставят выше Бетховена, это будет - за Ваши симфонические сочинения, а не за оперы. Симфония есть чистое искусство, а опера - реальное искусство, а я признаю реализм в жизни, но не люблю pro в искусстве и не признаю” в поэзии. Простите, дорогой мой, что я берусь трактовать о том, чего не понимаю, но я вступаюсь за свои чувства. Как я рада, милый друг мой, что Вы устроились оседлым образом и что Вы -довольны Вашим местопребыванием. Дай бог, чтобы ничто не нарушало Вашего спокойствия, Вашего уединения и мирной жизни. Я в своем маленьком Belair также блаженствую, хотя и сознаю постоянно, что мне следует продать его, но он так мил, что рука не поднимается. Вы не можете себе представить, дорогой мой, какой хорошенький этот холмик; и насколько у Вас мало видов из окон, настолько у меня их много кругом, - со всех сторон очень веселые, оживленные виды. К тому же, у меня прелестные коровки, провизия своя, чудесные фрукты, в особенности груши, дюшесы, великолепные. Поэтому я, как только идет дождь, я продаю Belair; когда выглядывает солнце и освещает эту бархатную траву, эти разноцветные деревья, я не продаю Belair. Это смешно, но естественно. Как меня глубоко тронул Ваш отзыв о моем Володе и как я бесконечно счастлива, что он Вам тем и показался, что он есть; я Вам горячо благодарна, милый друг мой, за Ваш добрый отзыв о нем. Все Мои, слава богу, здоровы. Сашок, как видно из его писем, занимается очень усердно и успешно, Аня, жена его, немножко хворает, доктор находит малокровие, но это - болезнь века. Дорогой мой, перевод дали, как Вы увидите, на Banque de Commerce prive a Moscou; это, должно быть, Московский Купеческий банк. Я послала, как и прежде, чек отдельно, а письмо посылаю отдельно на случай, если бы перевод затерялся, то, чтобы Вы знали, что он был послан, а мы могли бы разыскивать его. У нас второй день чудесная погода, рано утром морозило (два градуса тепла), а теперь, в восемь, часов утра, уже пятнадцать градусов тепла, а среди дня вчера на солнце было тридцать семь градусов тепла, - чудесно! Мы очень много бываем на воздухе. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
299. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 7 октября 1885 r. Дорогой друг мой! Вчера утром я писала Вам письмо в одном из своих ненормальных состояний и припоминаю, что я наделала путаницы слов, так например, припутала ни с того, ни с сего педагогику к симфонической музыке. Вероятно, есть и еще что-нибудь в этом роде, поэтому, дорогой мой, я хочу предупредить Вас для того, чтобы Вы не удивлялись на будущее время, если Вы встретите в моих письмах слова, употребленные не в своем смысле, т. е. путаницу в словах. Это потому, что мои нервы дошли до крайних пределов расстройства, и на меня находят пароксизмы такого хаоса в голове, что я издергаю кучу слов, не сознавая их. Обыкновенно я пишу только сейчас, вставши от ночного сна, и состояние головы зависит у меня от того, как проведена ночь. Поэтому, милый друг мой, прошу Вас извинить меня, если в моем вчерашнем письме есть и еще какие-нибудь нелепости, но оговорюсь при этом, что они бывают только в словах, а отношения мои к предметам не изменяются. В “Figaro” предсказывают опять бури. Как это жаль: погода была такая хорошая. Не откажите, дорогой мой, сообщить мне, дойдет ли до Вас перевод. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк. Р. S. У меня на днях умерла племянница, Языкова, в Meran от чахотки. Так жаль, молодая женщина была, детей не осталось, один муж; она была рожденная Воронец, дочь моей сестры.
300. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 11 октября 1885 г. Милый, дорогой друг мой! Получил сегодня перевод и письмо Ваше. Благодарю Вас от глубины души и извиняюсь за хлопоты, причиненные процедурой перевода. Как мне завидно было, читая в письме Вашем о превосходной погоде и о том, как Вам хорошо в Веlair, и в то же время радуюсь до крайности, что наконец Вы дождались столь нужного Вам тепла. Вполне же я буду покоен за Вас, когда, бог даст, Вы все-таки попадете во Флоренцию. А здесь уж давно осень; холодный северный ветер нескончаемо дует и по ночам воет в трубе. Не скажу, чтобы это не имело известной прелести, особенно, когда живешь в таком уютном прелестном домике, как мой, но зато мои ежедневные двухчасовые прогулки не особенно приятны. Еще, что мне несколько отравляет удовольствие гулять, это здешний народ и его образ жизни. Избы в здешней деревне самые жалкие, маленькие, темные; духота в них должна быть ужасная, и когда вспомнишь, что они восемь месяцев должны прожить в этой темноте и тесноте, сердце сжимается. Не знаю почему, но народ здесь особенно бедный. Земля по разделу с помещицей им досталась ужасная - голый песок; лесу нет вовсе, заработка никакого, так что большинство бедствует. Между тем, и это всего замечательнее, все они - и старики, и взрослые, и дети - имеют вполне счастливый и довольный вид; нисколько не жалуются на горемычную судьбу свою, и, чем менее они высказывают недовольства жизнью, тем более я их жалею и умиляюсь над смирением и долготерпением русского народа. У детей удивительно симпатичные лица. Школы нет, ближайшая школа отстоит на расстоянии шести верст. Жалко смотреть на этих детей, обреченных жить материально и умственно в вечном мраке и духоте. Хотелось бы что-нибудь сделать, и чувствуешь свое бессилие. Вот; с этой стороны жизнь в русской деревне непривлекательна. Какая бездна разделяет нашего мужика и его быт от Ваших соседей фермеров, от французского поселянина! А впрочем, мне лично живется по-прежнему очень хорошо в моем до крайности симпатичном домике; настолько хорошо, что нередко в течение дня мне приходит в голову, что, как бы современные пессимисты ни отрицали возможность счастия, я могу служить живым опровержением этой якобы аксиомы, ибо я в самом деле счастлив в своем отшельничестве потолику, поколяку счастие доступно человеку. Быть свободным и иметь свой собственный приют - вот чего я всегда желал, и это имею, - значит, я счастлив. Желать большего было бы безумием и неблагодарностью. Юргенсон в последнее время действительно уронил свое значение серьезного издателя, преследующего не торгашеские, а более почтенные цели. Представьте себе, милый друг, что он летом купил все издания фирмы Бернарда (за сорок пять тысяч), а эта фирма кроме модных, отчаянных пошлостей никогда ничего не издавала. Теперь то и дело он объявляет о продаваемой им дряни. Между тем, покупка эта еще, бог знает, когда окупится, а теперь дела его в самом плачевном положении, и обстоятельство это неожиданным образом неприятно отразилось и на мне. Когда-нибудь я расскажу Вам это. Насчет высшего значения симфонической и камерной музыки в сравнении с оперой я скажу еще следующее. Воздерживаться от писания опер есть своего рода геройство, и в наше время такой герой имеется, это Брамс. Кюи в одной статье своей совершенно верно сказал недавно, что как человек, как художник, преследующий только высшие цели, Брамс достоин уважения и удивления . К сожалению, его творческий дар беден и не соответствует широте его стремлений. Тем не менее, он - герой. Во мне этого геройства нет, и сцена со всей ее мишурой всё-таки привлекает меня. Через неделю я отправляюсь на три дня в Москву и оттуда в Каменку на празднование серебряной свадьбы. Вернусь около 10 ноября. Будьте счастливы и здоровы, дорогой, бесценный друг мой. Благодарю Вас еще раз за всё; никогда ни на минуту не забываю я, кому после бога обязан тем счастием, о котором я писал выше. Всем Вашим шлю приветствия. Ваш П. Чайковский. Banque de commerce prive есть не Купеческий банк, а Частный коммерческий. Как видите, перевели они название совершенно правильно. Из календаря вижу, что банк этот находится, однако ж, в Петербурге, а не в Москве. Но я думаю, что и в Москве можно будет дисконтировать перевод.