История рода Фон Мекк
Сергей Смирнов [ОГРОМНАЯ ЕМУ БЛАГОДАРНОСТЬ!!]
Вчера завершил работу по сборке в одну книжку переписки Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк. Переписка была опубликована на сайте http://www.tchaikov.ru, но разбросана по отдельным веб страничкам. Теперь ее можно загрузить в формате fb2 или epub и читать оффлайн.
[автор сайта von-meck.info не проверял полноту и не сверял весь текст с книжным вариантом]
Annotation
В этой книге собрана продолжавшаяся в течении 13 лет переписка между композитором Петром Ильичом Чайковским и его меценатом и покровителем, Надеждой Филаретовной фон Мекк. 45-летняя фон Мекк осталась вдовой с огромным капиталом и земельными угодьями. В трудный для Чайковского момент жизни она полностью взяла на себя всё его финансовое обеспечение и во-многом благодаря её поддержке мы можем сегодня наслаждаться музыкой Чайковского. Петр Ильич никогда лично не встречался с Надеждой Филаретовной, но может быть поэтому ему так легко было исповедоваться в письмах к ней, с такой искренностью выражать свои мысли по поводу музыки, искусства в целом, политики и многих других аспектов человеческой жизни. Переписка Петра Ильича Чайковского и Надежды Филаретовны фон Мекк.
Файл огромный, разбиваю на 12 частей.
В меню слева найдите строку [В переписках] и наведите мышку на стрелочку рядом, выпадет меню, в ней строка [Чайковский и Мекк] со стрелочкой, наведя мышку на которую, Вы увидите список из 12 периодов их четырнадцатилетней переписки. Выберите интересующий Вас период и нажмите на него.
401. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 19 [В подлиннике опечатка: 18.] октября [1887 г.] Милый, дорогой, бесценный друг мой! Простите, ради бога, что я столь долго не писал Вам. Причиною этого слишком долгого молчания - репетиции моей оперы, продолжавшиеся без перерыва от первого дня моего приезда до сегодняшнего дня. Первое представление “Чародейки” состоится завтра, двадцатого числа. Я буду телеграфировать Вам о результатах его. Утомление мое чрезвычайное. Бывали дни, когда я возвращался домой с репетиции до того изнеможенный, что отказывался от обеда, какого бы то ни было сообщества и прямо до утра ложился в постель. Тем не менее, как и в прошлом году во время репетиций “Черевичек”, я чувствую себя несравненно более спокойным и довольным, чем при прежних постановках моих опер, когда я сам еще не дирижировал. Положение автора разучиваемой оперы, когда он прямого участия в общих трудах не имеет, очень неловкое и странное; другое дело теперь, когда на дирижерском месте я сознаю себя настоящим хозяином и главой всего, что делается в театре. Исполнением оперы, в общем, я доволен, но, к сожалению, у меня очень неудачная главная исполнительница, г-жа Павловская. Она потеряла совершенно голос, и ее едва слышно. Между тем, еще два года тому назад, когда она была гораздо лучше, я дал ей обещание, что роль Чародейки будет ее, и нарушить слова не могу. Декорации, костюмы, вся mise en sсenс [обстановка на сцене] великолепны. Дело о моем переселении из Майданова находится в следующем положении. Я писал Вам, кажется, что богач Хлудов предложил мне купить его имение близ станции Воскресенск, Рязанской дороги. Усадьба эта, по отзыву Юргенсона, который ездил смотреть ее, очень хороша. Дом большой, каменный, на высоком берегу Москвы-реки, парк с громадными деревьями и т. д.! Хлудов предложил мне следующие условия: десять тысяч теперь, остальные двадцать с рассрочкой на десять лет и проценты. Так как это для меня слишком трудно, то я отказался. Тогда Хлудов предложил мне взять Кривякино (так называется это имение) в аренду на двенадцать лет с платой тысяча пятьсот рублей в год и с правом в течение этого срока во всякое время купить именье. Юргенсон находит, что это слишком дорого, ибо дом требует ремонта и.полной меблировки и устройства. Он предложил Хлудову уступить мне Кривякино за тысячу рублей в год. Весьма возможно, что Хлудов, уехавший теперь на Кавказ и обещавшийся до ноября дать ответ, согласится на мое предложение, и тогда я немедленно приступлю к перестройке и меблированию дома. Всю эту зиму я буду странствовать за границей и вернусь только к весне; к тому времени все будет готово. Сюда съехались многие мои московские друзья; приехал также брат Анатолий с женой. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
402. Чайковский - Мекк
Москва, 13 ноября [1887 г.] Милый, дорогой друг мой! Простите, ради бога, простите, что так редко пишу Вам! Я переживаю очень бурную эпоху своей жизни и нахожусь постоянно в таком возбужденном состоянии, что не имею возможности даже с Вами по душе побеседовать. Продирижировавши четыре раза своей оперой, я приехал пять дней тому назад сюда в состоянии духа очень меланхолическом. Несмотря на овации, сделанные мне на том представлении, опера моя мало нравится публике и, в сущности, успеха не имела. Со стороны же петербургской прессы я встретил такую злобу, такое недоброжелательство, что до сих пор не могу опомниться и объяснить себе, - за что и почему. Ни над какой другой оперой я так не трудился и не старался и, между тем, никогда еще я не был предметом такого преследования со стороны прессы. Здесь я ежедневно имею репетиции большого симфонического концерта, которым буду дирижировать завтра, четырнадцатого числа. Устаю ужасно и иногда боюсь, что гублю свое здоровье всеми этими волнениями и тревогами. От поездки в Тифлис я отказался, но едва ли успею хоть немножко отдохнуть у себя в Майданове, ибо 2 января (нов. стиля) должен дирижировать в Лейпциге, затем в Дрездене, Гамбурге, Копенгагене, Берлине, Праге. Затем в марте в Париже дам свой концерт, оттуда приглашен в Лондон на концерт Филармонического общества. Словом, предстоит бездна новых и сильных впечатлений. Вероятно, известность моя сильно возрастет после всех этих путешествий, но не лучше ли бы сидеть дома и работать? Бог знает. Одно скажу, что сожалею о тех временах, когда меня спокойно оставляли жить в деревенском уединении. Надеюсь, что Вы здоровы, милый, добрый друг мой! Где бы я ни был и что бы со мной ни случилось, везде и всегда останусь верен до гроба в моей любви и благодарности к Вам. Ваш П. Чайковский.
403. Мекк - Чайковскому
Женева, 21 ноября/3 декабря 1887 г. Дорогой, несравненный друг мой! Я получила Ваше последнее письмо в ту минуту, когда была переполнена восторгом от Вашей музыки; мне играли и пели Ваши романсы. Из дуэтов, я прихожу в неописанный восторг от Вашего “Рассвета”; я не могу передать, что я чувствую при первых звуках этого чудного, поэтического изображения природы! Потом “Вечер”, что это за прелесть! Из романсов solo я обожаю “Благословляю вас, леса” из “Иоанна Дамаскина”. Слушая всё это, я хочу плакать, хочу броситься на колена, хочу исчезнуть с лица земли! Боже мой, как велика эта природа, которая создает людей, доставляющих такое невыразимое наслаждение! Как я благодарна Вам за него. Милый, дорогой мой, как мне больно, что Вы огорчаетесь холодностью публики и злостью прессы, а ведь [это] не стоит ни; одного мгновения Вашего горя. Первая, т. е. публика, никогда сразу не может оценить Ваших сочинений, потому что Вы не Верди и не Беллини, но она всё-таки оценит и будет восхищаться. А пресса, ведь это цепная собака, которая злится и сама не понимает - на что и за что; но, кроме того, Вас ведь всегда петербургская журналистика преследует, потому что считает Вас москвичей. Поэтому, дорогой мой, ради бога, не сокрушайтесь ни одной минуты. Я бесконечно счастлива, что слава Ваша растет с каждым днем, и думаю, что и для здоровья Вашего эта деятельность будет скорее полезна, чем вредна. Пошли Вам господи сил и энергии на наслаждение человечества и на гордость нашей родины! Я предполагаю уехать отсюда 1 декабря в мой Belair и прошу Вас, дорогой мой, теперь туда уже и адресовать письма, - так: France, Indre et Loire, Mettray, Chateau Belair. Чем кончились Ваши переговоры о найме дачи у Гучкова, кажется? Мне очень интересно знать, когда и как Вы устроитесь, милый друг мой. Мне кажется, что до Вас не дошло мое письмо, которое я писала Вам в Петербург, через моего Макса? Прошу Вас убедительно, дорогой мой, по возможности сообщать мне Ваш адрес. Здоровье мое всё плохо. Пишу с большим трудом. Будьте здоровы, мой дорогой, бесподобный друг. Крепко жму Вашу руку. Всею душою всегда Вас горячо любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. И теперь я не знаю, куда адресовать Вам. Посылаю эта письмо через моего брата Александра.
404. Чайковский - Мекк
С. Майданово, 25 ноября 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Я стосковался по Вас. Обстоятельства складываются так, что я всё последнее время пишу Вам очень редко, общение между нами не так постоянно, и по временам мне кажется, как будто я стал несколько чужд Вам. Между тем, никогда я так часто и много не вспоминал о Вас, как в эти самые последние дни. Я удалился для кратковременного отдыха в Майданово; работать вследствие ненормального состояния духа и тела не могу, но зато много и часто размышляю и вспоминаю. Десять лет тому назад я переживал в это именно время самый трагический период моей жизни, и бог знает, что бы со мной сталось, если бы Вы не явились ко мне с нравственной и материальной помощью. Как живо и ясно сохранились в моей памяти малейшие подробности этого уже далекого прошлого! Как я до глубины души проникаюсь чувством благодарности и благоговения к Вам! Сколько нравственной силы я почерпнул в Ваших тогдашних письмах, в бесчисленных выражениях участия и дружбы Вашей! С тех пор много воды утекло и многое переменилось. Много и работал я в эти десять лет и, сколько мне кажется, шел постоянно вперед в своем деле, хотя, увы, и теперь приходится, как в прежнее время, встречать со стороны так называемой толпы неправильную и несправедливую оценку своей артистической деятельности. Два года работал я над “Чародейкой”, напрягал все свои силы, чтобы опера моя вышла капитальным моим трудом, - и что же? Оказывается, что эта несчастная “Чародейка” потерпела настоящее фиаско, вес более и более делающееся несомненным печальным фактом. Я, вероятно, писал Вам, как холодно относилась ко мне публика на втором, третьем и четвертом представлении. На пятом (я уже не дирижировал) театр был не полон, а теперь мне пишут, что на седьмом представлении театр был наполовину пуст. В прежнее время случалось, что суждения публики и прессы были ко мне неблагоприятны, но не глубоко оскорбляли меня, ибо смутно я сознавал причину неуспеха. Теперь этого нет; я непоколебимо убежден, что “Чародейка” - лучшая моя опера, а, между тем, ее скоро сдадут в архив! И всего обиднее, что в прессе на меня напустились с такой злобой, как будто я всю свою жизнь был бездарным писакой, незаслуженно поднявшимся выше, чем бы следовало, и не нашлось никого, кто бы за меня заступился. Ни одной горячей, сочувственной статьи во всей петербургской печати не появилось, напротив: всеобщее злорадство и торжествующий тон, точно будто все они сговорились вредить мне самым жестоким образом и видят во мне лютого врага, заслужившего мщение. Не далее, как сегодня, мне пришлось прочитать статью, написанную в газете “Новости” и проникнутую необычайно сильной злобой и ненавистью. За что? - Совершенно непонятно. Никогда я никому я не наносил сознательно никакого зла! Про мои московские концерты я уже писал Вам; они имели огромный успех, и я был невыразимо тронут выражениями сочувствия московской публики, а между тем, в большинстве петербургских газет я встречаю глумления и попытки скрыть от читателей степень успеха, так что иной подумает, что успех был дутый, результат интриги, подкупа или я не знаю чего. Ужасно это огорчает и оскорбляет меня, и, если бы не предстоящее заграничное путешествие, я бы глубоко пал духом. 5 января (нового стиля) я уже должен дирижировать в Лейпциге, затем в Дрездене, 20 января в Гамбурге, 24-го в Копенгагене, 8 февраля в Берлине, 19-го в Праге. Затем в Париже я с помощью моего тамошнего издателя сам устраиваю концерт и оттуда сделаю экскурсию в Лондон, из коего имею приглашение от тамошнего Филармонического общества. В Петербурге я дирижирую своей сюитой “Моцартиана” 12-го числа; оттуда и поеду прямо в Лейпциг. Если будете писать мне, дорогой друг, адресуйте пока в Москву, Юргенсону. Впоследствии я буду извещать Вас о переменах своего местопребывания. Ездил на два дня в Москву для свидания с братом Анатолием и его бедной женой, которая лежит в тифе. Вот уже двадцать четыре дня, что она в жару, но теперь, слава богу, ей лучше! Здоровы ли Вы, дорогая? Дай бог Вам всякого благополучия. Ваш П. Чайковский.
405. Чайковский - Мекк
Москва, 30 ноября 1887 г. Милый, дорогой друг мой! Дня три или четыре тому назад я писал Вам из Майданова и адресовал письмо в Женеву. Надеюсь, что Вам перешлют его. Здесь я получил вчера Ваше письмо и был чрезвычайно обрадован им. По-видимому, Вы были в хорошем настроении, когда писали это письмо; из этого я заключаю, что здоровье Ваше, слава богу, лучше, чем было несколько недель тому назад. Вообще, мне было как-то особенно приятно увидеть Ваш почерк, читать Ваши теплые слова о моей музыке, словом, быть в общении с Вами. В последнее время я не могу особенно хвалиться состоянием своего здоровья. У меня часто бывают прежде никогда со мной не случавшиеся припадки как бы удушья или астмы с биением сердца и сильным расстройством нервов. Мне кажется, что тут ничего серьезного нет и что это опять-таки всё те же нервы, с присовокуплением капризного и не всегда повинующегося мне желудка. Этот орган у меня именно капризен, ибо нельзя быть более строгим и воздержным в гигиене, чем я, а между тем, беспрестанно я бываю нездоров. В ту минуту, как нишу Вам, мне нехорошо: бьется сердце и дыхание стеснено. Я приехал проститься с Москвой и устроить дела мои. На будущей неделе, как я писал Вам, еду в Петербург, а около пятнадцатого числа - за границу. Разумеется, милый друг мой, я буду постоянно уведомлять Вас о всём со мной происходящем. Писать же, если случится, впредь до более точных указаний попрошу Вас в Москву, Юргенсону, с передачей мне. Письмо Ваше, адресованное в Петербург, я получил. Дело о найме или, лучше, о взятии в аренду имения купца Хлудова находится в следующем положении. Он требует двенадцатилетнего срока и полторы тысячи арендной платы. Так как, в случае найма, я должен буду истратить много денег на ремонт и меблировку дома и так как впоследствии содержание усадьбы будет мне тоже стоить денег, то я нахожу, что Хлудов требует слишком много. Юргенсон писал ему на Кавказ (где он теперь находится) о моих условиях, и Хлудов отвечал, что даст ответ по возвращении, которое скоро состоится. Таким образом, вопрос об аренде Кривякина будет решен уже после моего отъезда. Я очень желаю, чтобы дело состоялось, ибо имение это очень живописно и во многих отношениях удобно. Будьте здоровы, дорогой, милый друг! Теперь буду Вам писать из Петербурга. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
406. Мекк - Чайковскому
Belair, 7/19 декабря 1887 г. Дорогой, несравненный друг мой! На днях я получила Ваше милое письмо, адресованное в Женеву. Как могли Вы подумать, дорогой мой, чтобы Вы стали мне более чужды, чем были прежде? Напротив, чем больше уходит времени, чем больше я испытываю разочарований и горя, тем более Вы мне близки и дороги. В Вашей неизменной дружбе и в Вашей неизменно божественной музыке я имею единственное наслаждение и утешение в жизни. Всё, что идет от Вас, всегда доставляет мне только счастье и радость. Когда мне невыносимо тяжело и горько, я прошу сыграть мне дуэт Дюнуа и короля из “Орлеанской Девы” или сцену дуэли из “Евгения Онегина”, и я забываю все тяжелое земное, я уношусь в тот неведомый, неразгаданный мир, в который нас манит музыка. Эти две вещи, о которых я сказала, это - предметы моего обожания и поклонения. Вообще из Ваших опер, дорогой мой, я больше всех люблю “Орлеанскую Деву” и “Евгения Онегина”. Из симфоний - больше всех люблю Четвертую, квартеты все три обожаю страстно. Из сюит люблю ужасно Первую, из романсов боготворю так многие, что и перечислить нельзя. Потом боготворю невыразимо Славянский марш; в особенности, - там есть одно место, где скрипки играют мотив, а духовые аккомпанируют триолями, при котором я и выразить не могу, что со мною делается. И Вам огорчаться злостью какой-нибудь петербургской своры, Вам, который стоит так неизмеримо выше всей этой толпы, Вам - солнцу, которое освещает и согревает лучами своей музыки бедное человечество, - боже правый, да ведь Вы должны только презирать их. Простите, дорогой мой, за все эти восторги, но когда я только думаю о Вашей музыке, так я прихожу в экстаз. Я устроилась в своем маленьком Belair и теперь хочу как можно больше наслаждаться музыкою. Погода очень дурная: то дождь, то страшный ветер. Я всё мечтаю о юге, но в нынешнем году нельзя и думать поехать туда, потому что ученые предсказывают, что будет опять землетрясение в Ницце. Будьте здоровы, милый, бесконечно дорогой мне друг. От всего сердца жму Вам руку. Всею душою всегда Ваша Н. ф.-Мекк. Р. S. А наша молодая парочка опять в ожидании прибавления семейства и в восторге от этого. Пошли господи всякое благополучие и счастливую развязку. Меня ужасно радует их семейная жизнь.
407. Чайковский - Мекк
Берлин, 28 [В подленнике ошибка : 29] декабря 1887 г./9 января 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Буду Вам вкратце рассказывать всё, что со мной происходит на чужбине. Выехал я из Петербурга во вторник 15 декабря. В дороге и в Берлине, где я оставался два дня, мной овладела такая безумная тоска по отчизне, такой страх и отчаяние, что я колебался, не вернуться ли мне, отказавшись от всех предстоявших мне подвигов. В довершение ужаса, ко мне приставал и как тень ходил за мной некий г. Дмитрий Фридрих, выдающий себя за русского, а в сущности какой [-то] еврейский проходимец, концертный агент, уже давно преследовавший меня своими письмами. В Берлине я провел ужасных два дня и уехал в Лейпциг, где меня встретили на вокзале Бродский и Зилоти. Они и их жены оказали мне самый теплый и радушный прием, и, если б не они, я бы не выдержал всех тягостных и мучительных тревог, через которые пришлось пройти. Первая репетиция концерта Гевандгауза, в коем я должен был дирижировать своей сюитой, прошла удачно. Оркестр, которому Рейнеке представил меня, оказался первоклассным; артисты отнеслись ко мне очень сочувственно. Брамс, находившийся в Лейпциге в то время, сидел во время репетиции и внимательно слушал. Следующая репетиция была публичная, с платой. Тут мой успех был очень велик. Что касается самого концерта, то меня предупреждали, что лейпцигская публика очень суха и холодна, и в качестве русского я ожидал самых серьезных неприятностей. Меня встретили с ледяной холодностью, но после первой же части рукоплескания были очень горячие, и так было до самого конца. Это был настоящий большой успех, хотя нечего и сравнивать его с теми восторженными овациями, которые бывают у нас n России. Только в следующие дни я из газет узнал, что у спех был большой и действительный. Тотчас после концерта я в этом не был уверен, оттого и не телеграфировал Вам. На другой день было в Liszt-Verein большое торжество в мою честь. Играли мой квартет, мое трио и мелкие пьесы. Тут уж делали овации на русский лад и поднесли венок с необычайно лестной надписью на ленте. В тот же день я выехал сюда. Вчера имел совещание с директорами здешнего Филармонического общества. Концерт мой назначен на 8 февраля нового стиля. Завтра утром еду в Гамбург, где мне хочется слышать концерт под управлением Бюлова. Там же состоится мой концерт 20/8 января. В промежутке я хочу уехать в какой-нибудь город, где меня никто не знает, чтобы несколько дней пробыть в одиночестве и молчании. Нет сил описать Вам, до чего я устал и как я жажду отдыха! Надеюсь, дорогая моя, что Вы простите меня за то, что пишу Вам теперь так редко и мало. Зато часто, очень часто думаю о Вас и завидую тишине и миру, которые царят вокруг Вас в Вelair. Будьте здоровы, дорогой, милый, бесценный друг!!! Всем Вашим поклон. Ваш П. Чайковский.
408. Чайковский - Мекк
Любек, 30 декабря 1887 г./11 января 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Не правда ли, удивительно, что я попал в Любек? Не знаю, сказал ли я Вам в последнем письме моем, что намеревался скрыться куда-нибудь на несколько дней, чтобы свободно вздохнуть в одиночестве, собраться с мыслями и вооружиться терпением для будущих моих страданий! Да, именно страданий! Конечно, моя авторская амбиция удовлетворена тем, что я делаю известной свою музыку в Западной Европе, но чего мне это стоит. Ведь я создан для того, чтобы работать в тиши уединения, а совсем не для публичного выставления своей персоны напоказ. Но делать нечего, постараюсь до конца нести добровольно наложенный на себя крест, и зато если доживу, что это будет за счастие вернуться домой и надолго! Итак, третьего дня вечером я выехал вместе с Бродским в Гамбург. Почти прямо с железной дороги мы попали на репетицию концерта, в коем Бродский должен был играть, а Бюлов дирижировать. Бюлов отнесся ко мне очень любезно и внимательно. После репетиции я посетил особ, находящихся во главе Управления Филармонического общества, в коем двадцатого состоится мой концерт. Программа, дни и часы репетиций, всё это теперь вполне улажено. Вечером я был в концерте. Бюлов гениальный дирижер; нельзя более совершенно исполнить героическую симфонию, чем это было сделано вчера, несмотря на то, что оркестр у него по составу не первоклассный. Сегодня утром я выехал в Любек. Гостиница здесь отличная, и я устроился на несколько дней самым комфортабельным образом. С завтрашнего дня начну подготовлять вещи, которыми буду дирижировать в Гамбуpге и Беpлине. Поздравляю Вас с Новым годом, дорогой, милый друг! Посылаю Вам самые горячие пожелания счастия и здоровья; всем, с Вами находящимся, передайте, пожалуйста, искреннейшие поздравления мои. Если будете писать мне, прошу адресовать: Вerlin, Leipzigerstrassе, 37. Bote u. Bock. Pour remettre a M. P. T. Будьте здоровы, дорогая! Дай Вам бог всякого счастия. Беспредельно преданный П. Чайковский. Главное, будьте здоровы! Надеюсь, что Вам хорошо в Belair.
1888
409. Чайковский - Мекк
Любек, 1888 г. января 2-10. Любек-Гамбург. 2/14 января 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Я стал до того беспамятлив, что решительно не могу припомнить, писал ли я Вам, почему и для чего попаду в Любек. Я приехал сюда отдохнуть и насладиться хоть несколькими днями одиночества. Вот уже четвертый день, что я здесь. Первые три дня были для меня самыми приятными и счастливыми, насколько при подобных обстоятельствах может быть приятность и счастие. Я невыразимо наслаждался возможностью молчать, никого не видеть, кроме встречных на улице незнакомцев, быть, одним словом, свободным от всякого напряжения и насилия над собой. Успел позаняться, т. е. приготовить к гамбургскому концерту вещи, которые вновь буду дирижировать; успел вообще собраться с мыслями, придти в себя. Даже тоска по родине меня на время оставила, и Новый год я встретил одиноко, в своем номере, нисколько не предаваясь унынию. Увы! Вчера вечером всё испортилось. Я пошел в оперу, меня узнали, в антракте масса каких-то господ пришла со мной знакомиться, я был измучен вопросами: как, почему, зачем? - и т. д. Приставали, чтобы я пошел в какой-то клуб, чтобы на другой день, т. е. сегодня, я завтракал там-то, обедал там-то, и, между прочим, особенно был назойлив какой-то русский, Огарев, рассказывавший про свои сочинения, желавший мне их показать и доведший меня до полного отчаяния. Я сказался больным, уверил всех, что уезжаю сейчас же, и сегодня весь день не выходил из комнаты. Раз что нужно скрываться, - удовольствие прошло. Сегодня, милый друг мой, я получил очень важное и радостное известие. Государь назначил мне пожизненную пенсию в три тысячи рублей серебром. Меня это не столько еще обрадовало, сколько глубоко тронуло. В самом деле, нельзя не быть бесконечно благодарным царю, который придает значение не только военной и чиновничьей деятельности, но и артистической. Я думаю, что при теперешних обстоятельствах Вам интересно будет постоянно следить за моими композиторскими и дирижерскими подвигами, и я решил писать Вам понемножку большие письма, в которых буду отмечать всё, могущее быть Вам интересным. 10/22 января. Гамбург. Дорогой друг мой! Я благополучно отделался от моего здешнего концерта. Было три репетиции. Музыканты относились ко мне, как и в Лейпциге, с величайшей симпатией и даже восторгом. Концерт прошел вполне благополучно. Я исполнил: 1) Серенаду, 2) фортепианный концерт (играл пианист Сапельников, и играл отлично) и 3) вариации из Третьей сюиты. Успех был большой. После того был большой раут с ужином у директора Филармонического общества, Бернута. Я говорил ответную речь по-немецки!!! Вчера было торжество в мою честь в Tonkunstler-Vеrеin. Бесконечное число знакомств, посещений, визитов. Я утомлен до безумия. В газетах читаю о себе похвальные отзывы; хотя, конечно, есть и очень странные суждения, но, в общем, пресса ко мне так же симпатична,, как и музыканты и публика. Посылаю Вам, дорогой друг, одну из статей. Простите, ради бога, что пишу мало и недостаточно обстоятельно, но я с ума схожу от усталости. Буду продолжать понемногу сообщать Вам о всём со мной происходящем. Будьте здоровы, дорогая моя! Здоровы ли Вы? Как давно я не имею известий об Вас! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
410. Мекк - Чайковскому
Belair, 19/31 января 1888 г. Дорогой, несравненный друг мой! Как я Вам благодарна, что Вы сообщили мне Ваш адрес и тем дали возможность поздравить Вас с наступившим Новым годом и пожелать Вам в него всего, всего, что есть наилучшего в жизни человека, а главное, здоровья, потому что при нем только и можно пользоваться другими благами жизни. От всего сердца поздравляю Вас также, дорогой мой, с монаршею милостью и горячо радуюсь, что Вы имеете такого покровителя и поклонника; пошли господь и ему здоровья за то, что он умеет ценить и награждать таланты. Скажите, кстати, дорогой мой, правда ли это, что Вы со времени коронации имеете звание придворного композитора за которое также получаете по три тысячи рублей в год? Мне это говорил Данильченко, но я ему мало верю. Мне очень часто играют Ваши сочинения на скрипке, на виолончели и в четыре руки на фортепиано, и тогда я наслаждаюсь, всё тяжелое, всё дурное в жизни отлетает далеко, и я только счастлива этими звуками, этим божественным значением их. Я бесконечно рада, милый друг мой, что Ваша слава растет не по дням, а по часам, но вместе с тем мне ужасно жаль Вас, что Вам приходится делать себе такую ломку, но что делать, - хорошее даром не достается. С Вами ли, по крайней мере, Ваш Алеша? А то ведь без него Вы были бы лишены даже простого комфорта. Из России я не получаю ничего радостного, а, напротив, печальные вести о том, что все больны и больны: у бедной моей Саши все дети больны разными болезнями легких. Старший мальчик, Маня, только что поступил в Училище правоведения, отлично учился, как вторично заболел воспалением легких и теперь опять не выходит. Мой любимец, сын Володи, Воличка также всю зиму болен, и другие тоже всё хворают. Но парочка, Коля и Анна, должны уже быть теперь в Москве; Вы, вероятно, знаете, дорогой мой, что Анна опять ожидает разрешения, и вот к этому-то случаю они и приехали в Москву. Они так пристрастились к своему Копылову, что совсем несчастные люди, когда им надо уезжать оттуда, но зато бесконечно счастливы от ожидания нового члена семейства. Сашок с женою живут в Москве, в моем доме. Сашок всё сидит за книгами, всё учится - это его страсть; теперь берет уроки бухгалтерии, потому что я очень желаю, чтобы он поступил в какой-нибудь банк на службу. Я надеюсь, что ко мне скоро приедет ”мой Володя с семейством; я буду ужасно рада. У меня здесь тихо, однообразно, но хорошо. Моя жизнь в настоящее время есть диаметральная противоположность Вашей, милый друг мой. Насколько Ваша разнообразна и богата всякими дарами, настолько моя монотонна, неинтересна и бездарна, но, конечно, каждому то, на что он имеет право. У нас в настоящее время лежит снег и пять градусов мороза по Реомюру, но это всё-таки не мешает нам играть в крокет на воздухе. Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой, за присылку мне газетной статьи о Вашем концерте; мы уже и раньше читали в немецких журналах отзывы об нем. Конечно, Вашу музыку очень хвалят, но мне всё-таки не нравятся эти немецкие критики: я понимаю один отзыв о Вашей музыке, это - восторг, тем более, что Вы исполняли Первую сюиту; она такая чудная, а восторга-то у них никогда и не найдешь, - амфибии! Будьте здоровы, мой милый, безгранично дорогой мне друг. Если можно, не откажите сообщить мне и далее Ваш адрес, да, пожалуйста, милый друг мой, напишите мне о звании придворного композитора. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
411. Чайковский - Мекк
[Берлин] 23 января/4 февраля 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Я очень обрадовался, приехавши в Берлин, когда в числе писем оказалось Ваше. Я уж, было, хотел телеграфировать Вам вопрос о здоровье. С тех пор, как я писал Вам в последний раз, я провел два дня в Магдебурге, небольшом, но очень красивом городке, где я искал отдохновения и одиночества. Затем провел несколько дней в Лейпциге. Там надеялся я прожить тихо и покойно в обществе семейств Бродского и Зилоти, но оказалось, что сохранить инкогнито было невозможно, и вследствие того я постоянно получал приглашения и проводил время в многолюдных обществах, вследствие чего очень устал и приехал в Берлин вовсе не освеженный, а, напротив, более чем когда-либо тоскующий и мечтающий о России и уединенной жизни. Иногда я с ужасом спрашиваю себя: зачем я добровольно терзаюсь, для чего гоняюсь за заграничной славой, когда эта последняя и без того должна придти, если я ее достоин? Очень часто под наитием таких мыслей я прихожу в отчаяние, плачу, глубоко страдаю, а потом, когда сошла удачная репетиция или самый концерт, совсем противоположное настроение овладевает мной, даже является жажда и на будущее время иметь возможность заставлять иностранцев слушать мою музыку... Словом, подобно всем слабым и нерешительным характерам, я беспрестанно перехожу от одной крайности к другой, а время тянется, тянется бесконечно... Ужасаюсь при мысли, что не ранее апреля или даже мая попаду в Россию. Писал ли я Вам, дорогая моя, что я буду в двадцатых числах февраля в Париже и что четвертого и одиннадцатого я буду дирижировать своими сочинениями у Соlоnn'а? Оттого ли, что теперь всё русское в моде или Colonne вспомнил обо мне независимо от того, русский ли я или нет, но только он пригласил меня участвовать в двух его концертах, и это для меня оттого особенно приятно, что у Соlоnn'а своя публика, готовое устройство, чудесный оркестр, и всё это даром! А ведь я хотел по совету M-r Felix Mackar рискнуть [дать] свой собственный концерт, и кто знает, сколько бы это стоило убытков и хлопот. В том, что Вам говорил Данильченко, нет ни единого слова правды. Но, действительно, уж года три тому назад носились слухи о тех трех тысячах, которые теперь я получил. Алексея я с собой не взял, ибо при постоянных переездах в стране, языка которой он не знает, он бы не был мне утешением и помощью, а, скорее, стеснил бы меня, ибо я по опыту знаю как он тоскует по России, если не живет, как бывало в Риме, на одном месте. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой! Ваш П. Чайковский. Вчера была первая репетиция моего здешнего концерта. Оркестр принял меня восторженно. Это, конечно, очень приятно, но, боже, как мне грустно здесь!..
412. Чайковский - Мекк
1888 г. января 30/февраля 11. Лейпциг. Лейпциг, 11 февраля Дорогой, милый друг мой! Концерт мой в Берлине был очень удачен. Я имел дело с превосходнейшим оркестром и с музыкантами, которые с первой же репетиции выказали в отношении меня величайшее сочувствие. Программа была следующая: 1 ) Увертюра “Ромео и Юлия”. 2) Фортепианный концерт. Играл Зилоти. 3) Интродукция и фуга из Первой сюиты. 4) Andante из Первого квартета. 5) Романсы. Пела г-жа Фриде. 6) Увертюра “1812 г.”. Публика принимала меня восторженно. Само собой разумеется, что это очень приятно, но я всё более и более чувствую себя утомленным и просто не понимаю, как буду в состоянии выдержать всё предстоящее. Жизнь моя в Берлине была просто мученичеством. Не было ни единой минуты для себя, с утра до вечера приходилось или принимать гостей или быть в гостях. Узнаете ли Вы в этом путешествующем по Европе русском музыканте того человека, который еще немного лет тому назад прятался от жизни в обществе и пребывал в уединении за границей или в деревне!!! В Праге меня ожидает целое торжество. На все восемь дней, которые я там проведу, уже составлена и прислана мне программа бесчисленных оваций и торжественных приемов. Они хотят придать этому концерту характер патриотической антинемецкой демонстрации. Это меня тем более смущает, что я в Германии был принят самым дружелюбным образом. Несмотря на всё мое утомление, я остаюсь совершенно здоров, и в этом отношении приходится удивляться выносливости моей натуры. В Париже мои концерты состоятся 4-го и 11-го марта. Как я буду близко от Вас! Эта мысль радует меня. Милый, бесценный друг мой, будьте здоровы и счастливы! Адрес мой теперь: Paris, 14, Rue Richepanse. Буду в Париже ожидать от Вас весточки. Беспредельно преданный и любящий Вас П. Чайковский.
413. Чайковский - Мекк
Прага, 10/22 февраля [1888 г.] Милый, дорогой друг мой! Я провел в Праге десять дней и буквально ни одного письма не написал, ибо как это ни невероятно Вам покажется, но я не имел к тому никакой возможности. От первой минуты моего приезда и до сегодняшнего дня это был целый бесконечный ряд всяческих торжеств и празднеств, репетиций, осмотров достопримечательностей и т. п. Меня принимали здесь так, как будто я явился представителем не русской музыки, а вообще всей России. Положение мое было несколько неловкое, ибо почести, оказанные мне, относились вовсе не ко мне, а к России. Я и не подозревал, до какой степени чехи преданы России и как они глубоко ненавидят немцев. Быть может, Вы из газет узнаете кое-какие подробности о моем здешнем пребывании и о политическом характере их. Что касается самых концертов, то их было два: один в воскресенье 19/7, другой вчера вечером, 21/9. Успех был громадный. После первого концерта был многолюдный банкет, на коем я сказал или, лучше, прочел речь по-чешски. Это ужасно тронуло чехов, и успех речи был неописанный. Вчерашний концерт в театре был очень приятен для меня, ибо оркестр играл как-то особенно хорошо. Усталость моя за всё это время превосходит всякие вероятия, и я просто не понимаю, откуда у меня берутся силы перенести все мои волнения. Простите, дорогой, добрый друг, что так мало и редко пишу. Клянусь Вам, что как бы я того ни желал, но, ей-богу, не нахожу времени. Будьте здоровы и не забывайте меня. Сегодня еду в Париж (14, Rue Richepanse). Бесконечно любящий Вас П. Чайковский.
414. Мекк - Чайковскому
Belair, 14/26 февраля 1888 г. Милый, несравненный друг мой! Вчера я получила Ваше дорогое письмо и спешу усердно просить Вас не стеснять себя нисколько перепискою со мною, ведь я же знаю и понимаю, как Вы теперь заняты и как Вас осаждают. Вы есть теперь l'interet du jour [злоба дня] в Европе; каждому хочется и увидать, а еще того более - поговорить с знаменитым человеком. Только теперь, дорогой мой, я попрошу, если возможно без большого неудобства, сообщить мне телеграммою в двух словах: Ваши концерты в Париже будут 10-го и 12 марта - по новому стилю или по старому? И я прошу буквально ответить мне: nouveau style или vieux style. Я имею очень мало надежды на то, чтобы могла приехать даже в Париж, чтобы доставить себе такое невыразимое и такое редкое счастье услышать Ваши сочинения под Вашим руководством. Но я теперь такой несчастный человек, что я накануне никогда не могу сказать с уверенностью, что я сделаю завтра. Нервы мои в таком ужасном состоянии: болезнь бедного Владислава Альбертовича окончательно подорвала и мои нервы, и теперь хотя ему и лучше, но я-то уже поправиться не могу; в мои лета не поправляются. К этому же, у меня теперь гостит belle-fille [невестка] Лиза, жена сына Володи, который сегодня уезжает в Лондон, а жену и сына оставляет у меня на время своей поездки. Эта бедная молодая женщина также постоянно больна, потому что, к несчастью, морфинистка, поэтому нервна страшно и всё чем-нибудь страдает; теперь ей делают электричество, то и ее оставить невозможно. Но я всё-таки хотела бы знать, в какие дни будут эти концерты, для того, чтобы хотя здесь помечтать об них. Какой ужасный, невиданный холод на Западе. Я очень страдаю от него, у нас всё покрыто снегом, точно Псковская губерния, и это так тяжело, мертво. В настоящее время я очень счастлива пребыванием у меня моего доброго Володи и его чудесного ребенка Волички. В газетах я читаю постоянно о Вашем триумфальном шествии в Европе и радуюсь до слез, что, наконец, Ваше имя приобретает европейскую известность и полную оценку. Пошли Вам господи сил и здоровья, а их много надо, но я надеюсь, что Вы выдержите всё хорошо, потому что триумф не нанесет вреда. Я очень хотела бы сделать Вам несколько вопросов, но отказываюсь от них, чтобы не затруднять ответом, и прошу опять, мой несравненный друг, не беспокоиться писать мне, а, самое большое, телеграммою сообщить “adresse est telle” [адрес такой.]. Вчера поехал в Париж Данильченко и, вероятно, от Брандукова узнает Ваш адрес и явится к Вам. Я очень рада, дорогой мой, что всё, что он мне рассказал про Вас, - неправда, а почему рада, объяснять не буду, чтобы не дискредитировать этого хохла. Знаете ли Вы, милый друг мой, что Брандуков женится на Мазуриной, пианистке? Это поправит его материальное положение, но в смысле семейного счастья его нельзя поздравить, потому что она, говорят, ужасного характера и самодурка. Как мне радостно подумать, что Вы так близко от меня, мой милый, драгоценный друг, и какое наслаждение для меня читать все похвалы Вам. Ужасно меня интересует знать, какие из Ваших сочинений будут исполняться у Colonn'a, как бы я хотела сама их слышать; боже, какой я несчастный человек! Будьте здоровы, сильны, веселы, мой дорогой, несравненный друг. Всею душою безмерно Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Как это ужасно, что с Вами Алексея- нет; как Вам должно быть неудобно.
415. Чайковский - Мекк
Париж, 15/27 февраля 1888 г. Дорогой, милый друг мой! Я ужасно был обрадован сегодня письмом Вашим, а также продолжительным свиданием с Петром Антоновичем, который со мной и Брандуковым обедал и многое сообщил мне относительно Вас. Этот хохол был мне всегда очень симпатичен, и я с тем большим удовольствием увидался с ним, что он Ваш, и мы с ним про Вас говорили. Это был единственный час дня, когда я сегодня мог отдохнуть. Всё утро я провел у г-жи Бенардаки, богатой русской дамы, имеющей в здешнем свете большое значение и -дающей завтра в своем великолепном доме большой музыкальный вечер. У нее будут участвовать первостепенные здешние артисты и оркестр Colonn'a, которым я буду дирижировать. Репетиция продолжалась очень долго. Потом я был у M-me Conneau, певицы, которая в воскресенье 4 марта будет петь в концерте и с которой я прошел ее нумера. Засим я был у пианиста Диэмера и проигрывал с ним мою фантазию, которую он играет в том же концерте. Засим был с визитом у двух лиц из музыкального мира (Marmontel и Faure [В подлиннике: Foray]). Засим у меня было свидание с делегатами Societe Franco-Russe [Франко-Русского общества], устраивающей концерт и приглашающей меня дирижировать, и т. д. и т. д.!!!! Вы усматриваете из этого, милый друг, какова моя жизнь. Colonne из человека, в прежнее время очень свысока ко мне относившегося, стал совсем другим, заискивающим и до крайности любезным. Он надеется, по-видимому, нажить мной деньги. Дай бог, чтобы он не ошибался, ибо, если концерт мой будет пуст, я буду весьма огорчен. Деньгами я нимало не интересуюсь, но успех, интерес публики нужен мне. Не смею и мечтать о том, что Вы будете четвертого в Chatelet. Но, боже, как я бы рад был, если б знал, что Вы в числе слушателей. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг! П. Чайковский.
416. Мекк - Чайковскому
Belair, 18 февраля/1 марта 1888 г. Милый, несравненный друг мой! Бессчетно раз от всего сердца благодарю Вас за присылку мне Вашего дорогого изображения. Вы не знаете, сколько наслаждения для меня смотреть в Ваши чудные глаза и думать Вашими звуками; а что это за звуки, что за божественные звуки! Когда я слышу дуэт Дюнуа с королем, например, я содрогаюсь от восторга. Ваших героев не только слышишь, но их видишь, с ними чувствуешь, - вот где драматическая правда. Но, боже мой, если об этом говорить, то не хватит слов, чтобы выразить весь восторг, не хватит одной жизни, чтобы перечувствовать его, потому что сотни последующих жизней восхищаются и, пока мир стоит, все будут восхищаться. А кстати, по поводу мира: читали Вы, милый друг мой, что в этом году должна явиться Вифлеемская звезда и поэтому ожидают, что будет конец мира? А интересно знать, как кончится мир. Я ожидаю, что все замерзнут, а как Вы думаете, дорогой мой? Но, впрочем. Вам теперь вовсе не до этого. А что бы Вам написать, дорогой мой, ораторию к картине Микель-Анджело “Le dernier jugement” [“Страшный суд”.], которая, помните, стоит в Сикстинской капелле, - сделать, так сказать, музыкальный комментарий к ней? Но всё теперь дело не в этом, а вот если бы я могла, не собираясь, не заказывая купе, не оставляя никаких распоряжений дома, вечером лечь в свою кровать, а на утро, в воскресенье в два часа дня очутиться в Chatelet, - о, как бы я была счастлива! Но, к несчастью, в жизни людей всё идет наперекор их желаниям и мечтам. Вот тоже несчастный человек Владислав Альбертович, как ему ужасно хочется поехать, но его болезнь состоит именно в том, что он боится людей: как бывает болезнь водобоязнь, так у него - людобоязнь. Несчастный человек, с этих пор уже такая ненормальная жизнь. Юля и Милочка горячо благодарят Вас, дорогой мой, что Вы вспомнили об них; и послали им Ваши портреты; это страстные Ваши поклонницы. Владислав Альбертович просит меня также передать Вам его глубочайшую благодарность за Вашу доброту к нему; в его состоянии ему в особенности ценно внимание к нему, потому что ему всё кажется, что его все ненавидят. Он хочет сам писать Вам (если соберет мысли). Еще и еще благодарю Вас, мой дорогой, несравненный друг. Пошли Вам бог здоровья и сил. Всею душою безгранично любящая Вас Н. ф.-Мекк.
417. Чайковский - Мекк
Лондон, 11/23 марта 1888 г. Милый, дорогой, бесценный друг! Вчера состоялся мой лондонский концерт. Успех был очень большой, и особенно Струнная серенада вызвала очень шумные одобрения и троекратный вызов, что для сдержанной лондонской публики значит очень много. Вариации из Третьей сюиты понравились меньше, но всё-таки аплодировали очень дружно. Таким образом, вчера вечером кончились мои мучения, страхи, волнения, но, нужно сказать правду, и радости. Дело в том, что если бы путешествие мое состояло бы только в репетициях и концертах, то я бы, несмотря на напряжение нервов, испытывал бы скорее удовольствие, чем томительные ощущения. Успех, коим я везде пользовался, очень приятен. Но что ужасно, невыносимо, это знакомства, приглашения на обеды и вечера, необходимость то делать, то принимать визиты, обязанность постоянно говорить или слушать других и полная невозможность уединиться, отдыхать, читать, вообще что бы то ни было делать, кроме несносного служения общественности. В Париже в последнее время дошло до того, что я едва с ума не сошел и как ребенок был рад, когда очутился в вагоне и мог, наконец, молчать и думать. Переезд из Парижа сюда был ужасен: снежная вьюга заставила наш поезд стоять очень долго в поле и мерзнуть. На пароходе было не только ужасно, но и страшно, ибо это была настоящая буря, и каждую минуту казалось, что мы погибнем. Кроме меня не было ни одного человека, который бы не был болен. Я же окончательно убедился, что морской болезни не подвержен. Вместо семи часов вечера, мы приехали в Лондон в двенадцать часов. Я провел здесь всего трое суток и сегодня вечером уезжаю. Мечты посетить Италию пришлось оставить; я должен торопиться домой, но так как ни в Петербурге, ни в Москве теперь быть мне невозможно, ибо вместо отдыха я должен был бы опять-таки попасть в круговорот общественной жизни, а с другой стороны, деревенского убежища у меня нет, - то я и решился ехать прямо на Кавказ, в Тифлис, где меня с большим нетерпением ожидают. Еду я на Кельн, Берлин, Варшаву, Воронеж, Ростов, Владикавказ. Путешествие будет очень-длинное, но это меня мало пугает. Прошу Вас, дорогой, милый друг, дать о себе весточку в Тифлис, адресуя прокурору Чайковскому, для передачи П. И. Ч. Надеюсь, что Вы здоровы, слава богу. Прошу Вас написать мне в Тифлис, когда Вы собираетесь в Россию. Всем Вашим (в том числе Влад[иславу] Альбертовичу и Данильченко) шлю поклоны и приветствия. Беспредельно преданный П. Чайковский.
418. Мекк - Чайковскому
Belair, 16/28 марта 1888 г. Дорогой мой, несравненный друг! Ваше триумфальное путешествие по Европе приводило меня в восторг и вполне удовлетворило в моем давнем горячем желании сделать Вашу музыку известною за границею; теперь она не только известна, но и известна как бесспорно первоклассная музыка в Европе. Я так счастлива, что моя заветная мечта осуществилась и что Вы можете теперь отдыхать на лаврах. Дай Вам бог отдохнуть как можно скорее и как можно полнее, и я надеюсь, что это так и будет, потому что Вы находитесь и в месте и с людьми, которых так много любите. Как я завидую Вам, дорогой друг мой, что Вы находитесь на юге. Я в нынешнем году совсем стосковалась об юге, солнце и цветах; у нас всё пасмурно, дождь льет по целым неделям и хотя зелено, но грустно. Одно утешение, одно наслаждение - это музыка. Впрочем, я должна покаяться перед Вами, что у меня под конец жизни явилась страсть к собакам, я их приобретаю во всех концах Европы. Но если вникнуть в мою жизнь, то это становится извинительным. Я человек, который всю жизнь живет сердцем; мне надо всегда кого-нибудь любить, кого-нибудь баловать, о ком-нибудь заботиться, но теперь мне не к кому применить своей потребности. Дети так велики, что баловать их нельзя, а заботливость моя им надоедает, внуков мне не дают, вот я и перенесла свою нежность и потребность любви на маленьких собачек: им очень приятно, когда я их балую, против моей заботливости они не восстают, потому что вполне признают мой авторитет, и сами очень любят меня, - вот и объяснение моей страсти к собачкам. Из России я постоянно получаю какие-нибудь неприятности. Теперь приближается обыкновенное рязанское собрание акционеров, и, как обыкновенно, разгуливаются человеческие страсти, желание на чужой счет или, вернее сказать, на счет чужого благосостояния устраивать свое положение, приобретать величие, даже уважение. Козни и подлости в полном ходу, и вот я опять волнуюсь, возмущаюсь. Но что делать: это всё неизбежно, пока живешь. Из всех газетных отзывов, которых я так много перечитала о Вашей музыке, милый друг мой, больше всех я осталась довольна отзывом из Праги. Это есть то настоящее отношение, о котором я говорила и которое должно быть к Вашей музыке: критиковать ее в музыкальном отношении даже смешно, потому что она выше всякой критики, следовательно, может говорить только каждый о своем личном впечатлении, о своем чувстве, вызванном этою музыкою. Так и сделал автор статьи из Праги; он и не критикует, он только восхищается всем в этой музыке. Это как критика Белинского Пушкину. И я тем более довольна этим отзывом, что он идет из Праги, города самого музыкального и серьезного в Европе. Другие же, немцы, слишком много резонерствуют над Вашею музыкою, именно берутся критиковать и говорят вздор. Французы нахальничают, по обыкновению, больше хотят заставить Вас восхищаться ими, чем сами восхищаются Вами, ну, да эти в музыке - дурни, и вот только из Праги соответственный отзыв; это потому, что они славяне и истинные музыканты. Будьте здоровы, покойны, веселы, милый, всегда дорогой друг мой. От всего сердца жму Вам руку и прошу не забывать безгранично любящую Вас Н. ф.-Мекк. Р. S. Анна, слава богу, поправляется; мальчишечку окрестили.
419. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 18/30 марта 1888 г. Милый, дорогой друг мой! В прошлом своем письме я забыла сказать Вам, что уезжаю отсюда 7 апреля, и если бог даст благополучный путь, то тринадцатого должна быть в Москве. Поэтому, дорогой мой, прошу Вас писать мне в Москву к тринадцатому, а то я боюсь, чтобы Ваше письмо не затерялось, если не найдет меня уже здесь. Не пишу больше, потому что надо написать еще два письма. Будьте здоровы, дорогой, несравненный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
420. Чайковский - Мекк
Таганрог, 22 марта 1888 г. Милый, дорогой друг мой! После бесконечно долгого пути я наконец приехал в Таганрог. Шесть ночей я провел в вагоне, и Вы можете себе представить, до чего дошло мое утомление. Как нарочно, погода всё время была великолепная, и я очень сожалел, что у меня не хватило смелости ехать морем. Насколько я предпочитаю морское путешествие железной дороге, и вообще как сильно я начинаю любить море. Даже о переезде через канал из Дувра в Кале я припоминаю с наслаждением, хотя погода была скверная. Мечтаю о каком-нибудь отдаленном морском путешествии и буду стараться, чтобы меня в будущем году или года через два пригласили для дирижированья концертов в Америку. Не странно ли, что после утомительного более чем трехмесячного странствования по чужбине я уже снова мечтаю о путешествии? Но таков человек. Как только мое возвращение в Россию, о чем я мечтал как об величайшем благе, стало фактом, так немедленно я уже начинаю желать, чтобы в будущем году пришлось опять поездить!.. Впрочем, это нисколько не мешает мне радоваться при мысли, что через месяц. я буду жить у себя, где-нибудь в деревенской глуши. В настоящее время мой Алексей (который, между прочим, в конце февраля женился) занят поисками за дачей для лета, а если возможно, и для постоянного жилья. Очень трудно найти что-нибудь вполне подходящее к моим требованиям. В течение всей зимы Алексей и Юргенсон заботились о приискании для меня деревенского убежища и до сих пор еще ничего не нашли. Здесь я гощу у брата Ипполита, которого не видал два года, так же как и жены его. Они оба несколько состарились за это время, и брат мой жалуется на разные недуги. Погода стоит удивительная. Завтра я еду в Ростов, Владикавказ, Тифлис, где надеюсь получить от Вас известие. Там я намерен пробыть от двух до трех недель. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Дай Вам бог счастливо и вполне благополучно совершить Ваше путешествие в Россию. Беспредельно преданный П. Чайковский.
421. Чайковский - Мекк
Тифлис, 29 марта 1888 г. Вот я наконец и в Тифлисе, дорогой, милый друг мой! Переваливши через хребет, я попал прямо в жаркое, даже слишком жаркое лето, так как солнце обожгло мне дорогой лицо, и я вот уже три дня хожу с совершенно красным носом и левой половиной лица. Фруктовые деревья отцветают, все остальные уже покрыты весенней листвой, и мне теперь как-то дико подумать, что ровно три недели тому назад я мерз в вагоне по дороге в Англию и снежный занос остановил наш поезд где-то в поле на целых два часа. Своих я нашел вполне здоровыми и благополучными, но зато из Петербурга меня ожидали грустные известия о болезни бедной сестры моей. У ней опять невыносимые страдания вследствие камня в печени. Брат Модест пишет, что она ужасно страдала и кричала от боли несколько дней; потом ей стало несколько лучше. Жду с нетерпением известий оттуда. От Алексея получил известие, что он нанял для меня небольшую усадьбу около Клина, но дальше, чем Майданово. Я знаю эту усадьбу; она в очень живописном месте, лесу много и вид прелестный. Очень радуюсь, что у меня уж есть пристанище, в которое я надеюсь попасть недели через три. Я уеду отсюда на шестой неделе поста и на страстной буду уже в с. Фроловском (так называется мой новый уголок), хотя не надолго, ибо необходимо будет побывать на несколько времени в Петербурге. Дорогое письмо Ваше от 16 марта я получил. Вы пишете о дурной погоде, преследующей Вас, и о том, что Вы стосковались об юге. По этому поводу я опять, как однажды в прошлом году, не могу удержаться, чтобы не попытаться соблазнить Вас поездкой на Кавказ. Что это за чудная страна! Сколько в ней разнообразной красоты и какое наслаждение находиться в местах, не опошленных английскими туристами, почти девственных и неистощимо богатых впечатлениями. К сожалению, ехать сюда для Вас слишком далеко, хотя путешествие можно обставить самым комфортабельным образом. Весьма сочувствую Вашей страсти к собакам, которых я сам ужасно люблю; но я думаю, что я единственный в своем роде любитель псов. Во-первых, больше всего я люблю простых дворняжек, а во-вторых, я терпеть не могу держать собак у себя в доме и во всю мою жизнь имел только одну комнатную собачку когда-то давно, в Москве. Не люблю же я держать их потому, что вечно страдаю за них; мне всё кажется, что они голодны, что им чего-то нужно, чего выразить они не могут, что они больны и т. д. и т. д. Да кроме того, мой Алексей их не любит, а раз что прислуга недостаточно заботлива и терпелива к животному, ему не может быть хорошо. Давно уже я собираюсь завести говорящего серого попугая. Эти птицы мне ужасно симпатичны, особенно когда они так кротки и умны, как Ваш старый попугай, который теперь у Коли. Осенью непременно приобрету себе попку. Всей душой желаю, чтобы дела по Рязанской железной дороге кончились для Вас так же хорошо, как в прошлом году. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Теперь уже я буду просить Вас иметь в виду мой будущий адрес: г. Клин, Московской губ., село Фроловское (название, которое Вам нетрудно запомнить, не правда ли?). Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
422. Чайковский - Мекк
Г. Тифлис, 13 апреля 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Поздравляю Вас с благополучным возвращением домой. Теперь буду с нетерпением ожидать известия о том, как решатся в нынешний раз Ваши железнодорожные дела, и успокоюсь вполне за Вас, когда узнаю, что всё совершилось согласно с Вашими желаниями и что Вы водворились в Плещееве. Не знаю, дошло ли до Вас письмо мое, посланное отсюда в Веlair, как раз в утро того дня, когда я получил от Вас известие, что седьмого числа Вы уезжаете и что больше в Веlair писать не нужно. Надеюсь, что Вам его переслали. Я застал в Тифлисе совершенно июльский зной, фруктовые деревья в цвету и даже несколько слишком душные ночи. После ужасной парижской и лондонской погоды чрезвычайно приятно было очутиться на благословенном юге, и под волшебным впечатлением роскошной кавказской природы я помню, что в предыдущем письме моем вздумал опять советовать Вам посетить Кавказ. Конечно, это путешествие, в конце концов, слишком утомительно, и вряд ли Вы решитесь на него, но, когда я вижу здешние красоты, мне всегда ужасно хочется, чтобы и Вы их видели. Своих я нашел совершенно здоровыми. Маленькая племянница моя Таня очень выросла, стала очаровательно болтать по-французски, и во всех отношениях она очень развилась и изменилась к лучшему. Брат Анатолий и жена его всё более и более привязываются к Кавказу и не хотят и слышать о переезде на север. И в самом деле, всё как-то сложилось для них здесь необыкновенно благоприятно, ибо даже и люди здесь какие-то особенно милые, и я сам, находясь здесь, смутно сознаю, что человек настоящим образом может наслаждаться жизнью лишь в таких странах, где солнце всегда греет и где, куда ни взглянешь, всё - красота. Однако ж привычка делает то, что без моего туманного, холодного севера я обойтись не могу. Не знаю, дорогой друг, писал ли я Вам, что новое мое убежище будет опять около Клина, но в местности, гораздо более живописной и красивой, чем Майданово. Притом же там всего один дом, одна усадьба, и я не буду видеть ненавистных дачников, гуляющих под моими окнами, как это было в Майданове. Называется это место селом Фроловским, а адрес мой будет тот же, т. е. г. Клин, куда и прошу Вас, дорогая моя, адресовать мне Ваши письма. Я ужасно рад, что к моему приезду всё уже будет готово, перевезено и устроено. Уезжаю я на этих днях. По всей вероятности, мне придется на несколько дней съездить в Петербург, ибо говорят, что мне необходимо представиться государю. Таким образом, не скоро еще я дождусь окончательного водворения в моем новом уголке. Но зато я хочу безвыездно провести всё лето и всю осень в Фроловском и много работать. В последний год я ведь ровно ничего не делал и только слонялся по Европе и России! Теперь я ровно ничего не делаю, даже не пытаюсь начать какую-нибудь работу, ибо до сих пор еще не пришел в себя, и мне кажется, что только дома, в Фроловском, я снова получу охоту к труду. Мечтаю о новой симфонии, о струнном секстете, о ряде небольших фортепианных пьес... Многие советуют мне заняться подробным описанием моего концертного путешествия и поместить это в каком-нибудь журнале, но мне как-то совестно трубить о своих успехах. Сообщите мне, милый друг, Ваше мнение насчет этого. Советуете ли Вы мне составить исторический очерк моей поездки или нет? Будьте здоровы, драгоценный друг мой! Беспредельно преданный П. Чайковский. Всем Вашим посылаю поклоны и приветствия.
423. Мекк - Чайковскому
Москва, 21 апреля 1888 г. Милый, несравненный друг мой! На днях я получила Ваше дорогое письмо, адресованное сюда, а раньше получила и то, которое было послано еще в Belair, и хочу написать Вам несколько слов, хотя сомневаюсь, чтобы мое письмо нашло Вас в Фроловском, а, вероятно, судя по Вашему письму, Вы будете в Петербурге. Очень и очень благодарю Вас, милый и дорогой мой друг, за Ваше внимание к моим интересам, В нынешнем году, благодаря богу, мы имели опять успех в рязанских выборах, но именно только с божьею помощью, потому что мы имеем против себя людей, которые не останавливаются ни перед какими средствами, пускают в ход сплетни, выдумки, клеветы, подкуп, обман, воровство. Вообразите, что они нанимали чужие акции и платили по шесть рублей за акцию, чтобы иметь голоса, так что, говорят, они издержали 112000 (сто двенадцать тысяч [Пишу прописью для того, чтобы Вы не подумали, милый друг мой, что я ошиблась в нулях. (Примечание фон-Мекк.)]) на нынешнее собрание и выставили больше полутора тысяч голосов наемными акциями. Но что возмутительно, это то, что все эти расходы делаются на счет этого несчастного Сергея Дервиза и что его тот господин, который устраивается на его счет доводит до разорения; это гадко и подло! Я по обыкновению, плачу дань возвращению в Россию: совсем больна, простуда страшная, болит горло, голова, мучит кашель, совсем потеряла голос, так что говорила шепотом, что весьма неудобно при том условии, что я должна говорить целый день без умолку. Но что всего ужаснее для меня, это то, что я не пользуюсь воздухом, тогда как за границею я привыкла целые дни быть на воздухе; бедная наша Россия, какая она суровая и жесткая! А по части Кавказа, дорогой друг мой, я до бесконечности благодарна Вам за Ваше желание показать мне его, и меня самое ужасно тянет туда, но ведь там, так же как и в Крыму, бывают эпидемические лихорадки. Вспомните, дорогой мой, в прошлом году они так свирепствовали, что на железной дороге некому было сторожить пути: вся железнодорожная прислуга была больна лихорадками. К тому же, я сомневаюсь, чтобы можно было достать хорошее, удобное помещение. А очень жаль, по природе - чудный край! Не пишу больше, потому что голова болит, и к тому же меня парализует мысль, что письмо это не дойдет до Вас. До свидания, мой милый, драгоценный друг. Будьте здоровы и покойны. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Вы пишете, милый друг мой, что ничего не делаете, а мне говорили, что Вы сочиняете теперь балет “Ундина” для Петипа, - правда ли это? Когда Вы были в Лондоне, и сын мой Володя был там; и он разыскивал Вас, хотел пригласить Вас к себе на обед, на котором у него было несколько друзей и наш русский посланник, но он не мог Вас найти. Он обращался за Вашим адресом туда, где исполнялись Ваши концерты, но там отвечали, что Вы живете на частной квартире и что она им неизвестна. Володя очень жалел, что не мог найти Вас. Чуть было не забыла ответить Вам, дорогой мой, на Ваш вопрос по поводу того, что Вам советуют издать описание Вашего путешествия. О да, милый друг мой, конечно, это было бы очень интересным и дорогим произведением для истории музыки и для литературы вообще; поэтому я буду ужасно рада, если Вы возьметесь за этот труд. Я давно очень жалею, что Вы больше ничего не пишете литературного. Вы так хорошо писали; я никогда не забуду одной Вашей статьи, в которой Вы отвечали на отзыв одной барышни или барыни о Вашей музыке. Что это была за прелесть! Пишите, дорогой мой, пожалуйста пишите.
424. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, г. Клин, 24 апреля 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Я в своем новом жилище. Оно мне очень по душе; дом стоит на горе, вид чудесный, сад переходит прямо в лес, дачников никаких нет, комнаты высокие, меблированы старинной мебелью, и, одним словом, я совершенно доволен своей новой обстановкой. Алексей в один месяц из необитаемого, заброшенного дома сделал очень приятный, симпатичный приют для усталого от всевозможных волнений и впечатлений странника! Кстати, об Алексее. Не помню, писал ли я Вам, что во время моего отсутствия он женился и, кажется, очень удачно, ибо жена его на вид чрезвычайно симпатична. Я посетил в Москве Колю с Анной и рад был видеть как их, так и детей их. Девочка изумительно выросла и развилась с тех пор, как я не видал ее. Радуюсь всем сердцем, что Вы восторжествовали на рязанских выборах. Дорогой, из газет узнал я об избрании г. Алехина (которого, кстати, я отлично знал в детстве), и первое, что я спросил при свидании с Колей, это то: Ваш ли кандидат был Алехин? Поздравляю Вас, дорогая моя, с этой удачей. Относительно Кавказа скажу Вам, что знаменитые кавказские лихорадки свирепствуют далеко не повсеместно и что, например, в божественной Алазанской долине (в Кахетии), где Вам бы следовало приобрести себе именье, об них и помину нет. Лихорадки бывают на Черноморском берегу, например в Сухуме, но и то их жестокость очень преувеличивают. Что касается помещения, то в Кахетии можно, наверно, достать именья с богато устроенными усадьбами. В больших городах гостиницы хороши, а в Тифлисе гостиница “Лондон” превосходна. Всё, что пишут в газетах относительно моих новых работ, есть ложь. Я, действительно, иногда помышлял и помышляю до сих пор об опере на сюжет “Капитанской дочки”; я, действительно, помышлял также о принятии сделанного мне дирекцией театров предложения написать музыку к балету “Ундина”, но всё это только одна возможность, а вовсе не действительность. После поездки в Петербург и нескольких посещений Москвы по поводу консерваторских экзаменов, я намерен приняться прежде всего за сочинение симфонии, а там что бог даст. Как я был обрадован, приехавши сюда, получить Ваше дорогое письмо. Оно было первым письмом, полученным мною на новом пепелище, и это, надеюсь, принесет мне счастие. Примите, дорогой друг, мои поздравления с праздником и всяческие пожелания счастия и благополучия! Беспредельно преданный П. Чайковский.
425. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 9 мая 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Простите, что я из Петербурга не писал Вам. По обыкновению, мне пришлось там выносить адскую жизнь человека, не принадлежащего себе и каждый час которого занят другими. Зато трудно изобразить с достаточной силой, как я рад, что всё это кончилось и что, наконец, я у себя дома, в деревне, сознавая свою безусловную свободу и имея перед собой несколько месяцев пребывания в одиночестве. Жаль только, что погоду здесь я застал сырую, холодную, неприветную. Вы еще более меня должны страдать от нее, если Вы уже в Плещееве. В Петербурге я провел десять дней и вернулся только сегодня утром. После двух лет увиделся, наконец, с сестрой Сашей, но, увы, ничего особенно утешительного это свидание не принесло. Она очень постарела, поседела и всё время, пока я был в Петербурге, была больна. Несчастная страдалица! Нужен огромный запас жизненной силы, чтобы переносить всё, что выпадает на ее долю. Представьте, милый друг, что кроме невероятных болей печени, которые после месячного перерыва снова появились, у нее еще образовалось два громадных нарыва, которые пришлось резать. Нарывы эти суть следствие уколов от морфинных вспрыскиваний, и время от времени они терзают ее, но, кажется, таких глубоких и болезненных еще никогда не было. Собиралась она выехать на этой неделе в Карлсбад, но теперь об отъезде и думать нечего. Тася тоже постоянно нездорова; об Вере неутешительные известия из Парижа; мальчики болеют постоянно один за другим, а у моего любимца Володи появилась какая-то неестественно чудовищная тучность болезненного характера. Только одна Анна из всей семьи обладает, слава богу, хорошим здоровьем. Я представлялся в Петербурге государю. Он был, как и прежде, очень милостив и внимателен ко мне, но на сей раз куда-то спешил и говорил со мной очень недолго. Мне очень хотелось рассказать ему в подробности про руссофильские демонстрации в Праге, но я имел возможность только упомянуть о них. В мое отсутствие Алексей окончательно привел в порядок мой дом; он сделался необычайно симпатичен и уютен. Сад в эти несколько дней сильно позеленел, и вообще я очень, очень доволен моим новым помещением. Письмо это адресую в Москву, надеясь, что, в случае Вашего отъезда в Плещееве, оно немедленно будет Вам доставлено. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
426. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 17 мая 1888 г. Милый, несравненный друг мой! На днях я получила Ваше дорогое письмо и очень желала бы отвечать на него сейчас же, но мое здоровье теперь в таком отчаянном состоянии, что я с трудом нахожу минуту, в которую могу подписать только свое имя, что мне очень часто бывает необходимо делать, как, например, подписывать чеки или какие-либо акты, как доверенности и т. п. Я давно уже стала дорого платить за каждое возвращение в Россию, но так, как в нынешнем году, мне еще не было ни разу плохо; конечно, это потому, что и холод такой, какой редко бывает, а это ведь мой самый злейший враг. Я ужасно рада, что Вы довольны Вашим новым помещением. Дай бог, чтобы и Ваше здоровье и все обстоятельства жизни способствовали самому приятному, мирному наслаждению. Меня очень радует, что Вы теперь постоянно представляетесь государю и что он так ценит Вас. А читали Вы, дорогой мой, что он пожаловал какой-то орден, не помню, Alphonce Daudet? Как это хорошо, что он так неравнодушен к великим талантам. Сегодня у меня день рождения Милочки, ей кончается шестнадцать лет, невеста уже и по летам и по виду, ло по характеру такой ребенок, что я даже боюсь за нее. Я не помню, милый друг мой, передавала ли я Вам горячую благодарность моих барышень за Ваши фотографии, которые Вы им прислали через Данильченко. Если нет, то примите теперь, дорогой мой, их глубочайшую благодарность за память об них и дорогое внимание. Прилагаю Вам здесь, милый друг мой, фотографии Юли, Милочки и еще Милочки в парке с ее племянником Манею Беннигсеном, который теперь держит экзамен в Петербурге на переход в старший класс приготовительного отделения Училища правоведения. Это большой друг Милочки. А об ее фотографии я могу сказать без всякого хвастовства, что она хуже натуры, хотя вообще портрет вышел очень хорош, но в натуре Милочка лучше. Я скоро Вам пришлю, дорогой мой, ее фотографию еще, раскрашенную акварелью. Завтра у меня опять праздник: именины двух дочерей, Саши и Юли. Саша также у меня еще, с детьми. Простите, дорогой мой, что пишу так мало, но голова совсем слабая. Будьте здоровы, милый, драгоценный друг мой. Дай Вам бог полного отдыха от всех тревог и волнений нынешнего года. Всею душою безмерно любящая Вас Н. ф.-Мекк.
427. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, близ Клина, 18 мая 1888 г. Милый, дорогой друг мой! От глубины сердца благодарю Вас за портреты Юлии и Людмилы Карловен, а. также прошу Вас и им самим передать мою искреннейшую признательность. Итак, та Милочка, которая, кажется, еще так недавно была симпатичной и бойкой маленькой девочкой, успела превратиться в взрослую барышню!! Я очень давно не видел ее портретов и потому привык воображать ее всё еще девочкой, и мое удивление было очень велико, когда в изображенной на фотографии красивой большой барышне узнал Вашу младшую дочку. Поздравляю ее и Вас с минувшим шестнадцатилетием. Маленький Беннигсен на фотографии вышел удивительно похожим на сына Вашего Макса; вероятно, и в. действительности сходство большое. Подобно Вам, милый друг мой, я заплатил и теперь плачу еще дань русской весне. Несколько дней я был совсем нездоров и даже боялся, как бы нездоровье это не было началом серьезной болезни, но теперь, слава богу, гораздо лучше, и я уже выхожу гулять. Гулять здесь раздолье. Хочу серьезно заняться в это лето цветами; всё у меня уже приготовлено к посеву и к сажанию, но холод мешает. Надеюсь, что теперь, наконец, установится хорошая погода; сегодня у нас здесь день чудный, хотя всё еще недостаточно теплый для того, чтобы начать мои садовнические подвиги. В последние дни по поводу печатания оркестровых голосов моей Четвертой (нашей) симфонии я возобновил с пей знакомство, а то, было, начал уже немножко позабывать ее. Для меня было большим и очень приятным сюрпризом, что я, оказывается, не только не охладел к ней, как охладеваю к большей части старых своих сочинений, но, напротив, проникся к этому своему чаду очень сильной и живой симпатией. Не знаю, как впоследствии будет, а теперь мне кажется, что это лучшее мое симфоническое произведение. Оно достойно того человека, которому посвящено. Ради бога, дорогая моя, не утруждайте себя ответами на мои письма. Будьте здоровы; дай бог, чтобы тепло скорей пришло. Ваш П. Чайковский.
428. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 20 мая 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Будьте так добры, не откажите сообщить мне, если Вам известно, каков климат в Тифлисе зимою. Какая бывает средняя температура в самое холодное время и много ли бывает ветров и сильны ли они? Еще не известно ли Вам, дорогой мой, бывали ли землетрясения в Тифлисе и когда было последнее? Если Вам не известны самому все эти вопросы, то не будете ли Вы так добры спросить в письме Анатолия Ильича. Я в последнее время очень часто попадаю на мысль, вследствие Ваших отзывов о Кавказе и рассказов об нем моего сына Володи, перенести туда свою зимнюю жизнь, но для этого, конечно, необходимо точно знать климатические условия той местности, а описаний Кавказа у нас так мало, что я никогда не держала в руках ни одного, и только теперь мне Володя сказал, что есть русское, составленное Марковым, и два французские, сделанные двумя французами; теперь я хлопочу достать их, но не знаю, найду ли. Ваш отзыв, дорогой мой, о нашей симфонии мне ужасно приятен, потому что и у меня это есть самое любимое, самое дорогое мне сочинение Ваше, и не только по его связи со мною, но как музыку я боготворю его: каждый такт в этой симфонии меня чарует и удивляет. Как мне больно узнать, что Вы также хвораете, милый друг мой, но неудивительно: после теплоты Тифлиса попасть в этот медвежий холод. Я простужена всё время, что мы находимся в России, кашляю целый день, и вот почему еще больше мечтаю о Грузии, о горячем солнце, о пальмах, о виноградниках. А читали Вы, милый друг мой, что в Нахичевани было теперь землетрясение? Это меня ужасно пугает. Будьте здоровы, мой милый, бесконечно дорогой мне друг. Всею душою Вас любящая Н. ф.-Мекк. Что, Ваш Алексей доволен своею женатою жизнью, какова его жена?
429. Чайковский - Мекк
Москва, 24 мая [1888 г.] Милый, дорогой друг мой! Извините, что я не сейчас по получении письма в с. Фроловском ответил на вопросы Ваши. Письмо Ваше пришло туда, когда я только что уехал в Москву, и лишь сегодня мне его прислали оттуда. Климат в Тифлисе зимой очень теплый; это мне известно самым положительным образом. Ветры периодически бывают, но от них страдает лишь часть города, называемая Куки. Это нечто вроде сквозного ветра из горных ущелий. Степень теплоты зимнего климата такова, что в Новый год очень часто ходят в одних платьях. Самыми лучшими месяцами считаются апрель и май и потом сентябрь, октябрь, ноябрь. Самым худшим - март, который дождлив. Июнь, июль и август слишком жарки, до того, что на день все запираются и живут только вечером и ночью. Землетрясения в Тифлисе бывали, но, во-первых, очень слабые, во-вторых, очень давно. Более подробные сведения я сообщу Вам из Фроловского, а также пришлю книги, касающиеся Кавказа, если таковые имеются. Впрочем, теперь же могу Вам указать на книгу Владыкина “Путеводитель по Кавказу”, из коей Вы можете почерпнуть много интересных сведений. Отлично помню, что в этой книге есть очень подробное описание тифлисского климата. Как я желал бы, чтобы мысль Ваша пожить зимой на Кавказе осуществилась! Вы могли бы, мне кажется, купить имение в Кахетии, в Алазанской долине, и устроить себе там подходящее к Вашим требованиям и привычкам местожительство. Если прикажете, я попрошу брата Анатолия собрать сведения о продающихся имениях, а также подробности насчет того, где бы Вам можно было найти помещение в самом Тифлисе. Я здесь по разным делам Русского музыкального общества, а также для присутствования на некоторых особенно интересных экзаменах консерватории. Останусь здесь еще дня три. Будьте здоровы, дорогой друг! Кажется, хорошая погода устанавливается. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Р. S. Жена Алексея - очень кроткая, симпатичная женщина. Лицом очень недурна. Была мастерицей в модном магазине. У меня исполняет должность прачки.
430. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 1 июня [1888 г.] Милый, дорогой друг мой! Я надеюсь, что Вы получили мое письмо, адресованное из Москвы. В письме этом по поводу Ваших вопросов о Кавказе я написал Вам, что поищу у себя книг, способных разъяснить подробности о кавказском климате и о всём, что Вам может быть интересно насчет Кавказа, Тифлиса и т. д. Но у меня не нашлось ничего, кроме книги Владыкина, о которой я упомянул уже Вам в прошлом письме, “Очерков” Маркова, уже Вам известных, и “Военной Истории Кавказа”, составленной г. Потто. Из этих трех книг всего обстоятельнее познакомит Вас с Кавказом Владыкин. Вероятно, Вы уже приобрели ее; если же оказалось, что ее в продаже нет, то, как только вы прикажете, я немедленно пошлю Вам ее. Чрезвычайно было приятно вернуться в деревню из Москвы, но, к несчастию, я немедленно простудился и чувствую себя нездоровым. Брат Модест со своим воспитанником посетили меня по пути на Кавказ и уже уехали. Я очень озабочен в настоящее время вопросами о цветах и цветоводстве; хотелось бы иметь как можно больше цветов в саду своем, а знаний и опытности никакой нет. Но усердия очень много, и, должно быть, именно роясь и копаясь в сырой земле, я простудился. Слава богу, наступило тепло. Я радуюсь и за Вас, и за себя, и за милые цветы мои, которых я насеял в грунт огромное множество, и очень боялся холодных ночей. Надеюсь, что ничего не погибнет. Консерваторские экзамены оставили во мне самое приятное впечатление. Благодаря энергии, добросовестности и любви к делу Танеева, всё идет очень хорошо. Плохи только финансовые дела консерватории, и в нынешнем году опять большой дефицит. Но мы решили с будущего года держаться строжайшей экономии и сократили в смете будущего учебного года всё, без чего можно без особенного ущерба обойтись. Как только здоровье мое совершенно восстановится (у меня флюс и лихорадочное состояние), примусь за работу. Будьте здоровы, дорогой друг мой! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
431. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 2 июня 1888 г. Простите, ради бога, милый, дорогой друг мой, что до сих пор не отвечала на Ваше письмо и не благодарила еще за Вашу всегдашнюю готовность оказать мне помощь и сделать добро, но меня так мучила головная боль целую неделю, что я думала, что с ума сойду. Только теперь стало немножко легче, и я спешу от всего сердца благодарить Вас, милый, добрый друг мой, за все сведения, которые Вы мне даете насчет Тифлиса, и за Ваше доброе предложение обратиться с просьбою к Анатолию Ильичу, но, видно, уж мне не судьба попасть на Кавказ. Я в то же время, как обратилась с вопросами к Вам, спрашивала мнения моего доктора, который, в свою очередь, обратился к другому доктору, кавказскому уроженцу, которого семейство прожило прошлую зиму в Тифлисе, и они определили так климат Тифлиса: что это как они выражаются, не санаторная станция, потому что климат зимою очень неровный - то тепло, то мороз доходит до семнадцати градусов. А тут, как нарочно, чтобы дразнить меня, Володя получил сведения из Тифлиса, что можно нанять большую квартиру, которую занимал Шереметев (это хороший знакомый моего Володи), но я боюсь решиться на такой для меня трудный путь, как переезд двое суток в экипаже от Владикавказа до Тифлиса и рисковать найти несовсем подходящий для меня климат, и поэтому я с величайшею грустью и величайшим раздражением за то, что у нас в России нет железных дорог там, где они непременно должны бы быть, отказалась от мечты пожить на Кавказе. Тем не менее, много и много благодарю Вас, мой милый, несравненный друг. Скажите, милый друг мой, Анатолий Ильич товарищ прокурора или сам прокурор? Я недавно спорила об этом; я утверждала, что он прокурор, а мне говорили, что товарищ прокурора. Ко мне вчера приехала Соня, а Саша уже уехала к себе в Гурьево: ее Маня выдержал экзамен и переходит третьим учеником. Для начала это очень хорошо. Не пишу больше, потому что боюсь, чтобы голова опять не заболела. Будьте здоровы, мой милый, бесконечно дорогой мне друг. Всею душою Вас любящая Н. ф.-Мекк.
432. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 4 июня 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Я никак не могу, чтобы от времени до времени не беспокоить Вас денежными просьбами. Конечно, Вам покажется удивительным, что теперь, когда я сделал концертное путешествие по Европе и получил пенсию от царя, я могу всё-таки нуждаться в деньгах. Но дело в том, что путешествие имело в результате, кроме утомления и увеличения известности, страшные, невероятные денежные расходы. Только с будущего года я могу предпринимать поездки за границу для участия в концертах, не иначе как с платой. В нынешний же раз я получил ничтожную плату только в Гамбурге и Лондоне. Это была капля в море в сравнении с тем, что я истратил. Случились и разные другие обстоятельства, весьма невыгодно отозвавшиеся на моих финансах: например, неуспех “Чародейки”, устройство моего нового жилища, ради которого пришлось обзаводиться всем, ибо тут ровно ничего не было и дом был в состоянии необитаемости; ввиду пенсии, о которой все знают, удесятерились обращения ко мне за денежною помощью, и многое, многое другое. В настоящее время истощились на довольно долгий срок все мои ресурсы, и после долгих колебаний я решаюсь, если возможно это, просить Вас вместо 1 октября прислать мне бюджетную третную сумму в настоящее время. Вы оказали бы мне этим огромное удовольствие и облегчение в моем временном стесненном положении. Пожалуйста простите меня, дорогая моя, и, если возможно, в той или другой форме, как Вам удобнее, исполните мою просьбу. Очень совестно и стыдно беспокоить Вас, особенно ввиду того, что теперь, казалось бы, меньше чем когда-либо я имел бы повод беспокоить Вас и злоупотреблять добротой Вашей. Я уже несколько дней не выхожу вследствие нездоровья. Жестоко страдал я от зубной боли. Сегодня получил письмо Ваше. Глубоко сожалею, что Вы отказались от мысли о Кавказе. Ради бога, когда я, как в данном случае, вызываю Вас письмом на ответ, не отвечайте мне иначе, как двумя словами, и, во всяком случае, выждав такого момента, когда Вы совсем хорошо себя чувствуете. Будьте здоровы и, ради бога, простите меня. Беспредельно преданный П. Чайковский. Р. S. Брат Анатолий - прокурор.
433. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 8 июня 1888 г. Дорогой, милый друг мой! Спешу написать Вам только несколько. слов (потому что голова опять угрожает болеть) о том, что посылаю отдельным пакетом третную сумму от срока 1 октября. Кажется, теперь наступило наконец лето, хотя никак нельзя еще жаловаться на жар, но, бог даст, придет же он наконец. Как мне жаль бедного германского императора . Так страдал, терпел такие лишения и не выстрадал себе даже и нескольких лет жизни, а в последний год еще имел так много тяжелого горя и разочарования от самых близких людей. Боже мои, от этого никто не избавлен, даже императоры. Я думаю, теперь Ваши цветы поправятся, милый друг мой. У мен;г в Плещееве также много сделано перемен: цветник переделан, оранжереи расширены и прелестно устроены, вес это сделал мой сын Володя, которому я поручала Плещееве на время моего отсутствия; но так же все растения очень малы и еще не цветут от холода. Вчера уехала и Соня, а в субботу поедут Юля и Милочка к Саше в Гурьево на несколько дней. У Саши теперь очень оживленно: у нее гостит моя родная племянница, княгиня Урусова, с дочерью лет четырнадцати, а еще товарищ по Училищу и друг моего Макса, князь Ширинский-Шихматов, и все очень живые и веселые люди, и поэтому дом очень оживлен, хотя и хозяин в отсутствии; он, т. е. граф Беннигсен, поехал по моим делам в Берлин. У нас по-прежнему много музыки. Соня теперь много пела, у нее роскошный голос, глубокий contralto, но еще нет уменья петь; она недавно начала учиться, и всё с перерывами. Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг. От всего сердца жму Вашу руку. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
434. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 10 июня 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Сейчас получил я письмо Ваше и повестку. Спешу от всей души поблагодарить Вас и еще раз извиниться за беспокойство. Мне очень совестно перед Вами, и хотя я очень рад выйти из временного стеснения, но никак не могу заглушить глухих укоров совести и какого-то неопределенного чувства своей виновности перед Вами. Буду теперь усиленно работать; мне ужасно хочется доказать не только другим, но и самому себе, что я еще не выдохся. Частенько находит на меня сомнение в себе и является вопрос: не пора ли остановиться, не слишком ли напрягал я всегда свою фантазию, не иссяк ли источник? Ведь когда-нибудь должно же это случиться, если мне суждено еще десяток-другой лет прожить, и почему знать, что не пришло уже время слагать оружие? Не знаю, писал ли я Вам, что решился симфонию писать? Сначала шло довольно туго, теперь вдохновение как будто снизошло. Увидим. Все эти дни я был в состоянии выздоравливанья, и, надеюсь, что теперь, наконец, здоровье совсем восстановилось. Но вообще мое здоровье летом всегда хуже, чем зимой. Часть моих цветов погибла, а именно все резеды и почти все левкои. Почему это, не знаю; вероятно, от излишней влаги. Очень жаль! Еще раз благодарю Вас от всей души. Будьте здоровы, дорогой друг мой! Ваш П. Чайковский.
435. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 22 июня 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Я так заработался, и притом жизнь моя здесь так однообразна, что сейчас, надписывая наверху число и месяц, я пришел в большое удивление. Уже конец июня! Как быстро пролетел этот месяц! Как скоро кончится лето! А между тем, мои несчастные цветы, за немногими исключениями, идут чрезвычайно тихо и плохо, и вряд ли придется дождаться расцвета. Всё это время я хорошо занимался, у меня готовы уже вчерне симфония и увертюра к трагедии “Гамлет”, которую я давно уже собирался написать. На будущей неделе примусь за инструментовку того и другого. На здоровье должен пожаловаться, т. е. я стал ужасно часто простужаться и, в сущности, уже целый месяц почти не перестаю находиться в болезненном состоянии, однако ж не настолько, чтобы недомогание мешало работе. Трудно сказать теперь, какова вышла моя симфония сравнительно с предыдущими и особенно сравнительно с “нашей”. Как будто бы прежней легкости и постоянной готовности материала нет; припоминается, что прежде утомление бывало к концу дня не так сильно. Теперь я так устаю по вечерам, что даже читать не в состоянии. Про печальную погоду писать Вам не буду, так как у Вас в Плещееве она, наверно, не лучше. Я не помню более ужасного лета, и думаю, что в последний раз в жизни провожу лето на севере. Когда вспомню, какие божественно-чудные дни были в прошлом году в это время на Кавказе, то у меня является страстное стремление к югу. Модест, брат мой, пишет, что в Тифлисе, где он прожил неделю, было изумительно хорошо. Всё это время я находился в очень оживленной переписке с вел. кн. Конст[антином] Константиновичем, который прислал мне недели три тому назад свою поэму “Св. Севастьян” с просьбой высказать ему свое мнение. Я похвалил в общем, по откровенно раскритиковал некоторые частности. Это ему очень понравилось, но он заступился за себя, и, таким образом, вышла целая переписка, которая рисует этого человека с необычайно симпатичной стороны. Он не только талантлив и умен, но удивительно скромен, полон беззаветной преданности искусству и благородного честолюбия отличиться не по службе, что было бы так легко, а в художественной сфере. Он же и музыкант прекрасный, - вообще, редкостно симпатичная натура. Весьма приятно, что на политическом горизонте стало светлее и чище, и если правда, что новый германский император собирается в Россию, то можно с уверенностью сказать, что ненавистной войны в течение еще долгих лет не будет. Не без некоторого ужаса я помышляю о том, что зимой мне придется опять ездить по Европе. Немножко уж не по летам мне подобные многомесячные странствования, сопряженные с множеством волнений и с постоянной тоской по родине. Надеюсь, дорогой друг, что Вы, несмотря на ужасную погоду, слава богу, здоровы! Дай бог Вам всякого благополучия. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
436. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 29 июня 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Прежде всего позвольте поздравить Вас со днем Вашего ангела и пожелать Вам от всего горячо Вас любящего сердца здоровья, спокойствия, счастья, возможных радостей и удовлетворения во всех Ваших желаниях. Как жаль, что и нынешнее лето так неприветливо, так жестоко к нам, бедным жителям Московской губернии, что и Вы повторяете то же, что и я, что никогда больше лето не будете проводить в России. Я совсем прихожу в отчаяние и теперь уже даже впадаю в апатию. Вы всё-таки много счастливее меня: Вы имеете с собою свое творчество, и какое богатое. Как изумительно быстро Вы работаете, милый друг мой: уже симфония и увертюра готовы, - бог мой, какой неизмеримо глубокий источник мыслей! Увертюра к “Гамлету” очень интересна; мне очень хотелось бы знать, какими звуками Вы изобразите Офелию. Это очень трудный субъект; проживя так долго на свете, я не встретила девушки, о которой можно было бы сказать, что она олицетворяет Офелию. Вероятно, нынешнюю зиму в симфонических концертах Музыкального общества уже будут исполнять оба эти Ваши произведения? Одно, чего я жалею в России, это возможности слышать Ваши произведения, дорогой друг мой, и такими, как Вы их написали, потому что уже нигде их лучше не исполнят, как в России и, в особенности, в Москве. Думаете Вы проехаться на Парижскую выставку в мае, милый друг мой, и предполагаются ли опять русские концерты или нет? Не откажите сообщить мне об этом, дорогой мой. Из моих путешественников Юля вернулась из Гурьева, а Милочка еще нет, но в субботу ее привезут также. Саша приедет сама с мужем и с Манею, - у меня опять несколько оживится. А в Петербурге идут приготовления для встречи нового императора, Вильгельма; интересно очень было бы узнать, зачем это он приедет? Мне несимпатичен этот молодой человек, я не могу ему простить его отношений к родителям; дурной сын - дурной человек. Как это Бисмарк его отпускает без себя; должно быть, уж очень уверен в его покорности. А наш курс, слава богу, поправляется, я только боюсь, что не надолго. Из Копылова я имею хорошие известия; большие и малые дети мои, слава богу, здоровы, только погода также испортилась. А у меня в настоящею минуту наводнение у реки, - знаете, дорогой мой, где купальня; всё под водою: павильон, диваны и вся площадка. Я мысленно называю всегда это место Bruhlische Terrasse, знаете, в Дрездене, над Эльбою, - ну, так вот моя Bruhlische Terrasse исчезла, а еще на днях мы там обедали. Бедные Ваши цветочки, что они пропали, а у меня теперь масса цветов, аромат на балконе чудесный. У меня по-прежнему каждую неделю два раза концерты, составленные из своих домашних артистов, Пахульского и Данильченко, но я ими вполне довольна и наслаждаюсь безмерно. Недавно у меня была Соня и много пела. У нее чудный голос, глубокий контральто и того timbr'a, который проходит дрожью по нервам. Но петь она еще совсем не умеет, недавно начала учиться и с своим голосом даже еще справиться не может, но, тем не менее, я с восторгом ее слушаю. Этот голос, голос - это дар божий! Будьте здоровы, милый, несравненный друг мой. От всего сердца жму Вам руку. Всею душою безмерно Вас любящая Н. ф.-Мекк.
437. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 1 июля 1888 г. Милый, дорогой друг мой! От души благодарю Вас и за дорогое письмо Ваше и за телеграмму. Потрудитесь также передать мою благодарность за их милое внимание Влад[иславу] Альберт[овичу] и Петру Антоновичу. Я не знал, что последний всё еще находится у Вас. Очень радуюсь этому. Именины мои отняли у меня много времени от работы, ибо еще накануне съехались мои гости и лишь вчера вечером все до последнего уехали. Гостями моими были: Ларош с женой, Юргенсон, Альбрехт, Зилоти и, кроме того, еще неожиданно приехал из Петербурга некто г. Цет. Этот г. Цет (которого со всех сторон мне рекомендуют наилучшим образом) уже с мая месяца взялся быть моим концертным агентом, т. е., в случае приглашений меня на концерты, предъявлять мои условия, заключить контракты и т. д. Г. Цет - горячий любитель моих сочинений и делает всё это не ради выгод, а ради стремления к наибольшему распространению моей известности по Европе; и даже в Америке. Теперь он приезжал специально, чтобы переговорить, принимаю ли я приглашение какого-то американского антрепренера, который предлагает мне цзлую серию концертов в Америке в течение трех месяцев. Денежное вознаграждение, которое он предлагает, кажется мне несколько фантастично: двадцать пять тысяч долларов!!! Или г. Цет слишком увлекается, или американец ошибается в своих расчетах, и мне трудно поверить, чтобы подобные деньги можно было выручить. Но если это состоится, то я буду очень рад, ибо, благодаря американскому путешествию, наконец, без всякого затруднения, осуществится моя мечта быть землевладельцем. Условие такое, что я отправляюсь в путь, получивши за неделю до отъезда, в виде задатка, несколько тысяч долларов; следовательно, я ничем не рискую, и потому я объявил г. Цету, что с своей стороны охотно принимаю предложение. Окончательно дело это решится месяца через два. Кроме того, я уже подписал через посредство Цета условие с некиим г. Германом, устраивающим мне концертное путешествие по Швеции и Норвегии, тоже на выгодных условиях, из коих главное то, что третья часть гонорара уплачивается за неделю до отъезда и служит ручательством серьезности предприятия. Всему этому я и очень рад, и в то же время сердце болезненно сжимается при мысли о предстоящих бесчисленных нравственных страданиях. Оба мои новые сочинения, конечно, будут исполнены в Москве, но, увы, вероятно, в такое время года, когда Вы уже будете за границей!!! В бытность мою в Париже мне говорили, что желалось бы устроить русский музыкальный отдел, но ввиду того, что Россия не примет официального участия в выставке, я не знаю, каким образом всё это состоится. Какой-то господин, чиновник в мундире, приходил ко мне в Париже и спрашивал, соглашусь ли я быть представителем русского музыкального отдела. Я отвечал, что, быть может, и не откажусь, но только в таком случае, если дело будет поставлено так, что я не навлеку на себя неудовольствие государя. Он сказал в ответ, чтобы я не беспокоился и что само правительство неофициально уполномочит меня быть русским музыкальным делегатом. Не знаю, что из всего этого выйдет, но знаю, что мне было бы неизмеримо приятнее оставаться летом дома [Я мечтаю о Кавказе!! (Примечание Чайковского.)] и работать, а не торчать в Париже среди невероятной сутолоки, которая будет царить там целых четыре месяца. Цветы мои все или почти все частью пропали, частью больны, а частью так лениво и туго растут, что надеяться на них нечего. Очень приятно слышать, что у Софьи Карловны такой прекрасный голос. Дай бог, чтобы она попала в руки хорошего учителя. Засим будьте здоровы, милый, дорогой друг мой! Дай бог, чтобы погода установилась хорошая, хоть не надолго. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
438. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 5 июля 1888 г. .Милый, дорогой друг мой! Я хочу поделиться с Вами моей семейною новостью: третьего дня моя Милочка помолвлена за князя Андрея Ширинского-Шихматова. Это очень еще молодой человек (в декабре ему будет двадцать один год), товарищ Макса по Училищу правоведения, но кончать курса, конечно, не будет: это слишком деятельная, подвижная натура для того, чтобы быть в состоянии высидеть на одном месте семь-восемь лет. Хотя он очень молод, но очень практичен и смышлен, пишет статьи в “Новом времени” и в других журналах, изъездил всю Россию вдоль и поперек, охотился в Сибири на медведей, в деревне у матери занимается хозяйством, всегда веселый, всегда чем-нибудь занят и при всём этом необыкновенно религиозен. Вот Вам; милый друг мой, легкий портрет этого юноши. Пожелайте счастья моей Милочке, этому ребенку-невесте. Юная парочка влюблена друг в друга невыразимо и теперь пока счастливы до бесконечности, а что будет дальше, то находится в руках божьих. Молодой человек есть сын того князя Шихматова, который умер товарищем министра народного просвещения, а раньше был попечителем учебного округа в Москве. У отца его осталось много друзей, и поэтому он надеется получить место. Мать жива и очень уважаема всеми, кто ее знает; братьев и сестер, считая и Андрея, всех восемь человек. Старший брат был также товарищ по Правоведению и друг моего Коли и также уже женат. Как я радуюсь, милый, дорогой друг мой, всем приглашениям, которые Вы получаете. Как Ваша слава быстро выросла, но оно и неудивительно: она существовала уже давно и только и ждала возможности пронестись по всему земному шару. Вы выступили перед публикою, Вы, так сказать, этим выпустили Вашу славу на волю, как птичку из клетки, вот она и облетает весь мир. Вы не верите в сумму двадцать пять тысяч долларов? Да ведь это очень мало для такого лица, как Вы, дорогой мой, Вы необыкновенно скромны и уже слишком мало требовательны. Вам следовало бы иметь теперь при себе смышленого и добросовестного секретаря, который бы вел теперь все переговоры за Вас и отстаивал бы Ваши интересы, а то Вас очень эксплуатируют, милый друг мой. Не пишу больше, потому что теперь приходится много писать, а голова всё болит или хочет болеть. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Всею душою Ваша Н. ф.-Мекк.
439. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 12 июля 1888 г. Милый, дорогой друг мой! На прошлой неделе, пятого числа, мне пришлось ехать по делу в Москву, а оттуда я прямо проехал в Петербург, где провел четверо суток, и лишь теперь, вернувшись, нашел письмо Ваше, в коем Вы сообщаете приятное известие о помолвке Людмилы Карловны. Очень жалею, что Алексей не догадался отправить письма в Петербург и что вследствие этого я так не вовремя приношу Вам и Людмиле Карловне свои поздравления. Я очень радуюсь, что она выходит замуж за столь симпатичного Вам человека, даже, признаться, и тому радуюсь, что Милочка будет княгиней, но всё-таки у меня при мысли о Вас сжалось сердце. Отсутствие Вашей младшей дочки будет, я думаю, очень тягостно для Вас, особенно в первое время. Она вносила так много оживления и прелести в семейную жизнь Вашу! Впрочем, свадьба состоится, вероятно, не ранее начала будущего года, так что до Вашей разлуки с Людмилой Карловной еще много времени осталось. Как бы то ни было, но нельзя не радоваться, что она выходит замуж по любви я за такого чудесного юношу. Ездил я в Петербург почти единственно для того, чтобы исполнить давно уже данное обещание. В Павловске играет теперь оркестр г. Лаубе. Этого Лаубе взяли туда по моей рекомендации (я познакомился с ним зимой в Гамбурге), и он много раз убедительно просил приехать послушать его исполнение. Так как, кроме того, мне нужно было повидаться теперь с человеком, ведущим переговоры относительно моей поездки в Америку, то я и предпринял поездку в Петербург. Она оставила во мне приятное воспоминание. Благодаря чудесной погоде и экскурсиям в Царское, Павловск и Петергоф, я провел время очень приятно. Теперь с удвоенным усердием примусь за работу. Мне приятно было послушать в Петербурге хорошей музыки: ее там летом очень много. В этом отношении Москва ужасно отстала от своего соперника. Оркестр Лаубе в Павловске превосходен. Еще раз от души поздравляю Вас, дорогой друг мой!!! Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
440. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 21 июля 1888 г. Милый, дорогой друг мой! От всего сердца благодарю Вас за доорые Ваши пожелания моей Милочке к предстоящей ей новой жизни и вес теплые чувства, выраженные в письме Вашем. Ваша дружба мне бесконечно дорога. У меня в настоящее время порядочная суета, и это дурно влияет на моего бедного душевнобольного Владислава Альбертовича, так что мне приходится всё возиться с докторами. Но вот, слава богу, пришло, наконец, теплое время, даже жаркие дни, хотя вечера большею частью свежие. Я в нынешнем году поздно уеду за границу, по случаю Милочкиной свадьбы, которая, вероятно, будет в октябре. Это зависит от разрешения моей Саши, которая, бедная, опять в таком положении, и я теперь каждый раз ужасно беспокоюсь за нее: она сделалась так страшно нервна, что ей очень опасны такие разделки. Сашок также ожидает первого ребенка; у меня, слава богу, внуки прибывают успешно, дал бы бог только, чтобы были здоровы. Я нынешнюю зиму хотела бы провести во Флоренции, я так измучилась от годового холода, что хотелось бы погреться, где потеплее. Милочка со своим будущим мужем также поедут со мною и пробудут, вероятно, вместе до февраля, а тогда ему надо отбывать воинскую повинность, и они вернутся в Россию. От всего сердца благодарю Вас, дорогой мой, за Ваше участие к моему положению от разлуки с моею bebe, как мы недавно еще ее называли. Вы, конечно, совершенно верно понимаете, как тоскливо мне будет расстаться с нею, но, тем не менее, я сама желала ее пристроить при своей жизни и радуюсь, что это исполняется, потому что ей было бы очень тяжело остаться без меня: она, как Вениамин семейства [Образное выражение. Вениамин - младший сын библейского патриарха Иакова, “сын его старости”.], очень избалована дома, и ей без матери трудно было бы мириться с жизнью. Теперь же, хотя, конечно, ее никто больше не будет так баловать, как родная мать, но у нее является другое чувство, которое заменяет ей это .баловство, и сознание обязанности и самой заботиться о другом человеке, - и потребность баловства сама собою исчезает. Но в настоящее время это такая парочка детей, что смешно смотреть на них. Как идут Ваши переговоры об Америке, милый друг мой? Меня очень интересует этот ангажемент Ваш. Дай бог, чтобы это состоялось, чтобы Вы получили как можно больший гонорар и устроили себе как можно роскошнее свой собственный уголок. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
441. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 25 июля 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Благодарю Вас от души за дорогое письмо Ваше. В ту минуту, как пишу Вам, дождь льет как из ведра, и я думаю о том, какое уныние это наводит на Вас. К счастию, у Вас теперь есть чем развлечь себя, ибо я понимаю, как отрадно смотреть на юную парочку жениха и невесты, которые теперь перед Вами. Недолго простояла настоящая летняя погода, но зато сколько наслаждения она мне доставила! Между прочим, цветы мои, из коих многие я считал погибшими, все или почти все поправились, а иные даже роскошно расцвели, и я не могу Вам выразить удовольствия, которое я испытывал, следя за их ростом и видя, как ежедневно, даже ежечасно появлялись новые и новые цветы. Теперь их у меня вполне достаточно. Думаю, что, когда совсем состареюсь и писать уже будеть нельзя, займусь цветоводством. Я очень успешно теперь работал и больше половины симфоний уже инструментовал. Но года мои хотя еще и не очень старые, но уже дают себя чувствовать. Я стал очень уставать и по вечерам неспособен уже ни читать, ни играть, как прежде. Вообще, с некоторых пор я стал сожалеть, что по вечерам не имею возможности составлять у себя партию в винт; это единственное препровождение вечернего времени, которое могло бы быть для меня полезным развлечением и отдыхом. Относительно дела о поездке в Америку: дело остановилось на том что в принципе я изъявил полное согласие, но прёдложил явиться в Америку не только как автор, но и как вообще представитель русской музыки, т. е. я хочу, чтобы мои концерты там были составлены из произведений не одного меня, а всех русских композиторов. Кроме того я просил в точности назначить, в каких городах и с каким оркестром; я буду иметь дело. Мой представитель г. Цет обо всем этом написал, и теперь ожидается ответ. Но откровенно Вам скажу, что сильно сомневаюсь, чтобы всё это устроилось. Мне кажется, что г. Цет в пылу увлечения зашел слишком далеко и что я не могу возбуждать среди американской публики большого интереса. Очень печально слышать, что бедный В. А. Пах[ульский] всё еще болен. Что это с ним? Передайте ему, пожалуйста, мое дружеское приветствие, а также всем членам семьи Вашей и П. А. Данильченко. Будьте здоровы, дорогой друг мой! Ваш П. Чайковский.
442. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 7 августа 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам, только что оправившись от болезни. Дом, в коем я живу, оказывается возможным для обитания только в сухую и жаркую погоду. В начале лета, когда шли непрерывные дожди, я постоянно простужался, теперь же, когда стало близко к осени, по ночам в комнатах невообразимая сырость, следствием которой и была моя простуда, а к ней присоединилась еще усталость от чрезмерных усилий поскорее кончить партитуру новой симфонии. У меня был сильный жар, бред, полное отсутствие аппетита, и несколько времени; я думал, что начинается тиф или другая серьезная болезнь. Слава богу, всё обошлось благополучно, и сегодня я принимаюсь за работу. Как редко в течение этого лета приходилось радоваться за Вас по случаю настоящей теплой, летней погоды! Воображаю, как несносно Вам терпеть эту нескончаемую скверную погоду! Но надеюсь, что здоровье Ваше не пострадало от нее. В конце этого месяца, кончивши симфонию, я собираюсь съездить на несколько дней в Каменку, где не был ровно три года. Сестра и Лев Васильевич очень сокрушаются, что я так отдалился от них; старушка Александра Ивановна Давыдова тоже очень желает меня видеть, и вот я решился оторваться от своих работ (после симфонии мне предстоит еще бездна работы) и съездить повидаться с Каменскими родными. Я приютил у себя на время моего старого приятеля Лароша и жену его. Они находятся в отчаянном материальном положении, до того, что буквально есть нечего, и бог знает, когда удастся выйти из этого кризиса. Оба виноваты сами. Он впал в болезненную праздность, а она, имея хорошие средства, запуталась до того, что почти нет надежды выпутаться. Теперь, когда симфония подходит к концу, я отношусь к ней объективнее, чем в разгар работы, и могу сказать, что она, слава богу, не хуже прежних. Это сознание очень для меня сладостно! Будьте здоровы, дорогой друг мой! Ваш, беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Простите мой скверный сегодняшний почерк. У меня всё еще маленький жар, и писать немного трудно.
443. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 11 августа 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Как это ужасно, что Вы опять были больны; какая неудача с этими дачами. Вот, если бог даст, Вы приобретете себе свой собственный уголок, тогда будет лучше и покойнее для Вас, хотя у меня, например, в Плещееве ужасно сыро, и в нынешнем году не может и просушиться даже, потому что солнце вовсе не выглядывает. В настоящее время у меня лежит подкошенное сено, второй укос, и просто жалость смотреть, как оно гниет на лугу, а мне сена много надо, потому что у меня четвероногих много. На днях мне прочли в газетах известие о том, что Вы написали еще симфонию и что она будет исполнена в нынешний сезон; а где будет исполнена, в Москве или Петербурге? Я очень рада, милый друг мой, что Вы кончаете ее, и горячо прошу Вас, отдохните хорошенько после такой большой работы. Вы должны беречь свое здоровье для человечества, которому Вы доставляете столько наслаждения. Я очень рада, что Вы собираетесь проехаться в Каменку, и Коля говорил здесь, что Вас там очень желают видеть. А как Вы думаете распорядиться зимою, милый друг мой? У меня теперь очень тихо в доме; моя парочка, жених и невеста, опять гостят в Гурьеве у Саши и вернутся шестнадцатого числа вместе с Сашею, которая проедет в Москву к своему разрешению. Свадьбу я назначаю на тридцать первое этого месяца, в Москве; венчанье, вероятно, будет в церкви Архива, знаете, который на Моховой. Если Вы будете еще в Фроловском, дорогой мой, приезжайте в церковь, посмотрите мою невесту-bebe, как ее назвала ее сестра Соня. Она, действительно, совсем ребенок. На фотографии она выглядывает вдвое старше, чем есть в натуре. Как мне жаль несчастного Лароша; такой способный человек, и одержим таким ужасным недугом - ленью. Говорят, что лень есть мать всех пороков, - я прибавлю к этому, что и источник всяких бедствий. А что же его профессура в консерватории, разве уж больше не служит? Я очень рада, милый, дорогой друг мой, что Вы довольны Вашею симфониею, - не потому, чтобы я не была уверена в ее, конечно, великих достоинствах (Ваше творение не может быть иным), а потому, что Вы бываете часто несправедливы к Вашим произведениям, и это, конечно, для Вас тяжело. Дай Вам бог, дорогой мой, самого полного душевного довольства и спокойствия и самого прочного здоровья. От всего сердца жму Вам руку. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
444. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 14 августа 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Благодарю Вас от всей души за письмо Ваше. А мне опять приходится жаловаться на нездоровье. Сегодня опять всю ночь не спал вследствие жара и жесточайшей зубной боли. Уж такое неудачное лето вышло: будь оно теплое, солнечное, ничего бы этого не было. Но мог ли дом, который несколько лет не топили, настолько обогреться, чтобы живущие: в нем постоянно не простужались, когда солнца все лето не было видно! Приехал ко мне на три дня Модест, брат, и тоже болен. Впрочем, всё это болезни пустячные; я так доволен, что благополучно окончил свою симфонию, что об маленьких телесных недомоганиях и думать не стоит. Определенных планов на зиму у меня нет. Существуют, как я писал Вам, предположения концертной поездки в Скандинавию и даже в Америку, но время для первой еще не назначено, а ко второй я отношусь как к чему-то фантастическому и не могу поверить, чтобы это было серьезно. Кроме того, я обещал дирижировать в нескольких местах за границей, например в Дрездене, Берлине, Праге, но ничего еще определенного нет. Мое желание было бы до января не уезжать из России и, по возможности, проводить первые зимние месяцы до рождества здесь. Во время моей поездки в Каменку печи будут переделаны, окна вставлены, и я надеюсь, что дом будет удобообитаем. 5 ноября я буду дирижировать в Петербурге целым рядом своих сочинений и в том числе новой симфонией в концерте Филармонического общества. Очень зовут меня также в Тифлис, но не знаю, удастся ли это. Ларош уже давно не состоит в консерватории. Он так манкировал своими классами, так запустил их, что, наконец, пришлось их отнять у него. Это человек неисправимый и окончательно отпетый как деятель. От времени до времени он может, если я его заставлю диктовать себе, написать блестящую статейку, но к постоянному и ровному труду он решительно утратил способность. Я еду в Каменку в двадцатых числах и вряд ли успею вернуться к тридцать первому, но если буду здесь, то, конечно, отправлюсь посмотреть на симпатичную Людмилу Карловну под венцом. Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой! Ваш П. Чайковский.
445. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 14 августа 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Посылаю Вам еще самые последние фотографии Милочки, и одной и с ее женихом. Как я рада хорошей погоде. Вы не можете себе Представить, дорогой мой, какое счастье для меня солнце, теплота и свет; я вся расцветаю душою. Ну, вот и эти [дни] блаженствую невыразимо, и только дрожу от страха, как бы опять не пошел дождь. Теперь и у Вас в доме будет менее сыро, и Ваше здоровье, бог даст, поправится. Я всё продолжаю слушать музыку, между которою меня постоянно приводит в неописанный восторг дуэт Дюнуа с королем из “Орлеанской”. Боже мой, какое это чудо совершенства! Пошли Вам бог здоровья и счастья за то наслаждение, какое Вы доставляете другим. Бесконечно и безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
446. Чайковский - Мекк
Москва, 22 августа [В подлиннике описка: сентября] 1888 г. Вы не можете себе представить, дорогой, милый друг мой, с каким мучительным чувством стыда и недовольства самим собою я принимаюсь за письмо это. Ведь я опять обращаюсь к Вам с денежной просьбой. Мне кажется, что Вы должны немножко сердиться на меня за мою непостижимую расточительность, за мое ребяческое неумение устраивать дела свои. Как бы то ни было, но давно я не находился в таком скверном денежном положении, и мне невозможно обойтись или без крупного займа или без того, чтобы вновь не утрудить Вас просьбой о помощи. В течение зимы дела мои, несомненно, поправятся, и я, как Вам известно, могу даже, может быть, серьезно разбогатеть. Теперь же обстоятельства так сложились, что я принужден убедительно, горячо просить Вас прислать мне остающиеся две трети всей бюджетной суммы за будущий год, т. е. четыре тысячи рублей серебром. Если это возможно, убедительнейше прошу Вас прислать эту сумму приблизительно ко 2 сентября или в Москву, адресуя в магазин Юргенсона (в случае, если это чек на какой-нибудь банк) или же в Клин (в случае, если это будут прямо деньги). Завтра я еду в Каменку, а 2 сентября на один день приеду в Москву. Ради бога, если будете в скором времени писать мне, скажите, сердитесь ли Вы на меня. Я не знаю, чего бы я ни дал, чтобы не беспокоить Вас, не надоедать Вам, но, видно, горбатого могила исправит, и от времени до времени я утруждаю Вас подобными несносными просьбами. Если же Вам угодно знать, почему я в последнее время совсем сбился с бюджетной колеи, то я скажу Вам, что меня временно совершенно разорило прошлогоднее заграничное путешествие, да кроме того и масса других мелких причин есть. Как бы то ни было, но могу Вам дать честное слово, что в последний раз обращаюсь [к] Вам с таким ходатайством. Мне необходимо теперь освободиться от одолевших меня долгов, и после того я принял безусловно твердое намерение не выходить из бюджета. Тысячу благодарностей за превосходные портреты Людмилы Карловны и ее жениха. Я получил их, садясь в вагон, чтобы ехать в Москву. Простите, ради бога. Беспредельно преданный П. Чайковский.
447. Чайковский - Мекк
Москва, 3 сентября 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Я получил сейчас письмо Ваше и чек. Тем более благодарен Вам, дорогая моя, что мне пришлось Вас беспокоить в такое время, когда у Вас так много забот и всяческой суеты и хлопотни! Кроме того, в Каменке я от Коли узнал, что Вы всё лето особенно нехорошо себя чувствовали, и мне трудно Вам передать, как я стыдился и мучился! Но уверяю Вас, что, как всегда прежде в подобных случаях, Вы оказали мне настоящее благодеяние и что без Вас, ей богу, я не знаю, как бы я теперь извернулся. Бесконечно благодарен Вам, милый друг мой! Вы уже слышали, вероятно, дорогая моя, об отчаянном положении племянницы моей Веры. Это повергает меня в невыразимое огорчение. И жаль этой симпатичнейшей молодой женщины, и страшно за сестру и за Льва Васильевича! Я не постигаю, как у них хватит сил перенести столь ужасное новое горе! Нужно правду сказать, что если эти родители в воспитании своих детей сделали многие ошибки, если они грешили чрезмерною гордостью и преувеличенным преклонением перед качествами своих детей, то бог посылает им наказание не по силам. Я всё это время нахожусь под подавляющим впечатлением известий из Парижа и не помню, чтобы когда-нибудь так много плакал. Надежды очень мало или, лучше сказать, нет вовсе! Поздравляю Вас, дорогой друг мой, с совершившимся бракосочетанием и прошу Вас поздравить от меня юную княгиню. Дай бог Вам и им всяческого блага. Завтра утром еду в деревню, увы, не надолго! Мне предстоит в Петербурге 18 сентября большой концерт! Еще раз глубоко благодарю Вас, дорогой друг мой. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
448. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 14 сентября 1888 г. Милый, дорогой друг! Надеюсь, что Вы получили письмо мое, писанное дней десять тому назад из Москвы, в коем я докладывал Вам о получении присланных Вами денег. Вы не можете себе и представить, какое неизмеримое благо доставили Вы мне исполнением просьбы моей!!! Вот уже около десяти дней, что я живу у себя в деревне. В мое отсутствие дом был подвергнут некоторому исправлению, а именно везде вставлены новые рамы и в кабинете сделан камин. Благодаря этому я не страдаю от холода и чувствовал бы себя отлично, если бы, по обыкновению, не переутомлял себя работой. Не знаю, писал ли я Вам, милый друг мой, что я взялся, согласно давно данному обещанию, инструментовать уже давно, сочиненную моим старым приятелем Ларошем увертюру, которую он сам отчасти от отвычки, отчасти от болезненной лени инструментовать не в состоянии. Вещь необычайно талантливая и доказывающая, как много музыка потеряла от того, что этот гениально одаренный человек страдает болезнью воли, совершенно парализующей его творческую деятельность. Увертюра эта стоила мне большого усидчивого труда, но едва, я кончил ее, как мне пришлось тотчас же приняться за партитуру своей собственной увертюры-фантазии “Гамлет”. Да кроме того, я с лихорадочною поспешностью делаю корректуры Пятой симфонии. Усталость страшная, я работаю как каторжник, с какой-то страстною усидчивостью, происходящей оттого, что мне всё кажется, что нужно торопиться, а то время уйдет!.. Но слава богу! Работа есть для меня величайшее и ни с чем несравнимое благо, ибо, не будь ее, чувствую, что печаль и тоска угнетали бы меня до чрезвычайности. А есть о чем потосковать и попечалиться. Умирает моя бедная племянница Вера, умирает мой старый друг Губерт! Доходили ли до Вас слухи о его болезни? У него какая-то странная болезнь: жар без конца вот уж полтора месяца, и при этом полная потеря памяти, хотя сознание всего происходящего в данную минуту сохранилось. Ужасно тяжело было видеть его в этом положении! Говорят, что это•злокачественная возвратная горячка. Надежды очень мало. Милый друг, все московские музыкальные друзья в восторге от моей новой симфонии, особенно Танеев, мнением которого я ужасно дорожу. Это мне очень приятно, ибо я почему-то воображал, что симфония неудачна. Письмо это будет в Плещееве как раз перед Вашими именинами. Приношу Вам, дорогой друг мой, мои самые усердные поздравления. Концерт, которым я должен был дирижировать 18 сентября в Петербурге, отменен. Я очень рад. Будьте здоровы, дорогой друг мой! Беспредельно преданный П. Чайковский.
449. Мекк - Чайковскому
Москва, 22 сентября 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам из Москвы, куда приехала повидаться с докторами, потому что здоровье мое очень плохо. Сегодня еду обратно в Плещееве. Вчера со мною приехали мои молодые, Шихматовы, и вчера же; с курьерским поездом уехали в Крым. Очень жутко мне было прощаться с Милочкою: она такой ребенок, да и оба они такие дети, что страшно и отпускать их одних, но за границу не было никакой возможности их взять, потому что Андрей Александрович с 1 ноября должен отбывать воинскую повинность и не мог бы успеть вернуться. Кроме этой тяжелой разлуки, у меня вообще расстройство в моей обстановке: Владислав Альбертович уже больше недели уехал за границу и находится в Дрездене, хочет позаняться музыкою, но, конечно, это не главный мотив его отъезда, а есть другая причина, которую я Вам, как моему единственному другу, скажу: мне готовится большое горе, - моя Юля хочет выйти замуж за Владислава Альбертовича, и ввиду этого он поехал поправить свои нервы. Я говорю, что это большое горе для меня не потому, чтобы я имела что-нибудь против выбора Юли, - нет, Владислав Альбертович прекрасный человек, но для меня это доставляет огромную и незаменимую потерю, я теряю мою дочь, которая мне необходима и без которой мое существование невозможно. Конечно, она жаждет и просит меня об одном, чтобы я позволила ей остаться при мне, но ведь это будет не то, не то, - и ей, быть может, самой окажется слишком трудным иметь двоих на своем попечении. Это очень давний роман, он тянется уже семь лет с разными перипетиями, при которых я надеялась, что при моей жизни эта чаша не коснется моих уст, но, однако, вышло иначе, и это-то одна из главных причин моего нервного расстройства. В настоящее время я хлопотала найти доктора, чтобы взять с собою за границу, потому что боюсь в таком душевном состоянии отправиться в дорогу. Доктора нашла, теперь хлопочу ужасно найти пианиста, чтобы также взять с собою, потому что при такой тоске, какую я чувствую, только музыка может мне облегчать ее, и хотя у меня есть Данильченко, но без аккомпанемента и он не может играть. До сих пор я еще ничего не нашла и никого не имею в виду, и это меня очень расстраивает. Написала вчера в Петербург, - не знаю, что будет, а тут и ехать пора за границу. Погода ужасная, а тоска еще хуже; пожалейте меня, дорогой мой, - Вы, который так умеете изобразить безысходную тоску и глубокое горе, а мне очень тяжело. Судьба преследует меня во всём, не дает мне хоть кое-как дотянуть до могилы, и эти удары падают на меня тогда, когда и здоровье, и энергия, и силы, всё подорвано под конец жизни, когда так нужен покой. Простите, дорогой мой, что изливаю перед Вами свои жалобы, но поверите ли Вы, что Вы - единственный человек, которому я их выражаю, и то потому, что чаша уже переполнилась. Прощайте, милый, добрый друг мой, будьте здоровы и не забывайте горячо любящую Вас Н. ф.-Мекк. Р. S. Я хочу уехать 2 октября.
450. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 24 сентября [1888 г.] Милый, дорогой друг мой! Верьте, что если Вы под влиянием горести испытываете потребность высказаться мне, то более сочувствующего и, мне кажется, более способного понять сущность Вашей скорби человека нет на свете. Между мной и Вами существует духовное родство, проявляющееся решительно во всём, и есть бездна случаев, где Вы и я для остальных людей являемся странными или чудаками, но каждый из нас в этих случаях отлично понимает один другого. Ваша дочь Юлия Карловна выходит замуж за человека, уже более десяти лет постоянно живущего около Вас, они оба при Вас останутся, и, тем не менее, Вы тоскуете и предаетесь почти отчаянию. Дело в том, что оба эти столь необходимые и привычные человека, соединившись узами брака, делаются другими; отношение Ваше к ним принимает другое значение. Освещение, обстановка - другие, и этого достаточно, чтобы Вам, живущей так давно в тесной домашней сфере, было больно и жутко. А тут еще лучшее украшение Вашей жизни, Людмила Карловна, тоже сделалась другая! И всё это ушло в бездну прошлого! А прошлое так безвозвратно, и эта безвозвратность так печальна и горестна! Но у меня есть надежда, что всё, что теперь так убийственно действует на Вас, со временем установится, уложится в новую рамку, к которой Вы привыкнете, и кто знает? - быть может, еще и что-нибудь неожиданно хорошее и радостное из всего этого выйдет. Вчера и сегодня я всё старался вспомнить какого-нибудь пианиста, которого бы можно было рекомендовать Вам, но безуспешно. А что если Генрих Пахульский возьмет годовой отпуск? Я берусь устроить, что годовое отсутствие не помешает его дальнейшему пребыванию в консерватории в качестве учителя. Не знаю, милый друг, получили ли Вы последнее письмо мое, где я Вам писал про отчаянную болезнь моего старого друга Губерта. Я имею об нем ежедневно известия, и они очень печальны: он никого не узнает, с каждым днем делается слабее, и надежды по-прежнему нет никакой. Я очень много работаю и, как водится, очень устаю, - но нисколько не жалуюсь. Слава богу, что еще есть охота работать. А охота, чем дальше, тем больше делается, планы мои растут, и, право, двух жизней мало, чтобы всё исполнить, что бы хотелось! Наша жизнь возмутительно коротка!!! Будьте здоровы, дорогой друг мой! Если вскоре уедете, то дай Вам бог счастливого пути и всяких радостей и утешения. Ваш П. Чайковский. Потрудитесь перед отъездом дать знать, куда писать Вам.
451. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 27 октября 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Надеюсь, что Вы уже на берегах желтого Арно, что Вам тепло, хорошо и что здоровье Ваше вполне восстановилось. Я всегда радуюсь за Вас, когда Вы в Италии, климат которой, по-моему, вполне удовлетворяет потребностям Вашего организма. У нас теперь стоят сильные морозы без снегу, но дни солнечные, чудесные, и я с грустью помышляю о том, что скоро придется расстаться со своим тихим убежищем, с правильно и ровно распределенной жизнью, с ежедневными моими большими прогулками, с моим уединением. Через три дня я еду в Петербург, где 5 ноября состоится мой концерт. 12-го числа там же я участвую в концерте Музыкального общества, а на другой день должен уехать в Прагу на репетиции моего “Онегина”. Я страшно много работал в последнее время. Кончил инструментовку своей увертюры к “Гамлету”, сделал бесчисленное множество корректур симфонии, а теперь занят приготовлением к дирижированию всего того, что пойдет в предстоящих мне концертах. В моем концерте (я называю его “мой”, ибо программа состоит исключительно из моих произведений, но концерт дает Филармоническое общество) будут исполнены следующие вещи: 1) Новая симфония; 2) Второй фортепианный концерт; 3) Итальянское каприччио и 4) Увертюра Лароша, мной инструментованная летом. В Музыкальном же обществе я буду исполнять своего “Гамлета”. В Москве у нас начался сезон симфонических концертов. Число членов опять уменьшилось, и это очень печальное явление; с каждым годом их становится меньше, и финансовое положение консерватории, которая главнейшим образом поддерживается доходами с концертов, становится более критическим. Трудно понять причину охлаждения московской публики к Музыкальному обществу. После смерти Николая Григорьевича можно было ожидать, что наше Музыкальное общество потеряет весь свой престиж, однако ж этого не случилось, а напротив, число посетителей концертов даже увеличилось. Но года четыре тому назад оно стало уменьшаться, и следует думать, что уменьшение это будет прогрессивно. Страшно за консерваторию, которую, быть может, придется закрыть, если не удастся придумать средства к привлечению публики в наши концерты. Первый концерт был очень удачен по программе и исполнению. В консерватории был недавно вечер, в коем исполнялись сочинения консерваторских преподавателей и в том числе были сыграны два сочинения Генриха Пахульского. Они мне понравились; у него положительный талант. Декабрь я надеюсь провести здесь, т. е. мечтаю из Праги прямо проехать в Москву, где в одном из концертов Муз[ыкального] общества буду дирижировать новой симфонией, а засим скроюсь в своем убежище. Ввиду моих скитаний прошу Вас, дорогой друг мой, адресовать мне дорогие письма Ваши в Москву на имя Юргенсона, которому я поручу высылать их во время моего отсутствия. Будьте здоровы, дорогой, милый друг! Беспредельно преданный П. Чайковский.
452. Чайковский - Мекк
[Петербург] 13 ноября 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам эти несколько строк за час до выезда из Петербурга в Прагу. Я провел здесь две недели среди такой лихорадочной суеты, что неудивительно, если даже Вам я не имел возможности писать подробно и обстоятельно. В субботу 5 ноября состоялся мой концерт в Филармоническом обществе, a вчера, 12-го, я дирижировал в Музыкальном обществе двумя новыми своими вещами: “Гамлетом” и Симфонией . И то и другое было принято публикой хорошо. Вообще я не могу не признать, что в Петербурге меня, т. е. музыку мою, любят больше, чем где-либо, не исключая Москвы, и повсюду я встречаю здесь сочувственное, теплое к себе отношение. На прошлой неделе, тотчас после первого концерта, я сильно захворал и два дня пролежал в постели; вероятно, причиной нездоровья было крайнее утомление. Теперь хорошо бы было уехать к себе и предаваться отдыху... Но, увы! Нужно стремиться в Прагу и там снова переживать мучительные волнения!.. В Праге останусь недолго, ибо 6 декабря нужно уже быть в Москве. Милый, дорогой друг мой! Дойдет ли до Вас это письмо? Я про Вас давно не имею никаких известий. Надеюсь, что Вы хорошо устроились, что Вы здоровы и что Италия живительно влияет на Вас! Простите, ради бога, мое редкое писание! Из Праги уведомлю Вас о себе! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
453. Мекк - Чайковскому
St.-Jean, 21 ноября/3 декабря 1888 г. Villa Vial. Милый, дорогой друг мой! Я очень давно не писала Вам, но так как я знаю, что Вы не находитесь на месте, то эта мысль, что мое письмо не скоро дойдет до Вас, а быть может, и совсем не дойдет, парализует мое всегдашнее желание побеседовать с Вами. Ваши письма, дорогой мой, я все получаю исправно. Теперь прошу Вас адресовать мне так: Nice, St.-Jean, Villa Vial, Alpes Maritimes. В настоящую минуту мои нервы опять совсем взволнованы смертью Веры Львовны; мне так невыразимо жаль и этой молодой женщины, и бедных родителей, и маленьких детей, и, в особенности, несчастного мужа. После нескольких лет семейной жизни очутиться опять одиноким или хуже, чем одиноким - с двумя маленькими детьми на руках, о которых он не может и заботиться, как хотел бы, потому что он мужчина, у него служба, общественные обязанности на руках. У родителей остаются другие дети, а у мужа уж никого не остается; бедный, бедный человек. Как это ужасно, как бесчеловечно! Сегодня ее хоронят в Ницце, Юля поедет на погребение, а вчера она была на выносе тела в восемь часов вечера из гостиницы в Beaulieu, это шагов сто от нашей дачи. Коля только что был здесь, он привез Тасю и пробыл три дня, и в тот же день, как он уехал (в шесть часов утра), Вера Львовна скончалась в половине шестого вечера. Так ужасно, так тяжело это событие, что трудно оторвать мысли от него. У нас никак не может установиться хорошая ниццкая погода, всё часто дожди. О Ваших концертах я с жадностью читаю в русских газетах, и сверх того мне Саша пишет отзывы о них из Петербурга, конечно, самые восторженные. Теперь Вы будете опять пожинать лавры и за границею; меня это несказанно радует, потому что я давно так желала распространять Вашу музыку за границею. Что бы Вам, дорогой мой, вспомнить о Ницце и подарить Вашею музыкою, под Вашим управлением; какое бы это было счастье для меня, но, конечно, это только мечта. Я на даче совсем устроилась. Вообще здесь прелестно, сад совсем зеленый, пальмы, померанцевые деревья, бананы, розы окружают вас, и в конце сада, под самою террасою, это чудное голубое море, - восхитительно! Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Пошли Вам бог здоровья и сил для всех Ваших трудов. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Александра Ильинична осталась у Коли в Копылове после его отъезда.
454. Чайковский - Мекк
Вена, 26 ноября/8 декабря 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Я уже нахожусь на возвратном пути в Петербург. В Праге я был до того поглощен репетициями, а по вечерам приглашениями в гости, что ни разу пера не взял в руки. Началось с того, что в самый день приезда у меня уже была репетиция к концерту. Нужно Вам припомнить, что в прошлом году я дирижировал безвозмездно двумя громадными концертами с патриотическою целью. В нынешний раз дирекция пражского театра, в благодарность за прошлые заслуги и за то, что я теперь приехал к постановке оперы, устроила концерт, половина сбора с которого должна была поступить в мою пользу. Но концерт был назначен в такой неподходящий день и вообще устроен так несвоевременно и неумело, что доходу он принес всего триста гульденов. После того, что в прошлом году меня встречали как какого-нибудь могущественного властителя, причем энтузиазм доходил до беснования, мне показалось обидным получить такую жалкую подачку от пражской публики. Поэтому я денег не принял и пожертвовал их в пенсионный фонд артистов. Обстоятельство это быстро сделалось известным, на дирекцию театра посыпались обвинения, вся пресса восстала на нее, и благодаря всему этому состоявшееся третьего дня представление “Онегина”, которым я дирижировал, было бесконечным рядом самых восторженных оваций. Исполнение было очень хорошее, и особенно певица, исполнявшая роль Татьяны, мне очень понравилась. Вчера я выехал из Праги снабженный обильными лаврами, но только лаврами. Не умею я соблюдать свои денежные интересы. Здесь вчера из газеты “Новое время” я узнал, что Вера, племянница моя, скончалась. Хотя я уже давно потерял всякую надежду на ее выздоровление, но известие это очень потрясло меня. Всю ночь и весь сегодняшний день чувствую себя совершенно больным. Завтра, однако ж, выезжаю в Петербург, где узнаю все подробности о последних днях Веры и о том, что с бедной сестрой моей! Дорогая моя! Я очень томлюсь, что не имею известий о Вас. Дай бог, чтобы Вы были здоровы и благополучны! До свиданья! Ваш П. Чайковский.
455. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 2 декабря 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Не знаю, получили ли Вы письмо мое, адресованное из Вены во Флоренцию, poste restante. Я писал Вам в нем о Праге, о полученном в Вене известии о смерти Веры и о моем нездоровье. Не вполне оправившись, я выехал в Петербург и дорогой, благодаря превосходным спальным вагонам, оправился совсем. В Петербурге я узнал все подробности о последних днях бедной нашей Веры. Она с необыкновенной покорностью переносила свои страдания и совершенно сознавала близость конца. Лев Васильевич пишет, что в самое последнее время она от слабости не могла уже говорить, а только улыбалась, смотря на отца, мужа и детей. Нельзя без глубокого и умилительного чувства читать письмо это. Вера была необыкновенно симпатичное, кроткое, милое существо. Вы пишете, дорогая моя, что Вам более всего жаль мужа. Мне же гораздо больше жаль отца и мать, ибо я не видал в жизни родителей, более страстно привязанных к детям, как они. Слепая любовь эта заставила их сделать относительно воспитания детей много ошибок, но наказание слишком ужасно! Потерять одну за другой двух взрослых дочерей, которым всё сулило одни только радости и счастье, - это ужасно! В Петербурге я провел всего один день и теперь приехал не надолго отдохнуть в одиночестве. Здесь нашел; я письмо Ваше от 21 ноября. Состояние моего духа, независимо от семейной горести, довольно мрачно еще по одной причине. Сыграв мою новую симфонию два раза в Петербурге и раз в Праге, я пришел к убеждению, что симфония эта неудачна. Есть в ней что-то такое отталкивающее, какой-то излишек пестроты и неискренность, деланность. И публика инстинктивно сознает это. Мне было очень ясно, что овации, коих я был предметом, относились к моей предыдущей деятельности, а самая симфония неспособна увлекать или, по крайней мере, нравиться. Сознание всего этого причиняет мне острое, мучительное чувство недовольства самим собою. Неужели я уже, как говорится, исписался, и теперь могу только повторяться и подделываться под свою прежнюю манеру? Вчера вечером я просматривал Четвертую симфонию, нашу! Какая разница, насколько она выше и лучше! Да, это очень, очень печально! Ваша мысль, дорогая моя, чтобы я попал в Ниццу, едва ли осуществима. Ведь для этого нужно, чтобы кто-нибудь занялся устройством этого концерта и нашел бы в этом выгоду! А я, разумеется, рад бы! Будьте здоровы, дорогой друг! П. Чайковский.
456. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 26 декабря 1888 г. Милый, дорогой друг мой! Меня мучит мысль, что приходится теперь так редко писать Вам и что, быть может, Вы усматриваете в этом недостаток к Вам внимания, любви и благодарности. Но я надеюсь, дорогая моя, что ни; в том, ни в другом, ни третьем Вы не сомневаетесь. Жизнь моя теперь складывается совсем не так, как прежде! Ну, вот хоть бы теперь. С тех пор, как я в последний раз писал Вам, пришлось ехать в Москву, где репетиции, два концерта, заседания Дирекции и всяческая городская суета решительно не давали возможности браться за перо. То же самое было и в Петербурге, где, как Вы, быть может, знаете из газет, я появился в концерте так называемом русском симфоническом. Кроме того, я имел там частые совещания с директором театров и балетмейстером Петипа по поводу балета, который я буду писать (“La Belle au bois dormant”) [(“Спящая красавица”)], и вообще вел жизнь, полную движения и суеты. Как бы то ни было, но всегда и везде я преисполнен к Вам чувств пламенной любви и благодарности, и если иногда подолгу не пишу, то потому, что буквально возможности нет найти несколько минут для письменной беседы. Итак, прошу Вас, милый друг, простить меня за редкое писанье и верить, что я до последней минуты жизни буду беспредельно любить и чтить Вас. Московские два концерта (один обыкновенный симфонический, другой общедоступный с тою же программой) прошли благополучно, но, тем не менее, оставили во мне печальное воспоминание. С каждым разом я все больше и больше убеждаюсь, что последняя симфония моя - произведение неудачное, и это сознание случайной неудачи (а может быть, и падения моих способностей) очень огорчает меня. Симфония оказалась слишком пестрой, массивной, неискренней, растянутой, вообще очень несимпатичной. За исключением Танеева, упорно стоящего на том, что Пятая симфония - лучшее мое сочинение, все честные и искренние доброжелатели мои невысокого мнения о ней. Неужели я, как говорится, исписался? Неужели уже началось le commencement de la fin? [начало конца?] Если так, то это ужасно. Будущее покажет, ошибаюсь я в своих опасениях или нет, но, во всяком случае, жаль, что симфония, написанная в 1888 г., хуже написанной в 1877 г. А что наша симфония бесконечно лучше последней, в этом я совершенно убежден. Мое участие врусском симфоническом концерте произвело в петербургском музыкальном мире некоторую сенсацию. Концерты эти устраиваются некиим купцом Беляевым, страстным поклонником той нашей музыкальной партии, которая называет себя “новой русской школой” и во главе которой стоят Балакирев и Римский-Коpсаков. До сих пор партия эта в лице лучших своих представителей выказывала мне сочувствие, но не считала своим. Я же всегда старался поставить себя вне всяких партий и всячески высказывать, что уважаю и люблю всякого честного и даровитого музыкального деятеля, какого бы он ни был направления. Для меня одинаково симпатичны и Балакирев, и Корсаков, и А. Рубинштейн, и Направник, ибо всё это люди талантливые и добросовестные. Всякая бездарность, всякая посредственность, претендующая быть талантом и не пренебрегающая никакими средствами для того, чтобы о себе рекламировать, для меня ненавистна. Поэтому личности вроде гг. Кюи, Соловьева и tutti quanti всегда будут мне чужды и антипатичны. Итак, я очень рад был воспользоваться случаем публично высказать, что хотя к школе, называемой “новой русской” или “могучей кучкой”, принадлежит глубоко ненавистная мне личность г. Кюи, но это нисколько мне не мешает уважать и любить таких представителей школы, как Балакирев, Римский-Корсаков, Лядов, Глазунов, и считать для себя лестным появиться на концертной эстраде рядом с ними. Я сыграл там “Бурю” и имел огромный успех. Теперь, дорогая моя, я приехал отдохнуть у себя в деревне и поработать над балетом. В конце января поеду за границу. Я приглашен дирижировать в Кельне, Франкфурте, Дрездене, Гамбурге, Лондоне и т. д. По всей вероятности, я побываю в каком-нибудь антракте между двумя концертами в Ницце. Поздравляю Вас, дорогой друг мой, с наступающим Новым годом. Дай бог Вам всякого благополучия. Будьте, главное, здоровы!!! Беспредельно преданный П. Чайковский.
457. Мекк - Чайковскому
St.-Jean, 26 декабря 1888 г./7 января 1889 г. Villa Vial. Дорогой, несравненный друг мой! Я совсем в отчаянии, что так редко могу писать Вам, но здоровье мое так ухудшается с каждым годом, головные боли появляются всё чаще и продолжаются всё дольше, нервы в ужасном состоянии, так что я всё больше и больше теряю возможность писать что-либо. Теперь пью Виши, но они больше не помогают. Поздравляю Вас, дорогой мой, с наступившим праздником рождества и наступающим Новым годом; от всего сердца желаю Вам полного здоровья и полного удовлетворения жизнью. Мы уже живем в новом году, я и рада, что високосный кончился; говорят, это несчастливые года. Простите, дорогой мой, что чернила такие бледные, но я не знаю, что с ними поделать; были отличные и вдруг стали совсем белесые. Про исполнение Вашей новой симфонии, милый друг мой, я только читаю в газетах и сокрушаюсь, что лишена наслаждения слышать ее. Зачем я не Людвиг Баварский, который мог приказывать исполнять оперы для него одного! А я бы не затрудняла операми, а требовала бы только оркестровых сочинений и камерной музыки, Ваших божественных квартетов! Ваше недовольство новою симфониею, дорогой. мой я приписываю только Вашей всегдашней излишней строгости к себе и имею в этом поддержку и в газетных отзывах и в мнении Танеева, который же в восторге от Вашей Пятой симфонии, и, конечно, иначе и быть не может. В будущее воскресенье будет в Monte-Karlo русский концерт, в котором будут исполнять Вашу Первую сюиту; мне очень хочется поехать. Я не помню, сообщала ли я Вам, милый друг мой, что у меня теперь в доме превосходный пианист Петербургской консерватории Б. Р. Доманевский. Он замечательный виртуоз, техника у него поразительная и хорошая передача сочинений, но я как-то мало могу пользоваться его талантом, - такой уж у него характер. Он поляк, и его портрет находится в издании “Celebrites Musicales”, наружность самая некрасивая, какую только природа могла придумать, но талант огромный. Данильченко по-прежнему у меня, попрежнему ленив и теперь только увлекается рулеткою. Так как Monte-Carlo от меня всего девять километров, то он ездит беспрестанно и проигрывает все свое жалование, а получает по двести рублей в месяц, и всё отыскивает систему, чтобы выиграть, а советов не слушает; упрям, как хохол. Есть еще у меня в доме доктор из Москвы, бесцветная личность, но с претензиями на значение. Я очень мало имею удовольствия от своего персонала, но что делать: хороших людей надо искать днем с огнем, и то не найдешь. Из Вашего письма, милый друг мой, я вижу, что Вы получили только одно мое письмо через Юргенсона, а я послала два. Мне очень обидно, если мои письма пропадают, и я очень прошу Вас, дорогой мой, дать мне теперь Ваш адрес. Я езжу иногда на могилу Веры Львовны и всегда с болью в сердце смотрю на эту преждевременную могилу, хотя она очень красива, вся убрана цветами; на середине крест из белых цветов. Недавно я отвезла венок по поручению дочери моей, Сони Корсаковой. А ей, т. е. моей Соне, бог дал сына на днях, которого назовут Дмитрием. А моя бедненькая Милочка также попала в такое положение; сама только что вышла из bebe, а уже будет возиться со своим bebe. Она рада, а я очень боюсь, ей ведь только шестнадцать с половиною лет, и, к несчастью, она не может себя держать так, как следует, т. е. делать побольше движения, быть на воздухе и т. п., потому что в Москве это невозможно, в особенности ей, которая не привыкла ни к русскому холоду, ни к московскому неблагоустройству. Но, однако, я всё Вам жалуюсь на что-нибудь; видно, уже по свойству старости. Но вот скажу теперь, что у нас чудно хорошо: солнце, розы, море упоительны, восхитительны! Нельзя и поверить, что в России люди замерзают в сугробах. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг, и не забывайте горячо любящую. Вас Н. ф.-Мекк.
1889
458. Мекк - Чайковскому
St.-Jean, 2/14 января 1889 г. Villa Vial. Милый, несравненный друг мой! Получила Ваше дорогое письмо и усердно прошу Вас нисколько не беспокоиться о том, что Вы редко пишете теперь, ведь я же знаю, как у Вас много хлопот, и вполне понимаю, что при такой деятельности и массе ощущений Вам необходим бывает отдых и писать писем невозможно, и если Вы несколько раз в году напишете мне, то я и буду счастлива и довольна. Я вчера для Нового года получила очень печальное известие от Коли с Анною: их маленький Андрюша умер в последний день старого года. Мне так жаль их, они так горячо любят своих детей, и теперь опять одна Кируша осталась; бедные, бедные молодые родители. Я встретила и провожу праздники так тихо, как никогда. Вчера, в день Нового года, чтобы несколько веселее провести день, мы поехали в Monte-Carlo, в русский концерт. Я хотела слышать Ваше сочинение, потому что было назначено оркестровое, но не сказано что, но оказалось, что они сыграли Ваш Andante из Первого квартета, и играли квартетом, а мы не могли найти места впереди и стояли совсем назади, в тамбуре входа, и я ни одной ноты не слышала. Вообще, эти концерты - безобразие; они даровые, и поэтому публики так много, что невозможно места достать и даже не пускают входить, потому что всё полно. Дорогой друг мой, будьте так добры, не откажите сообщить мне, в каком положении дело о русских концертах на Парижской выставке, будете ли Вы ими распоряжаться или нет, и если нет, то не известно ли Вам, кто будет заведывать. У меня Данильченко жаждет играть на этих концертах, и я обещала ему просить Вас дать мне сведения о них. У нас сегодня ясная погода, а барометр стоит совсем дурно, и меня это беспокоит, потому что так было перед землетрясением, что при ясной, чудесной погоде барометр несколько дней стоял дурно, и разразилось это землетрясение. При всем желании писать много, много, - не могу, должна идти пить Виши. Будьте здоровы, мой милый, дорогой друг. Всею душою безгранично любящая Вас Надежда фон-Мекк. P. S. А насчет Пятой симфонии я еще прочла самый восторженный о ней отзыв в московской газете, и, конечно, дорогой мой, Вы совершенно напрасно сокрушаетесь, и я совершенно уверена, что через некоторое время Вы и сами согласитесь с другими, что она превосходна. Не откажите сообщить мне Ваш дальнейший адрес. Откуда Вы взяли, милый друг мой, сюжет для нового балета?
459. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 8 января 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Безгранично благодарен Вам за дорогие два письма Ваших, полученных на этих днях. Жаль только читать в этих письмах, что здоровье Ваше далеко не так хорошо, как бы хотелось этого нам, любящим Вас! Признаюсь, что мне при таком состоянии здоровья Вашего чрезвычайно приятно думать, что Вы находитесь на Riviera Ponente, а не в Вашем Веlaiг. Помню, что в прошлом году мне жутко было воображать Вас зимой в Вашем замке, лишенной солнца и воздуха и слишком одинокой. Пианиста Доманевского я немножко знаю; помню, что он был у меня давно когда-то в Москве, но игры его не знаю, хотя слышал о нем много лестного. Данильченко - большой чудак, и его пристрастие к рулетке меня не удивляет. В прошлом году в Париже он нередко удивлял меня странностью своих фантазий, речей и суждений. Но, тем не менее, в этом хохле для меня всегда было что-то очень симпатичное. По поводу русских симфонических концертов произошло следующее. В прошлом году в Париже ко мне явился какой-то украшенный ленточкой Legion d'hоnnеur [ордена Почетного легиона] господин и спросил, соглашусь ли я быть музыкальным делегатом от России на выставке. Я ответил, что хотя мне это и очень тягостно, но готов принести себя в жертву ради русской музыки, если хотят, чтобы именно я был представителем ее. При этом я сказал, что, ввиду неучастия (в официальном смысле) русского правительства в выставке, дело это будет частным концертным предприятием и что я только тогда могу дирижировать на этих концертах, если кто-нибудь, имеющий денежные средства на предварительные расходы, возьмет на себя их устройство. Словом, я согласился лишь быть дирижером предположенных концертов, а не устроителем их, ибо не имею ни времени, ни охоты, ни, наконец, таких капиталов, чтобы взять на себя административную часть предприятия. С тех пор ко мне письменно обращались с вопросом, кого я могу рекомендовать в качестве устроителя концертов. Я рекомендовал Юргенсона. Последний в ответ на сделанное ему предложение отвечал, что концерты будут возможны, если Комитет выставки гарантирует убытки, весьма возможные в таком большом предприятии. С тех пор никакого ответа и вообще никакого разъяснения дела не воспоследовало. Таким образом, я решительно не знаю еще до сих пор, состоятся ли русские концерты, и скорее склонен думать, что нет, ибо ни наше, ни французское правительство не дадут ни субсидии, ни гарантии, а без этого невозможно начинать столь сложное и рискованное дело. Я работал в последнее время с таким упорством и старанием, что написал уже целых два действия балета. Ездил на два дня в Москву по делам Музык[ального] общества и теперь опять принимаюсь за работу. Сюжет балета, который я пишу, обработан самим директором театров Всеволожским. Он взят из знаменитой сказки Perrault “La Belle au bois dоrmant”. Сюжет чрезвычайно симпатичный и поэтический. Уезжаю я отсюда 19 января в Петербург, а из Петербурга за границу 22-го. Прежде всего еду прямо в Кельн, где концерт с моим участием состоится 12 февраля/31 января, оттуда во Франкфурт, Дрезден, Берлин, Гамбург, Женеву, Лондон. Очень может быть, что перед поездкой в Лондон я успею съездить в Ниццу, чтобы посетить могилу бедной Веры и чтобы повидать бедную сестру мою. Прошу Вас, дорогая моя, на случай, что Вы обрадуете меня известиями от себя, адресовать мне в течение всего моего трехмесячного путешествия - в Берлин, а именно: Berlin W. am Carlsbad, 19, Hermann W o Iff, pour remettre a P. T. Разумеется, в свое время, в случае, если; я поеду в Ваши страны, я извещу Вас и вообще буду извещать Вас об успехах или неуспехах концертов. Будьте здоровы, милый, бесценный друг! Ваш П. Чайковский.
460. Чайковский - Мекк
Берлин, 11/23 февраля 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Вчера после необычайно утомительного путешествия приехал я на несколько дней в Берлин. В продолжение восьми дней я имел три концерта и девять репетиций! А именно, в воскресенье 10 февраля/29 января я выехал из Берлина в Кельн. На другой день у меня были репетиции утром и вечером, а на следующий день репетиция и концерт. На следующий день я выехал во Франкфурт, и там опять пришлось выдержать в один день две репетиции и потом репетицию и концерт, затем в Дрездене опять то же. Решительно не понимаю, откуда у меня сил хватает на все это. Что-нибудь одно: или подобное столь новое для меня напряжение сил отзовется на мне очень вредно, или же, наоборот, как противоядие против моих сочинительских трудов, сопряженных с постоянным сидением, такого рода безумно кипучая деятельность мне здорова. Середины быть [не] может, т. е., другими словами, я должен вернуться в Россию “иль со щитом, иль на щите”. Но скорее я думаю, что, несмотря на трудные минуты и на постоянную борьбу с самим собой, всё это мне здорово! Успех во всех трех городах был большой, но особенно сильный в Кельне и Франкфурте. В Дрездене я играл нашу симфонию, и, к сожалению, выбор этот был неудачный, ибо я не знал, что оркестр, с которым я буду иметь дело, очень плохой, и эта трудная симфония была ему не по силам. Тем не менее, и тут меня принимали очень хорошо. Теперь мне предстоит концерт в Берлине в среду 27/15 февраля, а через два дня в Гамбурге. Затем я еду в Швейцарию и хочу неделю там отдохнуть перед большим женевским концертом, который назначен на 11 [марта]/27 февраля. Что дальше будет и успею ли я согласно моему желанию побывать в Ницце у сестры, не знаю. Надеюсь, что Вы простите меня, дорогой, милый друг мой, за редкое писание. Поневоле я принужден почти вовсе отказываться от корреспонденции. Будьте, ради бога, здоровы!! Весь Ваш П. Чайковский.
461. Чайковский - Мекк
Женева, 21 февраля/5 марта 1889 г. Милый, дорогой друг мой! После того, как я писал Вам из Дрездена, там состоялся мой концерт, в.коем я играл нашу симфонию (впрочем, кажется, я уже об этом писал Вам). Она сыграна была старательно, но, по недостаточности сил оркестра, не особенно блестяще. Однако ж, судя по статьям, посланным мне уже по отъезде в Берлин, произвела большую сенсацию. Что касается приема публики, то он был далеко не столь восторженный, как в Кельне и Франкфурте. Затем я провел неделю в Берлине. Концерт мой состоялся во вторник 26/14 числа. Я играл только две вещи: Струнную серенаду и “Франческа да-Римини”. Струнная серенада очень понравилась публике, “Франческа” вызвала громкие рукоплескания большей части публики и весьма явственные свистки меньшей. К этому обстоятельству я совершенно равнодушен. Пусть шикают, лишь бы интересовались; а что интересовались, доказывается тем, что зал был совершенно полон. Концерт этот устраивал известный концертный устроитель Герман Вольф. Когда-нибудь я расскажу Вам, как этот еврей бесцеремонно эксплуатировал меня и в прошлом и в этом году. Только еврей может так беззастенчиво злоупотреблять бесхарактерностью и наивностью людей вроде меня. Из Берлина я проехал прямо сюда. Я приглашен дирижировать в здешнем великолепном новом театре целым концертом из моих сочинений. Он состоится в субботу 9 марта/25 февраля. Вчера состоялась уже первая репетиция. Оказалось, что оркестр в Женеве - ничтожный по составу и состоящий из третьестепенных оркестровых музыкантов. Если б я знал это, то ни за что бы не приехал, но директор театра, сделавший мне приглашение (вовсе не музыкант), вероятно, думал, что качество оркестра и количество музыкантов, его составляющих, не имеет никакого значения для приезжего композитора-дирижера. Как я справлюсь с этим провинциальным оркестриком, решительно не знаю. Впрочем, нужно сказать, что они проявили удивительную старательность и -усердие на вчерашней репетиции. Продолжаю неописанно скучать, тосковать и с болезненным нетерпением ожидать конца моих странствований. Отсюда должен ехать в Гамбург, потом в Лондон (но побываю и в Париже). Рад бы был, дорогая моя, узнать о Вашем здоровье. Уж очень давно не получал от Вас известий. Беспредельно преданный П. Чайковский.
462. Мекк - Чайковскому
[St.-Jean] 27 февраля/11 марта 1889 г. Villa Vial. Милый, дорогой друг мой! Уж очень давно я Вам не писала, но при Ваших передвижениях это было и невозможно. Благодарю Вас от всего сердца, дорогой мой, за то, что Вы при Ваших неустанных занятиях даете мне о себе весточку время от времени, но прошу Вас усердно не принуждать себя к этому никогда. Ведь я же более, чем кто-либо, понимаю, как необходим отдых при таких нервных утомлениях, какие выносите Вы в настоящее время, а Вы так мало имеете минут для какого-нибудь отдыха. Прошу бога подкрепить Ваши силы и здоровье на триумфальном шествии, которое Вы совершаете на славу Вашей родины. Мое здоровье плохо, головные боли доводят до отчаяния. Несмотря на то, что я нахожусь в таком божественном климате, здоровье становится всё хуже и хуже, да и не удивительно: забот и горя у меня много- Вот и теперь грызет меня и днем и ночью участь моей бедной Милочки. Замужество ее оказалось очень неудачно (конечно, я говорю это только Вам, дорогой мой), муж ее с таким неспокойным характером, что ссорится со всеми ее родными, отдалил и развел ее со всеми, ревнив, груб, эгоист и в довершение всего мот, который проматывает состояние своей жены. Этот бедный ребенок, Милочка, любит его всеми силами души, и ей, конечно, кажется, что к нему все несправедливы, ей это больно, она страдает, но не знает, что ей делать, как помочь этому. А больше всех, конечно, страдаю я; буквально ни днем, ни ночью не знаю покоя от тоски и беспокойств за участь этого несчастного ребенка. В настоящее время Коля и Анна здесь, они живут в Ницце с Давыдовыми, но прожили полторы недели и у меня. Кируша - прелестный ребенок, необыкновенно умна и развита, и при этом ласковый, любящий детеныш; такая славная. Семейная жизнь их меня продолжает радовать, дай, господи, не сглазить. На карнавале все много веселились. Дети Веры Львовны у Александры Ильиничны; Рину взяла на свое попечение Тася, дети и останутся у бабушки. Николай Александрович также здесь. В настоящее время здесь находится русский корвет “Рында”, и вот Коля, Ник[олай] Алекс[андрович] часто ездят туда и приглашают к себе офицеров. Коля уезжает послезавтра, а Анна остается здесь до мая или июня, т. е. здесь за границею, но не в Ницце, а поедет со мною в Belair. Данильченко отказался от службы у меня и сделал это в очень нехорошей форме: завел сплетни у меня в доме, перессорился с доктором, который у меня в доме, и в конце концов заявил мне, что он не хочет читать для меня. Он совсем неотесанный мужик, любит только деньги, а нравственных понятий не имеет никаких. Я им очень недовольна; завтра он уезжает. Владислав Альбертович с декабря месяца находится в Париже, лечится у нервного доктора, пишет, что ему гораздо лучше. Юлина свадьба будет, вероятно, в апреле месяце здесь, в Ницце. Как мне жаль, что Вы так много вытерпели в Женеве. Я знала, что там музыкальные средства очень плохи, но, тем не менее, они постоянно приглашают французских композиторов, и те всегда охотно приезжают. Будьте здоровы, милый, дорогой друг мой, и по возможности не забывайте всею душою безгранично любящую Вас Н. ф.-Мекк.
463. Чайковский - Мекк
Ганновер, 5/17 марта 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Я был бесконечно обрадован письмом Вашим, полученным мной в Гамбурге. Разумеется, очень печально было прочесть, что Вы по-прежнему нехорошо себя чувствуете и что причиною Вашего расстройства неудачное замужество Милочки! Очень, очень грустно, но я теперь в таком постоянном состоянии тоски, хандры и скуки, что мне и печальные письма радостны, лишь бы был отзыв от людей, которых горячо я люблю. Уже одно то, что я вновь увидел письмо с Вашим столь знакомым и Милым мне почерком, было для меня большой радостью. Удивительно странно, что я так страшно и мучительно хандрю, когда жаловаться решительно не на что и поездка моя есть ряд полных и безусловных успехов. В Гамбурге новая симфония моя имела огромный успех, и принимали меня там все как старого и любимого друга. Но всё это мне приятно только в данную минуту; как только кончилась репетиция или прошел концерт, я снова впадаю в уныние и тоску по родине до отчаяния. В Ганновер я приехал на несколько часов, чтобы в совершенно незнакомом городе провести в одиночестве дня два или три, собраться с мыслями, отдохнуть и привести в порядок свою корреспонденцию. То, что Вы пишете о Данильченко, очень удивило меня. Я был о нем бесконечно лучшего мнения. Слава богу, что Коля. и Анна радуют Вас. Мне очень хотелось бы Анне рассказать разные подробности про Женеву, да не имею времени. Скажите ей, милый друг, что место, где они когда-то жили, неузнаваемо. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Из Парижа снова напишу Вам. Беспредельно преданный П. Чайковский. Адрес мой: 14, Rue Riсhepanse, Paris.
464. Мекк - Чайковскому
[St.-Jean] 9/21 марта 1889 г. Villa Vial. Милый, дорогой друг мой! Для меня совершенный сюрприз Ваш приезд в Париж, и я так рада, что Вы так близко от меня и в той же стране, где я. Через неделю я также предполагаю выехать из Ниццы сперва в Париж дня на два, а потом в мой милый Belair. Я так устала жить в наемной даче, где не только всё чужое, но и так многого недостает для самого обыкновенного комфорта, что я с наслаждением думаю о том, чтобы перенестись в свое, где всё так уютно и где всё есть, что мне надо, хотя еще и боюсь немного холода. Анна приедет ко мне в Belair через несколько дней после меня, для того чтобы я могла успеть приготовить для нее комнаты. Я отпускаю также и других господ из своего штата, доктора и пианиста, и тут опять претензия за то, что отпускаю. Я такой несчастный человек, что, раз взявши в дом кого-нибудь, я уже не могу потом отделаться от таких людей: непременно претензии и обиды. Коля уехал, Анна и Кируша слава богу здоровы. Ваши хотели уехать восемнадцатого, но, быть может, уедут позже. Мне и Юле приходится ехать совсем одним, т. е. не имея никакого кавалера, который бы охранял нас в пути, и, конечно, обеим нам немножко жутко; слава богу еще, что недалекий переезд. Сегодня светит солнце - чудно хорошо. Долго ли Вы пробудете в Париже, дорогой мой? Если Вы захотите обрадовать меня Вашим письмом, то до среды прошу адресовать на Villa Vial, а потом в Belair. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк.
465. Чайковский - Мекк
Париж, 13/25 марта [1889 г.] Милый, дорогой друг мой! Не посчастливилось мне в Париже; приехал, я сюда совсем больной, и до сих пор не могу вполне поправиться. Нездоровье мое простудного свойства и теперь приняло характер периодической лихорадки. Каждое утро просыпаюсь здоровый, но около двух часов наступает жар, зубная боль, сопливость и продолжается это состояние до вечера. Я стал теперь принимать хинин. До сих пор я, по возможности, старался избегать встреч с знакомыми, но вчера уже пришлось провести вечер в большом обществе у М-r Сolоnn'a. Это очень утомило меня. Вообще и в Париже меня мучительно преследует вес та же idee fixe, т. е. сознание, что я бесплодно трачу время, а может быть, и подтачиваю свое здоровье, делая над собой усилие свыше меры. Жить в деревенском уединении, работать, много ходить и дышать чистым воздухом - вот условия, необходимые для моего благосостояния. Не скоро, однако, попаду я в свое милое с. Фроловское. Из Лондона, где мой концерт состоится 11 апреля/30 марта, вероятно придется ехать на Кавказ, где меня ожидает с нетерпением брат Анатолий и жена его. Как ни люблю я Кавказ и брата своего, но на сей раз предпочел бы ехать прямо к себе. В Париже проведу я еще около двух недель. Мне очень хочется повидать своих в Ницце, но как это сделать, не знаю. Сейчас напишу по этому поводу письмо к Анне. Меня очень беспокоит мысль, что Вы едете из Ниццы одни с Юлией Карловной; с непривычки это будет очень тяжело Вам. Будьте здоровы, бесценный друг мой!.. Беспредельно преданный П. Чайковский.
466. Чайковский - Мекк
Лондон, 30 марта 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам из мрачного, антипатичного Лондона. Представьте себе, что когда я вышел сегодня из репетиции в двенадцать с половиной часов дня, то на улице была ночь, совсем настоящая, безлунная, темная ночь. Много слышал я о лондонских туманах, но этого не мог вообразить себе! Но, впрочем, сами лондонцы поражены сегодняшним туманом, особенно потому, что в апреле здесь их никогда не бывает. В Париже я, как водится, очень утомился от обедов и вечеров, особенно в последнее время. Colonne на одном из последних концертов, по случаю моего пребывания в Париже, исполнил мои оркестровые вариации, и успех был большой. От русских концертов в Париже я отказался. Ни Комитет выставки, ни французское правительство не соглашаются гарантировать расходы, а рискнуть на свой собственный страх давать концерты я и не могу и не хочу. Впрочем, русские концерты в Париже всё-таки состоятся. Богатый купец Беляев, поклонник Глазунова, Римского-Корсакова, Бородина и т. д., устраивает еn grand [в большом масштабе] в Тrосaderо два концерта из их сочинений. Сегодня была первая репетиция здешнего концерта, завтра утром вторая, вечером концерт, а на другой день рано утром я выезжаю отсюда прямо в Марсель и в суботу 13/1 апреля сажусь на пароход, который в четыре часа отправляется прямо в Батум. Недели через две с половиной я уже буду в Тифлисе. Здесь со мной находится русский пианист Сапельников, который на концерте завтра будет играть мой Первый фортепианный концерт. Благодаря его присутствию я уже не так тоскую и скучаю, как в начале путешествия. Впрочем, теперь моим треволнениям наступает конец. Буду писать Вам, дорогой мой друг, уже из Тифлиса. Будьте, ради бога, здоровы! Беспредельно преданный П. Чайковский. Всем Вашим, т. с. Юлии Карловне и Влад[иславу] Альбертовичу, кланяюсь.
467. Чайковский - Мекк
Г. Тифлис, 20 апреля 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам это письмо в Веlair, предполагая, что Вы всё еще там, и в надежде, что, в случае Вашего отсутствия, Вам перешлют его. Надеюсь, что Вы получили письмо мое, посланное из Константинополя. Дальнейшее мое плавание совершилось вполне благополучно, и вот уже неделя, что я в Тифлисе. Здесь нашел я весну вполне установившейся. Что за чудная страна этот Кавказ! Нельзя описать, например, до чего роскошна, красива, богата растительностью Рионская долина, по которой идет железная дорога сюда из Батума. Представьте себе, дорогая моя, широкую долину, окаймленную с двух сторон причудливой формы горами и скалами, на которых растут рододендроны и другие весенние цветы, а в самой долине деревья с яркой, свежей зеленью листьев, и, наконец, многоводный, шумный, извилистый Рион. Уверяю Вас, что ради одного этого стоит посетить Кавказ. В Тифлисе теперь тоже чудесно: все фруктовые деревья в цвету; благодаря ясной погоде виднеются дальние снежные вершины, и в воздухе что-то весеннее, живительное и благоуханное. После лондонских туманов, оставивших во мне воспоминание какого-то тяжелого кошмара, всё это до того прекрасно, что нет слов выразить. Тем не менее, я не могу сказать, чтобы особенно хорошо себя чувствовал. Какая-то усталость, апатия, неопределенная тоска часто нападают на меня. Работать нет ни малейшей охоты, даже читать как-то мало хочется. Думаю, что это результат трехмесячного напряжения всех сил, и надеюсь, что, когда возвращусь домой и начну жить тихой, правильной деревенской жизнью, всё это бесследно пройдет. Своих я нашел совершенно здоровыми. Брат мой Анатолий (перешедший из судебного ведомства в администрацию) очень доволен своим новым положением. Племянница выросла и очень развилась в умственном отношении. Я останусь здесь до второго мая. В этот день собираюсь выехать в Москву и Клин. Прошу Вас, дорогая моя, отныне адресовать мне, в случае, если захотите обрадовать письмецом, в г. Клин. Будьте здоровы и вполне благополучны! Беспредельно преданный П. Чайковский.
468. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 5/17 мая 1889 г. Милый, несравненный друг мой! На днях я получила дорогое Ваше письмо и с большим горем увидела из него, что одно из Ваших писем не дошло до меня, а именно то, которое, как Вы говорите, Вы послали из Константинополя. Это мне ужасно досадно, и из этого видно, что почты в Турции не очень исправны. Расскажите мне, дорогой мой, что-нибудь про Константинополь. Это очень интересный город, по он вообще мне всегда представляется каким-то мифом, так мне очень интересно услышать об нем действительное описание: каковы там гостиницы, на каком языке говорит прислуга, как можно объясняться в магазинах, каковы мостовые? Простите, дорогой мой, что надоедаю Вам этими вопросами, но мне так интересно знать всё это. Из Вашего письма, милый друг мой, я вижу, что мы с Вами страдаем одними и теми же недугами. Я также постоянно чувствую какую-то безнадежную тоску, апатию, неудовольствие, и мне тем более ужасно жаль Вас, что и Вы страдаете тем же. Дай бог, чтобы это оказалось только следствием утомления и слишком продолжительного напряжения нервов и чтобы, отдохнувши в Вашем уголке, Вы опять оживились бы и почувствовали все Ваши обычные симпатии. В позапрошлое воскресенье, 16 апреля, была свадьба Юли в Париже. К этому дню приезжали Коля, Сашок, граф Беннигсен с братом и брат Владислава Альбертовича. Молодые, как водится, блаженствуют; здоровье Владислава Альбертовича совсем поправилось. Анна еще гостит у меня и, вероятно, со мною же и доедет в Россию, так как Коля хочет окончить дом и тогда перевезти семью в Копылово. Кира по-прежнему прелестна и удивляет всех своим развитием. Погода у нас теплая, по редко бывает солнце, а мне от этого жутко; я ведь всю жизнь ищу света и теплоты и в нравственном и в физическом мирах. Мой любимец Воличка еще у меня, по на днях я ожидаю приезда Володи, который возьмет его с собою. Около пятнадцатого я перееду в Париж, где для меня уже нанята дача и где я пробуду приблизительно месяц, чтобы осмотреть выставку. А русские концерты все-таки будут на выставке; кажется, Римский-Корсаков распорядитель. Не пишу Вам много, дорогой мой: боюсь, чтобы голова -не разболелась, она у меня ужасно часто стала болеть. Будьте здоровы, мой милый, дорогой друг, и не забывайте всею душою безмерно Вас любящую Н. ф.-Мекк.
469. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 19 мая 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Сегодня я наконец возвратился домой после четырехмесячного отсутствия. В Москве я провел неделю и занят был исключительно консерваторскими делами, а также делами Музыкального общества. В консерватории произошла крупная перемена: Танеев отказался от директорства и место его занял Сафонов. Отказ Танеева объясняется его крайним утомлением и желанием заниматься сочинением и игрой. Он уже давно тяготился своей должностью, а в нынешнем году, вследствие смерти матери, к которой он питал глубокую привязанность, состояние духа его крайне подавленное, и я очень хорошо понимаю, что он нуждается в отдыхе. Можно предполагать, что Сафонов будет дельный и хороший директор. Как человек он бесконечно менее симпатичен, чем Танеев, но зато по положению в обществе, светскости, практичности более отвечает требованиям консерваторского директорства. Инспектор Альбрехт вышел в отставку. Между нами сказать, эта отставка вынужденная, ибо Сафонов согласился принять на себя директорство под условием, чтобы Альбрехт был удален. Я был посредником между дирекциею и Альбрехтом, и всё устроилось хорошо и мирно. Не могу и никогда не мог понять, почему Альбрехт, которого я считаю человеком хорошим, возбуждает против себя всеобщую враждебность! Это какая-то загадка. Вы спрашиваете, милый друг мой, про Константинополь. Нужно в этом городе различать европейскую часть, называемую Пера, от турецкой - Стамбула. Последний грязен, отвратительно мощен, переполнен стаями одичалых, отвратительных собак; Пера же есть во всех отношениях прекрасный европейский город с отличными гостиницами, магазинами, театрами, конными железными дорогами и всякими удобствами. В общем, Константинополь очень интересен, а Босфор с его дворцами, виллами, садами изумительно хорош и живописен. Французский язык понимается в Пеpe везде. Из древних памятников наиболее грандиозное впечатление производит Св. София, но и кроме нее очень много интересного в Константинополе. Очень сожалею, что константинопольское письмо мое пропало. После Москвы я ездил на несколько дней в Петербург. Погода все время и в Москве и в Петербурге стояла небывало жаркая. Здесь тоже превосходно, и мне очень жаль, что в этом году Вы так поздно приедете в Россию. Кто знает, может быть, лето опять будет такое же холодное, как в прошлом году. Позвольте поздравить Вас с совершившимся бракосочетанием Юлии Карловны с Вл[адиславом] Альбертовичем. Я питаю надежду, что эта коренная перемена в Вашей семейной обстановке не нарушит Вашего благополучия. Не зная Вашего теперешнего адреса, посылаю это письмо на Mясницкую, в надежде, что Вам перешлют его. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Беспредельно преданный П. Чайковский.
470. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 29 мая/10 июня 1889 г. Милый, несравненный друг мой! Перед самым отъездом из Belair хочу написать Вам несколько слов, чтобы сообщить о перемене адреса. Уезжаю я теперь в Париж смотреть выставку; пробуду там дней десять и тогда - в Россию, в Москву, где надеюсь быть около 20 июня, и прошу Вас, дорогой мой, Ваши письма адресовать теперь a Mоскву, Сокольники, на Ширяево поле, в собственную дачу. Я буду жить нынешнее лето в Сокольниках, потому что мне удобнее для моих дел. На днях я получила Ваше дорогое письмо, пересланное мне из Москвы, и премного благодарю Вас за него. Как я завидую Вам, что Вы побывали в Константинополе; если бы я имела еще прежние силы и прежнее здоровье, я бы сейчас поехала туда, - так интересно видеть этот город. У меня не всё в порядке. Анна немножко нездорова и лежит в кровати несколько дней, вследствие маленькой неурядицы при предполагаемой беременности, но теперь ей, слава богу, лучше. Сегодня приезжает Коля, и мы все вместе двинемся в Париж, а затем и в Россию, но на полдороге разъединимся: они направятся в Киев, а я в Москву. Кися такой прелестный ребенок, что я ужасно жалею, что Вы не можете ее видеть, милый друг мой. Теперь в Москве меня ожидает много тяжелого и много неприятного по отношению к Милочкиному мужу и се делам; этому бедному ребенку так не повезло в жизни. Будьте здоровы, мой милый, бесценный друг. Крепко жму Вашу руку и прошу не забывать всею душою безгранично Вас любящую Н. ф.-Мекк.
471. Чайковский - Мекк
С. Фроловское. 26 нюня 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Теперь уже Вы, вероятно, отдохнули от Вашего путешествия, освоились с новой обстановкой, и письмо мое не будет несвоевременно. Если я не ошибаюсь. Вы уже очень давно не жили на своей сокольницкой даче и должны испытывать удовольствие некоторой новизны, водворившись в ней. От всей души желаю, чтобы Вам хорошо жилось этим летом, и главнейшим образом, чтобы столь беспокоящее Вас положение бедненькой Людмилы Карловны изменилось к лучшему. Я все это время безвыездно жил в деревне и только третьего [дня] ездил в Москву по делу. Работал я, по обыкновению, очень напряженно и усиленно, ибо я связан сроком, и нужно употребить все усилия, чтобы представить партитуру вовремя. (Пишу я, как уже, кажется, прежде сообщал Вам, балет “Спящая красавица”). Благодаря прохладной погоде, стоявшей во всё продолжение июня, полному спокойствию и симпатичности сюжета работа не особенно утомляла меня, и вообще всё это последнее время .я чувствовал себя очень хорошо. Я уже писал Вам, вероятно, милый друг мой, что у нас в консерватории совершился coup d'etat [государственный переворот]. С. И. Танеев, давно уже просивший отпустить его, теперь решительно отказался быть директором, и мы просили Сафонова принять на себя его наследие. Есть полнейшее основание надеяться, что Сафонов будет хорошим директором. Это очень деятельный, энергический человек, если не ошибаюсь, немножко честолюбивый (следовательно, находящий удовольствие не только в исполнении своего дела, но и в относительной высоте своего положения) и при всём этом прекрасный музыкант. Танеев остался в консерватории в качестве преподавателя в контрапунктном классе. Инспектором назначена и уже утверждена в должности вдова покойного Губерта. Что касается Альбрехта, то он покидает свою должность, и дирекция назначила ему очень большую пенсию. Словом, всё было бы благополучно, если бы только финансы нашего Муз[ыкального] общ[ества] были хороши. К сожалению, они в самом критическом положении, и величайших трудов стоит сводить концы с концами. Я решился, милый друг мой, на зиму искать квартиры в Москве. Во-первых, потому что мне очень много будет там дела по устройству наших концертов, а во-вторых, потому что, живя в деревне зимой, я в последние годы стал сильно страдать головными болями. Проработав целый день, вечером необходимо какое-нибудь рассеяние, например небольшая партия в винт или хотя прогулка, чего в деревне сделать невозможно. И вот я решил попробовать основаться в Москве. Ищу небольшой отдельный дом или флигель в окраинах города и, вероятно, в конце сентября перееду. В Фролове к ом же всё равно я остаться не могу, ибо моя хозяйка вырубила все леса, и вся прелесть моей здешней обстановки исчезла. Будьте здоровы, дорогой друг мой! Ваш П. Чайковский. Убедительно прошу Вас не стесняться ответами на мои письма и писать лишь, когда полнейший досуг.
472. Мекк - Чайковскому
Сокольники, 1/13 июля 1889 г. Милый, несравненный друг мой! Получила Ваше дорогое письмо, за которое бесконечно благодарю Вас, но сама с трудом нашла одну минуту, чтобы написать Вам несколько слов, потому что я так завалена делами и, в особенности, так удручена горем и неприятностями, что мне трудно собрать мысли, чтобы говорить о чем-нибудь кроме того, о чем ноет сердце, чем занята голова с утра до вечера. Ваше доброе желание по поводу моей Милочки не сбывается, напротив: ее супруг довел меня до того, что я заявила ему, что больше видеть его у себя не желаю. А это вызвалось тем, что он на другой день моего приезда в Москву объявил мне, что он сейчас подает прошение в опеку, чтобы его назначили попечителем Милочки, так как ей исполнилось семнадцать лет. На это я ответила ему, что он может делать, что хочет, но что при этом я считаю наши отношения поконченными и видеть его больше никогда не желаю. Он так обрадовался (потому что ведь он этого и добивался, чтобы Милочку совершенно отдалить от меня), что подхватил бедную Милочку в двенадцать часов ночи, в ее положении - на последнем месяце беременности, и повез ее за двадцать верст от Сокольников на дачу, где они живут. Печальнее всего то, что все эти подлости делаются ведь из-за денег; ему хочется захватить Милочкино состояние в руки и распоряжаться им бесконтрольно. Для этого и надо было отдалить Милочку от меня и всего ее семейства и сделать себя ее попечителем. Теперь он и достиг этого, потому что закон не дает мне никакой возможности отстранить это злоупотребление, и вот теперь я сдаю опеку и имею ещё удовольствие получать от этого князя грубые требования. Он ведь груб как животное, лжет на каждом слове невообразимо, нахален, как самый неотесанный лакей, - словом, у этого человека нет никаких нравственных понятий, а природные инстинкты отвратительные. Теперь он увозит Милочку в деревню к своей матери, и я лишаюсь, возможности даже знать что-нибудь об ней. Вы спросите, быть может, как же Милочка сама относится ко всему этому, - то она такой ребенок, который сама ничего не может разобрать. Он совершенно завладел ею, и она верит всему, что он говорит. Хочу при этом случае, дорогой мой, сообщить Вам, какое состояние получила моя дочь, которое он захватил теперь в руки, и прошу Вас делать это как можно более известным, потому что я уверена, что этот лжец будет рассказывать, что он получил пятьдесят тысяч за моею дочерью, - то вот Вам истина: он получил за Милочкою полмиллиона рублей. Как видите, было из-за чего так добиваться попечительства над этим состоянием, тем более, что у него уже готовы расходы для этого капитала: он покупает имение, строит каменный дом, устраивает охоту в имении и т. д., и при всех своих мотовствах он имеет похвальную привычку уверять всех, что это Милочка требует всего этого; конечно, это ложь, как всё, что он говорит. Но тяжело невыносимо и говорить об этом. Будьте здоровы, мой добрый, дорогой мой друг. Я предполагаю пробыть в России до 1 сентября и в это время съезжу к дочери Саше в Гурьево. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
473. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 12 июля 1889 г. Дорогой, милый друг мой! Последнее письмо Ваше я уже давно получил и не отвечал сейчас же, ибо очень боюсь, что своими частыми письмами вызываю Вас как бы на ответ, а ведь я знаю, что теперь Вам вовсе не до переписки со мной. Очень возмутительно и печально то, что Вы пишете о кн. Шир[инском-Шихматове]! Я живо сочувствую Вам и понимаю, как Вы должны страдать от столь наглого и оскорбительного поведения человека, связанного с Вами столь близкими узами. Рассчитываю, что только время загладит понемногу Ваши раны. Дай бог, чтобы это время пришло скорее. Я продолжаю жить тихой, трудовой, деревенской жизнью. Балет понемногу подвигается, но именно понемногу: теперь я уже не могу с такой быстротой работать, как в прежнее время. Хорошо то, что я доволен своим новым трудом и сознаю, что в отношении упадка изобретательной способности, который в более или менее близком будущем мне угрожает, я еще пока могу быть спокойным. Чувствую, что период упадка еще не наступил, и это сознание, что я еще не инвалид, радует меня. Знаю, что годы мои вовсе не такие, когда способности тупеют, но я в молодости слишком много работал, слишком часто переутомлял себя, и можно бояться, что упадок наступит ранее, чем бы следовало. Я ездил в Москву, чтобы посмотреть квартиру, которую мне приискали, и уже нанял ее. Она находится в очень тихом переулке, в конце Остоженки, и очень мне нравится, главное тем, что это крошечный дом-особняк, где ни сверху, ни снизу меня не будут отравлять игрой на фортепиано и где вообще мне будет покойно, насколько в городе может быть покойно. Я Вам писал, кажется, что решился, против желания, попытаться жить в городе, потому что в последнее время у меня по вечерам, если нет возможности развлечь себя от усталости после работы, являются несноснейшие головные боли, а живя зимой в деревне, кроме чтения, я не нахожу способов развлечь себя. Чтение же, в конце концов, есть тоже головная работа и причиняет эти ужасные нервные головные боли. Теперь здесь гостят у меня брат Модест и Ларош, и вечера я провожу очень приятно. Если вел. князь Конст[антин] Никол[аевич] скончается, а это очень вероятно, мне придется в качестве директора Муз[ыкального] общества ехать в Петербург. Едва ли можно ожидать, что он выздоровеет. Будьте здоровы, бесценный, милый друг! Дай Вам бог всякого благополучия. Ваш П. Чайковский. Если Юлия Карл[овна] и Влад[ислав] Альберт[ович] с Вами, потрудитесь передать им мои приветствия.
474. Мекк - Чайковскому
[Москва] 24 июля 1889 г. Сокольники. Милый, дорогой друг мой! На днях я вернулась из Гурьева от дочери Саши и нашла в Сокольниках Ваше письмо, за которое премного благодарю Вас. В Гурьеве я бы вполне отдохнула душой, если бы и туда не доходили до меня тяжелые, тревожные известия о моей бедной Милочке. Она родила дочь, и вообразите, дорогой мой, что на третий или на четвертый день по ее разрешении на даче у них делается пожар, правда в службах, не на самой даче, но такой сильный, что у них сгорели две лошади и все экипажи, словом, все надворные строения. Милочку ночью перенесли на чужую дачу, но, к счастью, она нисколько не испугалась, но зато я за нее измучилась, пока убедилась, что этот случай не принес ей вреда. Неизвестно, от чего произошел пожар, но, конечно, от неосторожности прислуги, потому что Шихматов набрал такой штат, при котором только пожары и воровства и возможны. Теперь Милочка встала, но я ее, конечно, не вижу, потому что не поеду туда, где могу встретить ее супруга. Уеду я из Москвы около 15 августа, потому что пребывание здесь только окончательно расстраивает мне здоровье, к тому же холодно, неприветно. Поехать я хочу сперва на Рейн, потом в Belair, а на зиму в Ниццу. Сашок с женою вернулись из Лондона и вчера были у меня с своим мальчиком; он такой молодец, Христос с ним, - я ужасно боюсь хвалить, тем более, что у меня глаз очень дурной, должно быть потому, что черный. Коля и Анна приехали в Копылов в новый дом, оба довольны и Кисечка тоже; такой прелестный ребенок эта девочка. Теперь в Гурьеве я немножко слушала музыку: играли в четыре руки Саша и Владислав Альбертович, и я наслаждалась звуками нашей симфонии, Второго и Третьего квартета, Славянского марша и других Ваших сочинений, которые меня приводят в такой восторг, что я перестаю сознавать всё окружающее и уношусь в какой-то другой мир, который мне создают эти чудные звуки. Слушая их, я каждый раз благословляю Вас за то благо, которое Вы доставляете человечеству, за то облегчение, какое Вы доставляете в жизни - в моей, например, так бедной радостями и счастьем. Я только и нахожу счастье и восторги в музыке, только при ней я становлюсь полным человеком, становлюсь сама собою. Очень мне хотелось бы узнать Ваш новый балет, милый друг мой; быть может, он выйдет для фортепиано? Милый, дорогой друг мой, я хочу просить Вас, не позволите ли Вы мне послать Вам теперь чек на бюджетную сумму от 1 октября 1889 г. до 1 июля 1890 г., т. е. четыре тысячи пятьсот рублей, потому что мне было бы удобнее перейти к сроку посылки Вам на 1 июля, так как в это время я обыкновенно бываю в России. Если Вы мне это разрешите, дорогой мой, то нельзя ли Вам, будучи в. Москве, зайти ко мне в дом и получить от Ивана Васильева пакет с чеком, который я бы ему и дала для передачи Вам? Если так можно, то не откажите сообщить мне, милый друг мой. Будьте здоровы, несравненный, дорогой мой. Всегда и везде всею душою горячо Вас любящая Н. ф.-Мекк. Р. S. Юля и Владислав Альбертович у меня; от души благодарят Вас за память об них и сами свидетельствуют Вам свое глубочайшее уважение.
475. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 25 июля 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Предложение Ваше выдать мне теперь чек на бюджетную сумму до 1 июля 1890 г. принимаю с глубочайшей благодарностью. Это тем более для меня приятно, что именно в самом непродолжительном времени я должен приняться за устройство своей московской квартиры, и в деньгах буду, сильно нуждаться. Да и вообще, я бываю в некотором финансовом кризисе именно всегда в конце лета, и потому Ваше предложение является для меня удивительно кстати! Благодарю Вас, милый, добрый, дорогой друг мой! Итак, если позволите, около 7 или [8?] августа я поеду в Москву и тогда зайду в Ваш дом к Ивану Васильеву. Еще, еще и еще благодарю Вас! Балет мой появится в печати в ноябре или декабре. Переложение для фортепиано делает Зилоти. Мне кажется, милый друг мой, что музыка этого балета будет одним из лучших моих произведений. Сюжет так поэтичен, так благодарен для музыки, что я сочинением его был очень увлечен и писал с той теплотой и охотой, которые всегда обусловливают достоинства произведения. Инструментовка дается мне, как я, кажется, уже писал Вам, значительно туже, чем в былое время, и работа идет гораздо медленнее, но, быть может, это и хорошо. Многие прежние мои вещи отзываются поспешностью и недостаточною обдуманностью. Удивительное счастье, что пожарный случай с Людмилой Карловной не отозвался на ее здоровье. Радуюсь за нее и за Вас, милый друг мой! Думаю, что Вы прекрасно делаете, уезжая из России ранее, чем предполагали. Путешествие, наверное, рассеет и успокоит Вас. Мне очень хочется по окончании моей утомительной работы в конце августа на несколько дней съездить в Каменку, и тогда я, вероятно, заеду и к Коле в Копылово. Будьте здоровы, милый, дорогой друг мой! Еще раз приношу Вам бесконечную мою благодарность. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
476. Чайковский - Мекк
Москва, 7 августа 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Сегодня, приехавши в Москву, я зашел в дом Ваш к Ивану Васильеву и получил от него пакет с четырьмя тысячами пятьсот рублями серебром и с фотографическими снимками Гурьева. Поспешаю уведомить Вас о том и выразить бесконечную мою благодарность. Мне удалось пожать руку Юлии Карловны, и это доставило мне большое удовольствие. Я рад был также увидеть Макса, которого нахожу весьма симпатичным. Если поспею устроить все дела свои, то завтра утром уеду в деревню доканчивать работу свою. Потрудитесь, дорогой друг, уведомить меня перед Вашим отъездом, куда адресовать Вам письма мои. Будьте здоровы! Желаю Вам всяческого благополучия и еще раз от глубины души благодарю Вас. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
477. Мекк - Чайковскому
[Москва,] 9 августа 1889 г. Сокольники. Милый, дорогой друг мой! Простите мне, ради бога, что я не написала Вам седьмого числа, когда Вы были в моем доме, но меня накануне схватил такой сильный желудочный припадок, что я едва только теперь в состоянии взять перо в руки. Простите также, милый друг мой, что я послала Вам не чек, как говорила раньше, а прямо деньгами, но я подумала, что для Вас это удобнее. Я послала Вам также фотографии, работы моей дочери Саши; не правда ли, что для любительской фотографии это очень хорошая работа; она, т. е. Саша, занимается этим делом со страстью, с увлечением. Я просила ее прислать мне несколько снимков, чтобы послать Вам; она отвечала мне, что для нее очень лестно, чтобы ее работа была у Вас. Обратите внимание, дорогой мой, на имение и дом Макса; не правда ли, очень красиво? Имение это лежит в полутора верстах от Саши, и в прошлом году я его подарила Максу, а дом построен уже на его доходы. Вот и этот последний в январе месяце сделается совершеннолетним (двадцать один год) и получает всё свое состояние в свои руки. Относительно себя я очень рада, что все мои опеки кончились, но их благосостояние становится шатким; всем им более или менее хочется распоряжаться своими капиталами и распоряжаются не совсем удачно. Вот и за Колю у меня сердце болит. Нажил себе очень много долгов, потому что пришлось делать все постройки, а на это всегда приходится тратить целые капиталы, и его состояние очень запуталось от покупки этого имения. Моему сердцу никогда нет покоя. Какое ужасное лето, какой несвоевременный холод! Я очень боюсь, если и на Рейне будет такая же погода, то всякое удовольствие для меня пропадет. У меня теперь есть три маленькие детеныша от моей любимой собачки Blenette, и они мне доставляют огромное удовольствие. Теперь до семнадцатого прошу Вас, дорогой мой, адресовать мне is Москву, а позже я уведомлю Вас, куда адресовать. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг. Всею душою неизменно и неограниченно любящая Вас Н. ф.-Мекк. Р. S. Юля также очень обрадована тем, что познакомилась с Вами, дорогой друг мой, а Владислав Альбертович два раза был у Вас, но ни разу не застал Вас дома. А великий князь Константин Николаевич, должно быть, выздоровеет.
478. Чайковский - Мекк
[Фроловское] 13 августа 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Радуюсь, что нездоровье Ваше прошло, и от души благодарю за дорогое письмо Ваше. Восхищаясь фотографиями Гурьева, я никак не воображал, что это работа самой графини. Потрудитесь, дорогая моя, выразить ей мою живейшую благодарность! Я догадался, что Хрустлово и недостроенный дом суть принадлежность Макса. Удивительно красиво! Дай бог, чтобы Ваши опасения не оправдались и чтобы и Коля и Макс устроили свои дела вполне благополучно. Мне очень хочется побывать у Коли, и весьма может случиться, что, окончивши свой труд, я отправлюсь в Каменку и Копылово. А труд этот приходит к концу; через несколько дней я вздохну свободно и буду ощущать необыкновенно сладостное чувство человека, доведшего до конца сложную работу. Когда выйдет переложение для фортепиано, я тотчас же пришлю Вам его, милый друг! Но мне жалко, что Вы не будете зимой в Петербурге и не услышите моего нового произведения. Я с особенною тщательностью и любовью занимался инструментовкой его и изобрел несколько совершенно новых оркестровых комбинаций, которые, надеюсь, будут очень красивы и интересны. Весьма жаль, что не удалось повидаться с Вл. Альб. Пахульским. Я его ужасно давно не видал! Брата его в Москве я встречаю, и иногда он посещает меня. Мне нравится его любовь к труду, и я нахожу его весьма не лишенным сочинительского дарования. Он сделал, между прочим, отличное переложение квартета Аренского. Если Вы незнакомы с этим симпатичным сочинением, то не сыграют ли Вам его автор переложения с кем-нибудь из Ваших? Квартет этот очень нравится мне; особенно Andante и, финал. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! Желаю Вам от глубины души всяческого благополучия. Всем Вашим потрудитесь передать мои приветствия. Беспредельно преданный и благодарный Вам П. Чайковский. Вел. кн. Константин Николаевич, как пишут мне, может выздороветь физически, но не умственно.
479. Чайковский - Мекк
Москва, 2 октября 1889 г. Пречистенка, Троицкий переулок, № 6. Милый, дорогой друг мой! Вчера я наконец приехал в свою московскую резиденцию после шестинедельного странствования. Позвольте вкратце рассказать Вам всё, что со мной в это время произошло. 20 августа я выехал из деревни в Каменку, перед тем окончив полную партитуру балета. В Каменке нашел всех здоровыми, и особенно приятно было видеть, как поправилась сестра. Увы, не надолго! Теперь, как Вы уже, вероятно, знаете, милый друг, у нее новое горе: болезнь Мити, столь ужасная, что даже страшно выговорить! Провел я в Каменке более недели и оттуда через Киев отправился на один день к Коле и Анне. Копылово мне ужасно понравилось! Новый дом в высшей степени симпатичен; из верхнего этажа, где Коля показал мне комнату, предназначаемую, между прочим, и для меня, открывается прелестный вид совершенно деревенского характера. Молочное хозяйство и всё, что ради него устроено, очень заинтересовало меня. О своих хозяйственных неудачах Коля мне ничего не говорил, имел вид весьма веселый, из чего я заключил, что, может быть, кризис, через который он прошел, уже миновал. По крайней мере, так хотелось мне думать, и дай бог, чтобы я не ошибался. К и с я вполне заслуживает тех восторженных отзывов, которыми изобиловали все рассказы про домашний быт Коли-Анны, а также Ваши письма. Главное, мне было приятно, что она не только не дичилась меня, как прежде, а, напротив, была чрезвычайно ласкова и общительна. Я провел у Коли всего одни сутки. Возвратившись от них в Киев, я попал в театр, где шла моя опера, и неожиданно публика сделала мне очень лестную овацию. На другой день я уехал в Москву. Здесь мне предстояли очень сложные дела по Музыкальному обществу, а также репетиции “Евгения Онегина”, который был дан 18 сентября в новой, весьма роскошной обстановке. Я дирижировал на этом представлении. Успех был большой, и исполнением я остался весьма доволен. На следующий день уехал в Петербург, где прожил десять дней и чрезвычайно утомился. Мне пришлось присутствовать на нескольких репетициях моего балета, на нескольких заседаниях Комитета, устраивающего юбилейные празднества в честь Рубинштейна, и, кроме всего этого, написать для этих же юбилейных торжеств два сочинения. Пока я ездил в Петербург, Алексей мой перебрался со всеми моими пожитками в мою московскую квартиру, которая теперь уже вполне устроена. Квартира очень маленькая, даже слишком маленькая в сравнении с моим последним деревенским домом, но очень милая и уютная. Теперь, милый друг мой, мне предстоит готовиться к дирижированию двумя московскими и тремя петербургскими концертами. В особенности меня пугают два юбилейных концерта из Pубинштейновской музыки. Программа будет очень сложная и трудная, и, ввиду исключительности этого торжественного случая, я уже теперь начинаю мучительно волноваться. Примите во внимание, что я начал дирижировать своими сочинениями два с половиной года тому назад; чужими же сочинениями никогда не дирижировал! Поэтому моя задача будет особенно трудная! Вообще, предстоящая зима очень пугает меня, и нужно в самом деле огромный запас здоровья, чтобы выйти целым и невредимым из предстоящих мне испытаний. Я имел о Вас косвенные сведения, что Вы, слава богу, здоровы. Дай бог Вам, дорогой, милый друг мой, всяческого благополучия!!! Весь октябрь я проведу в Москве, весь ноябрь - в Петербурге. Всем Вашим усердно кланяюсь. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
480. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 2/14 октября 1889 г. Дорогой, несравненный друг мой! Я решительно не помню, писала ли я Вам уже из Belair или нет еще, а это потому, что по случаю моих именин мне пришлось так много написать писем в ответ на поздравления, что я и перепуталась. С величайшим удовольствием слушаю я из газет сообщения о Ваших триумфах, милый друг мой. Я радуюсь вдвойне: и тому, что Вы оценены, и тому, что русская публика умеет, наконец, ценить свое. А я здесь, в своем доме, в своем отчуждении от мира наслаждаюсь столько, сколько вся московская публика в совокупности, Вашими произведениями, дорогой мой. Теперь у меня гостит Соня, и вот мне играют в четыре руки Ваши сочинения, и она поет Ваши романсы, а обе они - дуэт из “Евгения Онегина”. У Сони чудный голос, только надо бы поучиться, а они теперь живут в деревне и не у кого брать уроки. Я с удовольствием нахожусь в своем милом Belair, впрочем, милом потому только, что он свой, а то жизнь здесь очень скучна, не то что в Германии, в моем любимом Wiesbaden. Я с большим сожалением оставила его, но ко мне должна была приехать Соня из Парижа, а это подогнало мой отъезд из Висбаден. Погода у нас очень дождливая, хотя и теплая, а из Ниццы мне пишут, что там отличная погода, поэтому я, вероятно, через месяц уеду в Ниццу. У меня теперь несколько больше жизни, а в Wiesbaden мы жили только втроем, так даже страшно. Я не привыкла к такому малому персоналу, а в нынешнем году я не взяла ни доктора, ни музыкантов, потому что прошлогодние истории меня уж очень напугали. Сейчас, писавши, я вспомнила, что Вы, быть может, уже переехали в Москву, а так как мне неизвестен Ваш московский адрес, то я и посылаю это письмо на имя Юргенсона; надеюсь, что Вы его получите, но всё-таки прошу, дорогой мой, сообщить мне Ваш московский адрес. Мне прошу адресовать теперь в Belair, а о перемене я сообщу в свое время. Вы никогда не беспокоитесь, дорогой мой, о Ваших письмах ко мне; у меня это так организовано, что я всегда получаю письма из всех мест, куда они адресованы. Будьте здоровы, несравненный мой. Крепко жму Вам руку. Всею душою безгранично Вас любящая Н. ф.-Мекк.
481. Чайковский - Мекк
Москва, 12 октября 1889 г. Пречистенка, Троицкий переулок, № 6. Милый, дорогой друг мой! Вскоре после отправки к Вам моего последнего письма я получил Ваше, и премного был им обрадован. Хоть Вы ничего не пишете о том, как себя чувствуете, но я по почерку писем Ваших всегда угадываю (по крайней мере, мне так кажется), в каком Вы были состоянии здоровья, когда их писали. Судя по почерку последнего письма, Вы отлично себя чувствуете, и дай бог, чтобы я ни на волос не ошибался. Радуюсь, что Вы у себя дома, и завидую Вам. По натуре своей я очень, очень, очень склонен к тому образу жизни, который Вы ведете, т. е., подобно Вам, я пламенно желал бы жить в постоянном отчуждении от людской толпы, но обстоятельства жизни моей в последние годы складываются так, что я живу поневоле совершенно не так, как бы хотелось. Дело в том, что я считаю долгом, пока есть силы, бороться с своей судьбой, не удаляться от людей, а действовать у них на виду, пока им этого хочется. Так например, по отношению к Московскому музыкальному обществу я не могу не сознавать, что приношу ему большую пользу, продолжая быть директором и принимая в делах его деятельное участие. И бог знает, когда еще настанет время, что без вреда для столь близкого мне учреждения можно будет удалиться! Теперь у нас идет деятельное приготовление к концертам Муз[ыкального] общ[ества]. Мы переживаем очень интересный кризис. Московская публика охладела к Муз[ыкальному] общ[еству], число членов с каждым годом уменьшается, и нужно было обставить наши нынешние концерты так, чтобы публика снова хлынула к нам. Этого мы надеемся добиться, и если предстоящий сезон будет удачный, то я буду очень гордиться, ибо я выдумал и посредством личных и письменных сношений устроил, что в каждом концерте появится авторитетный капельмейстер. Это придаст этим концертам исключительный, небывалый интерес. Но, боже мой, сколько мне придется работать и действовать в течение этой зимы!!! Прихожу в ужас при одной мысли о всем, что мне предстоит и здесь и в Петербурге. Зато, тотчас по окончании сезона, отправлюсь для отдыха в Италию, которую не видел с 1882 г. Дай бог Вам здоровья и всяческого благополучия, дорогой друг мой!!! Беспредельно преданный П. Чайковский. Юлии Карловне и Владиславу] Альбертовичу усердно кланяюсь.
482. Мекк - Чайковскому
Chateau Belair, 14/26 ноября 1889 г. Милый, дорогой друг мой! Давно я не писала Вам, по мое здоровье сделалось так дурно, головные боли почти совсем не оставляют меня, так что я часто по целым неделям собираюсь написать несколько слов о каком-нибудь деле, и всё-таки кончается тем, что продиктую Юле то, что надо написать, а сама не в состоянии. Теперь, к тому же, я нахожусь в самом тяжелом, удрученном нравственном состоянии; на этот раз дело идет о моем материальном состоянии. Вы знаете, дорогой мой, что мои средства и все состояния моих детей заключаются в акциях Рязанской железной дороги, и в настоящее время министр так притесняет все частные и, в особенности, хорошие железные дороги, что нам предстоит лишиться своих доходов, т. е., иными словами, лишиться своего состояния. Для меня это тем более ужасно, что мои дети лишаются средств к жизни, и я не могу придти им на помощь, потому что сама их теряю, а в мои лета и с моим разбитым здоровьем слишком тяжело терпеть лишения. И вот это ожидание, это положение удручает меня до изнеможения, до отчаяния. Я пробыла три недели в Ницце и купила там дачу, потому что еще не знала всей безнадежности своего положения, и теперь эта покупка, хотя она и была для меня предметом желаний нескольких лет, теперь не радует меня, напротив, пугает при предстоящей перемене моего материального положения. Погода здесь отвратительная; я простудилась, не выхожу из комнаты, а мне очень трудно жить без воздуха. На днях у меня был сын Володя, но на этот раз даже и его приезд не доставил мне того утешения и успокоения, какое доставляет всегда, потому что от него я узнала в точности всё то, что с нами творят. В Ницце вместе со мною была и Соня; она очень часто пела для меня, и это было для меня большое наслаждение. Теперь она уехала в Рим. Простите, дорогой мой, что больше не пишу, голова совсем готова разболеться и на душе невыносимо тяжело. Простите еще раз за эти стоны и жалобы; я понимаю, что их очень скучно слушать, но, знаете, по поговорке: у кого что болит, тот о том и говорит. Будьте здоровы, мой милый, несравненный друг, и простите мне, что так редко пишу. Всею душою безгранично любящая Вас H. ф.-Мекк.
483. Чайковский - Мекк
Москва, 22 ноября 1889 г. Пречистенка, Троицкий переулок, № 6. Милый, дорогой друг мой! Сегодня приехал из Петербурга и нашел здесь письмо Ваше. Очень печально, что Вас беспокоит теперь страх за будущее Ваше ц детей Ваших, и ужасно жаль Вас, милый друг мой! Но я всё еще надеюсь, что дела Ваши устроятся и что Вы слишком напуганы известиями о враждебности министра к Вашей железной дороге. Дай бог, чтобы Вы вскоре получили успокоительные известия! Я понимаю, как Вам будет тяжело, если средства Ваши уменьшатся; Вам нужно богатство, и Вы едва ли не единственный из всех мне известных богачей, которые заслуживают его, которым оно необходимо, для которых судьба была бы слишком несправедлива, если бы она отняла его от Вас. Буду ласкать себя надеждой, что дела Ваши не так безнадежны, как Вам в эту минуту кажется. Вернулся я сегодня совершенно измученный трудами, которые пришлось нести по поводу юбилейных концертов Рубинштейна. Были минуты, когда у меня появлялся такой упадок сил, что я боялся за жизнь свою. Особенно трудно было разучить “Вавилонское столпотворение” с хором в семьсот человек. На концерте, бывшем третьего дня, после первой части концерта, перед тем, как надо было начинать эту ораторию, у меня сделался сильный нервный припадок, и несколько минут опасались, что я не в состоянии буду выйти на эстраду, но, может быть, благодаря именно этому кризису я мог сделать над собой усилие, и всё кончилось вполне благополучно. Не буду Вам описывать подробности празднеств, ибо Вы, вероятно, уже знаете их из газет. Скажу только, что с 1 ноября по 19-е я был настоящим мучеником и теперь удивляюсь, что мог все это перенести. Нередко мучился я мыслью, что давно не писал Вам, но писать при двух ежедневных репетициях было невозможно. Как Вы добры, что не только не упрекаете меня за долгое молчание, но еще как бы извиняетесь, что сами давно не писали! Но, дорогая моя, несмотря на всё мое утомление, я всё-таки здоров, тогда как Вы дурно себя чувствуете, К я не знаю, как и благодарить Вас за дорогие письма Ваши!!! Завтра начинаются репетиции концерта, коим я дирижирую 25-го числа (Девятая симфония), потом опять еду в Петербург на репетиции балета. Бог знает, когда удастся наконец настоящим образом отдохнуть. Ради бога, не падайте духом, милый, добрый, дорогой друг! Ваш П. Чайковский. Всем Вашим шлю сердечные приветствия.
484. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 1889 г. декабря 17 - 26. Петербург - Москва. 17/29 декабря 1889 г. Милый, дорогой, бесценный друг мой! Где Вы теперь? Я слышал, что Belair Вы продали; по уехали ли Вы оттуда и куда именно, - не знаю, а между тем ощущаю такую неодолимую потребность хоть немножко побеседовать с Вами, что начинаю писать, имея в виду отослать письмо, когда в Москве узнаю Ваш адрес от Алекс[андра] Карловича. Вот уже почти три недели, что я,бездельничаю в Петербурге. Говорю: бездельничаю, ибо своим настоящим делом я считаю сочинение, а все мои труды по части дирижирования в концертах, присутствования на репетициях балета и т. п. - чем-то случайным, бесцельным и только сокращающим мой век, ибо нужно страшное усилие воли, чтобы переносить тот образ жизни, который я должен вести в Петербурге. Самое ужасное то, что я никогда [не] бываю один и вечно нахожусь в каком-то ненормально возбужденном состоянии. Это, несомненно, должно отозваться рано или поздно на моем здоровье. В эти три недели я постоянно должен был посещать репетиции моего балета, да, кроме того, пришлось дирижировать на русском симфоническом концерте. Балет, ради которого я так долго остаюсь здесь, со дня на день откладывается вследствие неготовых декораций, и теперь он назначен на 3 января. Между тем, у меня в Москве много всякого дела, и я решился завтра, восемнадцатого, туда уехать; к первому же представлению балета снова вернусь сюда. 6 января я должен опять быть в Москве, чтобы дирижировать в концерте Муз[ыкального] общ[ества], где А. Г. Рубинштейн будет играть свое новое сочинение, а четырнадцатого снова в Петербурге дирижирую в общедоступном концерте. Но затем!.. больше сил нет, я решил отказаться от всех заграничных и здешних приглашений и уехать месяца на четыре куда-нибудь в Италию отдыхать и работать над будущей моей оперой. Я выбрал сюжет для этой оперы “Пиковую Даму” Пушкина. Случилось это таким образом. Брат мой Модест три года тому назад приступил к сочинению либретто на сюжет “Пиковой Дамы” по просьбе некоего Кленовского и в течение этих трех лет понемногу сделал очень удачное либретто. Москва, 26 декабря. Продолжаю письмо уже более чем через неделю, в Москве. Итак, либретто для “Пиковой Дамы” сделано братом Модестом для г. Кленовского, но сей последний от сочинения музыки в Конце концов отказался, почему-то не сладив с своей задачей. Между тем, директор театров Всеволожский увлекся мыслью, чтобы я написал на этот самый сюжет оперу, и притом непременно к будущему сезону. Он высказал мне это желание, и так как это совпало с моим решением бежать из России в январе и заняться сочинением, то я согласился. Было назначено заседание целой импровизированной комиссии, на которой брат мой прочел свое либретто, причем были обстоятельно обсужены сценические достоинства и недостатки его произведения, проектированы декорации, даже распределены роли и т. д. Таким образом, уже теперь в дирекции театров идут толки о постановке оперы, ни одной ноты из которой еще не написано. Мне очень хочется работать, и, если удастся хорошо устроиться где-нибудь в уютном уголке за границей, мне кажется, что я свою задачу осилю и к маю представлю в дирекцию клавираусцуг, а летом буду инструментовать его. Здесь я провел неделю в очень скверном состоянии духа. У меня была большая неприятность, и виновница этой неприятности - госпожа, которую в переписке с Вами я называл когда-то известной особой. Не буду об этом распространяться, ибо слишком отвратительно всё это. Уезжать, поскорее уезжать куда-нибудь! Никого не видеть, ничего не знать, работать, работать и работать... вот чего теперь жаждет душа моя. Между тем, до отъезда еще много предстоит хлопот и утомлений! Послезавтра еду в Петербург, где, наконец, балет мой пойдет 3 января; 5-го буду опять здесь, 7-го опять еду в Петербург и 15-го уезжаю за границу. Был я на днях на концерте Г. Пахульского. Он играл очень мило, музыкально и безупречно в техническом отношении. Но ему недостает силы и огня. Посылал Алексея к Ивану Васильеву, чтобы узнать Ваш адрес. Слышал я, что Вы Веlair продали, но не знал, где теперь находитесь. Желаю Вам, дорогой, милый друг, всякого благополучия и спокойствия на наступающий год. Будьте, главное, здоровы! Беспредельно Вам преданный П. Чайковский. Юлии Карловне и Влад[иславу] Альберт[овичу] шлю приветствия и пожелания.
1890
485. Чайковский - Мекк
Рим, 27 марта/8 апреля 1890 г. Hotel Molaro, via Gregoriana. Милый, дорогой друг мой! Третьего дня я неожиданно решился переехать в Рим. В последнее время во Флоренции мне постоянно нездоровилось, и, может быть, от этого обстоятельства я стал очень враждебно относиться к городу, ни в чем не повинному. Как бы то ни было, но мне захотелось переменить местопребывание, и вот я приехал в Рим, где когда-то живал зимой при самых приятных условиях. Не знаю, что будет дальше, а покамест чувствую себя здесь гораздо лучше, и состояние духа отличное. Рим очень изменился в те восемь лет, которые прошли с тех пор, как я был здесь в последний раз. Иные улицы совсем неузнаваемы и из узких, грязных сделались широкими и роскошными, например Via del Tritone. Corso тоже очень изменился, особенно та часть, которая ближе к Piazza Venezia. Конечно, все эти перемены к лучшему, но мне жаль немножко прежнего тихого и скромного Рима. Дорогая моя! Хоть я положил себе не писать Вам вовсе до тех пор, пока Вы совсем не оправитесь от выдержанной болезни, но уж очень захотелось по-старому непосредственно к Вам отнестись. Скажу Вам, что я во Флоренции сочинил целую большую оперу и уже сделал полное фортепианное переложение. Завтра принимаюсь за инструментовку и надеюсь около трех недель посвятить первому действию. Затем я намерен отправиться, в Петербург, где обещал родным своим отпраздновать в среде их свое 50-летие. 25 апреля мне минет полвека. После же сего семейного празднества отправлюсь опять в с. Фроловское, которое я снова нанял, навсегда отказавшись от попыток прочно устраиваться в каком-нибудь городе. Опыт нынешней зимы доказал мне мою решительную неспособность жить в большом городе иначе, как временным гостем. Не могу без ужаса вспомнить, как мне тяжело было в Москве. Кстати, сообщу Вам, что я вышел из дирекции Муз[ыкального] общ[ества]. Причина следующая. По случаю смерти Фитценгагена вакансия профессора виолончели сделалась вакантна. Я высказал желание, чтобы ее занял Брандуков, наш ученик, прекрасный виолончелист, притом давно мечтавший навсегда пристроиться к консерватории. Нынешний директор Сафонов решительно отказался взять Брандукова (по причинам, мне непонятным) и объявил, что ничто не заставит его согласиться на мое предложение. После этого мне пришлось выбрать одно из двух: или 1) ехать в Москву, удалить Сафонова и самому сделаться директором, ибо больше некому занять теперь эту должность, или же, 2) весьма дорожа Сафоновым как очень деятельным и умным директором, самому выйти из состава дирекции и дать ему полную свободу действий. Я выбрал последнее, ибо, во-первых, не могу по характеру быть хорошим директором; во-вторых, потому, что, в таком случае, пришлось бы вовсе отказаться от композиторства и посвятить всё свое время консерватории. Такую жертву я принести не могу, ибо для меня бросить сочинение равносильно лишению себя жизни. Очень жаль, что Сафонов оказался так упорен в своем враждебном отношении к Брандукову. Это большая несправедливость. Но, в конце концов, хороший, энергический, полный амбиции директор консерватории важнее для ее благополучия, чем тот или другой виолончельный профессор. Сафонов же, не будучи мне лично особенно симпатичен, выказал превосходнейшие административные способности и большое рвение к делу. Простите, что я так распространился об этом деле, но оно в последнее время очень занимало и немного мучило меня, и я не мог умолчать о нем в беседе с Вами. Кажется, теперь, слава богу, у Коли и Анны все благополучно. Зато маленькая Pина причиняла много беспокойства моей сестре. Теперь, впрочем, и она, кажется, совсем поправляется. Будьте здоровы, милый, дорогой друг. Убедительно прошу Вас не отвечать мне. Передайте, пожалуйста, мой сердечный поклон Юлии Карловне и Владиславу Альбертовичу, которого прошу по-прежнему сообщать сведения о Вас. Беспредельно преданный П. Чайковский. Если Влад[ислав] Альберт[ович] захочет мне теперь послать на просмотр что-нибудь свое, то буду очень рад.
486. Мекк - Чайковскому
Ницца, 30 марта/И апреля 1890 г. Дорогой, несравненный друг мой! Как давно я Вам не писала и как тяжело это для меня, но я выдержала такую ужасную болезнь, от которой едва ли оправлюсь когда-нибудь вполне, и теперь, хотя самая болезнь покончилась, но она произвела огромное разрушение на мое здоровье вообще. Но бог с нею, с этою болезнью. Нет худа без добра; благодаря ей я имела [возможность] много видеть своих детей. В январе меня навестили Саша (Беннигсен), Володя и Макс, и эта радость свидания были для меня спасительна, она послужила началом к моему выздоровлению. Теперь недавно у меня были опять Володя, жена его Лиза, мой дорогой любимец Воличка и брат Александр, а вчера приехала Соня Р[имская]-Корсакова с детьми и мужем, но она не для того, чтобы навестить меня, а, бедненькая, сама привезла больного ребенка, который выдержал сперва скарлатину, потом плеврит и теперь всё болен и болен бог знает чем. А Риночка очень тяжело больна; у нее воспаление в легких, и вчера вместе с Вашим письмом я получила от Саши Беннигсен письмо, где она говорит, что Риночка очень плоха. Николай Александрович вместе с моим Володею уехал в Петербург, вследствие известий о болезни ребенка. Как я Вам благодарна, дорогой мой, за сообщение мне о Ваших занятиях и о консерваторских случаях. Меня интересует всё, что делается в московском музыкальном мире, а тем более всё то, что имеет какое-нибудь отношение к Вам. Мне очень интересно знать, кого же Сафонов выбрал в профессора виолончели. Я вижу, дорогой мой, что Вы так же, как и я, не выносите долгого пребывания на одном месте, да это и вообще свойство нервных людей, и я очень рада, что Вы переменили место, это всегда бывает очень освежительно. Дай господи, чтобы это Вашему здоровью принесло облегчение. Я не могу себе и представить, чтобы Вам могло быть пятьдесят лет, да и музыка Ваша это отвергает: сколько жизни, сколько чувств в этой чудной музыке! Пошли Вам господи, по крайней мере, еще столько же лет жизни, сколько прошло, на облегчение жизни и наслаждение всему человечеству. Саша прислала мне из Петербурга Ваш большой портрет, очень хорошо удавшийся, и я так рада его иметь. Как интересна будет Ваша опера на такой необыкновенный сюжет. Какой я несчастный человек, что не могу их [Ваши произведения] слышать; по крайней мере, я очень рада, что скоро, вероятно, выйдет клавираусцуг. Саша прислала мне Ваши танцы из нового балета, и я надеюсь, что теперь Соня мне будет их играть. Вот уж и не могу больше писать. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Крепко жму Вам руку и прошу не забывать безгранично любящую Вас Надежду фон-Мекк. Р. S. Юля и Влад[ислав] Альб[ертович] свидетельствуют Вам их глубочайшее почтение. Влад[ислав] Альб[ертович] в восторге от переписки с Вами. Нервы его всё очень плохи; это уже нецельный человек.
487. Чайковский - Мекк
Рим, 7/19 апреля 1890 г. Милый, дорогой друг мой! Письмо Ваше, полученное мной на прошлой неделе, доставило мне огромное удовольствие. Так давно я не видел почерка пера Вашего! И скажу Вам, что, судя по этому почерку, Вы, кажется, напрасно придаете такое большое значение следам, оставленным болезнью. Я убежден, что они совсем изгладятся, благодаря, в особенности, весне и, несмотря на страшную нервность, необычайно крепкой натуре Вашей. Вам кажется странным, что при Ваших постоянных недугах я называю натуру Вашу крепкой. Но под крепостью я разумею выносливость, и с этой точки зрения иной здоровенный гигант, в сущности, слабее тщедушного, вечно страдающего от нервов, но богатого жизненными силами человека. Прошлым летом и осенью, помню, что на Вас убийственно влияло несовсем удачное замужество Людмилы Карловны. Надеюсь, что теперь обстоятельства несколько изменились, и, во всяком случае, пламенно желаю этого. Я думаю, что если у детей Ваших всё будет благополучно, то Вы проживете еще долгие и счастливые годы. Итак, желательнее всего для Вашего благополучия, чтобы в семье Вашей всё шло хорошо, тогда и Вы будете совершенно здоровы и я получу еще от Вас много веселых и свидетельствующих о бодром настроении писем. Мне приходится, милый друг, бежать из Рима. Я не мог сохранить здесь своего инкогнито. Несколько русских уже посетило меня с целью пригласить на обеды, вечера и т. п. Я безусловно отклонил всякие приглашения, но свобода моя уже отравлена и удовольствие пребывать в симпатичном Риме кончилось. От этих русских здешний первый музыкант Sgambati узнал, что я в Риме, и по этому случаю поставил в программу своего квартетного утра мой Первый квартет и явился с просьбой быть на этом утре. Невозможно было оказаться неблагодарным, и вот в рабочий час мне пришлось сидеть в душной зале, слушать посредственное исполнение своего квартета и быть предметом всеобщего внимания и любопытства публики, узнавшей от Сгамбати о моем присутствии и, по-видимому, очень заинтересовавшейся внешностью русского сочинителя музыки. Это было в высшей степени несносно. Очевидно, если я останусь, то подобные неприятности возобновятся. Я решил, как только кончу инструментовку первого действия оперы, а это случится дня через три, уехать через Венецию и Вену в Россию. Таким образом, теперь я доживаю последние дни в Риме. Я успел инструментовать здесь всё первое действие и, вероятно, еще успею сделать часть второго. Вы не можете себе представить, дорогой друг мой, как я стремлюсь в Россию и с каким ощущением блаженства думаю о моем деревенском уединении. Между тем, в России теперь что-то неладное творится. Приближенные государя втягивают его в реакцию, и это очень печально. Дух реакции доходит до того, что сочинения гр. Л. Толстого преследуются как какие-то революционные прокламации. Молодежь бунтует, и атмосфера русская, в сущности, очень мрачная. Но всё это не мешает мне любить ее какою-то страстною любовью. Удивляюсь, как я мог прежде подолгу проживать за границей, находя в этом удалении от родины даже какое-то удовольствие. Известно ли Вам, милый друг, что Ник. Ал. Римский-Корсаков женится на племяннице Тасе? Свадьба их (на которую родители Таси сначала взирали недоброжелательно) состоится очень скоро, и сейчас же после свадьбы доктора посылают их в горы, ради здоровья Рины, которое внушает опасения. Меня очень трогает то, что H. A. P[имский]-Корсаков, находя нужным для детей жениться, избрал сестру покойной; но трогательно и со стороны Таси, что она идет за него из любви к детям сестры. Будьте здоровы, ради бога! Покорнейше прошу Вас, дорогая моя, адресовать мне письма уже в Россию, в г. Клин. Ваш П. Чайковский. Усердно кланяюсь Юлии Карловне. Владислава Альбертовича прошу адресовать мне письма и рукописи в Россию.
488. Мекк - Чайковскому
Эмс, 28 мая/9 июня 1890 г. Мой дорогой, несравненный друг! Хотя Вы находите, что и вполне справедливо, что у меня необыкновенно крепкий организм, но нет такого крепкого здоровья, которого бы жизнь и обстоятельства не разбивали впрах, так и мое здоровье и силы теперь разбиты до того, что в настоящее время я должна была отказаться от своей заветной мечты заехать к моему Коле в Копылов, ехавши теперь в Россию. По нескольким опытам маленьких поездок по железной дороге, сделанным здесь, я окончательно убедилась, что мне не по силам предпринять такое негладкое путешествие, что я могу только переезжать по главным европейским линиям, где спальные и всякие вагоны устроены, поезда корреспондируют, перемены вагонов очень мало и в местах, вполне удобных, и т. д. В Эмсе мне очень не повезло: здесь такой холод и ветер, что пребывание тут принесло мне только вред. В этот четверг, тридцать первого, я переезжаю в свой любимый Висбаден; надеюсь, что там будет лучше. Про свою жизнь в настоящее время вообще не могу сказать ничего хорошего и потому не буду про нее совсем говорить. Дорогой мой, у меня есть к Вам просьба. Срок высылки бюджетной суммы есть 1 июля, а я приеду в Москву только 1 июля, то не позволите ли Вы мне несколько дней опоздать высылкою чека, так как мне не хочется поручать этого кому-либо в Москве и предпочитаю сделать сама, когда вернусь. Не откажите, мой милый друг, сообщить мне Ваш ответ, и [если] моя просьба доставит Вам хотя малейшее денежное затруднение, то усердно прошу нисколько не стесняться сказать мне этого, и я тогда прикажу из Москвы сейчас выслать. Адрес мой в Висбаден будет: Hotel Bristol. Вчера от меня уехала Соня с детьми, а муж ее уехал уже раньше, потому что он выбран предводителем дворянства и не мог дольше оставаться. Поздравляю Вас, дорогой мой, с новым браком в Вашем семействе; конечно, Тася отлично сделала, что вышла за Николая Александровича; дал бы бог только, чтобы у нее своих детей не было. С отъездом Сони я теперь опять без музыки, но, впрочем, в Висбадене отличный оркестр и такой же отличный капельмейстер. Не откажите написать мне, дорогой мой, кого взяли профессором виолончели в Московскую консерваторию. Всею душою безгранично Вас любящая и преданная Вам Надежда фон-Мекк.
489. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 2 июня 1890 г. Милый, дорогой друг мой! Поспешаю ответить на письмо Ваше, только что мной полученное. Я был до слез тронут Вашей заботливостью и памятливостью обо мне! Само собою разумеется, дорогая моя, что как Вам угодно и удобно, так пусть и будет! Дай бог, чтобы в Висбадене Вам было хорошо, чтобы путешествие в Россию было Вам не утомительно, и еще я пламенно желаю, чтобы до Вашего приезда удержалась чудная погода, которая теперь стоит у нас. Несмотря на то, что весь лес около с. Фроловского вырублен, я наслаждаюсь здешним чудным воздухом, деревенской тишиной и привольем. Работа моя идет очень успешно. Думаю, что дней через пять или шесть я кончу вполне партитуру оперы и сдам. Тогда я немедленно примусь за сочинение секстета для струнных инструментов, который давно уже собираюсь написать, согласно обещанию, данному Петербургскому квартетному обществу. Затем, в конце лета я мечтаю отправиться в Каменку и на Кавказ. Я вполне понимаю, милый друг мой, что, несмотря на всё желание, Вам утомителен переезд в Москву через Киевскую губернию. Но, может быть, в конце лета, когда Вы хорошо отдохнете, то, возвращаясь за границу, Вы и найдете возможным побывать у Коли. Я совершенно понимаю Вашу симпатию к Висбадену, который и мне очень нравится. Но я знаю Висбаден прежний, с рулеткой, когда в нем трудно было место найти. Теперь он должен быть гораздо симпатичнее и покойнее. В последний раз я был в Висбадене в 1870 г., когда Н. Г. Рубинштейн страшно проигрывал там в рулетку, и одно время дошел до отчаянного положения, из которого я, по мере сил, приезжал выручать его из Содена, где проводил тогда лето. Это было перед самой войной, и я помню, что Висбаден мне ужасно нравился, что там была чудесная, хотя и скромно обставленная опера, великолепный оркестр и всяческие удовольствия. Теперь физиономия города, вследствие запрещения рулетки, должна была очень измениться. Стало не так оживленно, но зато, вероятно, покойнее. Вы спрашиваете, милый друг, кто назначен на профессорскую виолончельную вакансию в Московской консерватории. Приглашен некий г. фон-Глен, которого я вовсе не знаю. Он много лет жил в Харькове. В одном я уверен безусловно, — это, что он бесконечно менее Брандукова имеет прав на занятие места Фитценгагена. Сафонов проявил в деле этом какое-то непостижимое упрямство. В глубине души я думаю, что он согласен со мной, но упорствовал с дипломатическою целью — выжить меня из дирекции, чтобы быть полным хозяином всего дела. Сафонов — человек с огромной амбицией и по натуре деспот. Может быть, это и хорошо для дела. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой! От всей души желаю Вам хорошо пожить в Висбадене и столь же хорошо совершить переезд в Россию. Безгранично преданный П. Чайковский. Я писал в Эмс Влад[иславу] Альбертовичу, poste restante.
490. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 30 июня 1890 г. Милый, дорогой друг мой! Я был очень тронут и обрадован вчерашней телеграммой Вашей. Из нее я узнал, что г Вы благополучно совершили переезд свой в Россию. Глубоко благодарен за внимание Ваше. Если лето будет далее всё такое же небывало теплое и чудесное, как было до сих пор, то я уверен, что пребывание в отечестве на этот раз будет Вам приятнее, чем в прошлые года. Такой благодати, какую бог посылает нам в это лето, я не запомню. Цветы у меня расцвели в невероятном изобилии. Я всё более и более пристращаюсь к цветоводству и утешаюсь мыслью, что если наступит старческое ослабление моих музыкальных производительных способностей, то. я всецело предамся цветоводству. А покамест пожаловаться нельзя. Едва успел я окончить вполне оперу, как принялся за новое сочинение, которое вчерне у меня уже окончено. Питаю надежду, что Вы будете довольны, дорогая моя, что я написал секстет для струнных инструментов. Знаю Ваше пристрастие к камерной музыке и радуюсь, что Вы секстет мой, наверное, услышите, ибо для этого Вам не нужно будет ехать в концерт,. а весьма нетрудно устроить хорошее исполнение секстета у Вас дома. Я надеюсь также, что эта вещь понравится Вам; я писал ее с величайшим увлечением и удовольствием, без малейшего напряжения. На днях я напишу Владиславу Альбертовичу; подробное письмо о его партитурах. Ради бога, будьте здоровы, милый друг мой, и пусть в этом году лето продолжится такое же чудное, как было до сих пор. Думаю, что Вы на даче в Сокольниках, но письмо адресую в Москву. Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.
491. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 1 июля 1890 г. Милый, дорогой друг мой! Сейчас приехал Иван Васильев и передал мне письмо со вложенными в него 6000 рублей серебром бюджетной суммы. Бесконечно глубоко благодарен Вам, дорогая моя! Вчера я послал Вам письмо, адресовал его в Москву, но, вероятно, оно последовало за Вами в Плещееве. Так как Иван Васильев решительно не хочет остаться ночевать, то я принужден ограничиться сими несколькими строками. Более обстоятельно буду писать в Плещеево. Еще раз благодарю Вас, бесценный, милый друг! Ваш П. Чайковский. Дай бог, чтобы Вы хорошо отдохнули от дороги в Плещееве. 492. Чайковский - Мекк
С. Фроловское, 2 июля 1890 г. Милый, дорогой друг! Вчера в одно время с Иваном Васильевым ко мне неожиданно приехал композитор Аренский, и это обстоятельство помешало мне толково написать Вам. Боюсь, что я недостаточно выразил Вам благодарность свою. Да, впрочем, никакими словами я и не могу выразить, сколько я благодарен Вам, сколько тронут Вашим вниманием и заботливостью! Согласно Вашему совету, я отдам две трети бюджетной суммы на текущий счет в банк. Я твердо решился с этого года откладывать часть получаемых мной денег и со временем приобресть всё-таки какую-нибудь недвижимость, весьма может быть, Фроловское, которое мне, несмотря на вырубку леса, очень нравится. Аренский приезжал ко мне по следующему поводу. Он написал оперу, которую Юргенсон издал. Оперу эту я внимательно проиграл, она мне очень понравилась, и я ощутил потребность высказать Аренскому мое мнение об этом действительно чудесном сочинении. Письмо мое так тронуло его, что он сейчас же поехал лично благодарить меня. Аренский — человек с огромным талантом, но какой-то странный, не установившийся, болезненно нервный и слегка, как будто, не вполне нормальный в умственном отношении. Я боюсь за его будущность. Милый друг мой, я теперь совершенно поглощен своим секстетом, доволен собой и чувствую, что он всем, питающим к моей музыке сочувствие, будет очень нравиться. Инструментовка будет готова к августу. Быть может, его еще в Плещееве Вам сыграют? Владиславу Альбертовичу я буду писать завтра. Еще раз благодарю Вас, дорогой друг мой! Ваш П. Чайковский.
493. Мекк - Чайковскому
Плещеево, 22 июля 1890 г. Милый, дорогой друг мой! Хочу написать Вам несколько слов, чтобы очень, очень поблагодарить Вас за присланный мне экземпляр “Пиковой Дамы”. У меня теперь в доме такая суета и такой хаос, что я не успела еще ознакомиться с Вашим новым творением, но как только моя жизнь войдет в свою нормальную колею, я поспешу наслаждаться Вашим произведением; еще раз много, много благодарю Вас, мой несравненный друг. Ваш новый секстет меня очень интересует, но сомневаюсь, чтобы мне удалось послушать его у себя в доме. Вы знаете, дорогой мой, какая я дикарка, а для такой музыки, как Ваша, нельзя ведь пригласить учеников, а надо профессоров, а я не в силах буду сделать им тот прием, которого они, конечно, будут ожидать. Поэтому я и бываю очень счастлива, когда Ваши сочинения аранжируются для фортепиано. Мое здоровье всё плохо, и теперь у меня в доме так шумно, что мне это производит головную боль, и нервы натянуты до крайнего утомления. У меня в гостях Саша (дочь) со всем семейством, Лида с мужем и двумя сыновьями, Сашок (сын) с женою и сыном и мой брат Александр, так что все уголки в доме, заняты. Вы знаете, дорогой мой, что Лида прелестно поет; у нее кроме чудесного серебряного голоса есть и полное уменье владеть им и отличная школа, и вчера я наслаждалась целый вечер ее пением, так что опять-таки голова разболелась. Я никаким удовольствием не могу пользоваться безнаказанно. Погода у нас холодная. Не знаю, милый друг, известно ли Вам, что недавно у меня умер брат Владимир. Я не могу сказать, чтобы его смерть была большим горем для меня, потому что его жизнь была очень ненормальная и невеселая для него самого. Он очень пил, и хотя год назад женился, но всё-таки не бросил своей пагубной страсти, и она его и убила. Вчера у меня был мой сын Володя, — это всегда большая радость для меня видеть его, но его здоровье меня очень беспокоит. У него так расстроились нервы от этой напряженной борьбы с министром и многих неприятностей в жизни, что я со страхом и тоскою смотрю в будущее. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг, и не забывайте всею душою безгранично любящую Вас Н. фон-Мекк.
494. Чайковский - Мекк
С.-Петербург, 30 июля 1890 г. Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам из Петербурга, где нахожусь уже пятые сутки. Цель моего приезда главнейшим образом была та, что певец Фигнер, который будет исполнять главную роль в моей новой опере, не может петь некоторые нумера в том тоне, как они написаны. Мне пришлось транспонировать их, а эта транспонировка потребовала и новой оркестровки, а так как партитура переписывается теперь на голоса в здешней театральной нотной конторе, то пришлось и работать в Петербурге. Сегодня я эту работу кончу и завтра уезжаю к себе в Фроловское, где останусь, вероятно, всего один день. Затем мне нужно будет съездить в Рязанскую губернию к директору театров Всеволожскому для обсуждения некоторых подробностей постановки “Пиковой Дамы”, а потом я надолго покину север. В начале сентября мне хочется быть в Тифлисе, а по пути туда хочу побывать у братьев — Николая, Модеста, Ипполита, а также в Копылове и в Каменке. Мне предстоит целая Одиссея. Путешествие это очень радует меня; и будет отличным для меня отдохновением после многомесячной работы. Мне очень бы хотелось, дорогой друг, чтобы Вы услышали мой секстет, коим я очень горжусь, ибо я превозмог большую трудность и притом, если не ошибаюсь, удачно. Владислав Альбертович говорил мне, что за границей, в Германии или в Ницце, он устроит для Вас исполнение моего секстета так, чтобы Вы не ощутили никакого беспокойства. Секстет я привез сюда; когда партии будут переписаны, он будет отдан старшине Петербургского общества камерной музыки (секстет написан по просьбе старшин Общества и посвящен ему). Во время моего пребывания на юге его будут изучать; по приезде я прослушаю, быть может кое-что исправлю, и уже после того пришлю Вам совершенно выправленные голоса, по которым Владисл[ав] Альберт[ович] с пятью товарищами и сыграет его Вам. Милый друг, Вы не слышали моих последних опер, балета, многих симфонических сочинений; по крайней мере, мне хочется, чтобы Вы познакомились с этим секстетом, и почему-то мне кажется, что он понравится Вам. Какой Петербург, сравнительно с Москвой, музыкальный город! Я каждый день слушаю здесь музыку. Был в Аквариуме, в Петергофе, в Павловске; везде слушал хорошее исполнение хорошей музыки; сегодня буду в Озерках и опять буду наслаждаться слушанием музыки. В Москве ничего подобного нет. Кроме этого летнего преимущества северной столицы, меня еще восхищает в Петербурге чистота воздуха, сравнительно с Москвой, которая летом совершенно необитаема вследствие ужасных гигиенических и санитарных условий. И какая красавица эта Нева! Живу я здесь у моего приятеля Лароша, который нанимает квартиру на Адмиралтейской набережной. Перед окнами Нева и вид бесподобный. Вообще, бывши прежде отчаянным москвичом, я с некоторых пор всё более и более начинаю любить Петербург и изменять Москве. Пренебрежение и обидное невнимание ко мне дирекции Московского музыкального общества нанесло, кажется, последний удар моей приверженности к Москве. Очень меня интересуют виды, снятые Владиславом Альбертовичем во Фроловском. Я надеюсь повидаться, с ним при проезде на юг, в Подольске, о чем буду сейчас письменно просить его. Будьте здоровы, милый, дорогой, бесценный друг мой! Следующее письмо мое буду писать Вам уже в начале моей Одиссеи. Будьте счастливы и покойны! Беспредельно преданный П. Чайковский.
495. Чайковский - Мекк
Kharkoff, 4 Septembre 1890 г. [Письмо написано на бланке гостиницы с отпечатанным в дате городом.] Милый, дорогой друг мой! Пишу к Вам из Харькова, где нахожусь по пути на Кавказ. Я мечтал ехать через Одессу пароходом на Батум, но меня так напугали приближающимся осенним равноденствием, во время коего Черное море всегда бушует, что я решился ехать сухим путем. Будь я один, я бы не побоялся моря и бури, ибо морской болезни совершенно не подвержен, а погибели нисколько не опасаюсь, но я не один. Со мной едет воспитанник моего брата Модеста, Конради, боящийся морской болезни. К тому же, сухим путем я попаду в Тифлис скорее, а меня ждут там с нетерпением. Приехал я сюда почти прямо из Копылова, где провел около двух суток самым приятным образом. Копылово в этот раз понравилось мне столько же, сколько и в прошлом году, но постройки, само собой разумеется, очень подвинулись с тех пор, как я там не был. Комната, назначаемая мне на случай моих посещений, в прошлом году была еще только в виде намека, — теперь же я уже жил в ней. Она чрезвычайно симпатична, удобна и приятна, и я дал себе слово непременно погостить у Коли и Анны подольше будущим летом. Хозяин и хозяйка совершенно здоровы. Кирочка очень выросла и развилась, но несовсем была здорова. Мы с ней очень подружились. Весьма благосклонно отнесся ко мне также Марк Николаевич, чудесный, роскошный ребенок, с большим белокурым чубом на голове. Вообще копыловские жители оставляют по себе самое приятное воспоминание. Семейное счастье их полное. Я уверен, дорогой друг, что и Вы вынесете из посещения Копылова отрадное впечатление. Вас ожидают там с лихорадочным нетерпением и трепещут при мысли, что погода будет дурная и что вследствие того Вам будет у них скучно. Впрочем, о Копылове распространяться не буду, так как Коля, вероятно, будет у Вас, когда придет это письмо. О пребывании в Каменке скажу, что вынес оттуда довольно печальные впечатления. Все там очень постарели, во всём дышит какая-то меланхолическая нотка, о прежнем веселом житье-бытье и помину нет. Старушка Александра Ивановна всё еще держится на ногах, но хилеет весьма заметно. Сестра моя очень беспокоит меня. Припадки, случающиеся теперь с ней, как объяснил мне каменский врач, очень дурного свойства. Они имеют что-то родственное с эпилепсией и, как предполагает он, суть следствие морфина и всяких других наркотиков, без которых она не обходится. Скажу Вам (прося Вас оставить это между нами), что к морфину прибавился теперь алкоголь. Сестра прибегает к этому новому для нее яду в постоянно увеличивающейся пропорции. Бог один знает, чем это всё кончится!!! Всё это время я предаюсь безусловному отдыху и чувствую себя превосходно, но уже начинаю немного терзаться сознанием своей праздности и, вероятно, в Тифлисе чем-нибудь займусь. Мы очень много говорили с Анной и Колей про Вас. Между прочим, Коля рассказывал мне, как Вам отяготительна бывает корреспонденция. Я давно уж знаю, что вследствие частых головных болей Вам трудно писать письма; между тем, Вы так добры, так бесконечно внимательны, что почти на каждое письмо мое отвечаете. Мысль, что из-за меня Вы утруждаете и расстраиваете себя, для меня невыносима. Умоляю Вас, добрый, милый друг, никогда не стесняться ответами на мои письма. Как ни радуюсь я, получая Ваши письма, но предпочитаю, чтобы Вы никогда ради меня не утруждали и не расстраивали себя. Известия же о Вас, я надеюсь, не откажет сообщать мне от времени до времени Владислав Альбертович. Ему и Юлии Карловне посылаю искреннейшие мои приветствия. Вам, дорогая моя, желаю всякого благополучия и, главное, здоровья. Адрес мой: г. Тифлис, Анатолию Ильичу Чайковскому, для передачи П. И. Ч. Беспредельно Вам преданный П. Чайковский.
496. Мекк - Чайковскому
[Москва,] 13/25 сентября 1890 г. Сокольники. Милый, дорогой друг мой! Я очень рада, что Вы наконец в Тифлисе, на этом чудном Кавказе, к которому всегда стремятся мои мечты, но никак не могу попасть сама. Но в нынешнем году в России такое замечательное лето, что и здесь очень тепло, и я очень рада, что осталась еще в Сокольниках, а не переехала в грязную и вредную Москву. А в Копылов я опять не попала, и мне ужасно грустно, что меня точно какой-то рок не пускает туда, но дела мои сложились так, что я должна была отложить свой выезд из России на неопределенное время, а ведь чем дальше, тем холоднее, а чем холоднее, тем более для меня рискованно ехать в такое место, где, конечно, захочется быть как можно, как можно больше en dehors [вне дома], чтобы осмотреть всё Колино хозяйство. И вот, я теперь сижу здесь, жду возвращения моего бедного Володи из Крыма и не знаю, когда поеду на запад. Я говорю бедного Володи, потому что я, кажется, Вам писала, дорогой мой, что его здоровье совсем расстроилось, нервы в ужасном состоянии, да и весь организм совсем расшатался. Для меня это ужасное несчастье, потому что Володя был всегда моим усердным и самым полезным помощником в делах, а теперь я должна даже остерегаться говорить с ним об делах, потому что доктора предписывают ему полный покой. Коля здесь; его приезд доставляет мне всегда большую радость, но его дела также приводят меня в отчаяние: он совершенно запутался на своем имении. Я думаю, Вы помните, дорогой мой, как я не желала, чтобы он покупал имение, я находила это и слишком преждевременным и слишком крупным расходом для его средств. Но, к несчастью, Лев Васильевич ему советовал купить и даже нашел для него Копылов, а так как это согласовалось с ребяческим желанием самого Коли, то он и послушался его, заплатил за имение сто пятьдесят тысяч рублей, в котором все постройки разрушались; конечно, их было необходимо возобновить, да и всё надо было завести — и скот и орудия и т. д. Ну, вот как начал строиться и устраивать имение, так и остальное состояние ушло, и такое прекрасное состояние, какое он получил из моих рук, теперь улетучилось, и мне больно, тяжело невыносимо. Я не могу обвинять в этом Колю, потому что он был очень молод и совершенно неопытен, но я удивляюсь, что Лев Васильевич так мало заботился о благосостоянии своей собственной дочери, что мог толкнуть юного и неопытного мальчика на такой скользкий путь, как возня с имением. Ну, теперь они никогда не имеют свободных денег и долгов платить нечем, а они еще увеличиваются. Боже мой, боже мой, как это всё ужасно! Кладешь всю свою жизнь, все способности на то, чтобы доставить своим детям обеспеченную, хорошую жизнь, достигаешь этого, но для того, чтобы очень скоро увидеть, что всё здание, воздвигнутое тобою с таким трудом и старанием, разрушено, как картонный домик. Как это жестоко, как безжалостно! Сашок на своем мясном экспорте также потерял уже половину состояния и теперь рискует потерять остальное. Весь расчет выгоды дела был основан на цене за мясо и на низком курсе русского рубля. Оказалось же, цена на русское мясо так низка в Лондоне, что каждый рейс пароходов обходится в убыток, и русский курс так поднялся, как и ожидать было нельзя. Вот и тоже разорение, и Вы не можете себе представить, милый друг мой, в каком я угнетенном-тоскливом состоянии. Милочку я видела, но там также ничего не поправилось: состояние продолжает уменьшаться, князь по-прежнему сумасшествует, неистовствует, а она любит без ума и, как ребенок, ничего не понимает, подписывает всё, что он ей подкладывает, и не видит, что идет к гибели. Поправить я нигде ничего не могу и боюсь только, чтобы самой не сойти с ума от постоянной тревоги и постоянно ноющего сердца. Но простите, дорогой мой, что я докучаю Вам своими жалобами; никому не весело их слушать. Будьте здоровы, дорогой, несравненный друг мой, отдохните хорошенько и не забывайте безгранично любящую Вас Надежду ф.-Мекк, Р. S. Адресовать покорно прошу в Москву.
497. Чайковский - Мекк
Тифлис, 22 сентября 1890 г. Милый, дорогой друг мой! Известие, сообщаемое Вами в только что полученном письме Вашем, глубоко опечалило меня, но не за себя, а за Вас. Это совсем не пустая фраза. Конечно, я бы солгал, если бы сказал, что такое радикальное сокращение моего бюджета вовсе не отразится на моем материальном благосостоянии. Но отразится оно в гораздо меньшей степени, нежели Вы, вероятно, думаете. Дело в том, что в последние годы мои доходы сильно увеличились, и нет причины сомневаться, что они будут постоянно увеличиваться в быстрой прогрессии. Таким образом, если из бесконечного числа беспокоящих Вас обстоятельств Вы уделяете частичку и мне, — то, ради бога, прошу Вас быть уверенной, что я не испытал даже самого ничтожного, мимолетного огорчения при мысли о постигшем меня материальном лишении. Верьте, что всё это безусловная правда; рисоваться и сочинять фразы я не мастер. Итак, не в том дело, что я несколько времени буду сокращать свои расходы. Дело в том, что Вам с Вашими привычками, с Вашим широким масштабом образа жизни предстоит терпеть лишения! Это ужасно обидно и досадно; я чувствую потребность на кого-то сваливать вину во всем случившемся (ибо, конечно, уж не Вы сами виноваты в этом) и между тем не знаю, кто истинный виновник. Впрочем, гнев этот бесполезен и бесцелен, да я и не считаю себя вправе пытаться проникнуть в сферу чисто семейных дел Ваших. Лучше попрошу Владислава Альбертовича написать мне при случае, как Вы намерены устроиться, где будете жить, в какой мере должны подвергать себя лишениям. Не могу высказать Вам, до чего мне жаль и страшно за Вас. Не могу вообразить Вас без богатства!... Последние слова Вашего письма немножко обидели меня, но думаю, что Вы не серьезно можете допустить то, что Вы пишете. Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами! Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали и сколько я Вам обязан? Скажу без всякого преувеличения, что Вы спасли меня и что я наверное сошел бы с ума и погиб бы, если бы Вы не пришли ко мне на помощь и не поддержали Вашей дружбой, участием и материальной помощью (тогда она была якорем моего спасения) совершенно угасавшую энергию и стремление идти вверх по своему пути! Нет, дорогой друг мой, будьте уверены, что я это буду помнить до последнего издыхания и благословлять Вас. Я рад, что именно теперь, когда уже Вы не можете делиться со мной Вашими средствами, я могу во всей силе высказать мою безграничную, горячую, совершенно не поддающуюся словесному выражению благодарность. Вы, вероятно, и сами не подозреваете всю неизмеримость благодеяния Вашего! Иначе Вам бы не пришло в голову, что теперь, когда Вы стали бедны, я буду вспоминать о Вас иногда!!!! Без всякого преувеличения я могу сказать, что Я Вас не забывал и не забуду никогда и ни на единую минуту, ибо мысль моя, когда я думаю, о себе, всегда и неизбежно наталкивается на Вас. Горячо целую Ваши руки и прошу раз навсегда знать, что никто больше меня не сочувствует и не разделяет всех Ваших горестей. Ваш П. Чайковский. Про себя и про то, что делаю, напишу в другой раз. Ради бога, простите спешное и скверное писание; но я слишком взволнован, чтобы писать четко.